Благовест

Глава 1


Село Михайловка жило неторопливо: с запахом испеченого в русской печи хлеба, лаем собак, звуком гармони и колокольным звоном по воскресеньям.

В центре стояла белая церковь с золотым куполом, побеленная известкой, будто сама светилась в утренних лучах.

Батюшка, отец Михаил, служил здесь уже много лет, и не только словом, но и делом снискал уважение людей.

С ним рядом всегда была его жена, матушка Евдокия, скромная и приветливая, а в доме у них росли трое детей — две девочки и сын Егор, старший, задумчивый, кроткий, воспитанный в молитве и церковном чтении.

Его все называли Егорушка, и уже заранее говорили: «Будет батюшкой нам, как и его отец».

Егор с раннего детства тянулся к храму. Его голос — чистый, звонкий, словно ручей весенний, — заметил еще дьячок, которого нынче уж не было в живых.

Сказал тогда отцу Михаилу:
— Певчим будет.
Так и случилось. Егор сам пришел в хор, никто его не принуждал.

Люди любили слушать его: он часто стоял рядом с отцом во время службы и вторил ему своим чистым напевным голосом. Егорушка подхватывал стройный напев, и в груди у каждого селянина что-то отзывалось светлым трепетом. А бабы так и вовсе плакали.

По жизни он был тихий, кроткий, к каждому уважительный. Старикам всегда первым поклонится, сумку донесет, выслушает словоохотливых.

Ребятишки за ним толпами бегали — то он придумает игру, то на колу им свяжет качели, то сказку расскажет, да со смыслом. За это и взрослые, и малыши его уважали, да и называли чаще ласково — Егорушка, словно сам он и не юноша вовсе, а какой-то чистый и добрый мальчишка, которому чужда хитрость и грубость. Хотя внешне был уже настоящим мужчиной: высокий, плечистый, мускулистый.

А в душе у него жила тихая радость: служить церкви, продолжить путь отца. Ему казалось, что жизнь его ясна и предрешена — звонить в колокола, петь в хоре, читать молитвы, быть рядом с людьми в их горестях и праздниках. Все в нем было готово к этому, все, кроме сердца, которое однажды впервые вздрогнет иначе.

— Егорушка, — обратился как-то вечером отец Михаил к сыну, когда вся семья сидела за ужином, — завтра съезди-ка в город, сынок. Надо бы свечей нам, иконок, да новые книги для службы. Старые уж совсем ветхие, распадаются, держать неудобно, того и гляди рассыпятся. Мать вона клеить замучилась. Ах, да, и ладану еще прихвати.
— Батюшка, может, сами поедете? — неуверенно промолвил сын. — Я ведь в городе неловок, не люблю я его.
— Неловок — да научишься, — мягко ответил отец. — Не век же тебе под моим крылом ходить. Глядишь, и пользу дому да приходу принесешь. Поезжай завтра.

Матушка Евдокия улыбнулась и погладила сына по руке:
— Съезди, Егорушка. Да не забудь, что сестренкам ленты надо в косы, сахару бы, пряников — девочки давно просят. А еще нитки мне белые и черные, да ситцу метров пять.

Егор поклонился, смиренно согласился, хотя внутри сжалось — не любил он шумного города, тесных улиц и людской сутолоки. Всегда тянуло его скорее назад, в село, к звонким колоколам, к родному двору и простому люду.

И вот наутро, в промозглый ноябрьский день, он шел по городской скользкой мостовой, торопясь справить дело и скорее повернуть к дому.

Холод прихватывал уши, под сапогами хрустела тонкая корка льда. Он спешил, почти бежал, и вдруг нога его поехала — и Егор тяжело упал прямо у ворот какого-то дома.

Больно стукнувшись коленом и локтем о ледяной асфальт, зашипел от боли, пытаясь подняться. Мимо проходили люди — кто спешил на работу, кто нес сетку с картошкой, — никто и не обернулся.

