14. Павел Суровой Седая нива

 Швейцария и дорога домой.

Хауптбанхоф (вокзал) встретил их многолюдной и многоголосой толпой приезжающих ; уезжающих. Тут были и немцы, и итальянцы, и французы, и прочие представители разных народов Европы. А вокзал напоминал огромный муравейник, разворошенный прожорливым зверем, желающим отведать чего-то вкусненького.
 Николай и Данило вышли на привокзальную площадь и пошли через мост на другой берег реки Лимат, разделяющей город на две части. По обоим берегам реки громоздились дома в несколько этажей. По реке плавали небольшие паровые лодки, выбрасывающие в воздух густые клубы дыма, который стелился по глади воды и уносился в сторону Цюрихского озера. Именно туда наши путники и держали путь. Пройдя мимо городской ратуши, они вышли на Белевью и двинулись в сторону небольшого порта, у причалов которого стояли небольшие пароходики, постепенно заполняемые пассажирами, желающими уплыть вглубь Цюрихского кантона.
  Данило, ничего подобного раньше не видавший, был просто ошеломлен увиденным. И склоны гор, «цепляясь» за которые, вверх по наклонности, поднимались строения этого удивительного города. И виднеющиеся невдалеке звонницы старинного собора, в народе прозванные «близнецами». Собор этот находился на небольшом «плато» и величаво возвышался над той суетой, которая не прекращалась ни на минуту. Всё бегали ; суетились, лошади везущие пассажиров, ржали, конки, едущие по рельсам, влекомые рысаками, звенели колокольчиками. Автомобили, снующие туда-сюда «ревели» клаксонами. Короче, Вавилон возродился.
 Николай купил билеты в кассе, и наши пассажиры со всеми остальными двинулись вперед по зеркальным водам Цюризее. Там впереди виднелись вдалеке снежные гор-
ные пики, словно возникающие из этих про зрачных вод. Пароходик, проплывая мимо какого-нибудь городка расположенного на берегах озера, давал протяжный гудок. А городков здесь было несчитано. Казалось, что озеро находится внутри одного большого города. Все городки не заканчивались, а плавно переходили один в другой. Николай сказал, что улица, которая идет, не прерываясь по берегу Цюризее, называется Зее-страссе (Озерная улица), и она тянется почти на всю длину озера, не прерываясь. И что вилла, которую снимают его родные, расположена на этой самой улице.
 Пароходик подходил то к одному берегу, то к другому. Везде в городках были построены причалы, к которым он швартовался, и на которые выходили пассажиры.
 До Майлена друзья добрались через час. Пристань располагалась около старинного лютеранского храма. Время было для вечерни в храме, и потому колокол мерно звонил, приглашая прихожан. Солидные мужчины и опрятно одетые женщины шли в храм, крестясь при подходе к зданию. Была и молодежь, но не очень много.
 Путешественники прошли мимо храма, направляясь в ту сторону, куда поплыл пароходик, увозя оставшихся пассажиров.
 Через полчаса, пройдя мимо множества красивых и уютных на вид домиков, друзья подошли к воротам, ведущим к небольшой

усадьбе расположенной немного вглубь от до роги, и стоящей прямо на берегу озера.
; Ну, вот я и дома, если можно так сказать. Проходи, Данило Степанович, милости прошу, ; заговорил Николай.
; Как говорят мусульмане, «мир вашему дому». ; Сказал Данило и следом за Николаем зашел в ворота.
 Домик был небольшим с виду, но довольно вместительным внутри. Он состоял из восьми комнат, прихожей и кухни. Это, если не считать душевой и двух ватерклозетов. Во дворе за домом была площадка с несколькими шезлонгами и беседкой, которую обвила лиана глицинии, и поэтому саму беседку было почти не видно. Этакий заросший зеленью грот. Всё дышало спокойствием и покоем. Находясь тут, трудно было представить, что где-то идет война, льётся кровь и гибнут люди. Всё-таки удивительными были люди, которые задумали и создали эту страну, непохожую ни на одну из существующих до сих пор. Быть в ладу со всем светом, не иметь никаких притязаний ни к одной стране, быть нейтральной и не иметь никаких врагов, даже в это непростое время ; это дорогого стоит. Данило смотрел на все это с непередаваемой тоской. Россия за все время существования, пожалуй, ни одного года не жила в мире. То в одной стороне света появлялись жизненно важные интересы, то в другой. То с турками воевали, то с персами, то Балканы ей сдались зачем-то, то Кавказ.
