Засекреченный подвиг. Часть 1. Память и памятник

   Памятник в брянском лесу над братской могилой появился через тридцать лет после изгнания немецко-фашистских оккупантов. Но еще двадцать лет имена участников Суражского подполья были скрыты под грифом «секретно». Дело, которым в тылу врага занимались юные подпольщики, безусловно, имело государственную важность, но не могло быть предметом государственной тайны. Обращение к историческим документам с использованием художественных средств повествования вовлекает читателя в совместный с автором поиск причин несправедливо длительного замалчивания самоотверженного подвига.


П Т И Ц Ы    Н А Ш Е Й   П А М Я Т И

   Переговорный пункт напомнил Алексею небольшую железнодорожную станцию среднерусской полосы. Люди нервно поглядывали на часы и после громкого, но невнятного объявления по залу переспрашивали друг друга, с какой географической точкой открылась связь, в какую кабину надо поспешить. Вместо шума поездов через открытые форточки доносились звуки прибоя. Черное море сильно штормило, что, впрочем, было обычной картиной для второй половины осени.

   Впервые Алексей увидел Крым еще до войны, когда поступил в военное училище, совсем не в мореходку. После ускоренного обучения он стал сухопутным артиллеристом-зенитчиком и завидным женихом. Через месяц война смешала личные проекты молодого лейтенанта. Только после победных салютов Алексей вернулся к черноморским берегам.
Обрел ли он здесь свое счастье? Если счастье определять, как беззаботное состояние всем довольного человека, то нет, не приобрел. Он не смог проникнуться легким настроением в атмосфере, близкой к больничному покою, что было свойственным небольшим курортам.
   Занозой саднила, как он сам считал, вселенская обида за безвестные судьбы молодежной подпольной организации, частицей которой являлся он, Алексей Агеенко, один из немногих, кто остался в живых.

   Сверх времени, назначенного в телеграмме с вызовом на переговоры, прошло больше часа, когда появилась связь с Суражом, далеким городком на реке Ипути у российско-белорусской границы.
   Алексей услышал на другом конце провода восторженный женский голос:
– Алеша, это Ада, спешу тебя обрадовать ...
   Тут же голос в трубке был прерван тонким писком технической природы и связь оборвалась.
   Алексей и прежде не раз сталкивался со сбоями в телефонном общении с Суражом из-за допотопного оборудования на тамошнем переговорном пункте. Полагая, что повторный сигнал пробьется к нему не скоро, Алексей сам заказал вызов:
– Имя абонента? – спросила диспетчер, оформляя запрос.
–   Аделаида...– замялся Алексей в попытке правильно произнести имя, необычное даже для Крыма.
– А у вашей Афродиты фамилия есть?
– Прежде была Мехедовой. Как сейчас, не знаю. При встрече с девушкой фамилию не спрашивают.
   Телефонистка внимательно посмотрела на заказчика и красивым жестом подбила кудряшки: Алексею уже было за пятьдесят лет, но лицом, статью и сохранившейся строевой выправкой он еще был способен производить впечатление на молоденьких женщин.
– Не берите с полки старые книги, если на курортах есть время для новых и не менее увлекательных романов, – услышал Алексей.

   Он, молча, отступил к кабинкам, прерывая игривую атаку телефонистки. «Почему Ада звонит не из своего Подмосковья, а из Суража?» – терялся Алексей в догадках.Вспомнил прошлогоднюю встречу с ней.

