Краткий справочник по быту и верованиям скандинавских викингов
Приветствую тебя, дорогой исследователь северных земель!
Вот в твоих руках и оказалась история о настоящем воине, сага о мужественном викинге, что не знал поражений. Но прежде, чем приступить к повествованию, позволь поинтересоваться: а знаешь ли ты, кто такие викинги? Как они жили? Во что они верили? Почему они так рвались в битвы? И, в конце концов, какую смерти искали они для себя?
Если у тебя нет ответа на эти вопросы — этот краткий справочник поможет тебе понять, о чём последует наше повествование. Понять, что движет нашим героем. Если вдруг какое-то слово покажется тебе незнакомым – скорее всего, его значение можно будет обнаружить здесь.
Я надеюсь, что данной информации хватит для понимая внутреннего мира нашего воина и сага о его жизни, рассказанная им самим, не останется непонятой.
Желаю приятного чтения!
Кто такие викинги?
Викинги — это не просто народ, а явление. Так называли северных мореходов и воинов из Скандинавии (Норвегии, Швеции, Дании). Они были не только разбойниками, но и торговцами, исследователями, наёмниками.
Их быт был суров: деревянные дома, крытые дёрном, холодные зимы, огонь в очаге, хлеб, рыба, мясо, пиво.
Иерархия строилась на силе и богатстве:
Конунг — вождь или король.
Ярлы — знатные воины, приближённые конунга.
Карлы — свободные крестьяне и воины.
Траллы — рабы, обычно пленники войн.
Основой жизни были походы: летом мужчины отправлялись в море, грабили, торговали, искали новые земли. Зимой — жили в деревнях, чинили оружие, рассказывали саги.
Перемещались викинги пешими отрядами или конями. Но чаще всего – вплавь, нападая на прибрежные селения и города.
Сплавлялись они на парусно-вёсельных суднах, похожих на славянскую ладью — драккарах. Другое их название — лангскип, что означает «длинный корабль». По бокам драккаров находились щиты, которые служили как защитой, так и украшением судна. На носу размещалась фигура для устрашения, чаще всего — дракон.
Иггдрасиль и девять миров
В основе скандинавской мифологии лежит мировое древо Иггдрасиль — гигантский ясень, что соединяет все миры. Его корни уходят в тьму и холод, ветви касаются небес и огня. У каждого мира — свой облик, свой закон:
Асгард — мир Богов-Асов, где правит Один. Светлые чертоги, залы с золотыми крышами, вечные пиры воинов.
Мидгард — мир людей, окружённый океаном, где живут смертные. Это земля, которую мы знаем.
Ванахейм — обитель Ванов — Богов плодородия, природы и богатства. Мир зелени, рек и гармонии.
Йотунхейм — страна йотунов-великанов. Ледяные горы, грозные ветра и силы хаоса.
Альвхейм — мир светлых альвов (эльфов) — сияющих существ, близких к духам природы. Здесь свет и музыка.
Свартальвхейм (Нидавеллир) — царство тёмных альвов и карликов (гномы/дворфы), мастеров кузнечного дела. Здесь рождались волшебные артефакты.
Муспельхейм — земля огня и пламени, где живёт огненный великан Сурт. Там бушуют лавовые реки и жара без конца.
Нифльхейм — царство холода и тьмы, изначальная бездна льда и туманов.
Хельхейм — подземный мир мёртвых, куда попадают те, кто умер не в бою. Там правит Богиня Хель.
Один, Пир Одина и валькирии
Один — верховный Бог, мудрый и грозный. Он пожертвовал глазом ради знания, висел на дереве Иггдрасиль девять ночей ради рун. Его сила — в мудрости, хитрости и жертвенности.
Пир Одина (Вальгалла) — чертог павших воинов. Там герои каждый день сражаются, умирают и воскресают, а вечером пируют вместе с Одином, наслаждаясь мясом вепря и мёдом. Это вечная награда за доблесть.
Валькирии — девы-воительницы, спутницы Одина. Они выбирают, кто падёт в битве, и ведут павших героев в Вальгаллу.
Почему викинги стремились умереть в бою?
В их вере смерть в бою — высшая честь. Тот, кто погибает с оружием в руках — доказывает свою доблесть и достоин попасть в Вальгаллу.
Умереть от болезни, старости или в постели считалось позором — такие души уходили в Хельхейм, в мир холодной тьмы.
