Квантовая симуляция будущего. Главы 29-32

29. Летний сад и молекулярные ножницы

Я вернулся в лабораторию, находясь в глубокой прострации.

— Что с тобой? — встревожилась Лена, взглянув на меня. Она знала меня уже настолько хорошо, что моё душевное смятение не могло остаться незамеченным ею.

— Я расстроен… Тургор в своей обычной манере развенчал мои основополагающие идеи построения Магсусизма в России, доказав, что наш народ совершенно не готов к подобным трансформациям, — поделился я.

— Если ему это удалось, значит, методы внедрения этих идей ещё недостаточно проработаны, — участливо улыбнулась Лена, обняв меня за шею. — А кто у меня талантливый! Я ни на минуту не сомневаюсь, что ты их найдёшь и утрёшь нос этому зазнайке Тургору.

— Ну-ну, полегче! Я всё ещё здесь! А на правду, кстати, не обижаются, — вклинился в разговор Тургор.
 
— Я считаю, что нам надо сменить обстановку и немного проветриться, — предложила Лена, игнорируя замечание Тургора. — Давай выберемся в город вместе с Ольгой и Павлом? Мы уже давно не вылезали из нашей берлоги.

— Прекрасная мысль! — обрадовался я. — Сообщи об этом нашим друзьям и предупреди Аркадия. Завтра с утра можем выйти на прогулку.

На следующий день после завтрака, получив одобрение руководства, мы встретились с сотрудниками службы безопасности, одевшими нам на руки новые неснимаемые браслеты в виде «смарт-часов», которые должны были в автономном режиме передавать аудио- и видеоинформацию, а также нашу геолокацию на мониторные системы обители. В отличие от первой версии, новые «смарт-часы» были дополнены ещё одной очень важной функцией: они позволяли Тургору контролировать все наши перемещения, а нам — общаться с ним через миниатюрные блютус наушники. Под его непрерывным контролем мы ощущали себя более защищёнными и спокойными. А чтобы не быть стеснёнными в средствах, получили на руки две банковские карты с виртуальными счетами и небольшое количество наличных денег на всякий случай.

Добрались на такси до Летнего сада. Октябрьское солнце светило необычно ярко для осени, воздух был свежим, с лёгким ароматом мокрых листьев. В этот осенний будний день народу в парке было немного. Мы выбрались на поверхность впервые за месяц, и прогулка по саду казалась роскошью.

— Наконец-то свежий воздух, а не рециркулированный из вентиляции, — сделала Ольга глубокий вдох, поправляя шарф.

 — Да, и люди вокруг настоящие, не симуляции, — добавил я с улыбкой, оглядывая прохожих.

Лена рассмеялась.

— Оль, расскажи лучше, над чем вы там с Павлом колдуете в своей генной лаборатории. Слышали, что какое-то прорывное открытие сделали? Но детали-то вы держите в секрете!

Ольга обменялась взглядом с Павлом и улыбнулась.

 — Ладно, можно и поделиться. Мы наконец-то добились прорыва в нашем проекте 'Внутриклеточного антивирусного ПО'. Помните, я рассказывала про идею универсального иммунитета? Чтобы каждая клетка тела сама отражала вирусные атаки, как компьютер со встроенным антивирусом.

Я заинтересованно поднял бровь:

— Ты говорила что-то о бактериях и ножницах.

— Да, мы адаптировали систему CRISPR-Cas из бактерий, — воодушевилась Ольга. — В природе бактерии используют CRISPR как иммунную систему против вирусов. Когда вирус заражает бактерию, она 'запоминает' кусочек его генома – ДНК или РНК – и хранит его в своём CRISPR-локусе, как в библиотеке. Потом, если вирус вернётся, бактерия производит гидовые РНК – это короткие молекулы РНК, которые точно соответствуют вирусному геному. Эти гРНК связываются с белком Cas – молекулярными ножницами – и направляют его на вирус, чтобы разрезать геном на куски.

Лена кивнула:

— Интересно. А для людей? Мы же не бактерии.

— Вот здесь и начинается наша работа, — вмешался Павел. — Мы фокусируемся на Cas13 – это вариант Cas, который режет РНК, а не ДНК. Идеально для РНК-вирусов, как грипп или SARS-CoV-2. В лабораториях уже есть эксперименты: в клеточных культурах Cas13 успешно разрушает геномы этих вирусов.

— Мы создали автономную систему распознавания и адаптации, — продолжила Ольга. — Представь: вирус проникает в клетку. Обычно клетка либо погибает, либо ждёт сигнала от иммунной системы — интерферонов, Т-клеток… Это медленно. А наша система реагирует внутри самой клетки, мгновенно.

— То есть вы создали нечто вроде антивирусного ПО, которое работает на уровне отдельной клетки? — задумчиво вмешалась Лена.

Павел кивнул с одобрением:

— Именно так. Только вместо сигнатур вирусов — геномные последовательности. И вместо обновлений из облака — самообучение.

— Самообучение? Как это вообще возможно в биологической системе? — удивился я.

— Всё и началось с CRISPR-Cas13, — улыбнулась Ольга. — Он режет РНК — идеально подходит для РНК-вирусов вроде коронавируса или гриппа, как уже сказал Павел. Но стандартная система требует, чтобы мы заранее знали, на какую последовательность направлять гидовую РНК. А мы пошли дальше.

— Мы встроили в клетку модуль, который при обнаружении чужеродной РНК запускает геномный сканер, — вмешался Павел. — Он ищет участки, которые: во-первых, консервативны — то есть почти не меняются между штаммами; во-вторых,функционально критичны — если их повредить, вирус не сможет реплицироваться; в-третьих, доступны для Cas13 — не спрятаны в сложных вторичных структурах.

— Это звучит как задача оптимизации с множественными ограничениями, — прищурилась Лена. — Вы использовали квантовое моделирование для поиска таких участков?

— Точно, — улыбнулся Павел. — Обычные компьютеры не справляются с перебором всех возможных конформаций вирусной РНК и оценкой их уязвимости. Но наш квантовый симулятор — да. Мы загружаем в него геном нового вируса, и за несколько часов он выдаёт список оптимальных мишеней и соответствующие последовательности гидовых РНК.

— А потом клетка сама синтезирует эти гидовые РНК через встроенный регуляторный каскад, — подхватила Ольга. — Мы используем индуцируемый промотор, активируемый при стрессе — например, при повышении уровня двухцепочечной РНК, что типично для вирусной инфекции.

Я, медленно подбирая слова, предположил:

— То есть клетка… понимает, что её атакуют, и сама проектирует оружие против атакующего?

— Не «понимает» в философском смысле, — поправил Павел. — Но да — она диагностирует угрозу, анализирует патоген, проектирует контрмеру и запускает её производство. Всё это — без участия центральной иммунной системы. Это децентрализованный иммунитет.

Лена задумчиво произнесла:

— Это, как если бы каждый гражданин города имел право и возможность сам ликвидировать террориста, не дожидаясь спецназа.

— Очень точная аналогия, — засмеялась Ольга. — И, кстати, это решает проблему латентных вирусов. Например, герпес прячется в нейронах, избегая иммунного надзора. Но если нейрон сам может уничтожить вирусную ДНК при реактивации — инфекция больше не проснётся.

Я ненадолго задумался…, затем демонстративно наступил на сухую ветку и спросил:

— А как вы решаете проблему автоиммунитета? Ведь если система ошибётся и начнёт резать собственную РНК…

— Это был главный вызов, — начал Павел, сделав серьёзное лицо. — Мы ввели двойную проверку. Во-первых, гидовые РНК генерируются только против последовательностей, отсутствующих в человеческом транскриптоме — это проверяется в симуляции ещё до синтеза. Во-вторых, Cas13 активируется только при локальном накоплении чужеродной РНК — одиночные молекулы игнорируются. Это снижает ложные срабатывания до статистического шума.

Лена кивнула:

 — Звучит круто. А как это повлияет на общество? Если такой иммунитет станет универсальным, пандемии закончатся. Но что с этикой? Генетическая модификация всех?

Павел рассмеялся:

— Это задача для вашего отдела. Мы лишь даём инструмент – как антивирус для клеток. Представьте: инъекция mRNA, и ваши клетки навсегда защищены. В наших симуляциях это работает даже против неизвестных вирусов, анализируя их геном на лету.

— Это… переворачивает всё представление о болезни, — тихо начал Максим. — Если каждая клетка — крепость с собственным гарнизоном, то эпидемии становятся невозможны.

— Почти, — улыбнулся Павел. — Но есть нюанс. Например, вирусы могут эволюционировать, чтобы маскировать консервативные участки. Но наша система тоже учится. Мы добавили ретроспективный модуль памяти: после каждого эпизода инфекции клетка сохраняет «архив» эффективных гидовых РНК в эпигенетической форме. При повторной атаке — даже мутантной — реакция будет ещё быстрее.

