Под слоем пыли

ЧАСТЬ 1. ИГНАТ И КРИСТИНА.

«…Помните, кто-то сказал, что в сердце человеческом мало места? О том, что одно чувство вытесняет другое, воспоминания сменяют друг друга. Любовь уступает место страданию, а боль — надежде. Старое сменяется новым, а новое, увядая, блекнет, сменяясь более свежим, которое постепенно, вытесняя былое, заполняет собой всё.
Может быть, это и правда, и, может быть, немало подтверждений можно найти этому. Но тем не менее, в каждом сердце есть местечко, куда человек откладывает и бережно хранит особо сокровенное. Это местечко не подвластно ни времени, ни забвению. Это местечко известно только самому человеку, и только ему известна тропинка, ведущая туда — туда, где человек становится добрее. Может быть всего на несколько минут, может только на одно мгновение — но добрее.»

Одна из последних записей в заброшенном дневнике Игната.

***

Игнату казалось, что он умеет скрывать свои чувства. Простительная ошибка наивной юности, имеющей свойство возводить всё в максимальную степень. Вот уже больше полугода он терзался Кристиной, мучился, жил ею.
Если попробовать следовать тому вычурному тону и пафосу, который властвовал в его дневниках в тот период, то одержимость эту можно было бы описать следующими словесными конструкциями и нагромождениями (пунктуация тоже передана):
«За вуалью застенчивой робости — пылал пожар, рвущийся наружу.
За маской равнодушной надменности — скрывалось бессонное томленье.
За безучастным молчанием — таился зов тысяч мыслей, взывающих к ней.
За взглядами, что избегали встречи, — хранилось нежное тепло, с которым он любовался ею.
За словами, обращёнными к другим, — он вёл с нею тайный диалог, посылая сигналы, которые, пожалуй, были понятны только ему одному»

Уже потом Кристина признается, со смехом, что все это лежало на поверхности.
— На поверхности? — спросит он.
— Как бы тебе объяснить. Ты видел, как пьяный прикидывается трезвым? Вот так же и ты! — рассмеётся она.
Но это будет позже. А пока каждое слово, каждое движение его мысли были внутренне обращены к ней. Каждый поступок был мотивирован ею и сопряжен с нею. Будучи человеком самокритичным, со множеством комплексов и подростковых стереотипов, он ваял из Кристины идеал столь прекрасный, что она становилась настолько далёкой и недостижимой для него, что по одной лишь этой причине ему было совершенно невозможно завязать с ней хоть немного близкие отношения. Скажи она ему: «Оставь всё, забудь всё, иди за мной!», — он побежал бы за ней как собачонка, хоть на край света, не сомневаясь ни секунды, и готов был бы служить ей как верный волк из пушкинского «Лукоморья», довольствуясь лишь одной наградой — видеть её и восхищаться ею... Одним словом, неизвестно сколько бы продолжалась эта платоническая и бесперспективная любовь к собственным идеалам, если бы Кристина не взяла инициативу в свои руки.
В один из предновогодних дней, когда всё кипит подготовкой к празднику, а озабоченные студенты и школьники мечутся со своими хвостами, Игнат стоял на остановке и ждал её. В тот день шёл сильный снегопад. Снег падал крупными хлопьями. Деревья оделись в мохнатые шубки. Игнат знал, что она задержалась на уборке класса и должна вот-вот подойти. Он пропустил уйму автобусов только для того, чтобы ещё раз увидеть её. Время от времени он оглядывался и смотрел в ту сторону, откуда ожидал её появления. И вот, когда он очередной раз повернул голову и уставился туда, его неожиданно оглушил вопрос:
— Чего стоишь? Кого ждёшь?
Все внутренности в его животе перевернулись.
Она стояла прямо перед ним и с улыбкой смотрела на него. Она подкралась с другой стороны. На остановке толпилось много людей, наверное, поэтому он её не заметил.
Сердце замерло в груди, и в следующее мгновение бешено забилось. Игнат начал лепетать оправдания, что никого не ждет, кроме автобуса, а автобуса всё нет, хотел уже идти пешком:
— …но вдруг автобус сейчас придёт? — заключил он вопросительно и со значением посмотрел на Кристину.
Та с интересом всё выслушала, а потом предложила, раз автобуса всё равно нет, может, лучше прогуляться? По необъяснимой причине Игнат принялся отказываться, но она непринужденно настояла, и он поплёлся рядом с ней, глядя под ноги. Перекидываясь банальностями и взаимными страхами о предстоящей на завтра контрольной, смущение начинало отпускать Игната. Вскоре он уже прямо смотрел на неё.
Она была в белом полушубке, шерстяной серой юбке до колен, на ногах были чёрные колготки и полусапожки на высоких каблуках. А в белокурой чёлке, выбивающейся из-под белой вязаной шапочки, путались пушистые снежинки. Ранние зимние сумерки наводили тени на покрытые свежим снегом улицы. Повсюду зажигались фонари и новогодние гирлянды, вывески и витрины. В вечерних сумерках хрупкие черты Кристины казались ещё мягче, нежнее и чётче. Её серые глаза прояснились глубиной и ясным блеском. Она была прекрасна в ранних зимних сумерках, будто сама соткана из тени и мягкого света.
Проходя мимо магазина косметики, Кристина предложила:
— Давай заглянем!
Игнату было всё равно, он радовался возможности побыть с ней подольше. Он был очарован ею и уже не скрывал этого.
В магазине было светло, ярко от множества зеркал и стекла. По мокрому от стаявшего снега кафелю топтался народ, подбирая подарки. Кристина направилась к витрине с помадой. Долго изучала, во всяком случае, Игнату казалось, что очень долго: он не находил себе места в этом скучном магазине, но в душе радовался каждому моменту рядом с ней. Как бы пребывая в сомнениях перед помадами, Кристина иногда постреливала в него хитрыми взглядами. Вдруг она посмотрела на него с каким-то лукавым интересом, и спросила:
— Какая помада тебе больше нравится?
Он озадачился — он ничего не знал и не понимал в помадах. Посмотрел на витрину, ткнул пальцем наугад, особо не разбираясь:
— Не знаю… может эта?
— Какая?
— Ну, вон та.
— Эта или эта?
— Да-да, эта.
Она попросила продавщицу дать ей помаду, сняла колпачок, вывернула, вопросительно посмотрела на Игната, потом на выбранный им цвет — он оказался какой-то голубовато-синеватый, с серебристым блеском — затем опять на Игната и неожиданно решила:
— Беру!
Подошла к прилавку и купила. Улыбнулась Игнату и скомандовала:
— Пойдём!
Он послушно последовал за ней. Сомнение шевельнулось в его душе. Что-то здесь было не так — уж не совершил ли он опять какую-то глупость? Но в тот момент он не мог чётко и ясно осознавать окружающее и значение всех деталей. Он отмахнулся от всплывших откуда-то изнутри подозрений, так и не оформившихся в конкретную мысль, и сразу же, как только Кристина обратилась к нему в следующий раз, напрочь забыл о всех сомнениях.
Уже стемнело. Всё так же валил снег, засыпая ярко освещенные многолюдные улицы, искрясь надеждами сотен новогодних сказок.
Кристина взяла Игната под руку, и они продолжили путь. Игнат уже достаточно осмелел, его язык больше не спотыкался и в желании понравиться Кристине, он нёс разную чушь — ту самую, начав которую, не знаешь, чем закончить. Она смеялась, и он не заметил, как они дошли до её дома, вид которого он уже полгода знал, не хуже своего и удивился, когда, остановившись у подъезда, она сказала, что живёт здесь.
— Как здесь? — спросил Игнат, взглянув на дом так, будто видел его впервые.
— Ну, не прям здесь — улыбнулась она. — В доме, конечно.
Игнат рассмеялся. Тогда эта шутка показалась ему остроумной.

***

Придя домой и закрывшись в комнате, Игнат не мог найти себе места. Много раз брался за подготовку к контрольной, но всё было тщетно. Снова и снова перечитывал один и тот же параграф, но не понимал ни слова. Пробовал писать шпаргалки, но рука была как не своя. Перед глазами стояла она — красивая и стройная, с новогодним блеском в серых глазах, с тихой улыбкой, с пушистыми снежинками, запутавшимися в белокурой чёлке.
Игнат отбросил учебник, включил телевизор и уставился в экран невидящими взором, прибывая в состоянии внутреннего созерцания. Перед глазами проносились картины: как он приглашает её в ресторан, как он произносит правильные и нужные слова, а она млеет от восхищения. И вот они уже в ресторане — таком же, как в этом американском фильме, который крутится сейчас по телевизору. Они красивы, элегантны и ведут себя как взрослые…
— Да! — вскочил он и заметался по комнате. — Решено! Приглашу её в ресторан!
Бросился к тумбочке под письменным столом, в нижнем ящике которой прятал свои накопления. Пересчитал. Он знал, что в ресторанах всё стоит очень дорого, но, по его прикидкам, сумма накопилась достаточная. В конце концов, для себя он может ничего не заказывать — он может вообще ничего не есть. Раскрыл шкаф с одеждой и оглядел свой гардероб. Достал тёмный костюм, который надевал только по особым случаям, осмотрел:
— Завтра прикинусь, будет в тему… — кивнул он и повесил костюм на место. Выбрал рубашку и галстук. Затем вышел из комнаты и прошёл в прихожую, чтобы начистить ботинки и сменные туфли.
— Что с тобой? — удивилась мать, выглядывая из кухни в коридор, вытирая руки об фартук. — Глянь-ко, парад наводит! — обратилась она к отцу.
— Завтра контрольная по физике, — ответил Игнат, натирая щёткой ботинки.
— И что?
— Как что? Надо хорошо выглядеть.
— Что-то я такого раньше за тобой не замечала. Влюбился что ли?
— Причём здесь влюбился? — пробормотал Игнат и краска выступила на его щеках. — Всем сказали прийти в парадном.
— Кто сказал?
— «Кто? Кто?» — передразнил он. — Елена Васильевна. «Кто?».
— А покраснел из-за чего? Влюбился так и скажи.
— Хватит меня доставать! — воскликнул Игнат, тыча в сторону матери щёткой для обуви. — Мне ещё готовиться надо!
— Го-оспади! Ты чего такой нервный?
— Да потому, что ты меня достаёшь… — пробурчал Игнат, продолжая интенсивно натирать обувь.
— Оставь его в покое — донёсся из зала голос отца, — видно же, что парень к осмотру невест готовится. Да, сынок?
Игнат швырнул щётку в полку для обуви, выпрямился, в лице горело негодование.
— Ладно, ладно. Успокойся. Иди, поешь чего-нибудь.
— Не хочу.
— Иди поешь, я говорю!
— Не хочу.
— Он у нас голодный, но гордый! — снова донёсся голос отца, — Иди поешь, сынок! Дистрофики бабам не нужны!
Отец и мать засмеялись.
— Если я поем, вы от меня отстанете?
— Конечно! — ответила мать.
Игнат пошёл на кухню. Принялся быстро уплетать еду.
— Ну, давай, колись. Хорошая хоть девочка? — спросила мать, присаживаясь напротив.
— Нет никакой девочки, — буркнул Игнат с набитым ртом.
— Ладно врать-то?
— Да-да-да! Хорошая девочка, умная девочка. Всё?
— Как зовут? Какая-нибудь Анька-отличница?
— Да ну! — вскочил Игнат. — Я пошёл готовиться!
И вышел. Через мгновение вернулся и, не глядя на мать, зачерпнул горсть печенья из плашки, сунул в карман, резко повернулся и вышел.
— Надо же, какие важные, — донеслось ему вслед. — Куда время-то летит…
Вернулся в свою комнату и заперся.
Остатки вечера он провел в выдумывании слов и обстоятельств приглашения. Выдумывал темы для разговоров и импровизировал диалоги. Прокручивал снова и снова. Воображение разыгралось не на шутку, мысли вихрем носились в голове. Заснуть он смог уже глубокой ночью.

