Последняя из...

    Я гляжу на неё, некогда сочную, жизнерадостную и жизнелюбивую, раздавленную жизнью на нет, и думаю: «Всё, как вы и говорили, тётя.» И слышу её звонкий голос в ответ:
- А что я говорила?! Ха! Я уже не помню... Ты знаешь, я в последнее время стала такая забывчивая... - лукаво кокетничает она, и переменив разговор принимается в который раз рассказывать о том, как в Кронштадте её, любимицу, однажды подняли на смех родители. Папа служил на большом военном корабле, заведовал политработой, и принёс домой макароны, обёрнутые серой бумагой, а она, увидевшая эти трубочки впервые в жизни, спросила:
- Папа, ты чего такой жадный, зачем нам столько свечей? Другим верующим не хватит!
 И родители принялись тормошить её, смеяться, тискать, а после обнимались и нежно целовали друг друга,  впрочем, не отпуская от себя дочку.

   Годами прикованная к инвалидному креслу, тётя, тем не менее, спокойно рассуждала про то, что она сделала или купила. И это не казалось нелепым или странным. Она действовала сообразно сложившимся обстоятельствам, не упрекая и не кляня судьбу, а та в ответ, заглядывая в тётину метрику, делала вид, что путается в датах или подслеповата слегка.
   И тётя смаковала жизнь, как могла, закусывая традиционное «в мешочек» яйцо собственноручно выпеченным овсяным блином на завтрак,  не шутя отчитывала прикипевшую к ней помощницу, от которой по сути была зависима почти во всём, но умела поставить себя так, чтобы это не казалось слабостью, допускающей руководить, точнее - помыкать ею.

- Почему я не могу купить себе осетровой икры, если хочется?! Не ведро, но немножко. Ведь можно же?
- Можно, тётя. - поддакивал я без тени сомнения или сарказма, хотя сам в последний раз пробовал чёрную икру пол века тому назад и не особо скучал по ея вкусу.
- Знаешь, бывает я накрою себе пообедать: или одно первое, или только второе, два вместе я не люблю, много, ну и в рюмочку плесну из графинчика с апельсинными корками и клубникой. Ведь такой уже возраст, что каждый день есть кого помянуть. И пока повспоминаю, пока поем, поплачу, гляжу - а рюмка-то и полна, забываю выпить.
- И что тогда, тётя?
- Да ничего! - смеялась она. - Назад её, в графин. Так и болтается туда-сюда...
- Пока не выветрится?
- Можно и так сказать. - соглашалась тётя.

   Тётя любила узнать себя в рассказе, не то прочие, которые, посчитав сей факт едва ли не глумлением, ссорились навечно.
Время от времени тётя повторялась, но меня не раздражало это, ибо - с кем бы ей было поговорить ещё, да и всякий раз событие обрастало всё новыми подробностями, тем изюмом, что придаёт пресному тесту бытности кислинку и смак, из которых складываются воспоминания.

   Единственное, чего я не любил и откровенно пугался, - так это когда тётя заводила разговор о своей кончине и о том, что последует за нею:

- И развеять над речкой... Какая там речка?
- Воронеж, тётя...
- Ну, вот - над нею! Всё равно ко мне никто ходить не будет!
- Что вы такое говорите, тётя?! Зачем?!!!
- Ну, а куда деваться? Все там будем. И если я сейчас никому не нужна, то уж после...

                ***

- У меня вопрос... насчёт тёти. Завершение ритуала... Когда оно?
- Уже все завершили. Съездили вдвоём с сестрой неделю назад. Простите, что не сообщили, не было времени, совсем.

   Тётя... тётя... тётя... Моя последняя тётя из когда-то большой, да что там - огромной семьи.