Глава 1

Белый шум в голове был громче ветра. Он стоял на пороге, вглядываясь в белую муть, что замесила лес, небо и память в единую, безразличную массу. Избушка – его скорлупа, его кокон – хрустела на морозе, словно кости старого животного. Внутри пахло дымом, кожей и тем особенным запахом одиночества – плоским, вымороженным, как поверхность льда.
Егор не помнил, как появился здесь. Его прошлое было чистым листом, промерзшим насквозь. Иногда, в состоянии между сном и явью, ему мерещились обрывки: запах машинного масла, не женский, а грубый мужской голос, звук падающего железа. Но это были не воспоминания, а тени от потухшего костра – без тепла, без смысла. Он был здесь. Это был единственный неоспоримый факт его бытия.
Его мир был прост и жесток. День. Ночь. Печь, которую нужно кормить. И путь. Длинная, вымеренная шагами лента через лес к поселку.
Поселок. Он нашел его случайно два года назад, блуждая в пургу дальше обычного. Не город, не деревню – труп поселения. «Верхнекаменск», – гласила табличка на ржавом щите у дороги. Дома с пустыми глазницами окон, занесенные по самые крыши снегом. Заброшенный дом культуры с облупленными колоннами, похожими на ребра великана. И котельная. Всегда дымящаяся, словно умирающий зверь, все еще испускающий пар. Там, из ржавой трубы в подвале, сочилась вода. Желтоватая, пахнущая железом, но жидкая. Не лед.
И склады. Запертые, но некоторые – со взломанными дверями. Консервы. Банки с тушенкой, сгущенкой, горохом. Этикетки были потерты, но читаемы. Эти банки были его хронологией. Он не вел календарь. Он считал банки. Съел банку – прошел день.
Сегодня был день пути.
Он вышел, захлопнув за собой скрипучую дверь. Не запирал. Кому тут воровать? Медведям? Они обходили это место стороной, и Егор не знал – почему. Мороз мгновенно впился в лицо тысячами невидимых игл. Он потянул носом воздух – сухой, колючий, без запаха. Хорошо. Значит, пурги не будет.
Дорогу знал каждым сухожилием, каждым нервом. Вот поваленная ель, которую он когда-то пытался распилить, но бросил. Вот камень, похожий на спящую собаку. Вот участок, где всегда наметало высокие сугробы, будто невидимый великан насыпал здесь соль. Он шел, не глядя под ноги, тело вело само, подчиняясь вбитому ритму.
Лес молчал. Не так, как молчит город ночью. Это была иная тишина – древняя, полная, самодостаточная. Она не была пустотой. Она была веществом. Она давила на барабанные перепонки, висла гирями на плечах. Иногда Егор ловил себя на том, что шепчет что-то сам себе, просто чтобы разорвать эту хрустальную пелену. Звук собственного голоса был чужим, сиплым, непривычным.
Через три часа показались первые покосившиеся столбы линий электропередач – предвестники поселка. Еще полчаса – и он вышел на окраину. Дома здесь были похожи на гробницы, вмурованные в сугробы. Он быстро, не глядя по сторонам, прошел к котельной. Спустился в подвал, где всегда весел пар и гудел, как умирающее сердце, какой-то насос. Подставил канистры под ржавую трубу. Ждал, глядя на струйку воды, падающую в пластиковое горло. Это был единственный звук, кроме гула, который имел здесь смысл.
Потом – склад. Дверь давно снесло, он завесил проем брезентом. Внутри пахло пылью, мышами и сладковатым душком гниющей древесины. Он взял с полки несколько банок, сунул в рюкзак. Рутина. Отточенный до автоматизма ритуал выживания.
И тут его взгляд упал на дальний угол, где громоздились ящики. Один из них, обычно заваленный хламом, стоял сдвинутым. Будто кто-то его недавно отодвигал. Егор замер. Мысли, обычно вязкие и медленные, вдруг рванулись с бешеной скоростью. Он здесь один. Всегда был один. Медведи? Зачем им двигать ящики. Ветер? В закрытом складе?
Он медленно подошел, сердце заколотилось где-то в горле. На пыльном полу перед ящиком он увидел след. Не животного. Оттиск подошвы. Но не его сапога. Более мелкий, с четким, почти геометрическим рисунком.
Кто-то был здесь.
Сердце не заколотилось от страха. Оно сделало что-то другое – странно, глухо качнулось, замерло в нерешительности. Не страх. Нечто иное, давно забытое, почти чужое. Надежда?
Он резко выпрямился. Глаза метались по залу. Тени в углах казались вдруг неестественно густыми. Но теперь он вглядывался в них не с ужасом, а с жадным, болезненным ожиданием. Кто?
Он простоял так, может, минуту, может, десять. Прислушивался. Не к угрозе – к шагу, к дыханию, к скрипу половицы. Ничего. Только его собственное прерывистое дыхание и гул в ушах.
«Показалось, – прошипел он, но в голосе уже не было прежней уверенности. – От одиночества...»
Он медленно, почти не дыша, сделал шаг вперед. Потом другой. Подошел к ящику. Провел рукой по пыли на соседнем ящике – нет, его не трогали. Только этот. Значит, не случайность. Значит, целенаправленно.
В горле встал ком. Не от страха. От дикого, нелепого, запретного желания. Желания, чтобы из-за угла вышел человек. Просто человек. Чтобы сказал: «Привет». И все.
И тут его пронзила вторая волна – уже настоящего, леденящего страха. А что сказать в ответ? Он открыл бы рот, и из него вырвался бы лишь немой, сиплый звук. Он забыл слова. Забыл, как они звучат в диалоге. Он разучился говорить с кем-то. Годами его единственным собеседником был потрескивающий огонь в печи.
О чем говорить? О погоде? О том, что консервы скоро кончатся? Он представил, как стоит рядом с незнакомцем, и между ними – густая, тягучая тишина, еще более невыносимая, чем та, что была у него в избушке. Потому что теперь в ней будет виноват он. Его неумение. Его одичание.
Он боялся встречи. Боялся ее больше, чем тишины. Но и боялся, что этот след – мираж, что он снова останется один в своем белом, безмолвном аду. Два страха схлестнулись в нем, разрывая на части.
Схватив рюкзак, он почти бегом покинул склад. Он шел обратно, но теперь не оборачивался от страха, а наоборот – вслушивался в каждый звук, вглядывался в каждую тень между деревьями, надеясь увидеть движение. Фигуру. Признак того, что он не один.
Подойди. Пожалуйста. Просто покажись.
Нет. Не подходи. Я не знаю, что делать. Я не помню.
Я не хочу быть один.
Я не могу быть с кем-то.