***

На следующий день Игнат нёсся в школу окрыленный надеждами, жалея, что у него нет настоящих крыльев — так он торопился.
Вбежав в класс и громко поздоровавшись со всеми, окинул взглядом присутствующих. Кристины ещё не было. Уселся на своё место и уставился на дверь.
Макс, худощавый и курносый парень со светлыми волосами, сидящий спереди (за следующей партой), — повернулся к нему и спросил:
— Готов?
— Нет. А ты?
— Та же фигня.
Чувство взаимного согласия и поддержки промелькнуло между ними: вместе «попадать» всё-таки веселее, чем в одиночку.
Игнат ещё раз оглядел присутствующих и только теперь заметил девушку на задней парте. Молодая и красивая, на вид лет двадцати. Под короткой юбочкой — стройные ножки в туфлях на высоких каблуках; ярко выраженная грудь под обтягивающей кофточкой; длинные русые волосы ниспадали на плечи. Она что-то записывала в тетрадь, а за её спиной столпились парни.
— Чё нарядный такой? — продолжал Макс.
— Да так... Это чё за тёлка? — Игнат кивнул в сторону девушки.
— Не знаю, может, новенькая.
— Вроде по возрасту постарше нас будет.
— Откуда ты знаешь? Ленка вон тоже выглядит как взрослая.
— Чё, запал на тёлочку, да? — прищурился Игнат.
— Я б её так отодрал! — прошептал Макс, подавшись к нему через парту. В его вылупившихся глазах, во всей его откровенно задрожавшей от напряжения позе читалось: он этого воистину желает.
— Н-да, вижу, — протянул Игнат, с любопытством рассматривая его. Обычно Макс так себя не вёл.
— Она тебе не даст — поддразнил его Игнат.
— Тебе тоже, — Макс с выдохом откинулся на спинку своего стула.
— Мне-то, может, чё и обломится, а вот тебе — точно не даст.
— Да пошёл ты!
Они рассмеялись. Игнат посмотрел на девушку. Парни за её спиной, желая покрасоваться перед ней, громко хохотали, матюкались и наперебой рассказывали друг другу о своих недавних похождениях.
Валера — здоровенный, обритый наголо парен — хвастался:
— Вчера в качалке сотку жал! — басил он. — Теперь грудак отваливается...
А Ильдар — худой и высокий парень с длинным вытянутым лицом и прямыми чёрными волосами — засунул сигарету за ухо и в свою очередь рассказал, что на прошлых выходных его с пацанами «мусора» загребли, за пьянку, хулиганство…
— … и за то, что ссали в неположенном месте. — закончил он свою историю.
Ему отвечали, что скоро в школу об этом сообщат и он может вылететь из класса.
Игнат учился в классе с буквой «А», где помимо основной школьной программы за 10-11 кассы преподавали ещё и первый курс экономического колледжа. Все дети были из разных концов города, прошли по конкурсу — и потому дисциплина класса имела большое значение для школьной администрации. В отличие от классов с буквами вроде всяких «Г» или «Д» — куда, по общему мнению, собрали разный сброд.
Незнакомая девушка по-прежнему сидела, делая записи в тетради, и, казалось, совсем не обращала внимания на разговоры за её спиной, звучавшие на весь класс.
— Может и не сообщат! — вмешался в разговор Игнат со своего места, поглядывая на неизвестную девушку, решив тоже покрасоваться. — Меня тоже месяца четыре назад брали по пьянке. И чё? До сих пор ничего не пришло. Хотя, Захара помните? Я с ним как-то на дискотеку приезжал — он ещё потом с Толяном из «Гэ» стегался. Так вот, его уже и в суд вызывали и штраф выписали. А мне ещё ничего не пришло, и учителя, по ходу, тоже ничего не знают. Так что, может, пронесёт.
— Ни хера тебя не пронесло! — заявил Макс — Вот сообщат о тебе в школу и выкинут тебя от нас. Будут тебе потом "Гэшницы" давать!
— А что в "Гэ" тоже есть крутые бабы.
— Да их там до х*я! — рассмеялся Макс.
— Айда вместе в "Гэ" перейдём?
Игнат и Макс снова рассмеялись.
В класс вошла Елена Васильевна — учитель физики и классный руководитель. Матюки мгновенно прекратились; одноклассники рассаживались по своим местам. Игнат попробовал прочитать хоть что-то, но у него опять ничего не вышло. Толстушка Анька, его соседка по парте, уселась на место.
— Ты шпоры подготовила? — спросил у неё Игнат.
— Подготовила. Но тебе не дам.
— Почему?
— Потому что ты идиот.
Игнат бросил взгляд на дверь, в ожидании Кристины…
И остолбенел…
Она стояла в проёме дверей и губы её были накрашены той самой злополучной голубовато-синеватой помадой!
О, боже, как ей не шёл этот цвет. Это выглядело так нелепо — словно чужеродный, вычурный и не согласующийся ни с чем крупный мазок, нанесённый на идеальную картину, в самом её центре. Почему она это сделала? Она — всегда одетая и подобранная с таким вкусом: когда каждый цвет, каждый оттенок, каждая чёрточка и каждый изгиб пребывают в абсолютной гармонии. И она ехала так в автобусе, она шла в таком виде по коридору! Как это может быть? Ведь она самая красивая девушка в классе! И она намеривалась пробыть в таком виде целый день! Почему? Потому что он сам выбрал этот цвет?
О, нет! Только не это!
Кристина подмигнула ему, улыбаясь синеватыми губами с серебристым блеском, и прошла на свое место — в соседнем ряду, на несколько парт впереди Игната.
Игнат следил за ней, не сводя глаз и не моргая.
— Хы, — повернулся к нему Макс, усмехаясь. — Д-дурочка…
Игнат посмотрел на Макса с такой ненавистью, что тот отпрянул. Игнат ощущал в себе прилив такого сковывающего гнева, что не смог ничего ни сказать, ни сделать и только привстал, давя Макса взглядом.
— Ты чего? — испуганно вскинулся Макс. — Я же пошутил!
— Да любит он её! — вмешалась толстушка Анька. — Любит, не знаешь, что ли?
Прозвенел звонок. Шум в классе начал утихать. Игнат опустился на стул, Макс отвернулся, а Кристина сидела тихо улыбаясь.
Учитель написала на доске дату и крупными буквами: «Контрольная работа». В класс проскользнула чуть опоздавшая Танька — соседка Макса по парте.
— Привет всем! — прошептала она, усаживаясь на место.
Неизвестная девушка встала с задней парты и направилась к доске. Пока она шла, все с интересом смотрели на неё, ребята пялились на её зад и ножки, девушки оценивающе изучали наряд. Следует заметить, что больше это девушка никогда так не одевалась.
Девушка встала рядом с учительницей.
— Здравствуйте! — сказала Елена Васильевна.
Весь класс поднялся.
— Садитесь, пожалуйста. Позвольте представить вам Альбину Римовну. Она проходит в нашей школе практику. Будет проверять ваши работы, иногда проводить занятия.
По классу прокатились смешки и ропот. Валерка, сидящий на первой парте, покраснел как рак.
Альбина Римовна, улыбалась какой-то хитрой, многозначительной улыбкой, заговорила:
— Здравствуйте. Меня зовут Хаббибова Альбина Римовна. Я студентка педагогического университета и некоторое время буду работать с вами. С некоторыми из вас я уже успела немного познакомиться…
Снова — смешки и перешёптывания.
— … Надеюсь, — продолжала практикантка, — что мы найдём с вами общий язык и взаимопонимание.
— Прошу любить и жаловать! — подытожила учитель. — Альбина Римовна, раздайте, пожалуйста, варианты.
Всё это время мысли Игната были заняты только Кристиной. Он видел, как все в классе периодически поглядывали на неё, хихикали и перешёптывались… А она сидела и тихо улыбалась…
Альбина Римовна раздавала варианты. Когда очередь дошла до Игната, её губы снова тронула та самая хитрая улыбка. «Всё расскажет, — обречённо подумал Игнат. — Сегодня всё-всё-всё против меня!».
Началась контрольная. Минут десять Игнат сидел, подперев голову рукой, изображая напряжённую работу мысли и прибывая в совершенном отупении. И вдруг догадка, словно молния, мелькнула в его уме! Глаза его загорелись, а стул под ягодицами вдруг зазудел и сделался невероятно неудобным.
«Нет — подумал он. — До конца урока я не высижу!»
И поднял руку.
— Что? — спросила учитель.
— Можно выйти? — спросил он, встав с места.
Услышав голос Игната, Кристина повернула к нему лицо. Танька, сидящая рядом с Максом, прыснула смехом.
— Ты чё, ещё не видела? — шёпотом спросил у неё Макс.
— Нет, я же опоздала. — так же шёпотом отвечала ему Танька.
Учитель продолжала, обращаясь к Игнату:
— У нас контрольная. Терпи.
— Не могу терпеть.
Класс дружно взорвался хохотом, глядя на него. А Кристина сидела, опустив голову.
— Сядь на место, Горемыка. Не смеши народ.
— Я быстро!
— Минус один балл. Согласен?
— Так нечестно.
— Тогда терпи.
— Я согласен.
Опять хохот.
— Хорошо, иди.
Выйдя из класса, Игнат помчался по пустым коридорам и лестницам. Выскочил на улицу и сразу шмякнулся, поскользнувшись туфлями на снегу. Вскочил и побежал, поскальзываясь, искать ближайший косметический магазин.