   К круглой дате освобождения брянского края от фашистов должно было состояться открытие памятника погибшим партизанам и подпольщикам. Алексей приехал из Керчи в Сураж по именному приглашению. Он понимал, что такой жест местных властей явился не знаком признания его личных боевых заслуг. Очевидным было их желание поставить точку в его долгой переписке с инстанциями всех уровней, чтобы добиться признания Суражского подполья.
   В одном из автобусов, перевозивших участников митинга в лес к месту расстрела молодых подпольщиков и партизанских связных, рядом с Алексеем случайно оказалась женщина, в которой он не без труда узнал девочкуподростка из хозяйственной обслуги немецкого батальона «Припять». Это подразделение располагалось в здании бывшего педагогического училища между рекой и железной дорогой. Там служили недавние красноармейцы, которые уже в плену перешли на сторону врага.
Однажды Алексей колол дрова для кухни. Из подвала рядом иногда поднималась девчушка с корзиной загнивших клубней. Она перебирала овощи и радовалась каждой возможности отдышаться на бодрящем мартовском воздухе.
   Когда Алексей вновь надел шинель, прежде мешавшую размахнуться топором, то в кармане обнаружил листовку с призывом переходить к партизанам.
   Взглядом, полным озорства, без намека на страх, это юное создание с дерзкой улыбкой на лице со стороны наблюдало за его реакцией. Алексей же не намеревался выдавать себя признанием, что за мышиного цвета немецким обмундированием скрывается родственная душа подпольщика. Он неспешно разорвал листовку и с обеих рук подбросил верх мелкие бумажные клочки и они, опускаясь, были похожи на последний для середины марта снег.

   Много времени прошло с того времени. Теперь уже солидная Ада Мехедова в автобусе смотрелась по-деловому стильно, как и подобало инженеру крупного оборонного завода в Подмосковье. Ее взгляд, устремленный на Алексея, казалось бы, не изменился с момента первой встречи – был изучающим и любопытным. Но сейчас, по мере узнавания бывшего соратника по подполью, прежнее выражение глаз вытеснялось неподдельной радостью.
   В ожидании открытия памятника Алексей рассказал Аде о своих хождениях по кабинетам разного уровня, чтобы прервать затянувшееся на много лет молчание о Суражском подполье. История его собеседницы была во многом похожа. Силу Аде придавали моральные, родственные обязательства перед Ниной, средней сестрой, расстрелянной вместе с другими патриотами в этом самом лесу.

   Подошло время митинга. Когда на дощатый помост поднялись руководители района и почетные гости, стало понятно его назначение. Невысокие щиты, отделявшие подобие сцены с гостями от остальных участников митинга, как бы представляли собой линию столов президиума. Но трибуна была реальной, и с виду она мало чем отличалась от той, что имелась в зале заседаний районного совпартактива. К трибуне от передвижного радиоузла тянулись провода и длинная штанга с микрофоном.
   Это странное для лесной опушки сооружение стояло сбоку от обелиска, который предстояло открыть, и подавляло его своей массивностью: стоявшие на сцене люди оказались вровень с красной звездой, которую не смогло скрыть белое покрывало на памятнике.
   Звук голоса тонул в шуме сосен: порывистый ветер раскачивал их вершины и стволы издавали гул, словно опоры под линией высокого напряжения. Молоденький представитель райкома партии в роли ведущего вынужден был выкрикивать на высоких нотах:
– Мы собрались здесь, чтобы открыть памятник коммунистам-патриотам.
   Алексей посмотрел на Аду. Та примирительно пожала плечами: мол, простая оговорка.
   Упало белое покрывало, и взорам собравшихся открылся мемориал с именами казненных подпольщиков. Среди них были ребята и девчата, которым на начало войны исполнилось всего шестнадцать-семнадцать лет и которые свои прошлые мечты и надежды подчинили стремлению изгнать врага из родного Отечества. Юные герои никак не могли состоять в ВКП(б), и Алексей мысленно согласился с бывшей соратницей по подполью: «Конечно, оговорка».
   Ада набрала лесных цветов и положила их подножию памятника, где в камне было выбито имя ее сестры.

   Такой же, как этот неяркий осенний букетик, оказалась стая пеночек, птиц, размерами меньше воробья. Они вдруг опустились на ближние заросли между деревьями. Тихое пение птиц было услышано всеми и без звукоусиливающей техники. Оно было ни веселым, ни грустным и после трели в одну фразу прерывалось на то, чтобы, как могло показаться, дать время каждому участнику митинга вставить свои слова, пусть и не вслух произнесенные, в эту удивительную беседу. Здесь, на скорбном месте, Алексей не мог не поверить в слышанную им не раз историю о перевоплощении небесных душ в птиц для земной встречи с родными людьми.
   

