Глава 2

- 2 -
 Только в виршах продажных менестрелей групповая схватка — череда благородных единоборств один на один. Бугурт - это война. В войне главное создать численный перевес. Редкий воин выстоит, если на него набросятся трое или четверо противников. В создании численного перевеса и состоит искусство войны.
 «Битвы выигрывают большие батальоны! Хм, хорошо сказал, надо бы поведать кому–нибудь из этих бездельников-щелкопёров, что толкутся у его стола, пусть запишут»,— барон Балдуин окинул ристалище из-под широких полей стальной шляпы. Для пешей схватки он предпочёл шлем без забрала. Конечно, в драке рискуешь получить сталью по лицу, но дышать легко, и ничего не мешает видеть всё поле боя.
 Накануне он сговорился с достойными рыцарями и опытными воинами кавалерами Ансеисом и Жереном держаться вместе и втроём нападать на противников из команды защитников, когда кто–нибудь из них остаётся в меньшинстве. Добычу же, буде она случиться, поделить потом поровну. Потому барону нужен был хороший обзор.
 С воинственными криками нетерпеливая молодёжь кинулась друг на друга, как монахи на свинину после великого поста, и принялись во славу Господа и короля нашего Карла так лупцевать друг друга, что любо-дорого посмотреть.
 Барон с шевалье Ансеисом и Жереном, выбрав нужный момент, зашли со стороны солнца и ударили во фланг противника. На несколько коротких мгновений очередной воин врага оказывался в одиночку против трёх сильных бойцов. Жерен разил широким мечом, храбрый Ансеис тяжёлой секирой, барон прикрывал своих воинов большим щитом и бил палицей.
 Боевой кулак из трёх паладинов прошёл вдоль шеренги противника, сметая всё на своём пути, как морская волна через башни, что мальчишки любят строить из песка, оставив после себя вместо горделивых стен и зубцов жалкие бесформенные кучки.
 Рыцари разили противников споро и деловито, без глупых и хвастливых криков, только тяжко хекая при каждом ударе, как умелые дровосеки. Сбив очередного противника с ног, вся троица, как молотобойцы в кузне, принимались обрабатывать его так, что противнику оставалось только просить пощады и отдаваться на милость победителю. Герольды и боевые слуги едва успевали оттаскивать поверженных бойцов на край ристалища под сень деревьев.
 Не они одни выбрали такую тактику. Дюжий баварец из команды защитников в шлеме–горшке, пёстрой шелковой накидке поверх кольчужной брони, с тяжёлым тесаком фальшионом в правой руке и тремя сильными бойцами за плечами внезапно напал на барона из–за спины.
 Если бы барон боковым зрением не увидел стремительную атаку противника, им бы пришлось худо. Балдуин успел прикрыть товарищей, но всё же несколько ударов достигли цели. Самый сильный удар пришёлся по левому плечу. Барон от боли чуть не выронил щит.
 Жерен и Ансеис смогли перегруппироваться, встали спиной друг к другу и отразили первый натиск противников. Но теперь отряд барона оказался в самой гуще схватки. Спереди грозили рыцари, устоявшие в первой атаке. С тыла тройку барона теснил баварец со своими бойцами. Рыцари из команды Балдуина отошли, оставив барона и двух его товарищей без помощи.
 «Проклятые завистники,— лихорадочно соображал Балдуин,— дождутся, когда враги нас сломят, а потом добьют их. Битву, почитай, мы уже сделали. Теперь руками и мечами врагов хотят отделаться от нас, чтобы получить славу, победу и деньги».
 Барон старался беречь силы и только принимал удары на щит. Противник наседал. Особенно досаждал коренастый северный воин в блестящем шлеме–шишаке с забралом в виде страшной морды зверя и тяжёлой, двуручной секирой в руках. Свой щит в горячке боя воин бросил или потерял. Северянин без роздыху, как безумный дровосек, молотил по щиту барона двумя руками, будто в настоящем смертельном бою, а не в потешной схватке.