Пролог. Начало после конца
Битва казалась Ирдару вечной. Копья ломались, щиты трещали, воздух был полон крика и грохота. Он стоял среди павших, меч в его руке был тяжёл от крови, но сердце горело. Враги отступали — он победил. Славная кончина ожидала его не сегодня. Он чувствовал это: он достоин Вальгаллы, достоин песни и пира.
И вдруг — удар. Не клинок в открытой схватке, не копьё врага в грудь, а что-то иное, внезапное. Сердце пронзила боль, резкая и неотвратимая. Колени подкосились. Ирдар оглянулся — вокруг не было врага. И тогда он увидел её.
Женщина в белом. Высокая, стройная, волосы её сияли, как лунный свет. В руках у неё был меч, и лезвие отражало багровые отблески битвы. Лицо скрывала тень, и лишь глаза сверкали холодным блеском. Она смотрела прямо на него, не дрогнув. Не было в её взгляде жалости, только усталое равнодушие.
Ирдар понял: это Валькирия. Та, что всегда сопровождала его в сражениях, та, чьим дыханием он жил с юных лет. Она пришла за ним. Но почему так? Не в бою, не от руки врага, а исподтишка, клинком в сердце, когда он уже победил. Это был позор, не гибель воина.
«За что? — успел подумать он. — Я бился честно. Я жил, как подобает. Почему ты отняла у меня честь?»
Губы его хотели произнести эти мысли вслух, но голос сорвался. Мир качнулся. Шум битвы ушёл, как прилив. Тело упало на камни, и холод вошёл в кости. Последнее, что он видел, был её взгляд — бесстрастный, вечный.
Так он умер.
Когда глаза открылись вновь, он лежал на равнине камней. Мрак был густым, как древняя смола, и Ирдар долго не мог понять — открыл ли он глаза или всё ещё спит. Казалось, само небо опустилось на землю и придавило её своим тяжёлым дыханием. Ни звезды, ни луны, ни солнца — только серое марево, едва светящееся изнутри, как остывший уголь под слоем пепла.
Он почувствовал холод. Не тот, что режет кожу северным ветром, а иной — сухой и мёртвый, будто сама земля вытягивала тепло. Камни под спиной были гладкими и скользкими, словно шлифованными чьими-то бесчисленными шагами. Они не имели ни цвета, ни запаха, но в их прикосновении было что-то чужое, отталкивающее. Ирдар вздрогнул, хотя тело его, странным образом, не знало дрожи.
Он медленно сел, опираясь ладонью о камень, и туман поднялся вокруг него, вьющийся, как дым из трещин костра. Тишина была полной. Не звенели птицы, не скрипели ветви, не шуршали травы — всё, что всегда жило рядом с человеком, исчезло. Здесь не было жизни. И даже звук его дыхания казался чужим, приглушённым, будто его крали невидимые уши.
Он оглянулся. Везде простиралось одно и то же: равнина из камня и тумана. Камни лежали глыбами, словно великаны, павшие в древней битве, и теперь их спины остывали веками. Между ними не росло ничего. Ни травы, ни мха. Даже лишайники, что всегда тянутся к камню, избегали этого места. Всё вокруг было чужим, мёртвым, лишённым памяти жизни.
Ирдар поднялся медленно, словно каждое движение было сопротивлением неведомой силы. Камни под его ладонью были холодны и безмолвны, но не как обычный камень, к которому привык человек: в них не чувствовалось дыхания земли, тепла, что копилось веками в недрах. Эти глыбы казались мёртвыми не только телом, но и душой, будто сами отреклись от мира живого.
Он встал во весь рост, крепко сжимая копьё. Сначала сделал шаг, и этот шаг поразил его больше всего. Он не услышал ничего. Ни скрипа подошвы о камень, ни отголоска — даже собственного дыхания, что раньше сопровождало каждое усилие. Казалось, сама земля не желала признавать его присутствие. Он шёл, но мир не отзывался. И это молчание било по сердцу сильнее любого боевого рога.
Туман, стелившийся над равниной, вился медленными кольцами. Сначала Ирдар подумал, что то лишь игра ветра. Но ветра не было. Тогда он заметил — туман словно двигался к нему и вокруг него, вытягиваясь к его фигуре, будто прислушиваясь, будто изучая. Это было живое молчание. И оно было чужим.
Он остановился и прижал копьё к груди. В груди его уже не было боли от удара клинка — раны исчезли, кровь исчезла. Но он помнил: сердце его пронзило нечто, что не могло быть забыто. Удар Валькирии. Взгляд её холодных глаз. И это воспоминание жгло сильнее, чем сама боль. Он коснулся груди ладонью — кожа была гладкой, не было ни рубца, ни следа. Но сердце отзывалось тяжестью, словно оно помнило то, чего не хотело видеть тело.