— Ну что, друг? — сказала учитель, когда Игнат вошёл в класс с раскрасневшимся от бега и холода лицом. — Набегался? — продолжала она. — Быстро ты. Сколько тебя не было? — Взглянула на часы на запястье. — У-у-у… — протянула она удивленно. — Совсем недолго, всего минут двадцать. Минус один балл тебе, дорогой. Уговор дороже денег.
Игнат молча опустился на место и принялся за контрольную, быстро пробегая глазами задания и чиркая ответы на тетрадном листе со штампом.
— Не старайся, Горемыка — ехидничала учитель. — Ничего у тебя не получится. Придёшь на пересдачу.
И, помолчав, продекларировала:
— Любви пылающей граната лопнула в груди Игната!
Класс лопнул хохотом. Игнат посмотрел на Кристину — она заходилась от смеха. И даже когда все утихли, она всё равно, время от времени, прыскала смехом, и от этого Игнату тоже хотелось смеяться.
Но, шла контрольная, а Игнат не терял надежды получить хотя бы троечку.
Анька сидела, уткнувшись в свой листок, её рыжие волосы спадали на парту так, что занавешивали её лист, и было не видно, что она в нём пишет. Игнат ручкой отвёл пряди в сторону, заглянул в её листок. Анька тихо захихикала.
— Чего тебе? — зашептала она.
— Дай шпаргалку. — шептал он.
— Какую? У меня их много. Трудно будет искать.
— Давай всё!
— Горемыка, не отвлекай соседку. — сказала учитель, прохаживаясь между партами. — У тебя всё равно ничего не получится. Через пять минут контрольная закончится, а у тебя ничего не готово. Смирись. Перед смертью не надышишься.
Когда учитель отвернулась, Анька пересыпала в руку Игната кучку свёрнутых шпаргалок. Он засунул их в карман пиджака и принялся осторожно выискивать нужную.
Как и предсказывала учитель, через пять минут у Игната ничего не было готово.
— Альбина Римовна, соберите, пожалуйста, контрольные и варианты — сказала учитель и снова обратилась к Игнату с весёлым торжеством в голосе:
— Ну что, Горемыка? Шах и мат! Эх, не зря у тебя такая фамилия. Видать, и правда некоторые имена определяют судьбу. Как корабль назовёшь, так он и поплывёт.
И далее обращалась уже к классу:
— Так, никуда не расходимся. До конца урока ещё есть время — обсудим предстоящую новогоднюю дискотеку. Будем проводить?
— Да! — дружно откликнулся класс.
— А практикантки будут? — послышался едва слышный, как будто ворчливый голос.
— Горобец, — отозвалась учитель, — зачем тебе практикантки? Ты с соседкой-то не знаешь, что делать.
Класс опять расхохотался, Горобец залился краской, а сидящая рядом с ним девочка Юлия смеялась, прикрыв рот ладошкой.
Мысли Игната по-прежнему были заняты только Кристиной. Он смотрел, как она ровно сидит, глядя на учителя, смеётся вместе со всеми. Утонченная, изящная.
На перемене он подошёл к Кристине:
— Выйдем? — тихо попросил он.
Она кивнула. Они вышли в коридор. Игнат шёл впереди, она, молча, следовала за ним. Свернув за лестницу, где можно было укрыться от посторонних глаз, он повернулся к ней. Кристина подошла к нему почти вплотную и смотрела на него широко раскрытыми глазами.
— Кристинка, я тут… купил тебе другую помаду, — заговорил Игнат, доставая из кармана тюбик. — Эта лучше подойдет. Я её долго выбирал.
— Спасибо — ответила Кристина, принимая помаду и стоя к нему почти в упор.
— Я видела в окошко, как ты через дорогу перебегал. Я тогда чуть не засмеялась. А училка тебя, кажется, тоже видела, поэтому спросила: «Набегался?»
Игнат молча стоял, глядя на неё… а она стояла, молча глядя на него. Момент начинал затягиваться. Игнат пошевелил рукой, Кристина, глядя на него, пошевелилась в ответ. Он немного подался к ней, она подалась ещё ближе. Игнат был выше на полголовы, но их лица уже почти соприкасались. И тогда он робко поцеловал её в синеватые губы с серебристым блеском, и она ответила ему. Её руки скользнули по его талии, проследовали по спине к плечам, и она крепко прижалась к нему, положив голову на грудь.
Игнат был совсем не виноват, в том, что кровь внезапно прихлынула к известному месту, несмотря на все его отчаянные попытки подвергнуть этот процесс внутреннему контролю. Он, обнял её в ответ, и, не решаясь разрушить объятия, отодвинул таз подальше и привстал на носки. Со стороны это, наверное, выглядело нелепо и комично, но он надеялся, что она ничего не заметила.
— Ты мог бы не покупать — сказала Кристина, прижимаясь к его груди. — У меня в сумочке есть другая.
— Я хотел сделать тебе подарок. Ты ей накрасишься?
— Да, сейчас, — ответила она, расслабляя свои объятия и осторожно высвобождаясь из объятий Игната. — Сейчас в туалете накрашусь.
— Я приглашаю тебя в ресторан — вдруг выпалил Игнат. Это было совсем не то, что он заготавливал ночью, но в тех планах вообще всё должно было быть по-другому.
— В какой?
— Не знаю… в любой.
— Тогда может в кафешку рядом с моим домом?
— Это же кафешка, а не ресторан, — говорил Игнат, поставив ногу на оказавшийся весьма кстати стул и оттянув полу пиджака так, чтобы прикрыть срамное место.
— А… точно. Тогда куда?
— Я подумаю.
— А, когда?
— Сегодня, после уроков.
— Ладно.

***

Пошли они всё-таки в кафешку рядом с её домом. Ничего другого Игнат придумать не смог. Да и откуда ему было знать о ресторанах, если он ни разу в них не бывал?
Кафешка оказалась уютной и вполне приличной. В воздухе витали аппетитные запахи, играла приятная ненавязчивая музыка, свет был приглушён, что создавало атмосферу интимной обстановки. Стены были украшены деревянными панелями с затейливыми узорами и орнаментами. Столики — чистые, с удобными стульями и диванчиками. Там было самообслуживание, но меню оказалось разнообразным.
Они взяли сок, по салату, пирожные и ещё каких-то сладостей, уселись рядышком на диванчик. Не прошло и двух минут, как они начали целоваться и обниматься. И у Игната опять случился непроизвольный «прилив крови». Они целовались и целовались, поглощённые волной нежности и друг другом — пока зычный голос продавщицы из-за прилавка не вернул их на землю:
—  Молодые люди, вы сюда зачем пришли?! Тут люди кушают! Хотите любовью заниматься — идите в другое место! Здесь не публичный дом!
Они освободили друг друга из объятий и принялись за еду, виновато шушукались, поглядывая на строгую продавщицу за прилавком. Та кидалась в них возмущенными взглядами, время от времени демонстративно громко вздыхая.
—  Мама меня убьет, если узнает, — сказала Кристина и захихикала, прикрыв ладошкой разрумянившееся лицо.
—  М-м-м… вкусный салат, — заметил Игнат.
—  Марк Аврелий.
—  Что?
—  Салат — Марк Аврелий.
И тут, услышав знакомое имя, в сознании Игната возникли некоторые ассоциации, и он решил покорить Кристину ещё и интеллектом.
—  Знаешь, кем был Марк Аврелий? — спросил он, придав себе как можно больше серьёзности.
—  Что-то знакомое… Не помню. А ты знаешь?
—  Он был любовником египетской царицы Клеопатры, — начал Игнат вспоминать старый голливудский фильм, — Вместе они сражались против римского императора, но проиграли. А когда Марка Аврелия убили, Клеопатра последовала за ним, совершив от горя самоубийство, приняв смерть от укуса кобры.
Эта история произвела впечатление. На лице Кристины отразилось совершенно искреннее сожаление; она была тронута.
—  Красивая история… Ты так много знаешь. Ты, наверное, читаешь много?
—  Да, — ответил Игнат, довольный эффектом. — Люблю историю. Книги тоже читаю. Сейчас читаю Достоевского — соврал он.
— Что читаешь? «Идиота»?
— Нет, не идиота.
Они посмотрели друг на друга и залились смехом.
— Интересно, — сказала Кристина, — а у него там на самом деле про какого-то идиота написано?
Снова смех.
— Не знаю, — признался Игнат. — Наверное. Я «Идиота» ещё не читал. Я сейчас «Преступление и наказание» читаю. Там один мужик бабку убил топором.
— Ужас какой-то! — подыграла ему Кристина.
— Да, Фёдор Достоевский – это чтиво не для всех, — важно заметил Игнат.

После кафешки они отправились на ёлку, потом катались на коньках.
Поздним вечером Игнат провожал Кристину домой, держа за руку. Подходя к дому, она, в который раз сказала:
— Мама меня убьёт.
— А теперь за что? — пошутил Игнат.
— За то, что так поздно возвращаюсь. Она, наверное, уже ко всем подругам позвонила… А вон и мама, — сказала она, кивнув на окна.
Игнат поднял глаза и увидел в одном из горящих окон женщину, грозящую кулаком и открывающую рот в неслышной ругани. Моментально уткнулся взглядом в землю.
— Ну ладно, пока! — сказала Кристина.
— Пока!
Игнат проводил её взглядом, пока она не скрылась в подъезде. Поднял глаза: женщина в окне всё так же стояла, уперев руки в боки. Игнат двинулся домой. Свернув за угол, он достал сигарету, закурил. Улыбнулся, довольный жизнью.

***

Вернувшись домой, Игнат перебирал в уме все события минувшего дня. И когда уже отходил ко сну, вспомнил про Марка Аврелия. Решил почитать о нём на сон грядущий, чтобы узнать поподробнее. Достал из шкафа толстую книгу по истории Древнего Рима, улегся в кровати и открыл глоссарий. Отыскал Марка Аврелия — и выпучил глаза.
Оказывается, Марк Аврелий был римским императором и не мог быть любовником Клеопатры, потому что жил на два века позже. А того, о ком он рассказывал Кристине, звали Марк Антоний!
«Блин! — воскликнул он про себя. — Как я мог их перепутать?!»
Краска залила его лицо, ему даже стало жарко, и он откинул одеяло. Настроение испортилось. Он полежал некоторое время, глядя в потолок, потом положил книгу на пол, выключил лампу. «Надеюсь, она никогда об этом не узнает… Господи, пожалуйста, если ты есть, пусть она никогда об этом не узнает!» — подумал он и заснул.