 Балдуин вдруг понял, что потешный бой для него закончился. Враг его пришёл убивать. Ещё несколько таких ударов, и храбрый барон рисковал остаться без защиты, а то и без руки.
 Хитроумный баварец в схватку не вступал, а поступал как охотник, что натравливает своих собак на зверя, дожидаясь, когда они его измотают непрерывными атаками. Но первым устал крепыш. Он только на миг замешкался и оставил секиру внизу, чтобы перевести дух.
 Барон размахнулся и со всей дури врезал крепышу по звериной маске. С хрустом забрало шлема вмялось в кости черепа. Зловещая секира выпала из рук. Враги отпрянули от страшного барона.
 «Сейчас или никогда»,— мелькнула мысль в голове воина. «За мной!— заревел барон, и используя тяжёлый щит, как таран, проломил строй противника.
 Им бы удалось вырваться из окружения без потерь, если бы не проклятый баварец. Его удар пришёлся по шлему Жерена. Ноги храброго шевалье подкосились. Он рухнул на землю, как падает могучий дуб под топором дровосека.
 Ценой потери храброго Жерена Балдуин и Ансеис вырвались из окружения, смогли перевести дух и осмотреться.
 От партии защитников на ногах остались всего пять воинов под предводительством высокого баварца. Партия зачинщиков разделилась. Барон Балдуин и шевалье Ансеис угрожали защитникам с одной стороны ристалища. Семь рыцарей, под предводительством графа Филиппа де Бульона, любимчика короля Карла, да хранят его святые апостолы, с другой.
 «Почему эти трусы медлят, почему не нападают?»— прохрипел шевалье Ансеис, имея в виду рыцарей дюка Филиппа. Вид шевалье был страшен. Щит посечён, нарядная накидка из тонкого зелёного сукна с золотой отделкой вся в грязи и пыли. Одна её пола оторвана и едва держится на нитках. Бедняга Ансеис прибыл из провинции и наверняка надел самое лучшее.
 «Бедный деревенский дурачок,— подумал рыцарь Балдуин,— тебя, наверное, просто забыли предупредить, что я сегодня должен быть убит на турнире. Но нельзя дать ему время задуматься, почему королевские рыцари нас оставили без поддержки, а то я рискую остаться один против пяти». «Мы выстоим и покроем себя неувядаемой славой,— заявил Балдуин, и чтобы слова не звучали слишком высокопарно, добавил,— тем больше будет наша добыча!» Барон оторвал полу с накидки шевалье Ансеиса, чтобы она не помешала в горячке боя, вытер ей пот с лица, крикнул: «Ничего, если выживем, подарю тебе свою!» Балдуин ухватил крепче булаву с гранённым восьмигранным навершием и ринулся в бой.
 Им повезло. Противники ожидали атаки со стороны королевских рыцарей. Им в голову не могло прийти, что на них навалятся полоумный барон со своим лихим товарищем. Только баварец не обращал на королевских рыцарей никакого внимания. Будто ему было известно, что с той стороны им ничего не угрожает.
 Храбрый шевалье Ансеис успел хватить своей тяжёлой секирой трёх рыцарей из команды защитников, поразив двух из них так, что эти достойные дворяне выбыли из боя. Но двое оставшихся вцепились в храбреца, как волкодавы в волка.
 «Ничего, продержись немного, - подумал барон,- твоя жизнь в безопасности. Это моя Элионор может сегодня стать вдовой».


 Если Вы, моя прекрасная читательница, воображаете, что жизнь с поэтом похожа на любовную канцону, то Вы госпожа — дура! Поэты любят слагать песни о возвышенной любви, розах и соловьях, свечах и канделябрах, о сплетеньи ног и стуках сердца. Истинную же страсть высокую, как облако над неаполитанским заливом, жаркую, как полуденное италийское солнце, они испытывают только к себе.