Ирдар поднял руку к лицу — кожа была чистой. Ни шрамов, ни грязи. Он вспомнил, как умирал: глухой удар сердца, дрожь в пальцах, тяжесть веков на плечах. Но здесь тело его было крепко, и лишь неведомая тяжесть жила в груди, давила, как камень.
Он сжал кулак и заметил, что в руке всё ещё держит копьё. Оно было новым, блестящим — древко гладким, наконечник острым, будто его только что выковал кузнец. Но ведь он держал его в битве. Он бил врагов, ломал щиты, и кровь врагов тянулась по лезвию, капала на землю. Где всё это? Ни следов крови, ни вмятин, ни зарубок на древке от мечей во множестве битв. Почему оружие его не знало следов боя? Это насторожило его сильнее, чем холод. В этом было что-то нечистое, противоестественное, и сердце его сжалось.
Он вспомнил о Вальгалле. О песнях, что пели о воинах, упавших с оружием в руках. О вечных пирах, о рогах, наполненных мёдом. О том, что Один встречает достойных сынов человеческих. Так всегда говорил Асгейр, его учитель. Так верил и он сам. Но вокруг не было ни радости, ни песен. Лишь холод, туман и молчание. И тогда Ирдар понял: его путь не привёл в Вальгаллу. Его шаги легли в иное место.
— Хельхейм, — прошептал он сам себе, и слово отозвалось в груди тяжёлым камнем. — Чертоги Хель…
Это объясняло многое. Смерть его не была славной. Он пал не от руки врага, не в честном бою. Он пал — как трус, как слабый, от удара в спину, от руки той, кому он доверял. Валькирия не забрала его в чертоги Одина. Она сама поразила его, когда он сложил оружие. И бросила его здесь, в бездне, где нет ни песни, ни славы.
Ирдар сжал зубы, и глаза его загорелись мрачным огнём.
— Нет, — выдохнул он. — Я не приму этого. Если это Хельхейм, то и здесь я найду дорогу. Найду тех, кто посмеялся надо мной. Найду Валькирию. Узнаю её имя. Узнаю, почему она поступила так и заставлю её ответить.
Но слова растворились в пустоте, и лишь туман медленно закружился вокруг, словно слушал его клятву. Ни эха, ни отклика. Только бездонное, тяжёлое молчание, и шаги, что не оставляли следа.
Ирдар пошёл дальше. Каждый шаг был испытанием. Но сердце его билось — ровно, упрямо, как в дни юности. И хотя мир вокруг был чужим и мёртвым, он чувствовал, что сам ещё живёт. Пусть в ином теле, в ином мире, но он — жив. И это значило: борьба продолжается.
Туман клубился вокруг Ирдара, и чем дальше он шёл, тем гуще становился. Сначала казалось, что то — просто дыхание земли, но вскоре он заметил: туман словно имеет волю. Он не рассеивался от его движения, наоборот — сворачивался, образуя проходы и коридоры, будто кто-то невидимый направлял его шаги. Это насторожило Ирдара, но отступать было некуда. Он шагал вперёд, и сердце его стучало в груди размеренно, как боевой барабан.
И вот он остановился. Перед ним, из самого тумана, возник силуэт. Высокий, худой, укутанный в длинный плащ цвета пепла. Капюшон его скрывал лицо, и даже туман не касался его одежды — словно сам мир уступал ему дорогу. Ступни его едва касались камня, но шаги не звучали. Тишина, казалось, стала ещё тяжелее, когда он появился.
Ирдар вскинул копьё.
— Назови себя! — голос его прозвучал резко, и даже он сам удивился, что звук всё-таки прорезал глухую пустоту.
Силуэт остановился. Долгое время не было слышно ничего, кроме биения сердца Ирдара. Но он знал, что незнакомец его услышал. И тогда раздался голос. Он был низок и глух, будто колокол, похороненный под каменной горой.
— Ты пришёл туда, где нет песни, — сказал он. — В Хельхейм, куда уходят те, чья смерть не была славной. Здесь нет битв и нет пиров. Здесь только холод, пустота и память.