ЧАСТЬ 2. ПРОВЕРКА ВРЕМЕНЕМ.

«…Когда солнце прячется за горизонт и пронзительные ветра внушают одиночество, кутая холодом, а отрешённость скребёт сердце, для восставшего от прошлого, всплывшего со дна слабости, вдохнувшего полной грудью настоящее, остаётся: стряхнуть прах с ног и уйти в колючем сиянии звёзд в поиски тепла, глядя в неизвестность, смирившись с неизбежностью.
И когда проходят годы, укрывая плечи снегопадами, омывая лицо ливнями, источаются скорбь и слёзы по ушедшим именам, и, находясь в местах неведомых, в окружении людей незнакомых, свыкшись с тем, что безвозвратно, где-то глубоко в душе ещё живут воспоминания с любовью о той, кто дарила счастье, будучи рядом — о той, что была первой.»

Ещё одна из последних записей в заброшенном дневнике Игната.

***

В последнее время Игнат часто вспоминал о Кристине. Когда-то он вёл дневник. Со школы и далее, с перерывами, пока не устроился на свою первую серьёзную работу. Далее совсем обрывочно и фрагментарно, лет до двадцати трёх. Недавно, заезжая к родителям, мать вручила ему эти записи — они нашлись в одном из ящиков, при подготовке его бывшей комнаты к ремонту. Игнат о них совсем забыл, удивился и обрадовался.
С тех пор, по вечерам, в одиночестве, Игнат погружался в воспоминания, читая дневники, исписанные мелким плотным подчерком.
Первые записи отличались литературной бедностью, хотя в них порой прослеживались попытки осознания событий и анализа. Имелись первые пробы пера, в которых сильно чувствовалось влияние классической литературы, которую в последних классах запоем читал Игнат. В прозе явственно слышались отголоски Шолохова и Достоевского, а в стихах Пушкина, Лермонтова и Есенина. Со временем стиль становился всё более уверенным и выразительным. Имелись графические рисунки, которые он накидывал сидя за дневником в задумчивости.
С института — и чем далее, тем больше — классическое влияние начало уступать контркультурным и постмодернистским мотивам и стилистике: от Пелевина и Сорокина до концепций, вдохновлённых экстремальными музыкальными группами и совершенно нишевым артхаусом в кинематографе. Рисунки тоже приобрели какую-то символичность и эстетичность.
Затем произошёл резкий разворот в истовое православие. Язык приобрёл выраженную «синодальность», а метафоры — «апокалипсическую» образность. Тогда он, желая всех обратить в свою веру, искренне недоумевал, как это люди не могут прозреть, когда он так доходчиво, «на пальцах», всё им объясняет и разжёвывает? Приводят какие-то нелепые аргументы, которые он так легко разбивает — хотя, на самом деле, всех этих аргументов он просто не слышал… Тогда ещё не слышал.
Читая записи за этот период, Игнат вспомнил, как очистил все свои аккаунты в интернете от «скверны», удалив почти все изображения, видео и тексты. А в профиле «ВКонтакте» добавил фото, на котором он сидел за столом в застёгнутой на все пуговицы белой рубашке с длинными рукавами. Перед ним лежала Библия, а на стене за спиной весело большое распятие. Не хватало только воротничка, как у протестантских пастырей. На том фото он смотрел в камеру с серьёзностью, не подразумевающей и тени улыбки. Брови были нахмурены, взгляд же, по замыслу, должен был обличать и обвинять. А в разделе о любимых книгах он перечислил, наверное, всех святых отцов, которые когда-либо хоть что-то писали. Вспомнив об этом, Игнат рассмеялся. Над этим его образом «страстного благочестия» ему хотелось смеяться больше и громче всего. Просто чудо, что тогда он не сжёг эти дневники, хотя намеревался это сделать. Остановило то, что в дневниках он никогда не щадил себя, а это соответствовало духу «смирения». Этот период нравился Игнату ещё и тем, что в нём было больше всего смешных текстов. Он специально писал их с юмором, чтобы сгладить православную суровость. И его часто банили внутри христианских сообществ за «змеиный язык».
Постепенно формировался его собственный язык и стиль выражения. Всё это Игнат прекрасно видел и подмечал: где ещё имело место постороннее влияние, а где уже имелось чистое самовыражение. Тем не менее, на каком бы этапе это ни писалось, всё было пропитано максимализмом и вычурным пафосом. Даже религиозные тексты о смирении, милосердии и добродетелях звучали как призывы к священной войне. А тексты, обличающие всевозможные страсти, звучали столь неоднозначно, что после прочтения хотелось скорее впасть в эти страсти, нежели навсегда от них отречься.
Затем произошёл очередной разворот в политический дискурс и уход в марксизм, но на этом этапе записи прервались окончательно.
Однако больше его интересовали не художественные поиски и эволюция его воззрений, а описанная в дневниках фиксация жизни и размышления о ней: психология и рефлексия над разными событиями, чувствами и эмоциями, большинство из которых он прекрасно помнил или вновь ясно осознал. Сейчас, читая эти записи, Игнат переосмысливал их через призму накопленного опыта.
В этих записях было очень много Кристины. Начиная со школьных записей до их расставания. По сути, все эти записи были о Кристине. Даже если о ней не было ни слова, она всё равно была там, как часть его жизни.
Интересно, что Кристина так никогда и не узнала, что он вёл дневник. Он начал вести его в ту давнюю «до-блоговую» эпоху, от руки. И после тоже вёл его от руки, решив, что такая практика развивает умение чётко и сразу выражать мысли.
Этот дневник был откровенным продолжением его души, где он осмысливал себя, часто не щадя, обличая и обнажая то, что все обычно держат внутри. Описывал свои сомнения, был настолько честен, что никогда и никому не показал бы этот дневник — ни Кристине, ни матери. Потому что если бы они, да и кто угодно другой, узнали бы об этом — ему бы осталось только провалиться сквозь землю, потому что это была изнанка его души.
Лишь один человек однажды прочитал его дневник. Об этом будет сказано ниже. Поэтому записи и нашлись в родительском доме, куда Игнат их целенаправленно привёз, спрятал и хранил. До момента обнаружения о них не знала даже мать. Да так и не узнала, решила, что это какие-то институтские конспекты, и не стала выкидывать, оставив решение за Игнатом.
Игнат и Кристина расстались, когда учились на последних курсах институтов. С тех пор их дороги пошли в разных направлениях. Игнат нашёл в дневнике запись, датированную 16 ноября. Это была эмоциональная запись на пять страниц. В ней препарировались все обстоятельства, причины и чувства. Запись заканчивалась итоговой художественной зарисовкой.
Тогда у Игната была манера после осмысления какого-то значимого для него события подводить черту в виде художественной зарисовки как квинтэссенцию всей проделанной внутренней работы. Обычно такая зарисовка состояла из двух частей: первая формулировала главную мысль и озвучивала основной пафос, и, как правило, состояла из длинных предложений и сложных синтаксических конструкций. Вторая часть раскрывала основную мысль через конкретный образ, ситуацию или деталь.
Таких зарисовок было достаточно много в дневниках. Некоторые зарисовки, особенно институтской поры, звучали очень мощно, были заряжены энергией и каким-то бьющим через край энтузиазмом. Игнат это признавал, несмотря на свойственную ему самокритичность. Хотя сейчас он уже не понимал, что именно хотел сказать некоторыми из них. Перечитывал по несколько раз, пытался вспомнить, когда, как и почему он это писал. Помнил только, что писал искренне, развивал идеи, дополнял, переписывал, пока не достигал ощущения законченности высказывания. Но теперь Игнат уже не мог понять этих мыслей. Основной посыл ложился лишь бледной тенью на его теперешнее восприятие, оставляя общее впечатление прорвавшегося вулкана — который есть, который извергается, плеща горячей лавой — и только в одном этом уже есть смысл.
Но зарисовку, написанную в день расставания, он понимал полностью. Конечно, с теперешней позиции вся предшествовавшая ей рефлексия была в духе тогдашнего возраста. Перечитывая всю интроспекцию и сделанные из неё выводы, Игнат ясно видел, какими эгоистичными детьми они тогда были. Он видел глупую девочку, в теле красивой молодой женщины и глупого мальчишку, в теле молодого мужчины, слышал, как они произносят взрослые слова с умным видом… Как многого они не понимали тогда… Да, это естественно и простительно. Но то был действительно переломный момент в его жизни, который очень точно выразился в этой зарисовке. И сейчас он бы не смог сказать точнее о том сумрачном состоянии и не убрал бы из неё ни слова, несмотря на всю сложность и витиеватость языка.
«Воспоминания в воспоминаниях» — подумал Игнат, улыбнувшись и перечитал зарисовку.

«ОТВЛЕКАЯСЬ ОТ ТЯЖЁЛЫХ МЫСЛЕЙ.

Когда с годами приходит чёрствость и неспособность удивляться, когда каждодневная череда мелких обманов и разочарований входит в привычку и перестаёт внушать стресс и отвращение, когда, поддаваясь давлению противоречивых обстоятельств, начинаешь терять ясность и способность отвечать прямо, а лукавое становится обычным, а ложное — естественным, и когда, запутавшись в паутинах сомнений, уже нельзя отрицать того, что случилось, и уже нельзя отвернуться, глядя в глаза разврату и пошлости, видя и подозревая эту испорченность во всём и в каждом, принимая это как факт — человеку, чьи молодые годы ещё хранят иную память, приходит просветлённое мгновение, приносящее сожалея о том, что уходит, сменяясь взрослой слепотой и безучастностью.
В тот момент, когда особенно чувствуется грань перехода между тем, каким был и каким становишься, в душе рождается последний крик несогласия — подобный детскому плачу, наивный каприз, раздражающий или веселящий злобу перепачканных равнодушием сердец. И уловивший тот момент, старается удержать в себе хорошее и доброе, старается не поддаться лжи и не допустить её до самых глубин своей души… И тогда всё, что можно видеть и слышать, всё, до чего можно дотронуться, к чему можно прикоснуться, — расплывается в воспоминания.

ОКНА.