И вдруг из подъезда выбежала девушка — темноволосая, в голубом платочке, в руках сетка — видно, в магазин собралась: за хлебом или за молочным. 

— Ой, вы упали! — подскочила она к Егору. — Что ж так?! А ну вставайте, я вам помогу. Больно?
Егор смутился, покраснел.
— Да ничего, пустое… Подскользнулся… вот и… упал. Сам виноват, поторопился.
— Пустое? — переспросила девушка. — Гляньте: да вы ж руку ободрали, кровь идет! — девушка решительно подхватила его под локоть. — А ну пойдемте со мной, второй этаж, рану промоем да я вам йодом смажу. Да вы не бойтесь, я в училище медицинском учусь. Дома бабушка. А меня Мариной зовут. А вас?
Девушка была очень словоохотлива.

Егор замялся, но представился и шагнул за ней в теплый подъезд, пахнущий ванилином и яичницей.
— Вы далеко живете? Где?
— Из села… я, — засмущался Егор, — Михайловка. Может, слышали? Я по делу приехал, надо мне в Успенскую церковь.
— Ну вот и славно, — легко ответила Марина. — Сельские всегда хорошие. Городских нынче не поймешь — спешат, никого не видят. Да мы с бабусей и сами недавно тут. У нее сестра старшая померла. Вот квартира нам досталась, —  сказала Марина извиняющимся тоном. — Я не хотела. А бабушка говорит — выучишься, в больнице будешь работать. А я подумала — и правда. Ведь хорошо же! Людям помогать буду.

Марина, щебеча без умолку, придерживая Егора за руку, повела по лестнице наверх. Он сильно смущался, но шел: колено болело, ладонь тоже горела огнем.

Квартира оказалась небольшой, двухкомнатной, но теплой и уютной. На стене — ковер с узорами, на столе скатерть с вышивкой, в углу буфет с аккуратно расставленными чашками. Запахом тянуло простым, домашним: то ли яичницей, то ли омлетом.
— А я за хлебом побежала. Бабуля гренки хотела, да много развела, а хлеба мало. Ба! — вдруг громко крикнула Марина, Егор подскочил от неожиданности, девушка весело рассмеялась.

В коридор вышла пожилая женщина в черном платье и белом переднике — бабушка Евдокия Андреевна. Лицо у нее было строгое, но глаза ясные, теплые. Увидев Егора, она удивилась, брови ее поползли вверх.
— Вот, ба, гляди, человек упал, руку расшиб.
— Ах ты ж, Господи, — покачала она головой. — Ну-ка, садись, милок. Маринка, подай аптечку.

Егор послушно сел на табурет, но, склонив голову, уважительно сказал:
— Простите, что беспокою вас.  Не хотел тревожить. Разрешите представиться. Меня Егором зовут.
— А я Евдокия Андреевна.
Егор просиял:
— Правда? И маму мою Евдокией нарекли.

Бабушка даже приподняла брови — редко кто из молодых так говорил.
— Как ты красиво говоришь. Московские так не говорят.
— Ба, а он не московский. Он из Михайловки.
— Вежливый какой, — пробормотала старушка, аккуратно промывая рану. — Давненько таких не встречала. Вот как сюда приехали — так и не встречала. Город… подишь ты.

Марина засмеялась:
— А я всегда говорила: сельские лучше. Видишь, бабушка? И не хотела сюда ехать. Все ты!
— Не сельские, а воспитанные, — строго поправила Евдокия Андреевна, но в голосе ее звучала явная симпатия.

…Потом Егора усадили к столу, налили горячего чая из пузатого, в горох, заварника, поставили перед ним тарелку с пирогами.
— Вчера пекла, — будто извинилась бабушка.

Егор все время подскакивал, помогал, благодарил, словно был не гостем, а своим человеком, и от этой искренней вежливости у бабушки на лице появлялась мягкая улыбка.