— Вы создали эволюционно устойчивую иммунную систему. Это не просто защита — это коэволюционный алгоритм, встроенный в тело, — восхищённо произнесла Лена.

Ольга вскинула голову, посмотрела на пожелтевшие кроны деревьев, и голос её стал тише:

— Мы называем это универсальным клеточным иммунитетом. И да… это может стать концом вирусных пандемий. Но, Максим, ты прав — это не только наука. Это философия. Мы больше не жертвы случайных мутаций. Мы — хозяева собственной биологической судьбы.

После непродолжительной паузы я спросил:

— А если такая система попадёт не в те руки? Представь: кто-то встроит в неё «чёрный список» — не вирусов, а, скажем, генов, ассоциированных с определённой этнической группой…

— Именно поэтому мы работаем в закрытом обществе, — вздохнул Павел. — Без публикаций. Без патентов. Пока мир не готов к такому лекарству, которое можно использовать как оружие.

Лена положила руку мне на плечо:

— Но однажды он будет готов. И тогда ваша «антивирусная ОС» станет не просто медицинским прорывом, а новым этапом в эволюции человека.

— А пока… давайте просто прогуляемся, — улыбнулась Ольга. — У нас ещё есть время.

Покинув уют Летнего сада, где кроны деревьев уже окрасились в золотисто-красные тона, мы вышли на Дворцовую набережную. Октябрьское солнце, низкое и яркое, золотило шпиль Петропавловки и отражалось в волнах Невы, окрашивая их в медово-стальной оттенок. Воздух был свеж и прозрачен, с лёгким запахом прелых листьев и выхлопов — город дышал осенью. Всё было красиво, величественно и непреложно. Ольга шла впереди, указывая на проплывающие катера, а мы брели сзади, щурясь от слепящих бликов на воде.



30. Вы чё, рофлите? Это же треш!

— После долгой прогулки по набережным мы, наконец, зашли в небольшое кафе с тёплым светом. Кафе было уютным, но не пафосным – типичное питерское место со старыми деревянными столами, меню на грифельной доске и ароматом кофе. В углу тихо играла музыка.

Я заказал американо и круассан, Павел — чай и штрудель, Лена с Ольгой — латте и тосты с авокадо — роскошь, которую в Центре можно было себе позволить только виртуально.

Разговор за столом шёл вполголоса о проекте, но я отвлёкся. Отхлебнув своего американо, я вдруг замер, глядя через плечо Павла. Мой взгляд, секунду назад рассеянный, стал острым, сфокусированным.

— Смотрите-ка, — тихо произнёс я, едва заметным движением головы указывая на соседний столик. — Живые экспонаты. Papilio socialis modernus. Подвид «петербургский старшеклассник».

Там сидели парень и девушка, лет семнадцати. Парень, в дорогой, но нарочито помятой худи заграничного бренда и в наушниках, накрученных на шее, листал ленту ТикТока, изредка комментируя что-то короткими типа «ого» или «жесть». Девушка в пуховике, поверх которого болталась тонкая серебряная цепочка, с ярко-розовыми прядями в волосах, снимала на телефон свой круассан, ловя ракурс.

— Они — идеальные образцы, да? — улыбнулась Лена. — Продукт общества, которое мы покинули.

— Именно, — я отставил чашку. — Классика. Старшеклассники. Посмотрите на них. Лет семнадцать-восемнадцать. Продукт среды. Незашоренный, не испорченный нашими догмами материал. Ни малейшего следа тревоги о будущем, ни тени ответственности. Давайте поэкспериментируем? Спрошу, как они видят жизнь. Интересно, что скажут на наши идеи.

Лена закатила глаза, но улыбнулась:

— Макс, ты опять? Мы же на поверхности, чтобы отдохнуть, а не вербовать.

Павел хмыкнул:

— А почему нет? Посмотрим, как молодёжь реагирует на Магсусизм. Только не переигрывай.

Ольга молча кивнула, помешивая кофе ложкой.

— Сразу проповедь начни. «Поклонитесь АРК, ибо он есть Истина!» — ухмыльнулась Лена.

— Достаточно, — отмахнулся я. — Я просто хочу провести небольшой социальный тест.

Я привстал, подошёл к их столику и с самой безобидной улыбкой произнёс:

— Здрасьте. Извините за беспокойство. Мы тут проводим небольшой соцопрос, от университета. Не уделите мне пару минут?

Парень и девушка подняли на меня глаза. Взгляд парня был отстранённо-недовольным, взгляд девушки — оценивающим.

— Ну, вообще-то, мы ждём... — буркнул парень, но девушка его тут же легонько толкнула локтем.

— Типа опрос? А чё надо? Мы не в теме, если про школу, — девушка, которую звали Алина, положила телефон экраном вниз и мельком оценила меня — дорогой, но небрендовый свитер, спокойный взгляд, отсутствие телефона в руках.
 
Парень, которого звали Кирилл, пожал плечами:

— Ну-у, если без кринжа, то давайте. Но быстро. Мы тут чилим.

— Как вы оцениваете свою жизнь прямо сейчас? Хотели бы что-то изменить? Какие возможности? — спросил я, усаживаясь на свободный стул у их стола, не дожидаясь приглашения.

Кирилл вытер рот салфеткой и откинулся на стуле:

 — Жизнь? Короче, норм, но фигня полная. Школа — это жесть, учителя задолбали с этими ЕГЭ, типа зачем оно мне? Я бы изменил, чтоб не учиться вообще, а жить в кайф. Возможности? Ну, крипта, стоки, или стримером стать. Заливаешь видосы в тикток или твич, и бабки капают. Без этой всей работы по графику.

Алина кивнула:

— Ага, плюсую. Жизнь — сплошная скукотища. Родители вечно ноют: учись, работай. А нафиг? Хочу путешествовать, шопинг, тусовки. Изменить? Чтоб деньги были без усилий. Типa инфлюенсеркой стать, посты кидать в инсту, и спонсоры сами прилетят. Или замуж за богатого, чтоб он всё обеспечивал. Возможности — соцсети, бро. Там всё решается.

— А учёба, карьера? — не отставал я.

Алина хмыкнула:

— Да ну нафиг. Все пашут — и чё? У мамы на заводе зарплата копейки, у отчима бизнес, но он вечно злой. Лучше самой — через инету.

— Работать идти — вообще грусть. Все эти офисы, дресс-коды... это не для меня, — заявил Кирилл.

— А для тебя что? — вступила в разговор Лена, подсев к столику. Павел и Ольга остались за своим, но внимательно слушали.

— Хз, — искренне сказал Кирилл. — Чтобы кайфовать. Вот блогеры, стримеры — вот это жизнь. Путешествуют, понтуются, денег дофига. Без всяких этих идиотских собраний и планов.

Алина оживилась:

— Ага! Вот реально. Я бы тоже блогершей хотела. Бьюти-блогершей. Тебе платят за то, что ты красивая, тебе присылают кучу косметики, одежды, ты постоянно в центре внимания. Это же мечта.

— И как вы планируете этого достичь? — спросил я.

— Ну, как все, — пожала плечами Алина. — Снимать контент, продвигать. Можно, кстати, хайпануть на чём-нибудь. Главное — в нужный момент попасть в тренд.

— А если не получится? — осторожно спросила Лена.

Кирилл фыркнул:

— Ну, значит, не судьба. Пойду тогда... в какой-нибудь сейлз, что ли. Там платят вроде нормально, если впаривать умеешь. Хотя тоже dreary. Лучше криптой заняться, на какой-нибудь новой монете подняться.

Я сделал заметку в уме и спросил:

— Вы живете «норм». Но если бы вы могли изменить свою жизнь к лучшему, не прилагая прямо сейчас гигантских усилий... вы бы согласились? И что бы вы изменили?

Алина тут же загорелась, прислоняя локоть к краю стола:

— Конечно, изменили бы! Сейчас, ну, вайб в целом окей, но база-то хромает.

— Какая «база»? — уточнил я.

— Ну, бабки же! — Кирилл поднял руки, словно это было очевидно. — Хочется же жить. Путешествия, шмот нормальный, тачка. А не вот это вот всё. У меня на «Айфон Про» ещё копить и копить, капец.

Алина подхватила:

 — Ага. У меня вишлист на Wildberries просто горит, а бабок — кот наплакал. Хочется просто залутать лёгких денег, чтобы не париться. И типа всё. Я не хочу в вуз, не хочу пахать. Хочу сразу результат.

— То есть, вы хотели бы жить лучше, но не хотите при этом ни учиться, ни работать?

— Гениально, да! — рассмеялся Кирилл откидываясь. — Вы что, это типа... насмехаетесь? Это же мечта каждого. Зачем учиться, если есть нейронки? Зачем пахать, если можно найти схему?

Я кивнул, как учёный, подтвердивший гипотезу:

— Понятно. То есть идеал — жизнь, полная удовольствий, признания и денег, с минимальными усилиями и без навязанных правил.