Подойдя к окну или выйдя на балкон нашей хрущёвской пятиэтажки больше не на что взглянуть, кроме как на соседний дом. Взгляду больше не за что ухватиться. Взгляд просто упирается в этот дом. Каждый раз, между прочим поглядывая на него, начинаешь постепенно привыкать к тому, что на пятом этаже всю ночь горит свет за занавешенными окнами, а если не горит, то возникает вопрос: а почему он не горит? Или к тому, что на третьем этаже, в восьмом окне слева, в форточку высовывается седой мужчина и выкуривает две сигареты подряд. Я вижу его, а он меня, но мы оба делаем вид, что не замечаем и не смотрим друг на друга, хотя на самом деле он так же подсознательно привык ко мне, как я к нему. И всё это между прочим…. Кто-то развешивает бельё, кто-то ужинает на кухне, при этом роняя кастрюли, разбивая посуду. Кто-то постоянно ругается — иногда даже не нужно смотреть в окно, узнавая шумную квартиру по голосам. Кто-то долбит и сверлит. Перемещаясь в окнах, люди ходят из комнаты в комнату, выбрасывают за окна бутылки и мусор. А в квартире на четвёртом этаже, напротив моих окон, всё время меняются жильцы — видимо квартира сдаётся внаём, там часто, до глубокой ночи, играет музыка, раздаётся смех и весёлые голоса, мелькают молодые люди и красивые девушки.
Обычно на балкон второго этажа всё того же соседнего дома, по утрам и после восьми вечера выкатывали старушку в инвалидном кресле. Она всегда сидела с тихой улыбкой, перебирая складки на своей юбке. Должно быть, она изучила каждого жильца в нашем доме, дала каждому из нас имена согласно индивидуальным характеристикам, ведь окна квартир — подобны глазам людей, в которых отражаются души. Иногда она просиживала так часами. Я очень привык к ней и полюбил её. Я любил незаметно наблюдать за ней, вылавливая для этого моменты (наверное, также как и она), и мне было жалко её. Но однажды в конце весны я подошёл к окну и не увидел её на обычном месте. Это показалось мне странным, но я не придал этому большого значения. А позже я вспомнил, как возвращаясь с работы и подходя ко двору, обнаружил следы похорон в виде цветов, лежащих на дороге. Тогда я ещё подумал о старом суеверии, что на такие цветы нельзя наступать, чтобы не нагнать на себя беды, и с ироничной улыбкой в душе я старался идти, наступая на каждый цветок. И вспомнив об этом, я понял, что больше никогда её не увижу — эту старушку… Так оно и вышло. Спустя какое-то время тот балкон застеклили, он оброс хламом и рухлядью.
Сегодня, подойдя к окну и случайно взглянув на тот балкон, я вспомнил, как видел эту старушку в последний раз.
Тогда было солнечное майское утро, наполненное свежестью и воспеваемое птицами. Ласточки звонко и стремительно кружились над крышами, ныряли в проём между домами, их заливистые крики бились о стены, рвались в небо. Я вышел на балкон и глубоко, полной грудью вдохнул утреннюю прохладу, я жмурился от лучей утреннего солнца, упивался благоуханиями цветущих под окнами сиреней и яблонь…
Она, как всегда, сидела с тихой улыбкой, и, казалось, была глубоко погружена в себя. Её взгляд, блуждая без цели, вдруг встретился с моими. С тихой улыбкой она посмотрела на меня своими добрыми, потускневшими глазами, поприветствовала лёгким наклоном головы.
Тогда я ответил ей тем же.»

Да, это был первый по-настоящему переломный момент в его жизни. Тогда он ещё очень любил Кристину.
Для расставания у них была не одна причина, а целый комплекс. Это был даже не комплекс причин, а комплекс симптомов. Из дневников было видно, как накапливались противоречия. Как за последние полгода они прожили все свои возможные будущности — и убили их одну за другой.
Например, однажды они мечтали вслух, сидя на подоконнике его комнаты в общежитии. Кристина с горящими глазами, рисовала картины, каким ей видится будущее: в её словах была жажда прочного, надёжного гнезда, выстроенного по всем правилам взрослого мира. Игнат, обнимая её, улыбался этим мечтам. А потом сказал своё видение. О том, что ребёнку нужны не стены, а любящие родители. Что любовь нельзя запирать в клетку из кредитов и условностей, что любовь может согреть и коморку на чердаке и прочее.
Постепенно то, что началось как счастливый разговор о будущем, провалилось в очередную ссору. Они не кричали. Они говорили шёпотом, от которого закладывало уши. В тот вечер Кристина ушла от него хлопнув дверью.
Или был случай, когда Игнат пришёл к Кристине с решительным лицом и заявлением, которое, как казалось ему, было верхом его любви и ответственности:
— Я бросаю институт. Я решил. Иду работать на завод.
Он ожидал совсем не такой реакции от Кристины, какая произошла. Её лицо исказилось не от радости, а от разочарования. Он полагал, что приносит жертву, ради их будущего, для их будущего ребёнка, чтобы у Кристины была эта её «стабильность»!
— Ты предлагаешь мне карикатуру на самого себя! – кричала она.
Её слова попали в самую точку. Она отвергала не его, а его неверное понимание её желаний. Это было чудовищное недоразумение, основанное на готовности к подвигу, но в сущности основанное на недопонимании друг друга. В тот день он ушёл от неё, чувствуя себя непонятым.
Или вот ещё пример. Это была, пожалуй, самая страстная и самая бессмысленная из их ссор. Повод был абстрактным — спор о каком-то фильме, где герой уезжал от любви, чтобы «найти себя».
Игнат, увлёкшись, заявил:
— А он правильно сделал! Как можно быть с кем-то, не познав себя в одиночестве? Настоящая любовь должна пройти испытание свободой. Иначе она — просто привычка, клетка.
Кристина замерла. Для неё, любовь была синонимом «быть вместе всегда и везде».
— Ты хочешь сказать, — её голос дрожал, — что наша любовь — это клетка? Что тебе нужно уйти от меня «свободным», чтобы понять, нужна ли я тебе?
Он пытался объяснить, что говорил абстрактно. Его романтизация одиночества и поиска она восприняла как личную угрозу.
— Знаешь что, — выдохнула она, вставая, — я не хочу быть твоим «испытанием». Я не хочу быть тем, кого «проверяют на прочность» отсутствием. Или ты со мной здесь и сейчас, всей душой, или тебе нужна эта твоя «свобода». Выбирай. Сейчас!
Он смотрел на её разгорячённое, прекрасное лицо и видел не любовь, а ультиматум. А она в его молчании слышала не растерянность, а ответ. Их юношеский максимализм не оставлял места для полутонов.
— Конечно, с тобой. — примиряюще сказал Игнат. Но яд был уже выпущен.
Да, этот ультиматум был озвучен, но в тот день, разойдясь, они ещё не сказали главных слов.
Был ещё случай, когда Кристину пригласили на скромную, но модельную работу — сниматься для рекламы местного торгового центра. Для Кристины это был шанс немного заработать и почувствовать себя взрослой и независимой.
Игнат всегда знал и видел настоящую Кристину — ту самую девушку, «сотканную из тени и мягкого света». Ту, какой она и была в действительности. И когда он увидел её на рекламном плакате — улыбающуюся, с неестественно ярким макияжем, в безвкусной, по его мнению, одежде — он невероятно обозлился. Орал о куклах, продукте потребления, бутафориях и тому подобном.
Кристина, тогда остолбенела от несправедливости.
— Я что, по-твоему, должна сидеть в башне как та девка в этом твоём пушкинском лукоморье и питаться твоими стихами? Это реальный мир, Игнат! В нём нужно уметь зарабатывать! Ты сейчас говоришь, как ребёнок!
Очень часто они заходили в тупик. Их юная страсть начинала выжигать их самих. Кристина, видя, как Игнат мучается от невозможности совместить «высокие идеалы» с «прозаической жизнью», пыталась стать проще, приземлённее. Она перестала рассказывать о своих карьерных амбициях, зная, что он назовёт это «мещанством».
А Игнат, видя её попытки подстроиться, чувствовал себя виноватым. Он видел, как гаснет её природная живость, подавленная его сложным внутренним миром. Однажды ночью он сказал:
— Я уничтожаю тебя. Ты пытаешься подстроиться под мои заморочки, и в этом ты теряешь саму себя.
Кристина не стала отрицать. Она тоже это чувствовала.
— А ты стал тише. Ты перестал писать свои безумные стихи, потому что я рядом. Ты гасишь в себе своё пламя. Как будто боишься обжечь меня.
Это был момент страшной, пронзительной ясности. Они поняли, что их любовь, такая идеальная в теории, на практике травмирует их обоих. Каждый, пытаясь быть ближе, заставлял другого отрекаться от части себя.
— Может быть, нам нужно отпустить друг друга, — прошептала Кристина, держа его руку. — Не потому что не любим. А… как бы это сказать…
— …потому что любим слишком сильно, — продолжил Игнат, — чтобы видеть, как мы медленно убиваем в другом то, что больше всего любим…
Был ещё один момент, который Игнат достаточно подробно описал.
Они сидели в тишине его комнаты. Эта тишина была новой для них. Раньше их молчания были наполнены пониманием, теперь же в них висела невысказанная претензия.
— Что с тобой? — тихо спросила Кристина, не с упрёком, а с усталостью и тоской в голосе. — Игнат, где ты? Ты вот здесь, а самого тебя — нет.
Он вздрогнул.
— Я здесь. Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что ты постоянно куда-то уходишь. Внутрь себя. Ты смотришь на меня, и я вижу, как в твоих глазах щёлкает какой-то замок. Ты говоришь со мной, а сам ведёшь какой-то внутренний диалог, в котором мне нет места.
Она подошла к окну, повернулась к нему спиной.
— Я чувствую, что в тебе есть потаённая комната. И ты никогда не пустишь меня в неё. Я могу только стоять снаружи и догадываться, что там…
Игнат молчал. Парализованный. Она была права.
— Зачем ты говоришь о каких-то комнатах? — нашел он в себе силы спросить.
— Иногда это сводит меня с ума!
— Я делю с тобой всё. Разве ты чего-то не знаешь обо мне?
Она стояла так же у окна, спиной к нему, уперев руки в подоконник.
— Иногда мне кажется, что ты не доверяешь мне, — в её голосе звучала какая-то пустота. — Что твоя жизнь — это ты сам. А я — хоть и важная, но всё же только декорация в ней! Ты любишь меня, но ты не делишься со мной.
Игнат прекрасно понимал, о чём она говорит, но не был готов к такому откровенному разговору.
Затем произошла та роковая развязка. Она, по сути, ничем не отличалась от всех их бесконечных ссор за последние полгода. Просто в этот раз все симптомы выплеснулись в одну страстную агонию и все слова, остававшиеся не высказанными до конца — высказались.
Сейчас, спустя годы, Игнат видел, что они расстались не из-за нелюбви. А, напротив. Они разошлись любя друг друга, но не находя точек для того, чтобы спасти их отношения из-за недостатка личного практического опыта. Они старались и не могли найти компромисс. И не умели лгать друг другу.
Может быть, их любовь разгорелась слишком рано для них обоих, столь разных, но столь дополняющих друг друга? Может быть, такие как они должны сначала пообтереться об жизнь, прежде чем идеально сойтись навсегда? Может быть. Но вышло так, как вышло.