 Весь мир должен почтительно замереть, когда этот бездельник сядет слагать свои бездарные вирши. Не должны кричать дети, ворковать голуби, греметь гром. По нелепому мнению стихоплётов, все христиане только и созданы богом для того, чтобы ночей не спать, жечь свечи, читая их высокопарный бред, и портить зрение. Зрение же бог нам дал для лицезрения красоты и совершенства мира, созданного им во славу свою, и чтоб мы не сталкивались лбами на улице.
 Поэта лучше иметь в любовниках. Но мудрый и милостивый бог так устроил мужчин и женщин, что напрочь отключает им мозг, когда решает их соединить, иначе род людской давно пресёкся, или пришлось бы богу придумывать иной способ размножения. А с придумыванием нового и у бога большие проблемы. Раз придумав пятипалое существо с одной головой и четырьмя конечностями, он эту схему лепит везде где только может. Нам то с вами это его свойство хорошо понятно, ведь мы созданы по образу и подобию божьему, и тоже не любим думать.
 Короче, прожив с поэтом полгода, достославная госпожа Бланка Мариконда обнаружила рядом неряшливого мужика, который только и знает, что не бритый сутками валяется на диване, жрёт её хлеб и мясо, и разбрасывает по всему дому свои ржавые доспехи. Ещё этот бездельник, не принеся в дом ни гроша, стал тратить её деньги как свои и ревновать к каждому столбу.
 Правда любовное копьё его всегда было готово поразить змея её телесного томления, но если вы в жизни видели немало копий, схватка ещё с одним вас вряд ли удивит. К тому же копьё трубадура было скорее не копьё, а толстая палица с тяжёлым навершием, и поэт особенно полюбил заколачивать её в совершенный зад госпожи Бланки. Его он возвышенно называл благоухающей розой и задним входом в райские кущи. Но прямо скажем, особого удовольствия от этого прекрасная Бланка не испытывала.
 Вот и сегодня, вставив таким образом своё орудие, поэт принялся читать свои новые вирши про райские кущи, которые ему заказали на прошлой неделе для церковного гимна, и хохотать как безумный, что вывело госпожу из себя. Когда же, вообразивший себя её повелителем, зарвавшийся любовник потребовал, чтобы она прошлась слегка зубками по его обмякшей плоти и согрела её за щекой, госпожа Бланка решительно воспротивилась, в сердцах назвала поэта бездельником, паразитом, его стихи и песни бездарными, а самого не славным паладином, а тщеславным ослом. Она сердито оттолкнула кавалера де Вентадура, отобрала у него драгоценное шёлковое одеяло, которое досталось ей от желтолицего человека за ночь любви, завернулась в тонкий шёлк и сделала вид, что заснула, оставив неудовлетворённого любовника в одиночку размышлять о женской логике и непостоянстве.
 Поэт вначале решил обидеться, собрать свои вещи и прямо среди ночи хлопнуть дверью, но он уже привык к трёхразовому питанию и белой груди госпожи Бланки, потому решил повременить с уходом. Может всё ещё рассосётся.
 «Зря назвала его тщеславным ослом, от меня бы не убыло, если выполнила его просьбу, но пусть знает своё место»,— с запоздалым сожалением подумала прекрасная госпожа и заснула.
 Оставшись без одеяла, голый поэт скоро замёрз. Жёлтая луна бессмысленным оком циклопа глядела в окно. Горькая обида душила и огнём жгла возвышенную душу.
 Но темны бездны сексуальности поэтов. От холода, лунного света или от обиды плоть его взбунтовалась и не дала уснуть. Де Вентадур бесконечно долго смотрел на своенравную возлюбленную, желал её как никогда и одновременно ненавидел, как можем мы ненавидеть человека, сказавшего нам правду, которую мы про себя знаем, но прячем в глубинах своего сознания.
