Глава 3

Утро пришло серое и безразличное. Снег продолжал падать – тихо, методично, заваливая следы, стирая границы. Егор сидел на краю кровати, ощущая за ночь въевшуюся в кости усталость. Глаза горели, веки наливались свинцом. Но внутри все звенело. Звенело тем навязчивым, больным вопросом, что заглушал даже зов пустого желудка.
Он не мог оставаться в избушке. Стеллы, пропитанные запахом его собственного отчаяния, давили. Ему нужно было двигаться. Искать. Доказать себе, что он не сошел с ума, что след был реальным. Или… найти подтверждение своей сумасшедшей надежде.
Он вышел наружу. Мороз ударил в лицо, но на этот раз не вызвал привычного онемения. Наоборот, он будто обострил чувства. Воздух был не просто холодным – он был звонким. Каждый хруст снега под ногой отдавался в висках, как удар камертона.
Он стоял и смотрел на лес. Не как на враждебную среду или знакомый пейзаж, а как на гигантское игровое поле. Где-то здесь мог прятаться Другой. И Егор решил его найти. Системно. Методично. Как он когда-то, в туманном прошлом, возможно, искал что-то другое.
Мысль о карте пришла сама собой. Он вернулся внутрь, нашел в запасниках относительно чистый, пожелтевший от времени лист бумаги (возможно, из той же пачки, что и этикетки на банках) и обугленную палку из печи. На коленке, прямо на пороге, он начал набрасывать схему. Его мир, впервые за долгие годы, должен был обрести границы и ориентиры, не для выживания, а для поиска.
В центре он поставил крестик – его избушка. Кривой квадрат. Потом – линия. Дорога к поселку. Он провел ее, стараясь вспомнить каждую кочку, каждый поворот. Потом начал наносить окрестности. Вот овраг, куда он никогда не спускался – поставил знак вопроса. Вот участок густого, непролазного ельника – заштриховал его. Вот замерзшая речка, изгибающаяся змеей – нарисовал две волнистые линии.
Это занятие захватило его. Оно было лишено той безысходной монотонности, что сопровождала его походы за водой. В нем был азарт. Цель. Он шел по лесу, но теперь не просто шагал, а вглядывался. Внимательно, до боли в глазах, изучал каждый сугроб, каждое дерево, каждый камень.
Он искал следы.
Не только следы ног. Любые следы. Обломанная ветка на высоте человеческого роста. Клочок ткани на суку. Пепел от костра. Зазубрина на коре, сделанная ножом. Он забирался в самые глухие уголки, проваливался в снег по пояс, обдирал руки о ледяную корку, но не чувствовал ни усталости, ни холода. Его гнала вперед лихорадка.
Он нашел следы оленя. Нашел глубокую траншею, оставленную проползавшим под снегом горностаем. Нашел место, где росший на склоне кедр обронил несколько шишек – работа белки. Один раз его сердце екнуло, когда он увидел на склоне оврага цепочку аккуратных, глубоких ямок. Но, приглядевшись, он понял – это просто вода растопила снег под упавшими с веток каплями, создав иллюзию шагов.
Час шел за часом. Солнце, бледное и холодное, совершило свой короткий путь по небу и начало клониться к горизонту, окрашивая снег в сиреневые тона. Его карта покрылась значками, линиями, вопросами. Но ни одного знака, хоть отдаленно напоминающего человеческое присутствие.
Наступил момент, когда он остановился на опушке леса перед полем, ведущим к Верхнекаменску. Карта в его руках была немым укором. Она была картой его одиночества. Вся его вселенная умещалась на этом пожелтевшем листке, и кроме него, в ней не было ни одной души.
Отчаяние, тупое и тяжелое, как булыжник, стало наползать на него. Но он не сдался. Была еще одна точка. Последняя надежда. Поселок.
Он почти побежал, не чувствуя тяжести ног. Снег хлюпал под подошвами, сбиваясь в мокрые комья. Он влетел на первую улицу, и его взгляд, обычно опущенный к земле, метнулся по сторонам, впиваясь в каждый темный проем окон, в каждую дверь.
«Эй!» – хотелось крикнуть ему, но голос застрял в горле, превратившись в короткий, сиплый выдох.
Он обежал все знакомые здания. Заглянул в клуб, где на сцене все так же лежал опрокинутый рояль, словно мертвое животное. Забежал в почту, где с полок давно осыпалась на пол пожелтевшая бумага. Он даже спустился в подвал одного из домов, где пахло землей и плесенью, и в темноте ему почудилось чье-то дыхание. Он замер, затаив свое. Но это был лишь ветер, гуляющий по пустым трубам.
Никого.
Он вернулся к складу. Ящик стоял на своем месте. След на пыльном полу был единственным, и он вел к выходу. К его собственным сапогам. Больше ничего.
Егор медленно опустился на корточки посреди складского помещения. Рука скомкала нарисованную карту. Угольная пыль въелась в кожу. Он сидел, безмолвный, и смотрел в одну точку.
Внутри что-то оборвалось. Та самая натянутая струна надежды, что звенела в нем всю ночь и весь день, лопнула с тихим, жалким звуком. Его поиск был не поиском. Это был побег. Побег от осознания простой, ужасающей правды: он был один. Не просто сейчас. Навсегда.
И тогда, сквозь толщу страха, отчаяния и унизительных репетиций диалогов, прорвалось нечто иное. Чистое, яростное, животное желание.
Он хотел встретить кого-то.
Неважно кого. Неважно, как он будет выглядеть. Неважно, что он скажет или не скажет. Неважно, примет ли он его, поймет ли, или посмотрит с брезгливостью. Неважно, будет ли это друг или враг.
Страх быть убитым? Он мерк перед ужасом вечного одиночества. Перед перспективой еще тридцати, сорока лет такой жизни, где его единственным собеседником будет вой ветра в трубе. Он готов был рискнуть. Готов был подставить горло под нож, лишь бы перед этим увидеть в глазах другого человека – пусть ненависть, пусть страх – хоть какое-то осознание его существования.
Он представил, как нож входит в его тело. Острую, жгучую боль. Теплую кровь на снегу. И в последние секунды – взгляд другого человека. На него. В его сторону. В его жизнь. Это был бы конец. Но это был бы конец, который видели. Не тихий уход в никуда, как уходят звери в лесу, чтобы издохнуть в одиночестве.
Он встал. Ноги подкосились, но он удержался. Он вышел из склада и пошел по мертвой улице, но теперь его шаги были не бегством, а вызовом. Он смотрел на темные окна, и ему хотелось крикнуть, чтобы тот, кто там прятался, вышел. Вышел и сделал что угодно.
Он дошел до конца поселка и остановился, глядя на темнеющий лес. Там, в чаще, было то же ничто. Та же пустота. Но теперь она была не просто фоном. Она была врагом. Молчаливым, всепоглощающим врагом, с которым он объявил войну.
Он разжал пальцы. Скомканный шар бумаги с его картой одиночества упал в снег. Егор повернулся и пошел обратно к своей избушке.