Исповедь разбитой тарелки

   Я помню свой последний полет. Не плавное парение из рук в руки в столовой барселонского особняка, а короткий, стремительный взлет и звон о каменный пол. Я раскололась. Моя жизнь, размеренная и блестящая, как поверхность Средиземного моря в солнечный день, закончилась. А началось что-то новое, когда грубая рука сгребла меня вместе с другими «отбросами» — осколками винных бутылок с Рамблы, черепками от вазонов с геранью, облезлыми изразцами — в мешок и привезла на шумное, пыльное место.

   Воздух здесь был особенный. Он был напоен запахом известки, камня и далекого моря, а сквозь него прорезался гул — не городской, а священный. Гул бесчисленных молотков, резцов и шагов рабочих. Это был храм. Тот самый, невиданный, о котором все в Барселоне шептались — Храм Святого Семейства. А мы были всего лишь мусором у его подножия.

  «Это кощунство, — шипела рядом треснувшая чашка. — Нас, бывших красотой, превратят в подстилку для ног. В грубую замазку для стен этого безумного собора».

  Но однажды большая, шершавая рука вынула меня из мешка. Я лежал на ладони, и на меня упал взгляд. Глаза были не старые, а… глубокие, как те катакомбы, что находят под старыми церквями. Это был он. Архитектор. Тот, кого звали Гауди. Говорили, он похож на нищего, но в его взгляде была такая мощь, что я, кусок фарфора, почувствовал себя ничтожным.

  — Не бойся, — прошептал он, и его голос был похож на шелест пальмовых листьев в Парке Гуэль. — Ты думал, твоя жизнь закончилась? Ты был частью малого мира — красоты для избранных за закрытыми дверями. Теперь ты станешь частью мира большого. Ты будешь ловить барселонское солнце. Ты будешь сиять для всех.

  Его пальцы, удивительно ловкие, окунали меня в холодный клей. Я ждал, что меня прилепят к стене этого сурового храма, но нет. Он отнес меня подальше, на какую-то другую стройку, на витиеватый, похожий на костяной скелет дом, который горожане в насмешку уже прозвали «Ла Педрера» — Каменоломня.

  И вот он прижал меня к извилистой стене, рядом с другими осколками — синими, как ночное небо над Монтжуиком, зелеными, как вода в порту, золотыми, как свет фонарей на Пласа-Реаль. Мы спорили, мы сталкивались краями, но его рука находила для каждого идеальное место в этом хаосе. Он творил свою магию из битых черепков.

  И наступило утро. Первый луч солнца, того самого, испанского, щедрого, коснулся меня. И я, матовый осколок, вспыхнул. Свет не просто упал на меня — он заиграл, отразился и побежал солнечным зайчиком. Я огляделся. Боги мои! Я стал частью этого удивительного дома! А вокруг меня, вместо дымоходов, стояли застывшие стражи в шлемах — причудливые, как сон.

  Теперь я понимаю. Он не архитектор. Он — алхимик. Он бродит по Барселоне, этой вечной своей стройплощадке, и собирает осколки прошлых жизней — наши сломанные судьбы — чтобы превратить их в сияющую вечность. Моя трещина — не изъян, а линия судьбы. Мое падение было началом полета.

  И когда туристы со всего мира поднимаются на крышу, тычут в меня пальцем и кричат: «Смотри!». Я знаю, что я - бывшая тарелка, ставшая звездой в каменном небе, созданном гением. И я не одна, нас много.  И в лучах заходящего солнца, мы поём свою тихую, сияющую песню — гимн всем сломанным вещам, обретшим свою душу в городе, который сам стал величайшим творением Гауди.