 В лунном свете прекрасное лицо женщины казалось само сотканным из золотых лучей. Красавица крепко спала, безмятежно запрокинув голову. Светлые волосы рассыпались по плечам. Тонкий шёлк облепил высокие округлые чаши грудей с острыми, как навершие у сарагосских, боевых шишаков сосцами, чуть выпуклый живот с ямкой пупка, длинные, стройные ноги. Лёгкое, как ветерок зефира, дыхание слетало с пухлых губ. Рот чуть приоткрылся, обнажив чудесные, ровные жемчужины зубов. Сколько раз он видел эти чистые черты, искаженные мукой сладострастия. «Как она смеет спокойно спать, смешав меня с грязью?— бесконечно терзал себя поэт,— обиду нельзя так оставить. Я — мужчина, я должен растоптать эту бабу. Я убью её!»
 Поэт протянул руки к длинной, нежной шее. Пальцы напряглись словно когти хищной птицы. Он представил как будет под ним биться нежное тело, словно в последней любовной схватке, как хрустнут упругие хрящи под его пальцами, смертная мука исказит прекрасные черты.
 В ужасе отдёрнул руки. Не смерть её была ему нужна. Нужно было то выражение кроткой покорности, которое видел в её глазах, когда его плоть наполняла её податливое тело, когда она мяукала от страсти и нежности, как кошка, и позволяла вытворять с собой всё, что он хотел, и сама придумывала тысячи способов доставить удовольствие себе и ему. С ненавистью и вожделением посмотрел поэт на завёрнутое в тонкий шёлк тело, на приоткрытый рот…


 Баварец наседал. Вновь от щита барона полетели щепки. Тяжёлый фальшион проклятого рыцаря был длиннее булавы Балдуина. Баварцу удалось несколько раз поразить барона по плечам и шлему. Последний удар был такой силы, что барону показалось будто на голову обрушилась башня замка. Хорошо, тугой валик бурлета чуть смягчил удар.
 Не достигнув успеха, баварец сменил тактику. Поняв, что самые сильные удары по доспехам не приносят существенного урона смелому барону, коварный баварец стал тыкать остриём тесака в лицо.
 Балдуину пока удавалось прятаться за щитом, но долго так продолжаться не могло. Удача рано или поздно изменит. Всего одна ошибка могла стоить ему жизни. Барон уже давно понял, что в этой битве не удастся отделаться выкупом или доспехом. Враг почему–то решил его убить. Барон видел, что Ансеису долго не продержаться. Всё реже поднималась над головой его меткая секира. Всё чаще удары противников достигали цели. «Скоро враги примутся за меня втроём, и всё будет кончено»,— подумал Балдуин.
 Смертельная тоска холодная, как рука мертвеца, коснулась сердца храброго рыцаря. Нестерпимо захотелось жить. «Чего я стою, как чучело для отработки ударов. Господь дал мне ноги не для того, чтобы я торчал, как вкопанный»,— пришла спасительная мысль.
 Барон согнул ноги и закружил вокруг баварца, ступая твёрдо на землю. Шаг, ещё шаг в сторону, подальше от смертоносного острия, за правую руку противника. Пусть не изящно, как в танце, зато верно и надёжно.
 На трибунах насмешливо засвистели, затопали. Пусть их. Не им в лицо тычут сталью.
 Противники сделали кругов пять, когда барон заметил, что движения баварца замедлились. Он стал часто останавливаться, чтобы отдышаться и бестолково крутил головой. «Он задыхается и ни черта, слава святому Ансельму, в своём боевом горшке через щелки глазниц не видит»,— молнией промелькнула мысль в голове Балдуина. Доблестный Ансеис всё держался и не падал.
 Надежда вновь зажглась в сердце храброго барона. Он ещё быстрее закружил вокруг баварца, отражал удары щитом, словно забыв, что в руке у него палица. Сквозь свист трибун барон слышал хриплое дыхание рыцаря из Баварии, чувствовал как остро пахнет потом его тело.
 Барон очередной раз быстро сместился за правую руку рыцаря, чуть шагнув ему навстречу. На краткий миг рука врага со смертельным фальшионом оказалась в пределах досягаемости, и тогда быстро, без замаха барон ударил руку противника снизу вверх булавой по локтевому сгибу, там где локоть прикрыт только кольчугой.