Ирдар сжал копьё сильнее. В груди у него поднялась горечь. Он хотел возразить, хотел крикнуть, что его жизнь была достойна, что он бился честно, что он не трус и не предатель. Но слова застряли. Он вспомнил взгляд Валькирии, её холодные глаза и тот удар, что вырвал сердце из груди. Валькирия, предавшая его. И он замолчал.
— Но ты не забыт, Ирдар сын Торвальда, — продолжал Странник. — У тебя остался долг.
Эти слова ударили сильнее любого молота. Ирдар вскинул голову.
— Какой долг? — спросил он, и голос его был мрачен.
Странник поднял руку. Кисть его была суха и костлява, пальцы — длинны, как сучья мёртвого дерева. Он указал в туман.
— Я помогу тебе найти их. — Голос его стал ещё ниже, глубже. — Торвальда, отца твоего, павшего не как воин. Ирдис, матерь твою, ушедшую своей рукой. Сигрид, возлюбленную твою, чья жизнь была обрезана яростью. Все они здесь, в холодных чертогах Хель. Но прежде ты поведаешь мне сагу — от начала и до конца. И только тогда я исполню своё обещание.
Ирдар смотрел на него, и туман вокруг будто замер, прислушиваясь. В сердце его боролись гордость и надежда.
Он вспомнил отца, сурового Торвальда, который всегда говорил: «Сила держит род».
Он вспомнил мать, Ирдис, её голос у очага, сказания о Богах.
Он вспомнил Сигрид — её смех, её глаза, её руки.
И вдруг в груди его вспыхнуло чувство, яркое, как огонь: если они здесь, он должен их найти. Должен.
Туман висел недвижно, словно сам затаил дыхание, ожидая ответа. Ирдар сидел на чёрном камне, крепко скрестив руки на груди. Сердце его билось глухо и тяжело, как удар боевого барабана, уходящий в ночь. Он смотрел на Странника, и в его взгляде было недоверие — воин всегда сомневается в словах незнакомца, тем более в землях смерти. Но за сомнением в сердце горел иной огонь — надежда. И она была опаснее любого врага.
— Ты хочешь услышать мою жизнь, — сказал Ирдар. Голос его был низким, словно вырос из самого камня. — Но зачем? Зачем тебе мои дни и мои битвы?
Странник не шелохнулся. Его плащ не дрогнул, капюшон по;прежнему скрывал лицо, и лишь пустота под ним казалась глубже, чем туман вокруг. Когда он заговорил, голос был всё тем же — низким, гулким, словно отдалённым, будто говорил не он один, а тысячи глоток из глубин.
— Потому что в каждой жизни есть истина, — произнёс он. — И истина твоя — велика. Ты жил под знаком, что дан был не всеми Богами. Ты шёл тропой, которой немногие осмелились идти. И твоя сага — ключ к тому, что скрыто в этом царстве. Пока ты не поведаешь её, ты не найдёшь тех, кого ищешь.
Ирдар сжал кулаки.
— Если ты лжёшь…
— Я не лгу, — перебил его Странник, и голос его прорезал туман, как сталь разрезает ткань. — Здесь, в Хельхейме, нет нужды в обмане. Слова — и есть кости этой земли. Если я сказал, что они здесь — значит, они здесь. Но путь к ним простирается через твою память. Ты поведёшь меня и эту пустоту через свою жизнь. И тогда ты получишь то, чего жаждешь.
Ирдар молчал. Он снова увидел в памяти лицо отца — суровое, гордое, но тёплое в редкие минуты. Вспомнил мать — её глаза, полные боли и веры. Вспомнил Сигрид, её смех и её руки, тёплые, как летнее солнце. Все они были утрачены, и сердце Ирдара отзывалось на зов Странника. Если есть хоть тень шанса увидеть их вновь — он согласен.
Он поднял голову, и глаза его блеснули в тумане. Он медленно опустил копьё и кивнул.
— Хорошо, — сказал он. — Я поведаю тебе всё. От первой руны, что легла на моё тело, и до того часа, когда Валькирия коснулась меня своим клинком. До последнего взгляда. Слушай, и пусть туман станет свидетелем.
Странник не шелохнулся, но тень под его капюшоном стала глубже, словно он улыбнулся. Он медленно наклонил голову. Ни слова он не сказал, но вокруг поднялся лёгкий шёпот — будто сам туман ответил за него. Шёпот множился, складывался в невнятный хор, и Ирдар ощутил, что всё вокруг ждёт его голоса. Туман завился вокруг, будто тысячи невидимых ушей собрались внемлить его словам. Камни, безжизненные и холодные, будто прислушивались. Даже молчание стало острее, как натянутая струна.