Странно, с момента расставания они никогда не встречались. Лишь один раз Игнат видел её спустя несколько лет. Это было в пору одного из личных кризисов. К счастью, тогда она его не заметила. Он не хотел, чтобы она видела его таким: с серым небритым лицом, с обросшими волосами, в старых стоптанных ботинках и в той же одежде, что была на нем ещё тогда, когда они были вместе, но уже весьма затасканной. Игнат украдкой наблюдал за ней из-за укрытия. Кристина была всё так же красива. Пожалуй, она стала даже ещё красивее. С ней был мужчина, много старше её; она держала его под руку. Игнат желал ей только добра, но, глядя на мужчину рядом с ней, не мог понять, что она в нём нашла? Тогда это несколько задело Игната. Он всё ещё видел в Кристине ту, которую любил когда-то. Но что изменилось? Разве она не осталось той же? Почему рядом с такой непоседливой, живой и энергичной девушкой такой унылый дядька?
Тогда она опять проникла в его мысли… Но лёд тает от огня — тепло остывает от холода. Время шло, и память о Кристине постепенно остывала. Рядом с Игнатом были другие девушки и женщины. Он никогда не был одинок, но всё равно оставался в одиночестве. Где-то замёрз, где-то обжёгся. Иногда он вёл себя как мерзавец, а иногда искренне переживал боль утраты. И он шёл дальше по жизни, не зная, где найдёт, где потеряет, да и не хотел этого знать. Так жизнь казалась интересней — идя вперёд, смотреть на тех, кто идут навстречу. Своё ищет своего.
Так он жил.
Прочитав дневники, Игнат подспудно произвёл ревизию всей своей жизни. Это произошло само собой. Он понял, что Кристина была самым ярким и живым событием в его судьбе. Он попробовал поискать информацию о ней в интернете и соцсетях, впрочем, без особой надежды, ведь он и сам давно удалил все свои официальные профили. Да, тщетно. Нашлось лишь несколько сухих заметок о её профессиональной деятельности и несколько фотографий шести-семилетней давности на чужих страницах.
В ранних записях явно о Кристине повествовалось очень мало. В основном всё ограничивалось только «она» или «сегодня её не было — день прожит зря» — такое вступление сразу задавало тон и настроение всей последующей записи. Иногда были обращённые к ней стихи или сонеты, опять же без явного указания на неё.
Или вот такое:
«За вуалью хладнокровного спокойствия увидь пожар, рвущийся наружу.
За маской равнодушной надменности увидь бессонное томленье.
За невыносимо громким молчанием услышь зов тысяч мыслей, взывающих к тебе.
За словами, обращёнными к другим, услышь диалог, который я веду с тобой.
За взглядами, что избегают встречи, почувствуй нежное тепло, с которым я тобой любуюсь.»
Игнат усмехнулся:
— «Хладнокровное спокойствие», как же…
Это была одна из первых его попыток высказаться. Он вспомнил, с каким напряжением было это сочинено, как сильно его измотало, и всё равно тогда он остался не полностью доволен этим высказыванием. Он планировал написать это на валентинке и подсунуть Кристине 14 февраля. Но предновогоднее сближение с ней оставило этот замысел незавершённым.
Были стихи, написанные в строчку о том дне, с которого начались их отношения:

«В свете западной зари уже включились фонари, зажгли огни и магазины: гирлянды, вывески, витрины. И кажется, их свет напрасно светит тускло и неясно. Но зимний вечер быстротечен. Ночь сгустится на глазах. Время тихо, незаметно отсчитает на часах полукруг минутной стрелкой. И бесследно зимний день, уступая ночи долгой, канет в сумрачную тень.»

Далее следовало описание Кристины и того, как органично она вписывалась в зимние сумерки.

«Соткана из тонких нитей — нитей света и теней…» — прочитал Игнат отрывок из этого описания и ясно вспомнил её в тот день…
Стих заканчивался:

«В уюте ласковых мехов, смешавшись с запахом духов, тепло заветное пригрелось. Лицо румянцем загорелось, глаза, как два крыла, раскрылись — ясным взором прояснились из-под бархатных ресниц. Словно стайка белых птиц — снежинки в светлых волосах…И небо чистое в глазах…»

Последнее предложение хорошо заканчивало стих, но оно не соответствовало реальности: у Кристины глаза серые, а по стиху выходило, что голубые. Он вспомнил, что вписал это предложение как временное, чтобы позже вернуться к стиху и докончить, — но так и не вернулся.
Среди прочего имелась и небольшая скупая запись о том, как он увидел её в первый раз. Прочитав, он буквально пережил это заново. Он вспомнил всё.
И после, лёжа в ночи, глядя в темноту не раз вновь вспоминал об этом событии. В одну из таких бессонных ночей он встал и записал это воспоминание. Не в дневник, потому что дневник был завершён. Он записал его от руки на отдельном листе. В той же двухчастной манере, стараясь подражать тому юношескому, порой чрезмерному, письму.

Вот эта запись:

«Говорят, что каждый раз вспоминая о ком-то, мы неосознанно привносим в свои воспоминания что-то от себя. Возможно, это и так. Но бывают воспоминания, которые отличаются от обычных. Эти воспоминания обладают почти осязаемой ясностью: погружаясь в них, словно вновь становишься участником тех прошедших событий, переживаешь их во всех подробностях окружавшей тогда обстановки и той яркой, разноцветной палитры обуревавших ощущений. Когда воспоминания раскрываются в объёмное полотно, подобное видению, и всё — вплоть до мельчайшего штриха на нём: все звуки, запахи, вся боль, вся радость прошлого, всё, что казалось минувшим, унесенным течением лет, — становятся очевидной реальностью…

И сейчас, делая эту запись, я как будто вновь переживаю те минуты.

За большими окнами выгорал весенний солнечный день. В приоткрытое окно, играя тёмными шторами, проникали звуки уличной суеты, смешиваясь с запахом весенней капели.
Была перемена перед уроком информатики — уроком, который должен был завершить мой первый день в новом и ещё не знакомом для меня классе. Я прошёл в кабинет и сел у одного из компьютеров на место, показавшееся мне свободным. Будучи новичком, я молча сидел, временами оглядываясь по сторонам, изучая одноклассников, — и ничто не предвещало того, чему было суждено случиться.
Стоя за моей спиной, она нагнулась, чтобы дотянутся до сумочки, лежавшей на полке под столом, за который я сел и которую я сначала совсем не заметил. Нагибаясь ко мне, она занесла пряди длинных волос за ухо. Её голова оказалось над моим плечом.
Это внезапное вторжение в личное пространство — не вероломное и незваное, включающее защитные механизмы, а, напротив, сразу отмеченное трепетными признаками нежного существа — мгновенно обострило все молодые чувства. Я почувствовал запах её духов. И вдруг одна из прядей, забранных её рукой, выпала мне на плечо и нежно коснулась щеки. Сладкий разряд ударил по позвоночнику и прокатился по всему телу.
Сердце бешено забилось; казалось, все окружавшее отдалилось бесконечно далеко и провалилось в безмолвие. Я сидел не шевелясь и слышал только её легкое дыхание и удары собственного сердца, чувствовал шелковистую прядь её волос на щеке и почти задыхался, стараясь сдерживать возраставшую потребность в воздухе, напоенном её духами. Не моргая, я смотрел на её руку и понимал: девушка эта должна быть очень красива.
Когда она забрала сумочку и отошла, я осторожно оглянулся на неё… и полюбил.
Полюбил со всем пылом, какой только может быть свойствен юноше в те молодые годы. Она стояла в нежном свете догорающего дня — белокурая и стройная. Мягкая улыбка на прекрасном лице, озарённом такими чистыми серыми глазами. Она полушёпотом смеялась с подружками… Цветущая и свежая.
И всё в ней было прекрасно: от стройных ног до плавных бедер, от тонкой талии до молодой груди, изящных жестов хрупких рук и до точеных пальцев, что утопали в золоте волос, и волны их к порядку призывали.
«Творец наш, как щедро длань твоя коснулась до самых тонких струн природы, что соткала такое трепетное совершенство!» – сказал бы я сейчас. Тогда же лишь подумал: «А-а-ба-ал-де-еть» — разгромленный, поверженный, раздавленный любовью.»