Он пил чай медленно, осторожно, ел аккуратно, боясь оставить на скатерти хоть крошку. Каждое слово его было мягким, неторопливым.

— Спасибо вам, Евдокия Андреевна, за заботу, — сказал он, ставя чашку обратно на блюдце. — Дай Бог вам здоровья. У вас дом теплый, добрый, благословенный.

Бабушка смягчилась еще больше, глянула на Марину, будто говоря глазами: «Смотри, какой парень».

Марина не выдержала, рассмеялась:
— Вы точно не городской. У нас никто так не говорит. Все бегом, наскоро…

Глава 2

Егор смутился, покраснел:
— У нас в селе батюшка учит: уважение — оно первое после веры. Слова должны быть чистые, как вода в колодце.

— Батюшка, говоришь… — оживилась бабушка. — Так ты, стало быть, в церковь ходишь?

Егор смутился еще сильнее, покраснел и тихо промолвил:
— Отец у меня — Михаил, настоятель в нашем храме. Я певчим помогаю, в хоре стою.

Марина ахнула, посмотрела на него уже иначе, серьезнее, прикрыла рот ладошкой, и в глазах ее мелькнул интерес:
— Вот это да? Так, может, ты и сам батюшкой станешь?
— Отец говорит, что стану, — вздохнул Егор. — А я… как Господь управит.

Бабушка кивнула одобрительно, будто сама себе:
— Управит, управит! Все как надо будет.

Когда рана была перевязана, чай выпит и пироги испробованы, Егор поднялся и поклонился:
— Спасибо вам, Евдокия Андреевна, за все. И вам, Марина. Я вас больше задерживать не стану. Дел у меня еще в городе много, а домой надо к вечеру поспеть.

Он потянулся за шапкой, но Марина вдруг встала перед ним, чуть смутившись.
— А ты… Вы, то есть, как в городе будете — сразу к нам, не стесняясь. Ладно? От вокзала близко, можно чуть передохнуть у нас, чайку попить. А потом и по делам. Зайдете? — волнуясь, спросила она.

Егор, будто и сам удивившись своим словам, ответил:
— Если Господь даст, и вы не против… — он с уважением посмотрел на Евдокию Андреевну, — я зайду.
— Ну вот и хорошо. Будем ждать, — улыбнулась бабушка. — Не против, а очень даже за.

Марина засветилась улыбкой, а бабушка добавила:
— Значит, не зря сегодня упал ты под нашими окнами.

Егор, смущенный и радостный, вышел на улицу, и холодный ноябрьский воздух показался ему теплее и мягче, чем утром.

По городу парень шел словно в тумане. Зашел в книжную лавку при церкви, заказал богослужебные книги, которые попросил отец, купил свечи, зашел в ГУМ: купил ленты, сахар и пряники. Потом вспомнил про нитки и про ситец.

Все делал быстро, но рассеянно, не вслушиваясь в разговоры продавцов, несколько раз ошибался с деньгами.

С ним рядом словно ходила невидимая тень Марины: он слышал ее задорный смех, видел ее глаза, даже чувствовал ее запах — нежный, цветочный. И эти звуки стояли у него в голове крепче городского гама.

Возвращаясь к вокзалу, где шумели трамваи и сновали люди, он не замечал ни мороза, ни толкотни. Только в груди билось новое, неведомое прежде чувство, от которого сам себе он казался и растерянным, и счастливым одновременно.

Поезд стучал равномерно, окна вагонов запотели, и за ними проплывали серые поля, перелески, деревушки. Егор сидел у окна, но ничего не видел: перед глазами снова и снова вставала Марина — ее взгляд,  слышался голос, то, как она смеялась над его деревенской застенчивостью.

Когда электричка прибыла на его станцию, он вышел и зашагал знакомой дорогой к селу. Мороз хрустел под сапогами, в сумке бультыхались свечи и книги, другие покупки, а сердце было не здесь.