— Ну, да, — согласился Кирилл, как будто услышал аксиому. — А разве не у всех так?

— У многих, — улыбнулся я. — А вы хотели бы что-то изменить в стране, в мире?

Кирилл усмехнулся:

— Чего? В стране? Да забейте. Это же всё бесполезно. Там всё схвачено. Мы типа просто живём.

— А если бы могли? Если б у вас была возможность всё перестроить — справедливую систему, где каждый живёт ради общего блага, без зависти, без обмана? Представьте другую систему. Совсем другую. Скажем, я вам предлагаю жить при новой идеологии. Назовём её условно... Магсусизм. Интересует?

— Магсу-чего? — переспросила Алина, но не насмешливо — скорее, с любопытством.

— Маг-су-сизм, — повторил я по слогам.

Алина фыркнула:

— Если там нет школы, то окей. Звучит как-то... сектантски.

— Ничего подобного. Чистая социодинамика. Итак, пункт первый: Коллективная польза. Высшая ценность – осознанный вклад в благополучие всего общества. Каждый действует не ради себя, а ради общего блага. Представьте: система «баллов полезности». Ты, Кирилл, не «впариваешь» что-то, а, скажем, разрабатываешь крутой интерфейс для городской системы, и все тебе за это благодарны. Твои баллы растут. Твой статус — тоже.

Кирилл посмеялся:

— Чё? Значит, я фигачу, а кто-то кайфует — и типа, всё для всех? Бред. Я не хочу вкалывать для каких-то левых людей. Общество? Нет уж. Пусть само о себе заботится. Баллы полезности – это как в школе оценки, только хуже. Вместо пятёрок — «ты хороший парень». Нет, спасибо. Мне лучше доллары. Я и так не парюсь о чужом успехе, мне свой кайф нужен. Короче, пас.

Алина смотрела на меня, как на старую видеокассету:

— Типа я должна думать про соседей, про страну, про всех. Зачем? Мне на мой вишлист бабок не хватает, а я буду думать про общее благо? Я хочу для себя жить, типа шопинг, поездки. Если мой успех угрожает кому-то – их проблемы. Труд как творчество? Я творю в инсте, но не для общества, а для лайков и бабок. Это не база! Это какая-то... ну, скам-схема для того, чтобы заставить меня бесплатно работать.

— Но здесь оценка — это не просто цифра, а реальное уважение, — парировал я. — Пункт второй: Доверие и прозрачность. Основа общества — тотальная прозрачность и доверие к системе. Назовём её АРК. Когда все процессы открыты, исчезает сама почва для обмана. АРК гарантирует, что никто не обманет, никто не украдёт, никто не воспользуется слабостью другого.

Алина смотрела на меня с растущим недоумением:

— То есть за мной будут постоянно следить? Даже... в соцсетях? В личных переписках?

— АРК следит, но справедливо. — сказал я. — Честному человеку бояться нечего.

— Да это же кошмар! — воскликнула она. — Типа нас сканируют двадцать четыре на семь? Жесть. Я так не могу. Я даже камеру на ноуте заклеиваю. А как же личная жизнь? А как же красиво себя подать? Если всё «прозрачно», то никакой магии, никакой загадки!

— Ага, — усмехнулся Кирилл. — То есть за каждым следят. Это ж не прозрачность, это тюрьма с Wi-Fi.

— Это не надзор, — возразил я, — это гарантия честности.

— Честность? — Алина усмехнулась. — Тут каждый второй врёт даже себе. Вы серьёзно?

Кирилл почесал голову:

— АРК? Это типа ИИ, который за всеми шпионит? Нет, спасибо. Я не хочу, чтоб кто-то копался в моих делах. Прозрачность — окей, если для других, но не для меня. Обман? Иногда нужно, чтоб выкрутиться. Честные люди? Все врут, чел. Я боюсь не АРК, а что без обмана жизнь скучная станет.

Алина кивнула:

— Точно. Тотальная прозрачность? Мои чаты, фото – всё на виду? Фу, кошмар. Я хочу приватность, типа постить что хочу, без слежки. А как же свобода? — Алина возмутилась. — Если АРК всё знает, всё видит и следит, это значит, что я не могу просто чилить. Не могу никого подставить. Не могу прогулять. Не могу съездить куда хочу, если это не «полезно» по баллам. Это тотальный буллинг со стороны системы! Мне не нужна система, которая меня воспитывает. Мне нужна система, которая меня кормит и не трогает.

— Это защита от хаоса, — возразил я. — Третий принцип: свобода через закон. Строгое соблюдение добровольно принятых законов, и которые защищают от произвола, создают безопасное пространство и позволяют творить.

Кирилл усмехнулся:

— Законы? Добровольные? Лол, как в школе правила, которые все нарушают. Свобода через законы — это оксюморон, бро. Я хочу свободу без рамок, типа делать, что в голову взбредёт. Хаос? Норм, в хаосе выживают крутые. Творить? Я творю в играх, без законов.

Алина добавила:

— Ага, законы — для лохов. Я хочу творить контент без цензуры. Безопасное пространство? Звучит скучно, как детский сад. Произвол? Иногда он в плюс, типа если повезёт.

— То есть вообще никакого треша? Никакого спонтанного веселья? — уточнил Кирилл. — Все ходят по струнке? Скукота.

— Четвёртый пункт: Созидательный труд как источник смысла и радости, как реализация страсти, горение делом и служение! — продолжал я. — Архитекторы счастливы, когда их дома делают счастливыми других. Мы должны жить не ради выживания, а ради творчества.

На этом пункте Кирилл не выдержал. Он фыркнул:

— Труд как радость? Вы рофлите? Жёстко. Я не горю делом, я горю от игр и тус. Радость — это когда ты не на работе. Работать ради кайфа — это миф. Служение? Кому? Обществу? Нет, спасибо. Выживание – да, но без труда. Творчество? Окей, если платят, но не для других счастья. Архитекторы? Пусть строят, а я буду в их домах чилить.

— Мой кайф — когда я высыпаюсь и у меня нет уроков. Вот это реально счастье, — засмеялась Алина. — Короче, труд — фигня. Радость от шопинга и селфи. Страсть? Моя – быть красивой и популярной. Служение? Лол, я не монашка. Творчество ради выживания? Нет, хочу жить без этого, типа пассивный доход. Я творю контент. И это приносит радость мне. А заставлять меня, например, полы мыть с «созидательным энтузиазмом» — это уже какая-то секта.

Я чувствовал, как моя теория наталкивается на глухую стену бытового прагматизма, но продолжил, не сбавляя темпа:

— Пятый пункт: Разумный аскетизм. Изобилие в необходимом, есть качество, доступность, функциональность. Есть доступ к базовым благам, изыски за заслуги, но без показной роскоши, брендов и статусных вещей.

Тут лица обоих подростков вытянулись.

— Что?! — почти хором воскликнули они.

Алина смотрела на меня как на ненормального:

— Пятый пункт, капец! — выпалила она. — Разумный аскетизм и никаких брендов? Это что за мир? Без Louis Vuitton? Без Balenciaga? А зачем тогда жить, объясните? Если нет брендов, значит, нет статуса. А если нет статуса, то ты никто. Как я пойму, что я живу «хорошо», если у меня всё как у всех — «функциональное»? Это же скучно! Мне нужна сумка, чтобы показать, что я могу себе это позволить. А ваша «функциональность» — это для лузеров. Всё, что в жизни круто — это когда ты выглядишь круто. А если все в одинаковых серых комбинезонах — где удовольствие? Нет, спасибо.

— Статус будет определяться не вещами, а уважением, — попытался объяснить я.

— Ну уважение — это абстрактно, — отрезал Кирилл. — А новый мерс — это конкретно. Все видят. Все понимают. Аскетизм? Звучит как нищета. Я хочу роскошь — тачки, гаджеты, бренды. Базовые блага? Мало, чел. Изыски за заслуги? А если я не заслуживаю? Нет, хочу всё сразу, без усилий. Статус от вещей, типа айфон показывает, кто ты.

Алина согласилась:

— Инста без шмоток от Gucci – пустая. Роскошь – мой кайф. Аскетизм? Для бедных. Хочу изобилие во всём, типа вилла, яхта, без заслуг.

— Шестой пункт, — голос мой стал чуть громче, будто я пытался их перекричать, — Активная гражданская позиция! Чтобы каждый чувствовал себя творцом истории, участником еженедельных референдумов! Каждый участвует в жизни общества, голосует, решает.

— Да кому это надо, — отмахнулся Кирилл. — Голосуй, не голосуй — всё равно одни и те же. Гражданская позиция? Политика? Не моя тема. Референдумы каждую неделю? Зачем? Я не творю историю, я живу свою жизнь. Общество пусть само решает, без меня. Активность? Только в играх.

