Человек, который помнил джунгли

Мигель появился в моей жизни так же внезапно, как появляются в Манаусе ливни: без предупреждения, сразу и целиком.
Я снимал небольшую комнату над книжным магазином на Руа-дас-Андирадас, работал над диссертацией о языках вымерших племён Амазонии и почти не выходил на улицу, кроме как за кофе и сигаретами. Манаус — странный город: посреди джунглей стоит оперный театр, как если бы кто-то в шутку решил построить Венецию в сердце зелёного ада. Город помнит каучуковый бум, помнит богатство, помнит, как европейцы везли сюда люстры и мрамор, а потом всё рухнуло, и джунгли начали медленно отвоёвывать своё.
Мигель зашёл однажды вечером, когда я сидел в кафе у порта и пытался расшифровать фрагмент словаря мура — племени, которого уже нет. Он просто подсел за мой столик, как будто мы были знакомы всю жизнь, и сказал:
— Вы неправильно читаете. Это не «река-мать». Это «мать, которая течёт».
Я поднял глаза. Передо мной сидел парень лет двадцати пяти, худой, с кожей цвета старой бронзы и глазами, которые были слишком старыми для его лица. На нём была выцветшая футболка, джинсы с заплатками и дешёвые резиновые сандалии. Из уха торчал наушник, из которого тихо сочилась музыка — кажется, форро.
— Откуда вы знаете язык мура? — спросил я.
Он пожал плечами.
— Не знаю. Просто знаю.
— Этот язык мёртв уже сто лет.
— Знаю. Но я его помню.
Я усмехнулся. В Манаусе полно шарлатанов, которые за пару реалов расскажут тебе, что были вождями племени или шаманами. Туристы покупаются. Я не турист.
— Послушайте, друг, я не...
— Вы Энрике Доминго Кастелян, — перебил он. — Аспирант университета Сан-Паулу. Ваша диссертация называется «Лингвистическая память: следы исчезнувших народов Амазонии». Вы живёте над книжным магазином на Руа-дас-Андирадас, комната двенадцать. Вы пьёте чёрный кофе без сахара и курите «Дерби». У вас аллергия на укусы москитов, и вы ненавидите дождь, хотя живёте в городе, где дождь идёт триста дней в году.
Я молчал.
— Я знаю это не потому, что следил за вами, — продолжил Мигель. — Я знаю это потому, что я вас помню.
— Мы не встречались.
— Не в этой жизни.
Обычно в этот момент я бы встал и ушёл. Но было в нём что-то — не в словах, а в том, как он смотрел. Будто видел сквозь меня. Или видел меня там, где я сам себя не видел.
— Ладно, — сказал я. — Допустим. Откуда вы меня помните?
— Из джунглей.
— Я никогда не был в джунглях. Дальше Манауса не ездил.
— Не в этой жизни, — повторил он. — Но раньше — были. Вы были мура. Вы были тем, кто записывал истории племени. У вас не было письменности, но вы пели. Пели так, что песни становились памятью. А я... — он замолчал, будто подбирая слова. — Я был тем, кто слушал.
Я закурил. Посмотрел на реку. Амазонка в сумерках похожа на расплавленную бронзу: медленная, тяжёлая, древняя.
— Вы хотите денег? — спросил я наконец.
— Нет.
— Тогда что?
— Я хочу, чтобы вы записали то, что я помню.
— Что именно?
— Историю. Самую удивительную историю в мире.

Мы встречались каждый вечер в том же кафе. Мигель говорил, я записывал.
Он рассказывал о джунглях — не о тех, что существуют сейчас, туристических, нанесённых на карты, с тропами и гидами. О других. О джунглях, которые были до того, как пришли португальцы, до испанцев, до инков. О джунглях, когда они были не природой, а миром. Когда каждое дерево было кем-то, каждая река — чьей-то жизнью, каждый камень — чьей-то памятью.
Он говорил на странной смеси португальского, испанского и чего-то ещё — слов, которых я не знал, но которые понимал. Будто они существовали не в языке, а где-то глубже, в той части сознания, которая предшествует словам.
Он рассказывал о племени, которое жило на берегах Риу-Негру, когда река ещё не знала своего имени. О людях, которые не строили домов, потому что считали, что дом — это не стены, а воздух между людьми. О шамане, который мог превращаться в ягуара, но однажды забыл, как обратно стать человеком, и ушёл в лес навсегда. О женщине, которая пела так, что рыбы выпрыгивали из воды, чтобы послушать, и умирали от красоты.
— Это легенды? — спрашивал я.
— Нет, — отвечал он. — Это память.
— Ваша память?
— Не моя. — Он задумывался. — Я не знаю, чья. Может быть, ничья. Может быть, это память самих джунглей. А я просто тот, кто случайно её услышал.