 Раздался хруст, словно сломалась толстая палка. Рука баварца неестественно выгнулась в обратную сторону, как у глиняной куклы, что слепил неумелый гончар. Рыцарь попытался взять оружие левой рукой, но барон ещё раз сместился, хотел наотмашь ударить противника по ненавистному шлему, но сдержался. Зачем портить хорошую вещь? Одним этим шлемом можно рассчитаться со старым евреем Соломоном.
 Барон собрался с силами и с размаху, расчётливо ткнул рыцаря навершием булавы, как копьём, прямо в солнечное сплетение. Баварец сложился пополам и железной статуей, у которой внезапно сломался каркас, рухнул к ногам победителя. Всё было кончено.


 В темноте навалились, прижали к постели, зажали нос. Женщина хотела вдохнуть воздуха, но в открытый рот вдвинули нечто душное, горячее и толстое. Со звериным рычанием принялись вколачивать это душное прямо ей в глотку. Она едва не задохнулась от смрадной вони, от мерзкого ощущения жесткой, как кабанья щетина, шерсти на губах, лице. Дышать стало нечем.
 Женщина замычала, замотала головой, захлебнулась криком и тем что было во рту. Слёзы хлынули из глаз. Теряя сознание, в отчаянной схватке за глоток воздуха вцепилась крепкими молодыми зубами в скользкое, что проникало в глотку, душило и разрывало.
 Страшный вопль, вопль будто выли все демоны преисподней, резанул в уши. Солёная кровь потекла по губам. Покрытое шерстью горячее забилось, тяжело упало на лицо. Бланка дёрнулась, захлебнулась кровью, задохнулась и потеряла сознание.


 Бедного поэта едва выходили. Попытка проникнуть в «райские кущи» любовницы «через чердак», стала последним глупым поступком в его жизни. Он сильно хотел её. Сама виновата, нечего рот раскрывать, когда спишь. Не смог устоять. Кто мог подумать, что спросонья, женщина, как хищный зверь, вцепится зубами в его нежную плоть? Бог свидетель, все передние зубы любовнице поэт выбил не из подлой мести, а в попытке освободиться. Но, в конце концов, она может жевать коренными зубами, а его дамы отныне не интересуют.
 Для де Вентадура солнце любви навсегда погасло. Рухнул столп, на котором держался прежний мир. Поэт хотел умереть. Много раз срывал бинты, чтобы истечь кровью. Но бог милостив.
 Однажды поэт проснулся ранним утром. С реки в открытое окно дул лёгкий ветерок, играл занавесями. Луч солнца упал на стену. С кухни пахло хлебом.
 Он вдруг подумал, что если уйдёт навсегда в небытие, то всё это исчезнет. Нет, солнце по-прежнему будет величественно шествовать по небу, будут так же сладостно петь птицы и пахнуть хлеб, но только его человека и поэта не будет на этой земле.
 Слёзы хлынули по исхудалому лицу. Де Вентадур плакал и улыбался. В то утро первый раз хорошо поел. Скоро стал выходить на прогулку.
 Жизнь вокруг кипела. Домовито гудели пчёлы, порхали разноцветные бабочки, цвели цветы. Жизнь была многообразна, таинственна, чудесна и удивительна. Он про неё ничего не знал. Ему открылось многое из того, что прежде было неведомо.
 Неожиданно для себя поэт стал замечать, как после дождя пахнет трава, как утром солнце проламывает горизонт, чтобы родить новый день. Узнал мудрость книг, силу и могущество знания. Слова, что прежде были лишь способом затуманить очередные глупенькие мозги в хорошенькой головке или заработать на кусок хлеба и стакан вина, открыли перед ним свою глубину и сладость, что слаще самого чувственного поцелуя.
 Огромный мир, который доныне скрывало женское лоно, распахнулся перед ним неведомый, удивительный и новый. Он полюбил смотреть и думать, чувствовал, что становится умнее, мудреет с каждым днём.