***

Самая последняя запись в дневнике была сделана не рукой Игната. Она была сделана Диной. Дина была второй девушкой после Кристины, с которой у Игната сложились продолжительные отношения.
Она была моложе его на три года — очень чистой душевно, тонко чувствующей и такой же романтичной, как Игнат. И по-настоящему добрым человеком. Она училась на Психолога, на третьем курсе. Работала нянечкой в детском саду и иногда подрабатывала флористом в цветочном магазине своей дальней родственницы.
И он был первым в её жизни мужчиной.
Игнат думал, что у них всё идёт хорошо, что он любит Дину. Она всё более и более заполняла его собой. Кристина оставалась незабываемым воспоминанием, уходящим в прошлое. Он думал, что укрепляющиеся чувства к Дине и остывающие чувства к Кристине гармонично сосуществуют в нём, что он излечивается. Он правда очень тепло и нежно относился к Дине, правда любил её. И чем дальше, тем сильнее влюблялся.
Однажды, вернувшись с работы, он застал Дину сидящей в зале на диване. Она сидела в напряжённой позе, готовая к нападению. Рядом с ней, да диване, лежал его дневник. Игнат всё понял…
Он прятал дневник на шкафу, на антресоли, где его было трудно найти, куда очень трудно забраться.
В горле встал ком. Он не знал, с чего начать: оправдываться, просить прощения или просто молча принять её боль. Время будто застыло; он стоял, глядя на неё, и не мог вымолвить ни слова. Её спина была прямой, как струна; глаза — холодные, почти чужие. Он никогда не видел её такой. Её молчание было молчанием перед бурей.
— Знаешь, я тут решила прибраться немного…
— Дина… — тихо произнёс Игнат, пытаясь собраться с мыслями.
— Ты даже не представляешь, как это выглядит, — перебила она, не поднимая глаз.
— Всё это не так.
— А как? — живо спросила она, вскинув на него глаза.
— Я просто… я не умею говорить…
— Зато умеешь писать! И не мне.
Он замолчал. Слова «прости» казались пустыми, а «люблю» — слишком громкими для этой ситуации.
— Это не то, что ты думаешь… — всё, что он смог выдавить из себя.
— Ты помнишь, как мы встретились? — неожиданно спросила она.
— Конечно. Кафе у набережной. Ты была в синем платье.
— А ты был с блокнотом. Даже тогда ты что-то записывал.
— Это было до…
— До чего? До того, как ты начал делить жизнь на две части? «Для дневника» и «для меня»?
— Дина, дай я объясню…
— Объясни вот что. Мы вместе уже пять месяцев! Мы ездили на море! Что ты об этом пишешь? Сухая запись, в духе: «было интересно». Двадцатого декабря у меня был день рождения — ты вообще ничего не написал…
— Милая, посмотри, ведь я очень редко делаю…
— Подожди! — перебила она его, сжимая кулаки.
— Я просто не успел написать об этом!
— Подожди! Двадцатого числа ты об этом не успел написать, а уже двадцать третьего, — через три дня! — пишешь о том, что это годовщина начала ВАШИХ – с особым ударением, — отношений!
— Послушай… — Игнат пытался найти слова, но голос его дрожал.
— Нет, это ты послушай! — прокричала Дина, и в её голосе послышались истерические ноты, готовые сорваться в рыдания. Лицо было искажено от негодования. — Ты расписываешь это на две страницы, которые… которые я не смогла прочитать, потому что мне было больно! А в конце ты пишешь ей стихотворение…
— Дина…
— Что Дина?! Что Дина?! — прокричала она, готовая сорваться. Она схватила тетрадь, начала быстро её перелистовать.
— Милая, дай мне её, пожалуйста, я выкину её на твоих глазах…
— Вот, послушай… вот, например… где это: «Соткана из тонких нитей — нитей света и теней…» — прочитала она отрывок из того стиха, последние слова она произнесла почти шёпотом, проглатывая на издыхании. И вдруг швырнула тетрадь в Игната:
— Ненавижу тебя, дурак! — взорвалась она и кинулась на него с кулаками.
Игнату было нечего сказать.
— Дурак! — билась она на его груди, когда он обнимал её, борясь и сковывая её движения. Она была права с первого до последнего слова. Он молча унимал её пока не остались одни объятия. Он обнимал её, пока она не стала только рыдать на его груди, прижимаясь к нему. В этот момент Игнат сам ненавидел себя.
— Я думала… между нами крепкая связь… — шептала она между всхлипами. — Я думала, ты правда любишь меня…
— Я люблю, я правда тебя люблю… Мне больно сейчас… Я дурак… Очень больно.
— Я думала, между нами нет тайн… Почему я не могу вдохновить тебя на такие слова? … Я не хотела читать… Это подло… так читать, но… я думала, между нами нет тайн… Я тебе, кажется, всё рассказала о себе… А ты…
Он не знал и не мог найти слов, чтобы как-то исправить случившееся. Он понимал, что доверие к нему разбилось, как хрустальная ваза, которую невозможно склеить.
— А ты по-прежнему думаешь о ней… я такая дура…
— Это не так, Дина…
— Я не прошу таких же красивых стихов о себе… — продолжала она, не слушая его. — Сейчас я… я не нахожу себя… в этом во всём…
Игнат обнимал её, целовал её в мокрое от слёз лицо, нежно гладил, бормотал невнятные оправдания о «настоящих чувствах», которые не требуют «констатации», — сразу понимал, что это всё не то.
— Я потеряна… — всё ещё не слушая его. — Ты меня так ранил… нету места… я так обманута…
Потом они некоторое время постояли молча, обнимая друг друга. Игнат, обнимая её, смотрел на лежащий на полу дневник и в тот момент был готов сжечь его, чтобы хоть как-то спасти положение.
— Пойду умоюсь, — тихо сказала Дина, освобождаясь из его рук.
Направляясь в ванную, она остановилась у дневника, посмотрела на него некоторое время. Потом подняла с пола и положила на письменный стол. Взглянула на Игната мокрыми, распухшими от слёз глазами.
— Я не хочу, чтобы ты его выкидывал. Я думаю, эта Кристина — хороший человек, раз ты до сих пор не можешь её забыть... Я бы не хотела, чтобы память обо мне вот так просто взяли и выкинули… Мне больно не от этого… Понимаешь?
Эти слова совсем раздавили Игната. Он молча смотрел на неё. Слёзы опять выступили на её глазах. Она поднесла руки к глазам и скрылась в ванной. А он просто опустился по стене на пол и просидел так некоторое время. Рубашка на его груди была мокрой от слёз.

Потом, вечером, они спокойно разговаривали. Игнат пытался спасти отношения логикой. Он же рассказывал раньше, что до Дины у него никого не было, кроме Кристины. Что нельзя выкинуть человека из памяти после пяти лет совместной жизни. Что он уже остыл к Кристине — это была просто ностальгия. Она слушала его, соглашалась.
Ночью они были очень нежны и страстны друг с другом. А на следующий день, уходя на работу, он был почти уверен, что вечером вернётся в пустую квартиру.

Да, Дины не было. Пройдя в зал и включив свет, он увидел на письменном столе свой дневник и оставленную в нём запись:

«Игнат, я хочу рассказать тебе о дорогом мне воспоминании.
Помнишь, когда мы были на море, устав от музыки баров, шума и многолюдности на набережной, мы решили отойти подальше, чтобы побыть с морем наедине, в тишине. Мы уходили всё дальше вдоль берега. Потом ты взял меня за руку и повёл по тропинке в скалах, где пляж был узкой полоской гальки под обрывом. Мы спустились туда. Там был только шёпот волн, запах камня и солёного ветра. Луна была не полная, убывающая. Но она была такой яркой, что от неё лежала дрожащая бледная дорожка на воде. И никого не было там, кроме нас, моря и вселенной.
— Осмелишься? — тихо спросил ты, и твои глаза в лунном свете казались бездонными.
В ответ я просто сняла платье. Оно упало белым облаком на гальку. Ты сделал то же самое. Было ни холодно, ни страшно. Было… освобождающе. Словно мы сбросили не просто одежду, а всё наносное, все условности, став такими же чистыми и простыми, как та ночь.
Вода, тронутая лунным светом, была тёплой. Мы зашли в неё. Небо над нами было полно звёзд. Мы не плавали. Мы просто стояли, погружённые по грудь, обнявшись, и смотрели друг на друга. Твоя кожа была гладкой и бледнела в свете луны.
Ты не говорил ни слова. Ты лишь провёл мокрой ладонью по моему плечу, а потом так же медленно — по моей щеке. Этот жест был нежнее любого поцелуя. В нём была какая-то первозданная нежность. В этом лунном море мы были не просто влюблёнными. Мы были двумя душами, обнажёнными до самой сути, беззащитными и прекрасными в этой беззащитности.
Я прижалась лбом к твоему плечу, а потом положила голову тебе на грудь. Я чувствовала, как бьётся твоё сердце в такт лёгким ударам волн о мою спину. В тот миг не было ни прошлого, ни будущего. Была только эта убывающая луна, в бесконечном звёздном небе, тёплое, тёмное море и абсолютная, всепоглощающая уверенность, что я — часть тебя, а ты — часть меня. И это было прекраснее и страшнее, чем всё, что я знала до этого.
Наша любовь и близость в ту ночь были похожи на вечность, мы словно вышли за пределы времени и пространства. Я чувствовала не только слияние тел, но и родство душ…
Потом мы вышли на берег, и вода с наших тел стекала жидким серебром. Одевшись, мы ещё долго сидели на камнях, просто держась за руки. И я знала, что этот миг, этот лунный след на коже, я пронесу через всю жизнь. Как тайну. Как самое сокровенное и чистое доказательство того, что такое — быть единым целым.

Спасибо тебе за всё.
Прощай. Напиши что-нибудь и обо мне.
Ключи у соседей.
Твоя Дина.»

Игнат был сокрушён… Он перечитал письмо несколько раз. Эти чёткие, безжалостные, окончательные слова будто ножом врезались в сознание. Тишину в комнате нарушало лишь тиканье часов.
Он вспомнил тот вечер на море: лунный свет, шёпот волн, её глаза, полные безмолвного доверия...
Игнат вспомнил ещё один эпизод из той поездки, который случился за три дня до того, о котором написала Дина.
Они поехали на море через несколько месяцев после того, как они стали близки. Дина ещё только училась быть в паре, и её уверенность была очень тонкой.
Они лежали в постели своего номера, в мягком свете ночника. Полная луна светила в большое открытое окно. Игнат уже дремал, когда в тишине она внезапно спросила, прижавшись лбом к его плечу:
— А я ... я была хоть немного хороша? ... В тот первый раз?
Вопрос вырвался тихо, почти стыдливо. Она не смотрела на него, готовая к любой правде — к утешительной лжи или к горькому разочарованию.
Игнат сразу понял, что это не просьба о комплименте и что это больше, нежели любопытство. Тогда он понял это интуитивно, без чёткого осознания и формулировки в мыслях. Лишь позже он осознал, что это был ключ, который она ему вручала, — ключ от самой уязвимой комнаты в её сердце. От всех её подростковых страхов и комплексов, от сомнений в собственной привлекательности, от всего, что копилось в ней до него.
Он немного подумал, потом повернулся к ней, заставил встретиться с его взглядом. Его лицо было серьезным. А сумрачный свет от мягкого ночника и подглядывающей в окно луны придавал его глазам глубину.
— Ты была самой настоящей, — сказал он, и каждое слово было взвешено. — Ты не притворялась, не играла. Ты была испуганной и смелой одновременно. И это было прекраснее любой умелой техники. Потому что это была ты. Настоящая.
Он мог бы отшутиться, сказать что-то лёгкое. Но он уловил, что момент требует искренности и сказал правду.
Дина смотрела на него, и её глаза наполнились слезами. Он видел, что это были слезы облегчения. Он не сравнивал её с призраками из своего прошлого. Он видел только её. Она поняла его правильно: в его словах не было оценки, в них было признание.
Тогда он увидел в её глазах безмолвное доверие. С тех пор она могла быть с ним любой — неумелой, испуганной, неидеальной — и знать, что он примет всё это как часть её, часть, которой не нужно стыдиться…

«Я потерял её. Навсегда» — подумал Игнат.
Дневник лежал перед ним — молчаливый свидетель его противоречий. Слеза капнула на тетрадный лист, размыв клетки. Он увидел на листе другие высохшие разводы — это были слёзы Дины…
Зазвонил телефон.
Его срочно вызвали на работу…
С тех пор он не сделал в дневнике ни одной записи.