Прошло три недели. Я исписал две тетради. Материал был невероятный — я проверял по этнографическим записям девятнадцатого века, и всё совпадало. Детали, которые не мог знать никто, кроме антропологов. Названия растений, ритуалы, мифы, которые считались утерянными.
— Мигель, — сказал я однажды, — откуда это всё? Серьёзно. Вы читали? Изучали?
Он покачал головой.
— Я не умею читать.
— Что?
— Я не ходил в школу. Я работаю грузчиком на рынке. Читать не умею. Считать — чуть-чуть, чтобы не обманули с зарплатой.
Я смотрел на него. Он был серьёзен.
— Тогда откуда?
— Я же сказал. Я помню.
— Но это невозможно!
— Почему?
— Потому что памяти о том, чего ты не пережил, не существует!
— Откуда вы знаете? — спросил он тихо. — Откуда вы знаете, что память — это только то, что случилось с вами? Может быть, память — это река. И мы просто пьём из неё, когда рождаемся. Одни пьют больше, другие — меньше. Я выпил много.
Я не верил в реинкарнацию. Не верил в генетическую память. Не верил ни во что, кроме фактов. Но факты говорили: этот неграмотный грузчик знал больше о вымершем племени, чем все академики мира вместе взятые.
Я начал проверять его истории не по книгам, а по местности. Съездил в деревню на берегу Риу-Негру, где, по его словам, стояла священная хижина племени. Деревни давно не было — только джунгли. Но когда я начал раскапывать — нашёл черепки, обсидиановые ножи, рисунки на камнях. Всё — точно так, как он описывал.
— Мигель, — сказал я, вернувшись, — вы понимаете, что это... это открытие? Это перевернёт всю амазонскую археологию! Мы должны опубликовать!
Он посмотрел на меня грустно.
— Нет.
— Почему?
— Потому что это не история. Это память. А память нельзя продавать.
— Я не собираюсь продавать! Это наука!
— Наука — это тоже продажа. Вы возьмёте то, что я помню, сделаете из этого книгу, защитите диссертацию, станете профессором. А память останется мёртвой. Словами на бумаге.
— Лучше словами на бумаге, чем вообще ничем!
— Нет, — сказал он. — Хуже. Потому что, когда вы записываете живое, оно умирает. Превращается в текст. А текст — это не жизнь. Это её чучело.
Я злился. Мне казалось, что он не понимает. Что он — невежественный мальчишка, который играет в шамана, а я — учёный, который может сохранить для человечества то, что иначе исчезнет.
Но где-то внутри я понимал: он прав.

На четвёртой неделе Мигель перестал приходить.
Я ждал его в кафе каждый вечер. Потом пошёл на рынок, где он работал. Мне сказали, что он уволился. Я спросил, куда он ушёл. Никто не знал.
Я попытался найти его по адресу, который он когда-то упомянул, — оказалось, такого адреса не существует. Я спросил про него у книготорговца, у официантов, у таксистов. Никто его не помнил.
Будто его никогда не было.
Остались только мои записи. Две тетради, исписанные мелким почерком. Истории о племени, которого больше нет. Память, которую никто не может проверить, потому что единственный человек, который её хранил, исчез.
Я сидел над этими тетрадями и думал: что это было? Галлюцинация? Мистификация? Или правда?
И вдруг понял: не важно.
Важно то, что я слушал. Что я записывал. Что на какое-то время я был тем, кто принимает память, как принимают дождь. Не спрашивая, откуда он и зачем, просто открываясь.

Прошёл год. Я защитил диссертацию — но не по этим материалам. Я не мог. Каждый раз, когда пытался превратить слова Мигеля в научный текст, что-то внутри меня сопротивлялось. Будто я совершал предательство.
Я оставил тетради в ящике стола и забыл о них.
А потом, однажды, мне позвонила женщина. Она представилась Луизой, сказала, что она антрополог, работает с изолированными племенами в верховьях Амазонки. Голос был уставший, но настойчивый.
— Энрике? Мне дали ваш контакт в университете. Говорят, вы изучали мура?
— Изучал. Давно. — Я смотрел в окно. Шёл дождь, как всегда в Манаусе. — Почему вы спрашиваете?
— Я нашла кое-что. — Она помолчала. — Вернее, кое-кого. Старика из племени яномами. Ему лет восемьдесят, может, больше. Он говорит на странном диалекте — смесь яномами и чего-то ещё. Я показала запись лингвистам, они не могут определить. Но один профессор сказал, что это похоже на мура. Мёртвый язык.
Я застыл с телефоном у уха.
— Это невозможно.
— Знаю. Но он говорит. И знаете, что странно? Он утверждает, что это не его родной язык. Говорит, что научился ему во сне. От кого-то, кто приходит к нему по ночам и рассказывает истории.
— Как зовут этого человека?
— Мы его называем аво — дедушка. Он не говорит своего имени. Но есть ещё одна деталь. — Луиза помедлила. — Он спрашивает о ком-то. О молодом человеке, который должен был записать истории. Говорит, что молодой человек обещал, но не выполнил обещание. Он повторяет одно имя. Мигель.