 Поэт скрылся от мира в деревне. Для дураков пришлось сочинить глупую историю про ведьму, что навсегда отняла у него мужскую силу, взамен наделив мудростью. Так навсегда умер трубадур де Вентадур, и родился Мудрец. Скоро прошёл слух, что прекрасная Бланка Мариконда исчезла, а её дом в Риме продали.


 Господа рыцари и дворяне хорошо погуляли. В городе было выпито всё вино, сожжена одна таверна, а шлюхи стали сорить деньгами. Но больше всех благодарил еврейского бога старый Соломон. Много звонкой монеты прилипло к его рукам, а все эти дворянчики стали ему должны ещё больше. Пусть по-прежнему считают себя хозяевами жизни, надуваются спесью, как павлины, но старый Соломон и Единый Бог знают истину. Настанет день, когда злато и закон победят сталь. И это будет счастливый день для богоизбранного народа. А пока надо копить деньги и таиться, быть всем любезным и нужным.
 С улицы раздался шум. Там орали и пели. К нему? Нет, идут мимо. Соломон, на всякий случай, запер сундук и выглянул в окно.
 Желтая луна освещала каменные стены ярким светом. Жирно блестела грязь, разбитая десятками тележных колёс. Тёмные глазницы домов и провалы подворотен казались чёрными ходами в преисподнюю.
На пустой улице шумели трое праздных гуляк. Двое шли, поддерживая друг друга и горланя во всю глотку песню. Третий худой и длинный пытался подыгрывать на расстроенной арфе.
 Соломон брезгливо поморщился. Дворянчики всё не угомонятся. Подумаешь доблесть — понаставить друг другу синяков и шишек, выбить пару зубов, сломать десяток рёбер. Правда говорят задира Балдуин кого–то убил, то ли чуть не убил. Для старого ростовщика главное — залог вернул, а рыцари, что проиграли схватку и лишились коней и доспехов в тот же вечер пришли к нему, старому Соломону, и смиренно ждали, пока он отобедает и примет просителей. А не славный ли рыцарь Балдуин со своими приятелями куролесит? Узнаю его по дорогой, чёрной с красным табарде и берету, что продал ему на прошлой ярмарке.
 Приятель барона, видимо такой же губитель душ и бездельник как барон, остановился, бесстыдно развязал гульфик на штанах и стал шумно мочиться прямо на крыльцо старого Соломона. Нечестивый гой, да покарает тебя Яхве!
 Но бог покарал не нечестивца, а несчастного барона с бездарным арфистом в придачу. Едва высокая фигура в чёрно–красном ступила в густую тень от дома, как из темноты подворотни бесшумно вынырнули две серые фигуры. Сверкнула сталь.
 От сильного удара голова барона треснула, как орех, и распалась надвое. Фонтаном хлынула чёрная кровь. Бедолагу музыканта закололи длинным кинжалом. Конечно, тот заслуживал кары за то, что терзал бездарными песнями уши достойных горожан, но дыра в брюхе — это через чур. Старая арфа упала на землю, жалобно звякнув струнами.
 Серые фигуры развернулись и бросились наутёк во тьму спящего города.
 Выживший рыцарь остался беспомощно стоять посреди улицы со спущенными штанами. Потом и он побежал, путаясь на бегу в завязках.
 Соломон хотел закричать, позвать на помощь соседей, городскую стражу, но увидел, что убийство произошло не у его дверей, а ближе к соседнему дому, и решил не вмешиваться.


 «Серые» бежали, как трусливые зайцы. Рыцарь с мечом в руке гигантскими прыжками мчался следом. Хмель из головы окончательно вылетел. «За какие грехи, о Боже, ты допустил смерть моего друга и названого брата, что выстоял со мной плечом к плечу на ристалище, за что пронзили холодной сталью безобидного менестреля, что так славно пел про смерть на чужбине?»— вопрошал мститель равнодушное ночное небо. За рыцаря, спасшего его в тяжкой схватке, рыцарь готов был отдать свою или забрать жизнь подлых убийц. Он готов бежать в ад, откуда эти убийцы выползли.