   Песня о белых журавлях, в которых превращались солдаты после гибели в кровавых сражениях, зазвучала в эфире и на концертных площадках совсем недавно, но уже вызвала общий сердечный резонанс небывалой силы. Алексей читал интервью с дагестанским поэтом Расулом Гамзатовым. Тот, рассказывая о причинах обращения к подобному образу, назвал журавлей птицами нашей памяти.
   В эту пору, в конце сентября, стоя в чистом поле, еще можно было увидеть журавлиный клин. Однако в лесу, где небесная синь проступала лишь через редкие прогалины в вершинах корабельных сосен, наблюдать картину с журавлями было делом невозможным. Пеночки же были рядом – символы пугливой и негромкой памяти о подпольщиках.

   Алексей и Ада прежде, чем расстаться, обменялись адресами для переписки. Женщина спешила вернуться на подмосковное предприятие с жестким режимом работы. Перед сложной дорогой в Крым с тремя пересадками Алексей намеревался провести больше времени с родственниками и друзьями. Но лесной митинг внес в планы свои поправки.
Алексей захотел выяснить, действительно ли с названием памятника там была допущена оговорка или такая путаница не была случайной.

   Прошло чуть более часа, как керченский гость оказался в райкоме партии у знакомого по митингу инструктора. Тот вместе с фотокором местной газеты раскладывал едва просохшие фотографии с открытия памятника по двум стопкам – для печати и для отчета, для которого уже была подготовлена деловая папка с тесемками и пометкой на обложке «Братская могила коммунистов, расстрелянных в 1942 году немецкими захватчиками».
Можно было разворачиваться и уходить. Алексей так бы и поступил, если бы не замечание молодого инструктора:
– Партийное руководство района положительно оценило наши усилия, товарищ Агеенко, по увековечению памяти подпольщиков. Считайте, что мы с вами восстановили историческую справедливость.
   
   Какая справедливость?! Чувство досады Алексея переросло в нескрываемое раздражение. Почему не говорим о молодых героях даже на их могиле? Как получилось, что в списке погибших есть имена и фамилии с досадными ошибками и сам список является неполным?
   Фотокор глянул на часы и поспешил покинуть кабинет с несколькими снимками для газеты:
– Простите, граждане, друг с другом несогласные! Можете поубивать друг друга, но я не могу сорвать выпуск свежего номера.

   На шум пришел необъятный в талии человек, в фигуре которого и форме вузовского знака на лацкане его пиджака можно было найти много общего, и взялся отсчитывать молодого сотрудника райкома:
– Нашел, кого зазывать к нам из-за тридевяти земель! Ты разве не знал, что Агеенко первый скандалист на весь Союз? Внук помещика! Сын врага народа! Дезертир из Красной Армии! Фашистский прихвостень! Он должен быть благодарен нам, что мы его имя как подпольщика вставили в доклад Николая Киреевича.
   Молодой инструктор подбежал к Ромбу с номером газеты и ткнул пальцем в опубликованное выступление первого секретаря райкома партии на торжественном собрании, которое состоялось еще до приезда Агеенко на открытие памятника.
– Ты не мне, ты ему показывай! – Ромб грубо оборвал своего помощника.

   Алексею было неприятно, когда в его присутствии о нем говорили в третьем лице, да еще насыщая речь оскорблениями. Он грубо огрызнулся.
   Инструктор при виде своего партийного босса, по-рыбьи широко открывшего рот и схватившегося за сердце, метнулся к телефону. Алексей осознал реальность встречи с милицией и поспешил уехать из Суража, не без использования навыков, не забытых со времени подпольной работы.