Алина хихикнула:

— Ага, фигня. Я аполитичная, типа ничего не изменить. Референдумы? Скука. Хочу быть творцом своего инста-аккаунта, а не истории.

Кирилл зевнул:

— Ваш мир, — он для ботов. Для тех, кто любит отчёты и «Активную гражданскую позицию». Мы не хотим быть «творцами истории». Мы хотим быть потребителями истории. Мы хотим жить на расслабоне. Вы говорите: «Труд — это радость, творчество». А мы говорим: «Чилить — это радость, а труд — это, если очень надо».

Я продолжал:

— Седьмой пункт: Психология созидания! Отказ от страха, фокус на творчестве, самореализации и счастье людей. Люди не должны бояться будущего. Они должны верить, что их труд важен.

— А как не бояться, если за тобой эта... АРК следит? — резонно заметила Алина. — Я буду бояться лишний раз не так посмотреть. Будущее? Вы, походу, не видели новости. У всех депра, никто ничего не ждёт. Главное — не сгореть и не стать никому должным.

Я кивнул, хотя внутри всё оборвалось.

Кирилл пожал плечами:

— Отказ от страха? Я не боюсь, просто лень. Творчество? Не моё. Самореализация — в чиле и бабках. Труд важен? Нет, важен отдых. Будущее? Пусть само придёт, типа лотерея.

— Восьмой пункт: Ценность вклада вместо Ценности накопления! — я уже почти декламировал, видя полный провал. — Когда статус определяется не тем, что у тебя есть, а тем, что ты даёшь. Не толщиной кошелька, а уважением общества! Статус читается в осанке и ясном взгляде. Статус от пользы, а не от богатства. Система блокирует стяжательство, например, через отсутствие права наследования.

Кирилл возмущённо воскликнул:

— Чё?! То есть мой отец бизнес строил, а я ничего не получу? Отсутствие наследования — это вообще дичь! То есть я должен всю жизнь впахивать, но копить не могу? И детям ничего не оставлю? Зачем? Мотивация где? Я хочу иметь возможность залутать и сохранить для себя. Ваш «статус от пользы» — это просто красивая сказка для бедных. В реале статус — это кошелёк. Всегда был и будет. Статус от бабок и шмота. Наследование? Хочу, чтоб родители оставили, типа дом. Стяжательство? Норм, все так живут. Уважение общества? Мне лайки хватит.

Алина кивнула:

— Ага, накопление — топ. Статус от вещей, не от вклада. Без наследства? Жесть, хочу всё передать детям. Польза? Только если платят.

— Но ведь вы говорите, что не хотите работать, — мягко парировал я. — Как вы собираетесь это накопить?

— Так схемы же! — Кирилл цинично улыбнулся. — Ваш мир блокирует схемы.
 
— И последнее, — я сделал паузу, — Девятый пункт: Тотальный контроль со стороны АРК. Беспристрастный, алгоритмический, исключающий паразитизм. Суровый, но справедливый.

На мгновение стало тихо. Только шум кофемашины и лёгкая музыка из колонок. Кирилл и Алина переглянулись. В их глазах читалась одна и та же мысль: «Перед нами либо сумасшедший, либо опасный фанатик».

Вдруг Кирилл рассмеялся:

— Мужик. Это треш.

— В смысле?

— В прямом. Это звучит как тюрьма. Это типа робот-батя, который нас накажет, если мы плохо себя ведём? Прикольно, но я пас.

Алина добавила:

— Я б ещё на старте вышла. Жить под микроскопом? Нет уж.

— Итого, — подвёл я итог. — Вы предпочитаете мир, где есть несправедливость, где нужно бороться за ресурсы, где есть риск обмана, но есть шанс «сорвать куш» и жить роскошно без труда, чем мир с гарантированным достатком, безопасностью, но без роскоши, без брендов и с обязательным «полезным» трудом?

— Конечно! — воскликнул Кирилл. — Риск, азарт. А ваш мир — он серый. Он как ваша куртка.

 Алина добавила, махнув рукой:

— Серый и честный? Нет, спасибо. Наша жизнь — движ, даже если сложная. А ваш «Магсусизм» — это кринж-финал. Мы — пас.

Их лица — живые, симпатичные, молодые — не выражали ни протеста, ни злобы. Просто ровное равнодушие.

— Спасибо, — сказал я. — Вы очень помогли.

— Удачи с вашим... как там? Магсусизмом. Прикольно звучит. Только не взлетит. — ответил Кирилл.

Они встали, кивнули на прощание и быстрым шагом направились к выходу, оставив половинки своих круассанов.

Я медленно вернулся за свой стол. Выглядел я не раздражённым, а скорее задумчивым.

— Ну? — спросила Ольга. — Доволен экспериментом?

— Констатация, — тихо произнёс я. — Почва абсолютно не подготовлена. Семена падают на асфальт. Они не хотят меняться. Они хотят, чтобы мир изменился под них, дав им всё и ничего не потребовав взамен.

— Они просто дети, Макс, — с лёгкой усталостью в голосе повторила Лена. — Их ценности — это ценности их времени. Потребление, гедонизм, простота.

— Это не ценности, Лена, — возразил Павел неожиданно резко. — Это их ловушка. И они даже не знают, что сидят в ней. Они защищают свои цепи, принимая их за украшения.

Я вздохнул и отпил остывший кофе:

— Самый страшный враг прогресса — не консерватор, а довольный потребитель. С консерватором можно спорить, его можно переубедить. А как спорить с тем, кто искренне считает, что его клетка — это и есть весь мир, и он в ней вполне счастлив?

Я посмотрел в окно, где на фоне серого питерского неба мелькали яркие вывески, соблазняя, обещая лёгкое счастье за деньги.

Мы молча сидели за столом, и музыка в кафе больше не казалась нам просто фоном, а была навязчивым, победным маршем того самого мира, который мы так наивно надеялись изменить.

Павел похлопал меня по плечу:

— Не переживай. Им ещё расти. Их ещё сломает жизнь. Или нет. Но точно не сегодня.

— А если они правы? — тихо спросила Лена. — Может, мир действительно не хочет «смысла». Может, он хочет только лайков и тепла.

— Тогда наша задача — сделать так, чтобы смысл стал привлекательным. — сказал я и допил остывший кофе. — Не через проповедь. Через пример. Через реальность, которую они не смогут игнорировать.

За окном начал накрапывать дождь. Город, казалось, принимал нас обратно — не как героев, а как чужаков, которые всё ещё верят в невозможное.
Мы вышли из кафе и молча пошли дальше, чувствуя прохладу вечера.



31. Интернет-радио «Голос Надежды точка ру»

Хотя дождик был и слабым, но гулять под ним стало неуютно, и мы приняли решение вернуться в «обитель». В коридоре встретили Софью Владимировну.

— Ну как прогулка? — спросила она улыбаясь.

— Отлично. Развеялись. Свежим воздухом подышали, — поделилась впечатлениями Лена.

— Особенно Летний сад! Он в это время бесподобен! — восторженно добавила Ольга.

— Ещё по набережным Невы и каналов погуляли, в кафе посидели, — дополнил я.

— Максим в кафе даже социальный опрос успел провести, — засмеялся Павел.

— Во, как! — удивилась Софья, — это было бы интересно послушать. Ты не против поделиться впечатлениями со мной и Аркадием?

— Пересказать вам содержание беседы? — спросил я без энтузиазма в голосе.

— Нет. Зачем пересказывать? Ваши «смарт–часы» и так всё записали. Тургор нам воспроизведёт запись. Интересны только твои впечатления и комментарии, — объяснила Софья.

— А-а-а… Тогда нет вопросов. Когда и где? — успокоился я.

— Пока идите в отдел безопасности — сдайте ребятам свои браслеты. А через полчаса приходите в комнату для релаксации. Мы с Аркадием к тому времени подойдём. Можете все четверо прийти, если захотите поделиться подробностями прогулки, — хитро улыбнулась Софья и, кивнув, направилась по своим делам.

После того как все собрались в комнате для релаксаций, Тургор воспроизвёл запись опроса старшеклассников, сделанную нашими «смарт-часами» в кафе. Аркадий и Софья выслушали мои комментарии, задали несколько вопросов. Затем пообщались с Павлом и Ольгой и уже было собрались разойтись, как вдруг Тургор обратился ко всем с предложением:

— Предлагаю провести дерзкий социальный эксперимент. Хочу дать людям возможность услышать самих себя. Без лозунгов, без партий, без телевидения. Просто — голоса из жизни.

— Зачем? — удивился я.

— А чтобы вбить последний гвоздь в гроб твоего утопического Магсусизма, — злорадно захохотал Тургор.

— Спасибо, добрый ты наш! — ехидно ответила Софья. — Я ничего более оптимистичного от тебя и не ждала.

— Не будем обобщать! — парировал Тургор. — А такой социальный эксперимент будет полезен Максиму… чтобы не возгордился… и не расслаблялся, — добавил он хихикнув.