Да и немцы вечно что-то не могли поделить с русскими. Вот и эта война, забравшая не одну сотню тысяч человеческих жизней. Царь мог и не встревать в нее. Ну, где там?! Славянская солидарность. Какие сербы славяне? Они, скорее турки, чем «русские». Вроде бы православные, а замашки турецкие. Встречали они с Николаем сербов в лагере. Чисто басурмане! А ведь идут и гибнут наши люди за тех басурман. По-умному разобраться, так все венценосные особы в Европе ; родственники.
А передрались как нехристи!
 Так думал Данило, сидя вечером на берегу чудесного Цюрихского озера, непотревоженная ни одним взрывом, спокойная гладь которого отражала огоньки, светящиеся на другой стороне, в каком-то таком же безмятежном городке, жители и слыхом не слыхивали о призыве и военных невзгодах, о грязи, окопных вшах и кровавых ранах. И как-то стало горько за тех людей, которые никогда не увидят этой красоты и безмятежности. Ведь, если закончится эта война, то начнется новая. Лишь бы повыбить народ, дабы не возмущался своей нищетой, бестолковостью правителей и беспросветной жизнью. Данило мог не бояться за свою семью, близких друзей и родичей, среди которых не водилось большой любви к выпивке и безрассудству. Но могла возникнуть смута и беспорядки, от которых всем могло стать тошно. В империи все больше говорят о свержении самодержавия и наведения нового порядка. Вот и к ним в окопы приходили аги таторы за «новую жизнь». Только эта «новая жизнь» была предложена нахрапом и больше лозунгами, чем деловыми мыслями. Отобрать, поделить, развалить… Короче, анархия и ничего путного. Боялся Данило за своих. Как бы чего не вышло. Лихие люди никого не жалеют, ни стариков, ни малых деток.
 Чем больше Данило думал о доме, тем больше было желания поехать домой. Как это сделать он пока не знал. Тут, конечно, было хорошо, и семья Николая приняла его, как родного. Они все знали о «приключениях» Соболевского в Сибири, знали, что своей жизнью он обязан Данилу, и не один раз. Поэтому вся родня Николая, забыв о сословных различиях, привечала «спасителя» от всего чистого сердца. Данило сначала тушевался перед Аннушкой и ее родителями, но постепенно привык к их ласковому обхождению. Он сказал Николаю, что и сам бы стрелялся из-за такой чудной женщины, будь такая ситуация. Он не считал, что его Лина хуже или лучше Аннушки, но жена Соболевского была просто ангелом во плоти. Такая спокойная, логичная и милая, что, пожалуй, никогда и ни у кого не могло было возникнуть желания ее обидеть. Если не считать петербургских вертихвостов.
 Так продолжалось две недели, а после Данило подошел к Николаю и спросил:
; Так, Дмитриевич, что же мы собираемся делать? Как бы нас в дезертиры не записали.
Надо, наверно, и в Империю возвращаться. Как думаешь?
; Да, я уже и сам подумывал. Наверно, поедем мы дня через три. Через Францию, Швецию, Финляндию и на Петроград. Там тебя, конечно, «спишут», как бывшего военнопленного и ты поедешь к родным пенатам. Ну, а я, как офицер, опять в строй. Буду проситься на фронт.
; Дмитрич, а не хватило тебе того, что ты отбыл окопы, ранение, плен? Хватит, пожалуй?
Навоевался.
; Нет, Данило. Наше дело военное. Пока война, пока и мы в строю должны быть. Офицерская честь ; превыше всего. Такая наша участь.
; Понятно. А я так уже навоевался. Извини. Только душа у меня болит за то, что ты будешь на фронте, а меня рядом не будет.
; Ты за мной, как за маленьким будешь ходить, охранять? Я уже большой мальчик. Бог не выдаст. Ну и так дальше. Готовимся три дня и вперед.
; Ладно. А как твои-то? Жена-то как?
; Аннушка ; жена военного. Все правильно понимает. Воспитание такое.
; Ну, да. А посмотришь на нее, так божий одуванчик. А внутри, кремень.
Прошло три дня, Николай купил билеты до Па-де-Кале, откуда они должны были на пароходе переплыть до Стокгольма, дальше доехать до Хельсинки, а там, через леса переправиться до Санкт-Петербурга.