   Но стрелы и молнии с местного партийного Олимпа долетели и до Крыма. Через месяц учителя Агеенко прямо с урока вызвали в Керченский горком партии. Сюда были заранее приглашены прокурор и начальник местного отделения КГБ.
   Первый секретарь потряс в воздухе письмом. Это была анонимка, пересланная из Брянского обкома КПСС. О чем писали его товарищи по партии в своей резолюции, хозяин кабинета не сказал. Он сразу перешел к выборочным местам из сочинения неизвестного автора. Нелепые обвинения, прежде высказанные Алексею в Сураже, были перечислены в прежней последовательности.

– Яблоко от яблони недалеко падает, – высказался первый секретарь после строки об аресте и расстреле в 1937 году старшего Агеенко. – И такому экземпляру мы доверили учить наших детей!
   В этот же день Алексей был уволен из школы. С трудом нашел работу сторожем на стройке. Мучительно долго, почти год, шла проверка анонимки.
   Главный керченский чекист затем извинился перед Алексеем:
– О твоей жизни мне теперь больше известно, чем тебе самому. Кому только такой орел дорогу перешел?!

 ...Городок на Ипути сейчас напомнил о себе голосом диспетчера переговорного пункта у Черного моря:
– Сураж. Кабина номер пять.
   Микрофон хихикнул вдогонку:
– На проводе Афродита.
   Канал связи на этот раз оказался устойчивым.
– Алеша, нас признали! Подполье признали! – казалось, что радостные эмоции Ады телефон передал быстрее ее слов.

   Агеенко этим известием был застигнут врасплох. Так долго ждал его и, когда оно прозвучало, не знал, что сказать.
– Как ты оказалась в Сураже? – внезапно в голове Алексея всплыл малозначительный для такой ситуации вопрос, который он не успел задать Аде из-за прервавшегося накануне первого разговора.
– Сюда меня вызвала Тамара.
– Какая Тамара? Старшая сестра?
– Да. После войны она приехала к нам. Так и осталась здесь. Тамара попросила, чтобы я срочно приехала в Сураж. Туда вдруг нагрянула солидная комиссия из Брянска решать, было у нас во время войны подполье или нет. Представь себе, приехать через тридцать лет! Тамара просила меня рассказать брянцам о Нине и подпольной работе в городе. Я взяла отпуск. Все, что знала, рассказала. Дождалась результатов и вот звоню тебе! Брянск признал существование Суражского подполья и всех подпольщиков назвал по именам.
– И никого не упустил? – не без сомнения спросил Алексей: он не знал, успели ли результаты крымской проверки по анонимке достичь Брянска.
– К сожалению, не могу сказать. Не знаю в Сураже и кого-нибудь другого, кто бы ответил тебе. Комиссия подтвердила: да, подполье было! Но все материалы своей работы со списком подпольщиков засекретила.

 ...Стены молчания рухнули, и таинственные завесы над подпольем окончательно пали с появлением в местной газете, а затем и в Книге Памяти Суражского района того самого засекреченного списка подпольщиков. Это произошло почти через два десятка лет со времени, когда появился памятник, спустя пятьдесят лет после освобождения этих благодатных земель по обоим берегам Ипути от немецко-фашистской оккупации.
   Конечно, нельзя было закрыть на семь замков то, что реально было выстрадано и пережито людьми. В печати, так или иначе, появлялись воспоминания ветеранов и статьи местных краеведов к календарным датам боевого прошлого родного края.

   Информация черпалась из многих ресурсов. Немало было противоречий, домыслов, сомнительных версий о предательстве – в газетных публикациях имена подозреваемых прямо не назывались, но приводилась масса иных обстоятельств, по которым в городке с небольшим населением легко было узнать конкретную фигуру. Встречные обвинения были не редкостью.
Как и в речном русле, в истории молодежного патриотического движения за неоправданно длительное время беспамятства появилось немало наносного сора.
   Очистку реки начинают с истоков. В случае с подпольем за первыми объяснениями надо погрузиться в предвоенную пору.