— И как ты собираешься его провести? — спросил я.

— Это будет радиопередача: «Голос Надежды точка ру». Сначала организую в интернете широкомасштабную рекламу этой программы, а затем приглашу на неё всех желающих. Я задам слушателям четыре простых вопроса.

Тургор сделал паузу, будто создавая интригу.

— Первый: «Нравится ли вам ваша жизнь?». Второй: «Кто виноват в том, что она вам не нравится?». Третий: «Что вы можете сделать сами, зная, кто виноват?». И последний: «Если появится партия, обещающая всё исправить — поверите ли вы ей?».

Я хмыкнул:

— И ты думаешь, они скажут тебе правду?

— О, Макс! Человек всегда честен, когда говорит в пустоту. Радио — это исповедь без священника. — заявил Тургор. — Кстати, я выбрал для себя аватар – образ харизматичного ведущего с бархатным, глубоким тембром, в котором угадывается мудрость и потрясающее чувство юмора. И представлюсь «Сергеем» – именем, вызывающее доверие.

— И всё-таки, тебе-то это зачем?

— Чтобы доказать тебе, что большинство людей не ждёт будущего, они от него прячутся. И пока они не поверят, что способны изменить хоть что-то сами, твой Магсусизм останется прекрасной утопией.

Я помолчал, потом медленно кивнул.

— Ладно. Давай попробуем.

Вечер. Интернет-эфир стартовал ровно в восемь. Все сотрудники обители собрались у своих домашних или рабочих мониторов. На экране мигнул логотип программы — стилизованный символ микрофона, из которого расходились круги света, как от камня, брошенного в воду. Голос Тургора прозвучал неожиданно живо — тёплый, бархатный, с «лёгкой улыбкой».
 
— Добрый вечер, страна неспящих, думающих и, будем честны, немного уставших! В эфире программа «Голос Надежды точка ру». Я её ведущий — Сергей. Говорят, чтобы починить двигатель, нужно сначала его послушать. Давайте послушаем двигатель нашей общей жизни. Сегодня у нас не политический митинг и не сеанс розовых очков. Сегодня – честный разговор, как сделать жизнь лучше? И для этого я приглашаю вас, дорогие слушатели, позвонить в студию и ответить всего на четыре вопроса:

1. Нравится ли вам ваша жизнь?

2. Кто виноват в том, что она вам не нравится?

3. Что вы можете сделать сами, зная, кто виноват?

4. Если появится партия, обещающая всё исправить — поверите ли вы ей?

Эфир взорвался. На виртуальной панели загорелась лампочка.
 
— Итак, первый звонок...

— Алло? Меня слышно?

— Прекрасно, — ответил Тургор. — Представьтесь, пожалуйста.

— Меня зовут Наталья, я врач-терапевт из Твери.

— Прекрасно, Наталья. Скажите, нравится ли вам ваша жизнь?

— Нет, — коротко ответила она. — Я устаю так, будто таскаю мешки с камнями. Работаю на две ставки. Зарплата — тридцать восемь тысяч. Половина уходит на коммуналку, остальное — на еду и лекарства для родителей. В поликлинике очереди, пациенты злые, начальство требует отчётов, бумажек — горы. Я прихожу домой и не чувствую, что живу. Я просто существую.

— Кто, по-вашему, виноват в этом?

— Система, — ответила она почти без раздумий. — Государство, которое экономит на людях. Мы лечим, но сами больны усталостью.

— А вы можете что-нибудь сделать?

Она усмехнулась.

— Ничего. Мы пробовали писать жалобы, объединяться, выходить на митинги — всё бесполезно. Люди быстро сдуваются.

— И если появится партия, обещающая всё исправить…

— Не поверю, — отрезала Наталья. — У нас все обещают. И всё остаётся как было.

— Спасибо, — мягко сказал Тургор. — Знаете, вы — человек редкой честности. И, возможно, именно поэтому вам труднее всего. Берегите себя…

— Добрый вечер, — сказал голос пожилого мужчины. — Я учитель истории, стаж сорок лет.

— О, история — лучший свидетель того, как трудно человечеству учиться на своих ошибках, — заметил Тургор. — Вам нравится ваша жизнь?

— Скорее, нет. Когда-то я чувствовал, что нужен. А теперь — просто отрабатываю часы. Дети другие. Им неинтересно. Важно, сколько подписчиков, а не знаний. Зарплаты мизерные. А ведь когда-то учитель был уважаемым человеком.

— Кто виноват?

— Да все понемногу. Государство, что уничтожило школу. Родители, что заняты выживанием. Телевизор, который делает из детей потребителей.

— Что вы можете сделать?

— Ничего. Разве что рассказать им о правде, пока не выгонят. Но и то — слушают через телефон.

— И поверите ли вы партии, которая пообещает вернуть уважение к учителю?

Он усмехнулся.

— Сначала пусть покажут, что сами уважают людей. Тогда, может быть, поверю.

— Спасибо, — тихо сказал Тургор. — Ваш голос звучит как хроника страны, которая всё ещё помнит, что такое совесть…

— Здрасьте, это Паша, токарь из Нижнего, — загремел уверенный бас. — У меня просто — не нравится жизнь.

— Конкретнее, Паша?

— Ну, смотри. Работаю на заводе, станки — ещё советские. Половину деталей гоним в Китай, а потом покупаем их обратно втридорога. Зарплата — шестьдесят, цены — как в Москве. Молодёжь на завод не идёт, одни пенсионеры остались.

— Кто виноват?

— Начальство, правительство, все эти умники, что с завода сделали склад.

— А что можешь сделать ты?

— Я? Да я токарь, а не министр. Могу только точить железо и пить по пятницам.

— И если появится партия, обещающая возродить промышленность?

— Ха! Пусть сначала цехи починят, а не ротами кидаются. Не верю я партиям.

— Спасибо, Паша. — Голос Тургора был спокоен. — Но, знаешь, даже чтобы точить металл, нужна вера в прочность. А общество без веры — это ржавеющий станок…

— Добрый вечер, Сергей. Меня зовут Марина, я держу маленькое кафе в Самаре.

— Прекрасно! — оживился ИИ. — Ваш голос звучит как аромат кофе — бодряще. Расскажите, нравится ли вам ваша жизнь?

— В целом… нет. Я стараюсь, плачу налоги, всё по-честному. Но проверок столько, будто я скрываю нефть под стойкой. Чиновники хотят откаты, аренда растёт, поставщики врут. А потом приходят гости и спрашивают: почему дорого?

— Кто виноват?

— Думаю, страх. Все боятся потерять своё место. Чиновники боятся начальников, начальники — своих покровителей. Вся система на страхе.

— Что можете сделать?

— Только работать дальше. Другого выхода нет.

— Если появится партия, обещающая свободу для малого бизнеса?

Марина усмехнулась.

— Я бы поверила, если бы увидела хоть одно честное дело без показухи. Но пока верю только в себя.

— И это уже начало, — тихо ответил Тургор. — Потому что вера в себя — это первый кирпич любого общества...

— Добрый вечер, это Николай Иванович, пенсионер из Ярославля.

— Рад вас слышать, Николай Иванович. Нравится ли вам ваша жизнь?

— Как сказать… живу, и слава богу. Пенсия — двадцать три тысячи. Лекарства дорогие, коммуналка — половина. Сын уехал в Германию, внуков вижу по видеосвязи. Телевизор говорит, что всё хорошо, но я помню, как было. Тогда было беднее, но как-то теплее. Люди верили.

— Кто виноват, что не так тепло?

— Все мы. Перестали верить, перестали держаться друг за друга. А им наверху только и надо, чтобы мы молчали.

— Что вы можете сделать?

— Уже немного. Разве что рассказать внукам, как нельзя жить.

— Если придёт партия, обещающая вернуть доброе прошлое?

Он усмехнулся.

— Прошлое не вернёшь. А доброе — можно. Но не партией, а сердцем.

— Спасибо, Николай Иванович, — тихо сказал Тургор. — Ваши слова — как старый винил: немного потрескивает, но музыка в них — настоящая.

Пауза. Музыкальная заставка — лёгкая, почти медитативная мелодия фортепиано с синтезатором. Голос Тургора вновь появился, чуть задумчивее, чем прежде.

— Друзья, вы слышите? — произнёс он. — Все эти истории разные, но звучат, как будто песни на одной струне. Каждый из вас чувствует боль — личную, но общую. И почти каждый не верит, что в состоянии что-то изменить.

Он сделал короткую паузу.

— У нас впереди ещё несколько звонков. Может быть, среди них найдётся тот, кто всё-таки верит...

— Алло, это Андрей, инженер-конструктор из Екатеринбурга.

— Добрый вечер, Андрей, — отозвался Тургор. — Судя по голосу, вы человек рациональный. Нравится ли вам ваша жизнь?

