Глава 2

Тишина в избушке стала иной. Раньше она была фоном, плотной ватой, в которую укутывался его разум, чтобы не замерзнуть. Теперь тишина звенела. В этом звоне был стук его собственного сердца и навязчивый, неумолкающий шепот мыслей.
Егор лежал на жесткой койке, укрытый всем, что у него было, но холод шел не снаружи, а изнутри. Из той пустоты в груди, что теперь вдруг оголилась, зазвенела, как обнаженный нерв. Он закрывал глаза, и под веками тут же вспыхивали образы. Незнакомое лицо. Чужой голос.
Он пытался представить эту встречу. Сначала робко, краешком сознания.
Например, у склада.
Он заходит внутрь, а там… человек. Стоит спиной, роется в ящиках. Что делать? Кашлянуть? Сказать «здравствуйте»? Слово казалось ему архаичным, вышедшим из употребления, как этикетка на дореволюционной банке. «Здравствуйте». Нелепо.
Он репетирует про себя, беззвучно шевеля губами в темноте:
– Здрав… ствуй… те.
Голос срывается на «те», выходит сиплый шепот. Звучит как угроза. Как предсмертный хрип.
Нет, так нельзя. Лучше нейтральное, современное.
– Привет.
Он произносит это слово вслух, и оно висит в промерзшем воздухе одиноким, чужим комом. «Привет». А что дальше? Человек оборачивается. И что? Смотрит на него. Молчит. Ждет. А у него в голове – пустота. Абсолютная, сиротская пустота. Он стоит, как истукан, и не может выдавить из себя ни звука. Слюна во рту становится вязкой, как клей. Горло сжимается.
А если встретится в лесу?
Он идет по тропе и видит впереди фигуру. Не убегает, а поворачивается. Лица не разглядеть. Пауза. Длинная, невыносимая.
– Ты кто? – слышит он чужой голос. Резкий, полный недоверия.
И тут Егора накрывает вторая, более страшная волна страха. Страх быть неправильным. Он не знает, кто он. У него нет имени. Вернее, оно есть, «Егор», но он не помнит, кто ему его дал. Он не знает, откуда он. Не знает, почему здесь. Его личность – это пустырь, занесенный снегом. Что он может ответить?
– Я… Егор.
– А что ты тут делаешь?
– Я… живу тут.
– Где? Один?
И снова тупик. Правда звучит как бред сумасшедшего. «Я живу один в избушке, не помню прошлого, хожу за консервами». Это вызовет только подозрение. Агрессию. Он представил, как незнакомец достает нож. Не потому, что злой, а потому, что испуган. Испуган этим дикарем с пустыми глазами.
Он пытается заставить себя говорить. Строит в голове фразы, и они кажутся деревянными, идиотскими. Строит диалоги у себя в голове.
– Погода… холодно.
– Да.
Пауза. Снова тишина. Но теперь она наполнена его собственной неадекватностью. Он чувствует, как на него смотрят. Как оценивают. Его рваную одежду, его неухоженные руки, его дикий, затуманенный взгляд. Он – животное. Прирученное, но все еще животное. А человек… человек будет нормальным. Чистым. Говорящим правильные слова.
– Ты откуда? – спрашивает он в своем воображении.
– Из города. Ищем полезные ископаемые, спасаемся от войны, просто заблудились. (Варианты менялись, пугая его своей неизбежностью. Мир снаружи был враждебен, он это знал).
– А ты давно тут один?
И этот вопрос был самым страшным. Потому что он вел к той самой пустоте. К его не-жизни. К годам, вычерченным банками из-под тушенки. Как объяснить, что такое время для того, кто в нем не жил, а просто существовал? Это все равно что пытаться описать вкус воды рыбе.
Он ворочался, кровать скрипела, словно жалуясь. Он представлял, как предлагает этому человеку прийти в избушку. «У меня есть крыша. Еда». А потом? Они будут сидеть друг напротив друга. И он должен будет говорить. А о чем? Его мир ограничен радиусом в пятнадцать километров. Его знания – как растопить печь, как отличить съедобный гриб, как не сойти с ума от тишины. Это не темы для разговора. Это монолог отшельника.
И тогда этот человек, этот посланец из другого, настоящего мира, поймет всю глубину его ущербности. Увидит в нем не человека, а странный, жалкий реликт. И в его глазах появится то, чего Егор боялся больше всего – брезгливость. Отвращение к его дикости. Или, что еще хуже – жалость. Унизительная, раздавливающая жалость.
А потом придет страх. Ведь одинокий дикарь – это непредсказуемо. Это опасно. И чтобы обезопасить себя, этот нормальный, правильный человек может решить устранить угрозу. Убить его. Не со зла. По необходимости. Как забивают бешеную собаку.
Егор сел на кровати, обхватив голову руками. Дрожь стала такой сильной, что зубы выбивали дробь. Он был заложником двух бездн. Бездны одиночества, где он медленно сходил с ума. И бездны общества, где его ждало отвержение или смерть.
Он снова посмотрел на дверь. Щеколда казалась ему теперь ненадежной, смехотворной защитой. Она не могла защитить ни от того, кто мог прийти снаружи, ни от него самого, от его внезапно ожившего, требующего общения естества.
«Лучше бы я не видел этого следа, – прошептал он в кромешную тьму. – Лучше бы я ничего не знал».
Но было поздно. Желание увидеть другого человека стало червем, который жевал его изнутри. Он боялся встречи. Но мысль о том, что этот след был всего лишь игрой света, что он снова обречен на вечное одиночество, была теперь в тысячу раз страшнее.
Он не знал, чего ему ждать. Человека с протянутой рукой? Или пришельца с ножом? Или, может быть, того, кто был хуже и того, и другого – того, кто посмотрит на него и просто… уйдет. Оставив его с осознанием собственной неполноценности.
Он не сомкнул глаз до самого утра. Сидя на кровати и глядя в одну точку, он без конца репетировал в голове один-единственный диалог, который так и не мог закончиться хорошо.