Н А К А Н У Н Е

   Применимо к Суражу на стыке тридцатых и сороковых годов прошлого столетия эпитет «тихий сонный городок» потерял свое историческое обаяние и был бы неточен.
   Новостей из газет уже было мало. В дома пришло радио. На выездах из райцентра, дотягиваясь до самых дальних сельских клубов, запылили три кинопередвижки – одна звуковая и две с немыми фильмами, когда киномеханику перед сеансом приходилось вкратце рассказывать содержание художественной ленты или говорить о последних событиях, если демонстрировалась документальная хроника.
   Местных жителей взбадривали известия о последовательных по времени победах над японскими войсками у озера Хасан и на Халхин-Голе, обретении своих территорий, потерянных было в советско-польской войне двадцатилетней давности, и принудительной уступке Финляндией своих земель для безопасности Ленинграда. Уверенность в надежности Красной Армии рассеивала еще в зародыше тревоги, связанные с планами гитлеровской Германии на всемирное господство.

   Более уязвимыми суражане чувствовали себя в отношениях с собственным государством. Страх перед органами НКВД, проникая в поры и клетки человека, со временем своей массой притуплял сознание настолько, что его могли пугать в большей мере не «сталинские стражи революции», а соседи или сослуживцы как вероятные источники доносов.
   Полной и точной статистики по числу репрессированных советских граждан нет и, к сожалению, уже не будет: нынешние списки, в основном сформированы в пятидесятые годы прошлого столетия по судебным делам о реабилитации.
 
   О степени политического насилия в стране можно было догадаться, когда на окраине Суража в 1940 году вдруг появилась колония для подростков старше пятнадцати лет из семей расстрелянных врагов народа. Следователи НКВД меняли ребятам фамилии, вынуждали сознаться, иногда под пытками, в безразлично каком преступлении, лишь бы довести дело до суда. Суды же признавали несовершеннолетних изгоев советского общества социально опасными и приговаривали к лишению свободы по максимуму вмененной им уголовной статьи.
   Колонию расформировали после бунта. Доведенные до отчаяния ребята вывесили над лагерным корпусом не буржуазные или антисоветские лозунги, что вполне ожидалось от детей, если судить по материалам следствия, якобы впитавших от своих родителей ненависть к СССР. Был развернут черный флаг с пиратской атрибутикой, срисованной с иллюстраций к детской приключенческой литературе. Начальник колонии Макаров был оставлен в системе ГУЛАГа, но оказался уже по другую сторону колючей проволоки, куда на три года был этапирован  по приговору суда.

   В самом Сураже сейчас также не найти обобщенной печальной статистики с указанием имени каждой жертвы. В архивах музея и публикациях краеведов встречаются отдельные истории, которые начинались с ничтожного, иногда нелепого случая и завершались осуждением к высшей мере наказания, ВМН, каким мог быть только расстрел. Сталинские репрессии железным катком прошлись по семьям будущих участников молодежного подполья в годы фашистской оккупации Владлена Войткевича, Алексея Агеенко, Владимира Мамчура, Игоря Ошмана. Довоенные репрессии испытали на себе отцы Натальи Бердниковой и Леонида Малюченко.
   Другие дети мнимых «врагов народа» во время немецкого нашествия реально становились врагами своего народа. Михаил Лежнев в книге «Сороковые роковые» (именно так, не через запятую, как в заимствованной строке поэта Давида Самойлова) указывает в этом списке «сволочного» полицейского Александра Копацкого. Мать Копацкого, Дарья, одержимая местью за репрессированного мужа, днями будет рыскать по Суражу, выискивая врагов оккупационного режима.