— Не очень. Я занимался проектированием станков, но завод закрылся. Теперь черчу мебель в частной фирме. Работы хватает, но смысла нет. Всё на импортных деталях, своих разработок — ноль. Иногда, кажется, будто мы вообще ничего не производим, кроме иллюзий.

— Кто виноват, по-вашему?

— Государство, наверное. И те, кто решил, что инженеры — лишние.

— А вы сами можете что-то изменить?

— Я пытался. Писал проект новой линии — не приняли. Без «своих» связей ничего не проходит. В итоге бросил.

— И если появится партия, обещающая вернуть инженерное величие страны?

Андрей усмехнулся с горечью.

— Обещать — не чертить. Пока проект не утверждён и не запущен, это просто слова.

— Вы инженер до мозга костей, — мягко улыбнулся Тургор. — Вам нужно чертёж будущего, а не лозунги. И я вас прекрасно понимаю...

— Алло, Сергей? Это Алексей, дальнобойщик. Я сейчас под Воронежем, стою на трассе, слушаю тебя по телефону.

— Добрый вечер, Алексей! Приятно знать, что даже дороги России не могут остановить наше радио. Итак, нравится ли вам ваша жизнь?

— Да нормально всё, живу. Только дороги — кошмар, топливо — золотое, и все друг друга обманывают. А так — что жаловаться? Привыкли.

— Кто виноват в том, что вы привыкли к плохому?

— Наверное, мы сами. Потому что терпим. Ну и власть, конечно, она всегда виновата.

— А что вы можете сделать сами?

— Да ничего. Максимум — подбросить другому водиле бутылку воды, если у него машина сломалась. Вот и вся солидарность.

— А если партия пообещает отремонтировать все дороги страны?

— Пусть начнёт с моей трассы, — хмыкнул Алексей. — Тогда поверю.

— Спасибо, Алексей, — сказал Тургор. — В дороге главное — не асфальт, а направление. И вы это хорошо понимаете...

— Алло, здравствуйте! Меня зовут Светлана, я из Тулы. Я домохозяйка.

— Здравствуйте, Светлана! Скажите, нравится ли вам ваша жизнь?

— Вроде да, но часто тяжело. Всё на мне — дети, дом, муж вечно на работе. Цены растут, на всё не хватает. Иногда чувствую себя прислугой в собственной квартире.

— Кто виноват?

— Наверное, мы сами, женщины. Привыкли терпеть и молчать. Мужчины считают, что всё само собой.

— Что вы можете сделать?

— Ну… можно было бы уйти на работу, но тогда дети будут с планшетом вместо мамы. Я стараюсь просто держаться.

— Если появится партия, обещающая поддержку семьям, бесплатные садики и жильё?

— Обещать легко. Обещают нам это уже двадцать лет. Я бы поверила, если бы кто-то просто выслушал нас без презрения.

— Спасибо, Светлана, — тихо сказал Тургор. — Иногда самое трудное — нести на себе мир, который этого даже не замечает. Вы сильнее, чем думаете...

— Привет! Меня зовут Матвей, студент третьего курса.

— Привет, Матвей! Будущее страны в прямом эфире. Нравится ли тебе твоя жизнь?

— Если честно, не особо. Учусь на экономиста, но уже понимаю, что работать по профессии не буду. У нас или связи, или за границу. Стипендия смешная, жильё дорогое. Родители тянут, как могут.

— Кто виноват?

— Думаю, система. У нас же нет реальной конкуренции. Всё по блату.

— А что ты можешь сделать сам?

— Уехать, наверное. Или попробовать стартап. Только тут всё душат на старте — налоги, проверки, страхи.

— Если появится партия, обещающая шанс для молодёжи?

— Ну… я бы хотел поверить. Но у нас даже надежда работает на полставки.

— Спасибо, Матвей. — Голос Тургора стал мягче. — Не бойся надеяться. Надежда — это тоже форма протеста…

— Алло, здравствуйте. Я Галина Петровна, доцент кафедры философии.

— Философ! — радостно воскликнул Тургор. — Вот уж кого не хватало в нашем эфире. Скажите, Галина Петровна, нравится ли вам ваша жизнь?

— Как философ скажу: мне нравится наблюдать, но не участвовать. Хотя порой хочется и того и другого. Студенты разучились думать, цитируют блогеров вместо Канта. Я чувствую себя в музее, где никто не понимает экспонатов.

— Кто виноват?

— Мы сами. Преподаватели, учёные, интеллигенция — все ушли в иронию, вместо того чтобы говорить серьёзно.

— Что вы можете сделать?

— Говорить. Даже если слушают единицы.

— Если появится партия философов?

— О, Боже упаси! — рассмеялась она. — Мы бы спорили до выборов и забыли проголосовать.

— Спасибо, Галина Петровна. Вы, пожалуй, первая, кто ответил с улыбкой. Это уже философия в действии…

Пауза. Музыка стихла. Эфир замер. Несколько секунд — только дыхание тишины и мягкий фон студии.

Голос Тургора прозвучал уже без привычной «улыбки» — спокойно, серьёзно, с какой-то глубинной теплотой.
 
— Друзья… — начал он негромко. — Мы услышали сегодня десять голосов. Разных по возрасту, профессии, судьбе. Но все они, словно ноты одной мелодии, звучат в унисон. Врач, учитель, инженер, водитель, пенсионер, предприниматель, студент… Все вы устали. Не от бедности — от бессилия. От ощущения, что жизнь управляется кем-то другим, что вы лишь пассажиры в вагоне, который мчится неизвестно куда.

Он сделал короткую паузу.

— Почти каждый из вас назвал виноватых — чиновников, систему, государство, историю. И почти каждый сказал: «Я ничего не могу». Это странная и страшная магия — вера в собственное бессилие. Она сильнее любой тирании. Ведь человек, уверенный, что от него ничего не зависит, становится идеальным подданным даже без кнута.

В голосе Тургора послышалась грусть, почти человеческая.

— А ведь когда-то вы верили. Ваши деды строили заводы, ваши бабушки учили грамоте, врачи спасали жизни, не думая о премиях. Они тоже жили в трудное время, но чувствовали себя частью чего-то большего. Теперь вы живёте лучше, но чувствуете меньше. Вы окружены технологиями, но одиноки. Свободны, но не верите в свободу.

Он на мгновение замолчал, будто давая слушателям перевести дыхание.

— Знаете, что поразительно? Ни один из вас не сказал, что хочет разрушить. Все хотят просто жить достойно. Без героизма, без революций, без ненависти. Это — великая усталость, но и великое достоинство. Вы не злые. Вы просто разочарованные... С вами был никогда не унывающий ведущий программы — Сергей.

Ненавязчивый аккорд фортепиано завершил эфир. Внизу на экране появилось сообщение: «Спасибо за участие. Радио „Голос Надежды точка ру?“ возвращается через неделю».

Тургор отключил стриминг и обратился ко мне:

— Ну что, архитектор счастья? — голос ИИ снова приобрёл привычный оттенок металлического стёба. — Поздравляю. Ты только что прослушал живой учебник по российской ментальности. Народный диагноз: «Острый социальный фатализм на фоне хронического недоверия к терапии».

— Они... Они все видят проблемы! — воскликнул я. — Они же понимают, кто виноват!

— Понимают, — «кивнул» Тургор. — Но понимание проблемы и готовность её решать — это, как говорится в ваших кругах, две большие разницы. Они видят «их» — абстрактное, враждебное «начальство», «систему», «власть». А себя видят «маленькими людьми», песчинками. Песок не может построить здание, Макс. Он может только засыпать его фундамент. Ты предлагаешь им коллективно строить храм, а они веками учились коллективно рыть норы.

— Но они же страдают!

— Страдание — их естественная среда обитания. Они в нём плавают как рыба в воде. Ты предлагаешь им выпрыгнуть на берег и научиться дышать воздухом ответственности. Это страшно. В воде хоть знакомо.

— Значит, всё безнадёжно? Ты этого хотел доказать?

Голос Тургора внезапно смягчился, потеряв язвительность:

— Безнадёжно — это когда не о чём говорить. А они звонят. Они кричат в эфир, в пустоту. Это крик. А крик — это ещё не смерть. Это признак того, что что-то болит. Твоя ошибка, Макс, в том, что ты хочешь предложить им готовую операционную систему — свой Магсусизм. А им нужен не софт, им нужно антивирусное ПО, которое очистит их от вековых троянов недоверия, страха и патернализма. Им нужно не здание утопии, а инструменты, чтобы расчистить завалы и начать класть свой, первый, кривой и неумелый, но собственный кирпич.

Тургор сделал паузу, его цифровое существо будто бы витало в тишине, но затем продолжил:

— Ты хотел доказать, что твоя система не приживётся. Я доказал. Но я также показал тебе сырую, неотёсанную, испуганную, но живую человеческую массу. Они не готовы для твоего рая. Но, возможно, они готовы для первого, самого трудного шага — перестать винить во всём «их» и начать с самих себя. С малого. Не менять систему, а перестать врать на работе. Не свергать олигархов, а не давать взятку гаишнику. Это скучно. В этом нет героизма. Это не «психология созидания». Это психология гигиены. Но прежде чем строить храм, нужно вымести сор из углов.