Каждая ель, каждая хата была знакома, его встречали как родного, но душа тянулась туда, в городскую квартиру с ковром на стене и бабушкиными пирогами.

Егор шел знакомыми тропками, кланялся встречным, а сам ловил себя на том, что улыбается без причины.

Никто в селе еще не знал, что его сердце уже выбрало — и выбрало не по воле отца и церкви, не по надобности, а неожиданно, нечаянно.

Дома его ждали. Матушка Евдокия, услыхав стук калитки, сразу выбежала на крыльцо:
— Ну как, Егорушка? Все ли справил? Не замерз? Все хорошо?

Он показал на полную сумку:
— Вот! Слава Господу! — и улыбнулся так, что у нее сердце дрогнуло: давно не видела сына таким. Что-то случилось в городе, и слава Богу — хорошее.

Девочки подскочили, расспрашивая о городе: какая погода, что видел, какие люди, ехал ли на трамвае, а на метро? А что в магазине еще было?

Он отвечал рассеянно, мягко гладя сестренок по головам, и снова та странная улыбка блуждала на его лице.

Отец Михаил сидел за столом, пил чай, поднялся, поздоровался с сыном, принял книги.

Он пристально посмотрел на Егора и сразу, как и жена, почувствовал — что-то изменилось. Взгляд Егоркин был не тот, что раньше: не сосредоточенно-церковный, а светлый, мягкий, как у человека, в сердце которого поселилась тайная радость.

— Ну что, сын, — сказал Михаил ровно, но с вниманием, — все ли в порядке? Не случилось ли чего в городе? Что-то ты какой-то не такой!

— Все в порядке, батюшка, — ответил Егор, опуская глаза. — Устал немного, можно я лягу?

Отец кивнул, Егор поспешил покинуть горницу, пока дозволено.

Отец еще некоторое время сидел, потом медленно перекрестился. Он понял: в душе сына зажглось новое чувство. Но что это за чувство и к чему оно приведет — того Михаил пока не знал.

…Дня два Егор ходил сам не свой: помогал как обычно в церкви, сестрам с уроками, матери по хозяйству, пел в хоре, но все делал будто через силу, словно мысли его все время ускользали куда-то вдаль.

Матушка снова заметила:
— Уж больно задумчив ты, сынок. Не хвораешь ли? Не случилось ли чего? — погладила сына по голове.
— Нет, матушка, — тихо ответил он, улыбнувшись, перехватил ее руку и поцеловал.

Но ночью он ворочался, долго лежал без сна, и сердце тянуло в город, к Марине.

На третий день он подошел к отцу, пряча глаза:
— Батюшка, книги-то я привез, да там в лавке сказали, что какие-то новые поступления будут на следующей неделе. Для певчих. Надо бы съездить еще, вдруг уже пришли?

Егору было невмоготу лгать, но еще больше невмоготу ему было не видеть Марину. Он мечтал хоть краем глаза, хоть на секундочку увидеть ее еще раз.

Отец Михаил взглянул пристально в лицо сына. Тот не сумел выдержать, отвел глаза моментально.
— Что-то ты зачастил в город? Вроде как не любишь? — спросил отец.

Егорушка смутился, покраснел:
— Не люблю… так ведь книги… может, что нужное нам… батюшка. Но коль не надо — так и не поеду.

Егор маялся. Михаил это видел, а потому позволил. Он верил своему сыну и точно знал: ничего плохого с Егором произойти не может.

— Ладно. Поезжай. Но смотри — не ради пустого едешь, а ради дела.
— Да, батюшка, — тихо ответил Егор, перекрестился и отошел.

И сердце его дрогнуло радостно: скоро он снова увидит ее.

Михаил же долго молился, прося Господа направлять его сына по пути праведному, пребыть с ним ангелами своими святыми и силой своей.