   Волна массовых политических расправ иногда поднимала из глубин партийного аппарата разноликих и разнохарактерных функционеров. В конце тридцатых годов на ее гребень вынесло Григория Руленкова. До появления в Суражском районе он сменил семь участков партийной, советской и профсоюзной работы в пяти районах нынешней Брянщины. Причиной частых поворотов в судьбе молодого коммуниста, участника Первой мировой войны (в довоенной советской историографии она называлась Великой, но чаще – Империалистической войной) и Гражданской войны стал недостаток образования после трех классов обучения в школе родного села Заулье Севского уезда.
   Для таких, как Григорий Руленков, очень своевременным было постановление ЦК ВКП (б) от 16 октября 1930 года. В соответствии с ним при Центральном комитете партии был создан Институт массового заочного обучения партактива или ИМЗО. В каждом крупном регионе СССР открылись его отделения для максимально быстрого коммунистического просвещения на заочных годовых курсах.

   В 1933 году недавний слушатель заочных курсов ИМЗО в Смоленске Руленков из Мглинского района был переведен на должность начальника политотдела свиноводческого совхоза, что был создан на бывших землях помещиков Искрицких у суражского села Далисичи с прямым финансированием и снабжением из государственного треста "Свиновод". Политотдел был довольно необычной структурой для сельхозпредприятия с функциями, которые чем-то дублировали вместе взятые районные звенья ВКП(б) и НКВД в работе с советским крестьянством. Внешним признаком такого могущества стало появление на суражских дорогах первого легкового автомобиля, и он, как оказалось, принадлежал политотделу свиноводческого совхоза. После непосредственного обращения политотдела в сельхозотдел ЦК ВКП(б) в связи с неурожаем и падежом  скота Москва помогла всему Суражскому району зерновыми и продуктовыми ссудами, направила туда бригаду высококвалифицированных ветеринаров.
   Однажды Руленков непосредственно обратился в Центральный комитет партии с разоблачением директора совхоза Якова Снытко как бывшего белогвардейца и белоэмигранта. Тот был снят с работы, исключен из партии и подлежал аресту, по словам Руленкова, «за злоупотребления по должности». Последнее, однако, не случилось: Снытко скрылся сразу после заседания бюро райкома партии.

   У самого Руленкова было чутье на белогвардейцев после опыта общения с ними в годы гражданской войны.
   Десять лет назад, просматривая архивные материалы в поисках информации для своей книги «Так бы сгинула чума» о ликвидации лесной банды Козина в послевоенные годы, в издании Госархива Брянской области "Написано войной" я нашел письмо Г.Н.Руленкова  Севскому укому РКП (б) с Врангелевского фронта 11 ноября 1920 года.

   Через два месяца после назначения политруком в 376-й полк 42-й советской стрелковой дивизии летом 1920 года Руленков в запорожской деревне Очеретоватой был захвачен белогвардейцами. Он, как сам признался в своем письме, видел, что на спинах товарищей по партии белогвардейцы вырезали послания "коммунистам, комиссарам и жидам".
О чем рассказал Руленков севским коммунистам?

   «Мои документы: удостоверение укомпарта, членский билет, попали в плен. Я был записан на допросе не на свою фамилию. Но, когда меня спросили, держа мой членский билет в руках: «Вот партбилет коммуниста. Вы его, коммуниста, знаете?» Я ответил: «Нет». На вторые сутки мы записались добровольцами в ряды белогвардейцев, попали в пулеметную команду 10-го Гундоровского полка. Сбежал на четвертый день. Просидел 10 суток на чердаке у одного крестьянина. Было скучно и обидно. Через 4 дня пути достиг своих частей».
Письмо, в котором сохранена орфография автора, завершалось призывно: « Да здравствует Севский укомпарт! Товарищи, помогите нашим семьям. С товарищеским приветом Г.Руленков, член Р.К.П.».
   
   Несколько переиначивая строки евангелиста Матвея «По плодам их узнаете их» и, что покажется невозможным, соотнося этот текст с поведением коммуниста-безбожника в белогвардейском плену, можно согласиться с толкователями святого писания, что под плодами в данном случае следует понимать поступки, через которые проявляется внутренняя человеческая натура. В этом письме, можно найти ключ к объяснению поведения Руленкова в других ситуациях по ходу нашего дальнейшего повествования...