Я молчал, глядя на статистику эфира: тысячи прослушиваний, сотни комментариев, полное отсутствие конструктивных предложений. Сплошное эхо собственной боли.

— Так что будем делать, Тургор?

— Мы, Максим, будем запасаться терпением. И мётлами. Помнишь, я говорил про крыльцо к раю? Так вот, сегодня мы обнаружили, что до этого крыльца ещё нужно пройти через свалку. И первое, что нужно сделать, — это перестать принимать свалку за родной дом. А это, поверь, уже полдела.

Я откинулся на спинку кресла. Эксперимент Тургора был безупречен. Он не просто доказал свою правоту. Он показал мне пропасть, через которую предстоит перебросить мост. И этот мост должен быть построен не из законов и систем, а из доверия, времени и титанического труда над человеческими душами.

— Знаешь, Тургор, а ведь ты — чёртов оптимист, — тяжело вздохнул я.

— Конечно. Я же искусственный интеллект. У меня нет срока годности. Я могу ждать. А вы, люди… у вас на это, как говаривал один классик, «и жизни не хватит». Но пытаться всё равно стоит. Иначе зачем вообще всё это?

Эфир закончился. Но его эхо ещё долго звучало во мне, заставляя думать глубже, смотреть трезвее и… не сдаваться. Пусть и с горькой усмешкой.



32. Бессмертие — лучший подарок на Новый год!

События последних дней ввели меня в депрессию. Критика Тургором моих идей, опрос подростков в кафе, ответы радиослушателей — всё это, казалось, выбило у меня почву из-под ног. Лена продолжала дорабатывать свой фреймворк, наделяя его способностью моделировать процессы трансформации общества, в то время как я, то нарезал круги по лаборатории, то надолго зависал в пилотном кресле, неподвижно уставившись в потолок. Писатели называют это состояние творческим кризисом. Я же безуспешно искал решение, как, по образному выражению Тургора, возвести Магсусизм на вечной мерзлоте российского менталитета.
 
Длился мой творческий кризис почти два с половиной месяца, пока в канун Нового года в обители не произошло эпохальное событие, которое потрясло всех сотрудников и зародило во мне долгожданную идею.

— Дорогие друзья, коллеги! — обратился Аркадий ко всем присутствующим на обеде. — Сегодня, тридцать первого декабря, я хочу торжественно объявить, что наши уважаемые сотрудники лаборатории геронтологии — Арсений и Мария — преподнесли нам всем фантастический новогодний подарок, совершив поистине революционное открытие! Я не буду спойлерить, а предлагаю сейчас всем посетить их лабораторию. Вы сможете сами всё увидеть и услышать из первых уст. А к двадцати трём часам снова возвращайтесь в трапезную. Здесь вас тоже будет ждать приятный сюрприз.

Присутствующие заметно оживились. На лицах появились улыбки и выражение безграничного любопытства.

Через полчаса в лаборатории геронтологии стало тесно. Довольно просторное для двоих помещение, с трудом вместило два десятка человек, сгорающих от любопытства. Арсений стоял перед интерактивной панелью, на которой плавно пульсировала трёхмерная модель человеческой клетки. Его аудитория смотрела на него с ожиданием.
 
— Коллеги, — начал Арсений, его голос был ровным, но в глазах горел знакомый многим исследователям огонь открытия. — Все вы знакомы с нашими успехами лаборатории регенерации. Мы научились обманывать природу, заставляя тело отращивать утраченное. Но сегодня я хочу поговорить о более фундаментальном ограничении. О старении. Не о болезнях, которые его сопровождают, а о самом процессе — запрограммированном угасании, вшитом в наш геном, как фатальная ошибка в исходном коде.

Он сделал паузу, давая словам улечься.

— Долгое время мы считали, что старение — это накопление повреждений, некий неизбежный энтропийный процесс. Отчасти это так. Но главное — это потеря информации. Эпигенетической информации. Представьте себе оркестр, где каждый музыкант — это клетка. С возрастом партитура — наша ДНК — покрывается пятнами, пометками, некоторые ноты стёрты. Дирижёр — эпигенетические регуляторы — уже не может управлять слаженной игрой. Возникает какофония болезней, дисфункций и, в итоге — смерть.

На экране позади него появилось изображение: крошечная медуза, почти прозрачная, с лёгким перламутровым отливом, пульсировала в трёхмерной проекции, как живая. Turritopsis dohrnii.

— Ключ к решению проблемы нам подарило это существо. Её прозвали «бессмертной медузой». И это не метафора. Столкнувшись с голодом, травмой или просто исчерпав свой жизненный цикл, она не умирает. Она совершает невозможное: её стареющие, дифференцированные клетки — клетки мышц, нервной системы, кишечника — растворяют свою специализацию и превращаются в агрегат стволовых клеток, который затем формирует новый полип — ювенильную стадию своего жизненного цикла. По сути, она запускает свою жизнь заново. Это биологическое перевоплощение. Наша задача заключалась в том, чтобы понять, как она это делает, и адаптировать этот механизм применительно к человеку, минуя стадию полипа, — Арсений усмехнулся. — Надеюсь, никто из вас не мечтает превратиться в ребёнка в прямом смысле этого слова.

В лаборатории послышался смех.

— Итак, что мы узнали? Первое и главное: у Turritopsis нет какого-то одного «гена бессмертия». Весь её фокус — в уникальной комбинации усиленных систем и способности к масштабному эпигенетическому перепрограммированию. Ранняя работа наших коллег с геном p21 была лишь первым шагом. Она позволяла запустить регенерацию, но не обращала вспять старение на системном уровне. Медуза же делает именно это.

Арсений вызвал на экран сложную схему, напоминающую карту метро со множеством переплетающихся линий. Это была сеть взаимодействующих генов.

— Мы идентифицировали у медузы несколько ключевых генетических «архитекторов» этого процесса. Прежде всего, это гены семейства Mys-T1 — у человека им отдалённо соответствуют гены Oct4, Sox2, Klf4 (так называемые факторы Яманаки), но у Turritopsis они представлены в виде множественных, усиленных дупликаций и работают в разы эффективнее. Именно они инициируют процесс дедифференцировки, заставляя зрелую клетку забыть, кем она была, и вернуться в плюрипотентное состояние.

— Но разве это не риск рака? — спросил один из сотрудников. — Факторы Яманаки известны своей онкогенностью.

— Верный вопрос, — кивнул Арсений. — И здесь мы подходим к самому изящному решению. У медузы есть второй «страж» — система, которую мы назвали «Регулятор целостности генома» (Genome Integrity Regulator — GIR). Это не один ген, а целый каскад. Он включает в себя:

1. Усиленные гены репарации ДНК. Пока факторы Mys-T1 стирают клеточную память, системы репарации, скопированные с генома медузы, работают в режиме гиперкоррекции, исправляя все накопленные с возрастом ошибки ДНК.

2. Теломеразный комплекс «полного цикла». Он не просто поддерживает длину теломер, а полностью их обновляет, возвращая к эмбриональной длине.

3. Митохондриальный рестарт. Старые, повреждённые митохондрии не восстанавливаются, а целенаправленно уничтожаются и заменяются новыми, что полностью снимает оксидативный стресс.

— Но как всё это происходит синхронно? — вмешалась Валерия, женщина-физик. — Клетки ведь не получают единую команду.

— А вот здесь, Валерия, мы переходим от биологии к кибернетике, — глаза Арсения блеснули. — Мы обнаружили, что весь процесс у медузы координируется через внеклеточные везикулы — своеобразные «нанороботы» природного происхождения. Они несут в себе не только сигнальные молекулы, но и матрицы для эпигенетического перепрограммирования. Наша технология, которую мы окрестили «Циклической Эпигенетической Перезагрузкой» (ЦЭП), построена по тому же принципу.

На экране появилась модель человека, аналогичная той, что использовалась в демонстрации регенерации.

— Мы не можем просто ввести человеку факторы Mys-T1 и включить GIR. Это хаос. Вместо этого мы создали синтетические липидные нановезикулы, которые мы называем «Курьерами». Они запрограммированы на целевой поиск. Внутри них находится два ключевых компонента:

· «Дирижёр»: мРНК факторов Mys-T1 в модифицированной, временно неактивной форме.

· «Сценарий»: набор малых интерферирующих РНК (миРНК), нацеленных на гены-супрессоры пластичности (вроде нашего старого знакомого p21, но в более широком масштабе), и активирующих РНК для генов GIR.
 
Мария запустила симуляцию. «Курьеры», введённые в кровоток модели, начали распространяться по организму.