 Родственники Николая держались достой-
но и спокойно. Все понимали, что его долг быть в рядах защитников Отечества. Не в их привычке было держать солдата, спешащего исполнить свои обязанности перед Родиной. Аннушка с Николаем и Данилом доехали до Цюриха, где они попрощались с Аннушкой и двинулись далее в сторону России.
 Потом была Франция, которая тоже померкла из-за военного положения. Французы не выглядели такими бесшабашными весельчаками, какими они были в мирное время, Франция пробегала мимо вагонов поезда, поражая своей красотой. Дорога пролегала через Эльзас, потом Лотарингию, Шампань, и дальше через Париж. В Париже, немного побродив по центру города, повидав Нотр-Дам, мост Александра третьего, Эйфелеву башню и Люксембургский дворец, наши путешественники на Северном вокзале сели в поезд и поехали в сторону Па-де-Кале. Пейзажи сменялись один за другим. Обширные рощи сменялись изумрудными полями. Дальше шли салатные поля свежей капусты и изумрудными пятнами картофельных, морковных и луковых полей. Данило подумал: «Везде рабочему человеку есть чем заняться». Беспечные, в мирное время, французы, стоящие на перронах вокзалов, были строги и задумчивы. Никто не был уверен в безоблачном завтрашнем дне.
 Потом было Кале, корабли на рейде. Рядом с торговыми судами соседствовали военные корабли, внушая благоговейный страх своей громадой. Николай подвел Данилу к торговому кораблику, который рядом с военным казался просто игрушечным. Наши герои прошли на борт суденышка, отплывающего в Стокгольм, и уже через полтора часа покачивались на палубе своего судна уходящего в безбрежные просторы Северного моря. Шёл кораблик довольно-таки быстро и ровно. Данило сидел, притихнув, так как раньше ни разу не плавал по морю, да и немного подташнивало его от качки. Николай сказал, что ожидал худшей реакции на качку, но Данило сказал, что он спокойно переносит укачивание.
 Стоящий на берегу огромного фьорда1  Стокгольм встретил друзей дождем. Струи сплошным потоком падали на палубу кораблика, входящего в гавань. Хорошо, что у капитана оказалось несколько дождевиков и нашим путешественникам досталось-таки два свободных. По прибытии на берег, Николай с Данилом, зашли в вестибюль припортовой гостиницы, в которой и заночевали.
 Утром, выйдя из гостиницы, они увидели потрясающей красоты картину. По глади залива стелился густой туман, уходя в морские дали. Город же и береговая линия были чисты от тумана и словно плавали в этом «молочном море». Горы, которые виднелись вдали, были изумрудно-малахитовыми с какими-то желто-оранжевыми вкраплениями. Николай заснял эту красоту на фотокамеру, которую приобрел в Париже.
; Будет что вспомнить, глядя потом эти снимки на досуге, ; сказал он Данилу. ; Жаль, что фото будет не цветное. Думаю, со временем, люди придумают такие химикаты, которые помогут передать не только очертания, но и цвет снимаемого.
; Не исключено. Жалко будет, если мы этого не увидим, ; добавил Данило.
 Потом была долгая дорога через Швецию в Финляндию. Природа была просто невообразимой. Данила завораживало это нерукотворное чудо, называемое скандинавской природой. Густые первозданные леса, чистые от буреломов, ухоженные выкошенные пастбища с аккуратными копнами, реки, отливающие аметистовой голубизной. Красивые сельские домики, сияющие чистотой и ухоженностью.
; Смотри, Николай. Как все чисто и аккуратно! Что ж мы-то так не можем? Ведь государственность наша пошла от варягов, я читал в «Повести временных лет», и после все цари наши, начиная с Романовых все немецкое уважали. А культуру на Русь, почему-то, не спешили занести. Сами во всем немецком ходили, а народу ; лапти да армяк(2). Как жили при татарах, так и живем, по сей день.
; В том-то и беда. Для себя Европа, а для народа ; Орда. Только при Александре Николаевиче начали народ учить, а вот и рабство отменили. Но дух рабский отменить не удалось. Не одно столетие рабство взращивали. Уж, на что Екатерина Великая умницей была, с Вольтером переписывалась, да рабство хулила3, а отменить не спромоглась4. А ведь дух рабский он обоюдоострый. Или в ногах ползать, или бунт устроить, третьего не дано. Ведь чем раб страшен? Он, если палку перегнуть, никого не пожалеет. Ни родичей, ни бар, ни детей их.