 Навсегда он запомнит запах крови, жёлтый свет луны, чёрную и красную одежду в чёрной и красной от крови грязи, бесстыдно разъятую беспощадной сталью на части голову. Рыцарь зарычал, как раненый зверь, и помчался ещё быстрее.


 Старая Госпожа велела собирать сундуки. Я такую пропасть добра отродясь не видывала. Одних только платьев было штук пять или шесть. Этакую прорву нарядов вовек не сносить. А уж какие расцветки и фасоны! Зачем старухе с железными зубами такие? Вот бы мне они пришлись к лицу. Особенно винно–красное платье с блестящей золотой отделкой по лифу.
 Вчера, наконец, прибыла долгожданная посылка. Я думала, что это будет что–нибудь большое и важное, но это была просто маленькая коробочка. Наверное Старая Госпожа и впрямь ведьма, и там сушёные жабы или драгоценный корень мандрагоры. Хотя зачем жаб так далеко выписывать? Их и на нашем болоте предостаточно. За пару монет я бы сама могла наловить их целый подол.
 На утро старуха велела приготовить купель. Виданное ли дело, купаться каждую неделю в горячей воде! И меня заставляет мыть руки и шею. Верно хочет извести со свету. Но не на таковскую напала. Я сразу после мытья стараюсь вымазаться, чтобы болезнетворные миазмы не проникли вместе с водой в кожу.
 Юная служанка вылила тяжеленный кувшин кипятка, разбавила холодной водой, попробовала локтем, как научила Госпожа, достаточно ли хороша вода, и пошла будить хозяйку. Потом повернулась на пятках, так что взвился подол, наклонилась над купелью, мстительно плюнула в воду — будешь знать как щипаться и таскать за волосы, и побежала по лестнице лёгкая и стремительная, как молодая козочка.
 Она в обиду себя никому не даст. Ничего, старуха до смерти не прибьёт. Сегодня они едут в Город! Жаль, конечно, матушку, но может удастся выйти за муж за богатого, тогда и смогу помочь семье.


 Этого мститель предвидеть не мог. Подлые убийцы разделились. Не мешкая, рыцарь бросился за тем, кто был с мечом. Убийца друга не должен уйти от мщения. Погоня была долгой. Человек впереди ловок. Серая фигура бежала легко, словно была не из плоти и крови, а призраком, сотканным из испарений гнилых болот.
 Мститель стал задыхаться. Но Бог на стороне правых! Беглец плохо знал город. Узкая улочка, куда свернул серый, внезапно закончилась тупиком. Убийца заметался между высоких, каменных стен, как крыса в западне. Нервная луна не захотела быть свидетелем ещё одной кровавой расправы и скрылась за облаком, погрузив город во тьму. Мститель сорвал с плеча плащ, что так мешал ему во время бега, и обернул им левую руку. Без привычных доспехов чувствовал себя голым.
 «Уйди с дороги, мне твоя жизнь не нужна!» — крикнул серый. Луна, как ребёнок, что боится, но не в силах прервать страшную сказку, несмело высунула из–за облака свой бледный лик, весь покрытый оспенными пятнами. Зыбкий, неверный свет упал на неровные камни стен, искаженное яростью страшное лицо мстителя, серую фигуру убийцы.
 Беглец и мститель узнали друг друга.
Хриплый крик вырвался из груди убийцы:
— Поди прочь, страшный призрак! Я тебя уже убил. Что ты делаешь на земле? Ступай в ад!
— Ты убил не меня. Ты убил мою одежду! Щенок, как смел поднять ты руку на своего господина?— заревел барон Балдуин.
—Не грозись, призрак, я больше не ребёнок. Тебя убил один раз, если будет на то Божья воля, убью снова, кто бы ты не был — человек из плоти и крови или адский демон.