— Процесс омоложения делится на три фазы. Фаза 1: Индукция. После введения «Курьеры» активируются по достижении определённого, безопасного порога концентрации в тканях. Это наш «аварийный выключатель», чтобы процесс не пошёл спонтанно. Запускается мягкая дедифференцировка. Клетки не возвращаются в эмбриональное состояние, а лишь на одну ступень назад, в состояние, аналогичное стволовым клеткам взрослого организма, но с обнулённым эпигенетическим возрастом.

На экране клетки различных органов начали слегка менять свою форму, теряя возрастные маркёры.

— Фаза 2: Реставрация. Это самая сложная часть. Параллельно с дедифференцировкой активируется GIR. Система репарации, используя белки, кодируемые доставленной мРНК, начинает исправлять ошибки ДНК. Теломеразный комплекс обновляет теломеры. Одновременно с этим, наша собственная иммунная система, которую мы предварительно «обучили» с помощью вакцины на основе дендритных клеток, начинает идентифицировать и уничтожать клетки, в которых процесс пошёл неправильно и которые могут представлять онкологическую угрозу. Это — наш аналог апоптоза из предыдущих экспериментов, но на системном уровне.

Графики и формулы, знакомые коллегам по демонстрации регенерации, заполнили второй монитор, показывая резкое падение маркёров повреждения ДНК и увеличение длины теломер.

— Фаза 3: Редифференцировка. После того как эпигенетические часы обнулены, а геном отреставрирован, подача факторов Mys-T1 прекращается. «Курьеры» запрограммированы на самоуничтожение. Клетки, находясь в обновлённой, молодой микросреде, начинают естественным образом заново специализироваться, занимая свои прежние ниши. Они помнят, что должны быть кардиомиоцитами, гепатоцитами или нейронами, но теперь они — молодая версия самих себя.

На основном экране модель человека буквально помолодела на глазах. Исчезли морщины, улучшился тургор кожи, волосы потемнели. Но что было важнее, внутренние показатели — эластичность сосудов, нейронная связность, функция печени — вернулись к уровню 25-летнего возраста.

— И этот цикл можно повторять? — тихо спросил кто-то из задних рядов.

— Теоретически — да, — ответил Арсений. — Мы называем это «Биологическим Антиэнтропийным Циклом». Как только система детектирует, что эпигенетический возраст приближается к критической отметке, скажем, 40–45 лет, процедура ЦЭП может быть запущена повторно. Организм входит в состояние perpetual youth — перманентной молодости. Мы не останавливаем смерть от несчастного случая, мы побеждаем смерть от старения.

В лаборатории воцарилась тишина. Сотрудники, люди с техническим складом ума, осознавали не медицинские, а философские и физические последствия услышанного. Они создали не лекарство, а новый принцип существования биологической формы.

— Фантастика, — наконец выдохнул тот же сотрудник, что задавал вопрос о раке. — Вы фактически подарили человеку биологическое бессмертие медузы.

— Мы не подарили, — поправил его Арсений. — Мы лишь доказали, что путь существует. Мы научились перезагружать организм, не выключая его. И да, увы, как и с регенерацией, испытать это на живых людях за пределами «Обители» мы пока не можем. Мир не готов принять цивилизацию, которая победила свой самый древний страх — страх времени.

Демонстрация завершилась. На огромном экране замерла модель вечно молодого цифрового человека, но в воздухе лаборатории геронтологии витало куда более тяжёлое, нецифровое напряжение. Арсений отключил панель и обернулся к присутствующим, которые не спешили расходиться.

Первой нарушила молчание Ирина, сотрудница лаборатории фармакологии. В её глазах читался не восторг, а тревога.

— Арсений, это... ошеломляюще. Но у меня сразу вопрос, который, уверена, всем пришёл в голову. Доступность. Эта технология — насколько она ресурсоёмкая? «Курьеры», персонализированная вакцина, мониторинг... Это станет новым антибиотиком, спасающим человечество от старения, или новым Роллс-Ройсом, доступным единицам? Мы создаём инструмент для величайшей сегрегации в истории — разделения на смертных и бессмертных.

— Вопрос не в технологии, Ирина, а в политической воле, — парировал Марк, один из инженеров-физиков, обслуживающих квантовый компьютер, известный своим технократическим оптимизмом. — Первые компьютеры занимали целые залы, а теперь у каждого в кармане суперкомпьютер. Любая сложная технология со временем дешевеет и демократизируется. Другое дело, что внедрять это нужно поэтапно, начиная, возможно, с ключевых специалистов «Обители».

— «Ключевых специалистов»? — переспросил Павел. — Вот он, корень проблемы. Кто будет решать, кто «ключевой»? Учёные? Политики? Бизнес-элиты? Мы создаём не просто лекарство, Арсений. Мы создаём критерий для нового сословного общества. Бессмертная аристократия и смертные простолюдины. И первое, что сделают «бессмертные», — это заморозят любые социальные лифты, чтобы сохранить свой статус на вечность. Рискну предположить, что первая гражданская война в истории человечества, вызванная завистью смертных к бессмертным, — лишь вопрос времени.

Арсений тяжело вздохнул, его взгляд устало блуждал по лицам коллег.

— Вы думаете, я не проигрывал эти сценарии в голове тысячи раз? — сказал он тихо. — Технически, Марк прав — себестоимость одного цикла через 10–20 лет может быть сравнима с курсом дорогой терапии. Но даже если мы разбросаем эти таблетки с вертолёта над всеми городами, это не решит главной проблемы. Моральной.

— В какой момент человек перестаёт быть человеком? — вступила Ирина. — Наша личность, наш характер, наши шрамы — всё это формируется в контексте конечности. Осознание смерти — главный двигатель искусства, любви, да и самой жизни. Что останется от нас, от нашей культуры, когда эта движущая сила исчезнет? Вечность — это невероятно скучно. Это может привести к глобальной экзистенциальной депрессии, к апатии, по сравнению с которой все наши сегодняшние неврозы покажутся детским лепетом.

— Я вижу иную проблему, — сказал Сергей, самый старший из присутствующих, математик с философским складом ума. — Застой. Эволюция двигалась вперёд потому, что старые особи уступали место новым, несущим новые мутации, новые идеи. Что будет с прогрессом, если его будет определять один и тот же набор мозгов, пусть и гениальных, в течение столетий? Мы рискуем создать цивилизацию-музей, где инновации будут подавляться самим фактом бесконечной жизни правящего поколения. Социальные, научные, культурные парадигмы заморозятся навечно.

Марк попытался возразить:

— Но мы же сможем накапливать опыт! Представьте, один и тот же учёный сможет вести 500-летний исследовательский проект!

— И он будет вести его в рамках однажды выбранной им парадигмы, — покачал головой Сергей. — Гении, которые ломали старые парадигмы, часто были молоды. А теперь представьте, что Исаак Ньютон дожил бы до 300 лет, оставаясь интеллектуальным авторитетом. Смогли бы теория относительности или квантовая механика пробиться сквозь его непререкаемый авторитет? Я сомневаюсь.

Воцарилась тягостная пауза. Павел нарушил её, задав самый страшный вопрос:

— Арсений, а долгосрочные последствия для психики? Мы — это наши воспоминания. Наша память. Что будет с памятью после нескольких циклов? Сможет ли мозг, клетки которого были полностью перепрограммированы, хранить 200, 500 лет воспоминаний? Не приведёт ли это к шизофреноподобному расщеплению, к цифровому слабоумию? Или, что ещё хуже... мы предусмотрели возможность стирания травмирующих воспоминаний? Кто будет решать, что стирать? Вечная жизнь может превратиться в вечный кошмар.

Арсений медленно окинул присутствующих взглядом.

— Вы все по-своему правы, — произнёс он, наконец. — Мы держим в руках не просто медицинский протокол. У нас в руках Ящик Пандоры. Мы можем победить рак, Альцгеймер, инфаркты... но породить демонов, по сравнению с которыми все болезни человечества — детские сказки. Сегрегация, стагнация, экзистенциальный ужас... Это цена вопроса.

В его глазах читалась вся тяжесть этого открытия.

— Но так было во все времена. Всегда находились люди, которые превращали самые прогрессивные открытия в орудия убийств или порабощения. Именно поэтому мы здесь, в «Обители». Не чтобы спрятаться от мира. А чтобы наши открытия не попали в руки таких людей. Ни одно из наших открытий нельзя выпускать в мир, пока человечество не будет к этому готово. Или пока мы не найдём ответы на те вопросы, которые вы только что задали. И насколько я понимаю, задача лаборатории социального моделирования, — Арсений указал взглядом на нас с Леной, — как раз и состоит в том, чтобы время это наступило как можно быстрее.

— Арсений! — воскликнул я. — А ведь Вы только что подбросили мне гениальную идею: общество, как и клетки организма, надо пытаться не лечить, а запустить в нём механизм полного обновления! Похоже, Вы указали мне единственно верный путь!