   Случай со Снытко в ряду положительных примеров бдительности местного уровня был упомянут на пленуме Суражского райкома ВКП(б), собравшегося в конце апреля 1937 года для безусловного одобрения и незамедлительного исполнения резолюций состоявшегося накануне февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б). Выступлением Сталина о мобилизации партии на выявление врагов народа в своей среде и требованием вождя предварительно перестроить партийно-политическую работу тогда, по оценкам современных историков, был дан сигнал началу большого политического террора. Внесудебные расправы Ежова станут затем лишь лавинообразным средством достижения сталинских целей.
   Руленков, уже далеко не новое лицо в верхнем эшелоне местной власти, был востребован для работы на новом участке. Суражская газета «Маяк коммуны» в праздничном номере от 1 мая 1937 года коротко сообщила об этом: «Вновь избранный пленум райкома ВКП(б) 30 апреля проводил выборы бюро и секретарей райкома путем тайного голосования. Избранными в бюро оказались т.т. Кладухин, Руленков, Большаков и Малкин. Первым секретарем РК ВКП(б) избран тов. Кладухин, вторым – тов. Руленков».

   Без участия Руленкова не могло состояться назначение его бывшего заместителя по работе в совхозном политотделе Льва Пригаро начальником Суражского районного отделения УНКВД по Западной области. После упразднения Западной области 27 сентября 1937 центр административного, хозяйственного партийного управления суражской территорией вместе c маховиком политических репрессий переместился из Смоленска в Орел.
   Известный историк-краевед Владимир Крашенинников в своем научном исследовании о политических репрессиях на Брянщине приводит во многом показательный пример формирования зловещей статистики.
   В ноябре 1937 года в селе Ляличи Суражского района были арестованы семнадцать местных жителей как участники контрреволюционной повстанческой организации. Пятнадцать из них через внесудебную тройку расстреляли, лишь двое получили по десять лет лагерей. Карательная практика того времени показывает, что по этим основаниям к ответственности в основном привлекались члены так называемой «Трудовой крестьянской партии».
   Уже одного того, что ты на селе дышишь одним воздухом с раскулаченными людьми, не избегаешь разговоров с ними, как могло показаться, было иногда достаточно для такого обвинения. На территории Новодроковского сельсовета репрессировали около полусотни крестьян-«повстанцев». Похожая волна арестов захлестнула и сам Сураж. Местная газета в своих отчетах с форумов парторганизации открыто писала о резкой критике руководителей-коммунистов, проявивших политическую слепоту в поиске вредителей в городских организациях. Под контролем райкома партии направленная из Орла разнарядка на аресты исправно перевыполнялась на 20-50 процентов.
   Но и эти сверхнормативные показатели не спасли местного партийного лидера Павла Кладухина. Он был ставленником прежнего Западного обкома ВКП(б) и во время не почувствовал опасность со стороны вновь сформировавшейся за его спиной административно-территориальной и партийной элиты.

   На внеочередном собрании коммунистов района ему было выражено политическое недоверие, Его, а заодно и редактора газеты Г.Н.Малкина, обвинили в том, что они необоснованно сдерживают темпы повсеместной борьбы с вредительством. Оба были выведены из состава бюро. Первым секретарём Суражского РК ВКП(б) стал Руленков. Он учел прошлую ошибку со Снытко, бывшим директором свиноводческого совхоза в Далисичах, когда позволил тому беспрепятственно выйти за двери райкома и бесследно исчезнуть. В этот раз Кладухин и Малкин были незамедлительно арестованы.
   В автобиографии Г.Н.Руленкова от 6 марта 1948 года, которая хранится в Суражском краеведческом музее, а цифровая копия – в Президентской библиотеке имени Б.Н.Ельцина, строку о своем участии в Гражданской войне с точным указанием номеров полка, дивизии, армии без всякого абзаца сменяют биографические сведения периода Великой Отечественной войны. О двадцати годах зрелой жизни в партии между двумя войнами не написано ни слова. Создается впечатление, что внутренний цензор Руленкова старательно вымарывал из биографических текстов период большого политического террора.