—Скажи, чья рука стоит за тобою, и я буду к тебе милосерден. Клянусь, ты умрёшь без мучений, как подобает рыцарю и воину,— пообещал барон.
—Поди к чёрту, плешивый старик. Я тебя не боюсь!—крикнул молодой де Оливье и принял боевую стойку.
 Тёмный гнев, чёрный, как ночь, как сама преисподняя обуял барона, и он обрушил на противника град ударов. Но мальчишка не дрогнул. Мечи высекали искры, скрещивались, хриплое дыхание вырывалось из лёгких. Барон видел только ненавистное лицо убийцы, лицо, которое он хотел смять, уничтожить, растоптать, и больше ничего. Не заметил, как мальчишка парировал его удар, присел и махнул мечом, как косец косой.
 Боли рыцарь не почувствовал. Был мимолётный толчок, будто палкой задели по ноге, но штанина сразу пропиталась горячим. Вытекшая через рану кровь словно унесла всю ярость, весь чёрный гнев, что душили барона. Он успокоился.
 Своего старшего оруженосца, мальчишку, которому вручил в руки меч и научил убивать, было жаль. Нет, изменник умрёт. Балдуин был не в праве простить смерть храброго Ансеиса.
 Барон несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, расфокусировал взгляд, как учил его когда–то желтолицый воин, чей язык больше походил на птичье пение, чем на человеческую речь, и замер с мечом на изготовку.
—Нет, ты не призрак,— крикнул де Оливье,— вижу твою кровь!
—Сейчас начну тебя убивать,— спокойным, но от этого ещё более страшным голосом сказал барон,— кто с тобою был, кто вас подослал убить Ансеиса? Ответь. Я буду добр к тебе.
 Весь мир в глазах старого воина стал плоским, серым и замедлился. Он больше не видел ночного неба, луны, неровных, каменных стен, жирной грязи под ногами. Перед глазами только фигура юноши, который мог быть ему сыном, медленно двигающаяся на безликом фоне. Балдуин мог считывать и предугадывать каждый выпад, каждое движение кровавого меча.
 Вначале барон поразил противника в правую руку.
—Скажи кто?— голос барона страшен. Балдуин остановился и позволил мальчишке взять оружие здоровой рукой.
—Будь ты проклят, я хотел убить тебя!—со слезами ярости в голосе крикнул де Оливье.—Я отомстил за смерть отца и ни о чём не жалею!
—Глупец, твоего отца, славного де Оливье, я победил в честном бою. Умирая на моих руках, он взял с меня клятву, что я выращу тебя и сделаю достойным рыцарем.
 Мальчишка оруженосец вдруг стремительно бросился бежать, в глупой надежде проскочить между страшным мечом барона и равнодушной каменной стеной. Рука барона, быстрая и смертоносная, как бросок ядовитой змеи, сделала лишь одно движение. Острая сталь пронзила ногу молодого де Оливье, и он с проклятьем рухнул на землю. Попытался подняться. Получилось, но бежать больше не мог.
—Кто?— страшный барон шагнул ближе. Сквозь звон в ушах, услышал крики и топот множества шагов, но ничего на свете не могло остановить мщения.
—Будь ты проклят!— вновь крикнул мальчишка. В ответ удар, чмокающий звук разрубаемой плоти и дикий звериный вой. Левая рука де Оливье вместе с мечом падает в грязь.
—Будь проклят,— шипит безрукий.
—Кто?—вопрос, удар, хруст кости, и правая рука висит на кровавом лоскуте. Мальчишка скулит. Слёзы, которые он даже утереть не может, текут по щекам.
—Убей меня, не мучай,— просит он. Звуки всё ближе, рыжий свет факелов упал на стены.
—Кто?— беспощадный меч медлит.
—Дюк Филипп,— хрипит бывший оруженосец и бывший человек.
—Покойся с миром,— грозный меч взлетает, опускается. Бывший человек распадается надвое, прежде чем успевает упасть в грязь. В глазах барона меркнет, он валится на кровавое дело рук своих. Его рот улыбается.