ЭПИЛОГ.

Недавно в одном из ресторанчиков, чем-то похожих на ту кафешку, Игнат и Кристина снова встретились. Сначала Игнат не узнал её и не заметил.
— Игнат? — окликнула она, подойдя к нему.
— Кристина! — искренне обрадовался он, привстав из-за столика. — Здравствуй! Прости, я тебя не заметил.
— Ты меня не узнал. — мягко укорила она и улыбнулась.
— Узнал. Кристина, разве я могу не узнать тебя? Садись, пожалуйста, давай посидим, поговорим. Как ты?
Она села напротив него. Она действительно была уже не та. По-прежнему красива, но её пышные волосы были убраны в узелок на затылке; она носила очки, а одежда её была проста и не подчёркивала её всё ещё стройной фигуры. В её речи звучал взвешенный и зрелый взгляд на жизнь. Исчезли былые лёгкость и быстрота, та игривая жизнерадостность, что была так свойственной юной Кристине.
Она рассказывала, что разведена и живёт одна, у неё восьмилетняя дочь. Рассказывала о работе, о буднях…
Да и Игнат ведь тоже был уже не тот. И она заметила ему, что он изменился. Он тоже оброс шелухой снобизма. Жизнь и его научила лицемерию и тому, «как нужно» выглядеть в чужих глазах.
«Да, сейчас мы уже не те…» — думал Игнат.
Тогда они были молоды, наивны и беспечны, как ранее утро. Дни казались такими долгими и насыщенными, и, казалось, впереди так много времени. По крайней мере, так чувствовал Игнат. И он совсем не думал и не беспокоился о том, что так будет не всегда и будущее, хотя и было неясно и немного пугающе, но оно было великим и безоблачным…
Самая прекрасная пора для любви.
Если бы Игнат мог выбирать, он предпочел бы навсегда остаться именно в том времени, когда они были студентами, с теми чувствами и надеждами. Сейчас, когда за их плечами — багаж прожитых лет, когда они возмужали и заматерели, — они уже не те.
Они проговорили часа два, рассказывая друг о друге. И временами в серых глазах Кристины загорался такой знакомый огонёк! Порой в ней проскальзывало что-то едва уловимое — отзвук прежней, юной Кристины.
И в один из таких моментов Игнат вдруг посмотрел на неё и увидел девушку, которой уже не было и не могло быть.
Тоска обняла его сердце. Он перестал слушать, о чём она говорит, и лишь всматривался в её лицо. Теперь он старался улавливать в ней эти моменты и видеть перед собой ту самую настоящую Кристину, которую он знал и всегда помнил.
И вдруг он подумал: где-то глубоко внутри он знает — он всё тот же. Просто усвоил правила игры и научился прятать истинного себя за степенной зрелостью. Если раньше он был готов кинуться в любую пропасть в погоне за чем-то светлым, искренним и прекрасным — не раздумавая, то теперь он задумается… но всё равно кинется. Эту черту он знал за собой.
«А может, и Кристина всё та же внутри? — мелькнуло у него. — Может, то, что на поверхности, лишь напускное?»
Вероятно, когда он стремился уловить в Кристине отблески прежней девушки, в его глазах тоже проступал тот самый юноша, каким он был когда-то.
И Кристина вдруг замолчала.
— Почему ты так смотришь? — спросила она смущённо. В голосе её зазвучали нотки той наивности перед настоящими чувствами, которая не знает возраста.
Игнат продолжал молча смотреть на неё. Тогда, скажи она ему: «Оставь всё, забудь всё, иди за мной» — он последовал бы за неё куда угодно, не сомневаясь ни секунды.
Но, ведь это же она!
Почему ни он, ни она не обрели счастья в личной жизни? Почему он до сих пор один — и ни разу никого не любил так, как её? Может он не там искал? Или просто заблуждался всё это время?
А может… Ведь они ещё достаточно молоды чтобы попробовать ещё раз?
— Распусти, пожалуйста, волосы… — попросил он.
Кристина помолчала, глядя на него, потом сняла очки, положила их на стол, распустила волосы, потрясла головой — локоны рассыпались по её плечам. Её большие серые глаза игриво глянули из-под бровей.
— Так?! — спросила она с тихой улыбкой.
Игнат заворожено смотрел на неё. Не спуская с неё глаз, он взял её руку.
— Помнишь ту кафешку, рядом с твоим домом?
— Конечно. — ответила Кристина, сжав его ладонь, и опустила глаза, ожидая продолжения.
— Я тогда рассказывал тебе про Марка Аврелия, — продолжал Игнат, глядя на её руку и такие знакомые пальцы, сжавшие его ладонь — про то, что он был любовником Клеопатры… Я тогда перепутал Марка Аврелия с Марком Антонием.
Он посмотрел на неё и улыбнулся. Её глаза намокли и покраснели.
— Помню…
— Я рассказывал, что после того, как «Марка Аврелия» убили, Клеопатра последовала за ним, отравившись змеиным ядом…
— Игнат, не надо… не продолжай. Мы были такими детьми…
Не отпуская её руки, он пересел ближе. Теперь они сидел также как тогда, более чем полжизни назад.
— Все ошибаются и обманываются. Случается. Может быть, нам было нужно время, чтобы понять это?
Она уже не сдерживала слёз. Чувство горячей нежности поднялось в его груди. Он обнял её и поцеловал.
— Я скучала по тебе.
— Я тоже.
— Я никогда не забывала о тебе.
— Я тоже.
— Я искала тебя… Знаешь, мы не случайно встретились…
— Я знаю. Я ожидал…
Он смотрел на неё — и видел её, слышал её, дышал ею, осязал её. Это была она. И вновь чувство горячей нежности к ней поднялось в нём, обожгло сердце и затуманило глаза.

****

Дождь закончился, тучи разошлись. Пахло влагой и прибитой пылью.
Выйдя из ресторана на стоянку, залитую вечерним летним солнцем, Игнат спросил:
— Скажи свой номер, я тебе позвоню завтра.
Она дала ему визитку.
Кристина села в машину. Игнат провожал её взглядом. Уже отъезжая, она повернулась и помахала ему рукой. Он помахал в ответ. Потом направился к своей машине, сел за руль и посмотрел на визитку. Понюхал её — она пахла её духами. Теми же, что и шестнадцать лет назад.
Он вспомнил, как ещё до начала их отношений Кристина спросила, есть ли у кого-нибудь в классе книга о Рафаэле — она была нужна ей для реферата. Игнат откликнулся. Но книги дома не оказалось, а родители не помнили, кому могли её отдать.
Тогда он, не имея свободных денег на покупку такой книги, оббегал полгорода, чтобы найти её. В конце концов он нашёл книгу у друзей своих друзей и на следующий день принёс Кристине. Она поблагодарила и через несколько дней вернула в пакетике.
Этот пакетик пах её духами — она специально прыснула в него. Игнат хранил этот пакетик тогда, когда они ещё не встречались, и он грезил о ней. Хранил, когда они были вместе. Хранил его после расставания. Запах из него давно выветрился, но он всё равно до сих пор хранил его. Он лежал в одном из его дневников, между страниц.
Игнат задумчиво посмотрел на визитку. В юности они прекрасно дополняли друг друга. Она вытаскивала из мира идеалов скрытого в Игнате романтика. А он давал ей то самое романтическое напряжение, которого не хватало её практической натуре.
Тогда они действительно взаимодополняли друг друга, словно катализировали скрытые грани характеров. Будучи совершенно разными, они пробыли вместе пять лет — и понимали друг друга на уровне жестов и полутонов.
Конечно, импульсивная, проницательная Кристина уже тогда была психологически старше Игната. Он прочитал об этом в дневнике — то, чего прежний Игнат не осознавал, делая записи, но что теперь ясно читалось между строк.
Да, у них есть общий фундамент — яркая пора жизни. Но ведь прошлое невозможно воссоздать. Можно сотворить лишь блёклое подобие. Как то воспоминание в дневнике об ушедшем мае из пасмурного ноября. Но, если новый май всё равно наступит, в своё время, то доброй старушки в нём уже не будет — ни в нём, ни когда-либо ещё. Что-то уходит безвозвратно.
Неожиданно воспоминание о Дине пронзило сердце острой иглой горечи и сожаления…
Постепенно его мысли опять вернулись к Кристине.
Сегодняшние слова и объятия прорвались сквозь шелуху защитных масок. Но будет ли так всегда — или это только сиюминутный порыв? У неё есть дочь, карьера, свой быт. Конечно, и одиночество. У него — свой устоявшийся, одинокий образ жизни. И тоска. Любят ли они друг друга, или любят лишь воспоминания друг о друге?
Игнат вдруг остро почувствовал своё одиночество и то, как она ему нужна. Именно она. Без неё он — разделён. Она была его проводником из мира романтических иллюзий в реальную жизнь, источником вдохновения. Без неё он окончательно утонет в цинизме и индивидуализме, засохнет, очерствеет.
Ведь она тоже ищет утраченную часть себя — это она ясно дала понять. Именно она нашла его теперь. Пока он копался в себе и рефлексировал, она действовала. История повторяется: она опять инициатор.
«В конце концов, что мы теряем если попробуем ещё раз?» — подумал он.
Ему вдруг отчаянно захотелось кинуться за ней, догнать, прижать к себе и никогда никуда не отпускать.
Он сжался и сильно зажмурился, сжав кулаки:
— Тихо… Возьми себя в руки… — обрывисто прошептал он.
Открыл глаза, глубоко вдохнул и выдохнул. Снова посмотрел на визитку. Ещё немного посидел в задумчивости. Потом усмехнулся, опустил стекло, смял визитку, и выкинул в окно.
— Нельзя войти в одну реку дважды. — пробормотал он, завёл машину и поехал.
Уже выезжая со стоянки, он вдруг резко затормозил. Развернул автомобиль и помчался обратно. Выскочил из машины, заметался, разыскивая визитку.
Она смятая лежала в лужице у бордюра.
Он обрадованно кинулся к ней, подобрал, расправил, вытер об полу пиджака, убрал в карман. И с лёгкой улыбкой и надеждой в сердце направился к машине.