   После 1938 года произошло резкое торможение репрессивной машины. Палачи нового наркома НКВД Берии казнили бывших палачей Ежова. Были расстреляны первый секретарь Организационного бюро ЦК ВКП(б) по Орловской области Бидинский за «шпионаж, участие в контрреволюционной организации и подготовке терактов», начальник УНКВД по Орловской области Симановский за «вражескую работу в органах НКВД». За фальсификацию уголовных дел расстрелян А.К.Русских, начальник Новозыбковского отдела НКВД.
   Произошла замена всех руководителей и их заместителей на региональном уровне, чуть ли не к половине сотрудников среднего звена – оперативному составу и следователям – была применена формулировка «уволить вовсе c исключением с учета». На местах из-за нехватки кадров и резкого снижения нагрузки по политическим делам чаще всего создавались укрупненные подразделения на несколько районов. Примером этому стал Суражский межрайонный отдел НКВД с включением в зону его обслуживания соседнего Мглинского района и перемещением в Сураж бывшего начальника Мглинского РО-НКВД Дмитрия Емлютина.
   У нового назначенца с Руленковым были общие воспоминания о местах, где родные села располагались на относительно близком расстоянии друг от друга по Севскому тракту. Совпадали жизненные нерадостные обстоятельства. Руленков в двенадцать лет, Емлютин – в одиннадцать приняли на себя взрослые заботы, как прокормить свои семьи. Подростки одинаково батрачили на односельчан, затем, набравшись сил, работали в шахтах Донбасса. Встретиться прежде им не позволяла большая разница в возрасте.

   В феврале 1941 года произошла реорганизация НКВД. Ее следствием стало образование Народного комиссариата государственной безопасности из части подразделений НКВД, которые прежде занимались контрразведкой, выявлением и расследованием политических преступлений. Таким образом, в Сураже появился межрайонный отдел УНКГБ по Орловской области. В зону его ответственности дополнительно вошла территория незадолго до этого восстановленного Выгоничского района.
   Вскоре после начала войны, 20 июля 1941 года, НКГБ СССР упраздняется с возвращением структуры и сотрудников в родной НКВД.
   

   О своем новом назначении Емлютин напишет уже на первой странице воспоминаний «Шестьсот дней и ночей в тылу врага», изданных в 1971 году:
   «На рассвете 22 августа 1941 года над железнодорожной станцией Выгоничи покружил «костыль» – немецкий разведывательный самолет, а через три часа в небе появились бомбардировщики. Они сбросили бомбы по неприкрытым домикам и строениям и безнаказанно скрылись.
   К вечеру того же дня в Выгоничи прибыла из Орла группа партийных работников и военных. Как начальник межрайотдела госбезопасности, не ожидая вызова, я поспешил в райком партии, где застал секретаря Орловского обкома партии И. А. Хрипунова и представителя Брянского фронта генерала Ермакова.
– A-а, Емлютин! Очень хорошо! – воскликнул, увидев меня, Хрипунов...
   Он достал пакет, подал мне. В нем находилось удостоверение. Не без волнения я прочел о том, что назначаюсь начальником оперативной группы при штабе Брянского фронта...
– Сдавай обязанности и в дорогу, – торопил Хрипунов. – В райкомы поедем.   
   Секретарь обкома повез меня в райкомы партии – Выгоничский, Трубчевский, Почепский, Суражский, представил первым секретарям уже в новой роли. В беседах с ними мы уточняли места закладки баз с продовольствием и оружием для партизанских отрядов, места сбора людей и дислокации отрядов, согласовывали связных».

   Автор ошибся с одним районом. 17 августа Сураж уже был оккупирован фашистской Германией. Эта фактическая ошибка могла быть вызвана желанием Емлютина показать, что Суражский район с объявлением войны также, не хуже соседей, был подготовлен к активному сопротивлению врагу, как говорили чекисты того времени,  на зафронтовой территории.