Ирдар сел на чёрный камень, положил копьё к ногам и скрестил руки на груди. В сердце его поднялась тяжесть воспоминаний, но он был готов. Он выпрямился и глубоко вдохнул. Сердце его было тяжело, но он знал: пути назад нет. Слово, однажды данное, связывает воина крепче любых оков.
— Слушай, Странник, — сказал он. — Вот моя сага.
Так началась повесть Ирдара, сына Торвальда. Повесть о жизни и о смерти, о чести и о клятве, о любви и о мести. О пути от рун на коже до последнего взгляда Валькирии. Повесть, что станет ключом к истине, сокрытой даже от Богов.
Глава 1. Метка
Ночь стояла тяжёлая, с вьюгой, что ревела над крытыми дёрном домами, словно стая волков. Снег бил в ставни, ветер выл в щелях, и весь мир за стенами избы казался диким и враждебным.
Но внутри, в тёплом сумраке, жизнь боролась за право появиться на свет. В углу горел очаг: красные языки огня облизывали поленья, чадил дымок смолы, и воздух был густ от жара и запаха трав, что висели связками над очагом.
На лежанке, под шерстяным покрывалом, стонала женщина. Её звали Ирдис. Лицо её было бледным и влажным от пота, волосы прилипли к вискам. Она вцепилась пальцами в мех, подложенный под спину, и сжимала его так, что костяшки побелели. Каждый её вдох был коротким и резким, каждый выдох — словно удар, выбивающий силу из груди.
Но в глазах, несмотря на муку, горело упрямство. Она знала: долг женщины — дать жизнь, и ничто не остановит её.
У её ног сидела старая знахарка, согбенная, с лицом, покрытым морщинами, как старая кора. Она держала в руках сосуд с водой и тряпицу, иногда окунала её и прикладывала ко лбу роженицы. Её губы шептали слова — не молитвы Богам, а древние заклинания, что передавались от матери к дочери, чтобы отогнать злых духов, что вечно тянулись к новому дыханию.
— Держись, Ирдис, — бормотала она хриплым голосом. — Держись. Твой сын идёт тяжёлым путём, но сильным. Слушай, как буря воет — это не смерть зовёт, это силы мира кричат ему навстречу.
Ирдис стиснула зубы и застонала громче, выгибаясь от боли. В ту минуту за дверью раздался глухой стук — ветер ударил ставнями, и в избу ворвался вой. Старая женщина подняла голову, и её глаза блеснули в огне.
— Видишь? — прошептала она. — Боги слышат. Они ждут.
В углу, у двери, стоял мужчина. Высокий, плечистый, с лицом суровым и тенью усталости в глазах. Это был Торвальд, муж Ирдис. Он держал руки на перекладине, будто готов был разорвать её, лишь бы помочь, но знал — это не его битва. Битва эта принадлежала женщинам, и его долг — ждать исхода. Но сердце его билось тревожно, и пальцы то и дело сжимались в кулаки.
Время тянулось, как струна. Снаружи бушевала метель, гул ветра перекатывался, словно сам Ётун шёл по равнине. Внутри избы всё слилось в три звука: треск огня, крик роженицы и шёпот знахарки. Казалось, эти три звука держат мир, не давая ему рухнуть в хаос.
И вот, когда силы Ирдис были на исходе, и глаза её закатились от боли, раздался первый крик. Он был звонким, сильным, пронзающим тьму, как удар молнии в ночь. Знахарка подняла ребёнка на руки, и огонь будто вспыхнул ярче, озарив избу. Она обернула младенца в ткань и взглянула на его лицо.
— Сильный, — сказала она, и в голосе её впервые зазвенела радость. — Сильный, как буря, что ревёт ныне за стенами.
Ирдис, едва дыша, протянула руки, и знахарка положила младенца на её грудь. Женщина закрыла глаза, и по её щекам покатились слёзы — не от боли, а от облегчения. Она шепнула слова, что были едва слышны:
— Ирдар… его имя — Ирдар.
Торвальд шагнул вперёд, впервые осмелившись приблизиться. Он смотрел на сына и жену, и в груди его тяжесть тревоги отступила. Но вместе с тем в сердце закралось другое чувство — предчувствие. Ведь буря за стенами не утихала, наоборот, казалось, она стала ещё яростнее, будто сама ночь отмечала появление нового воина.
Так родился Ирдар, сын Торвальда и Ирдис, в ночь, когда метель ревела над деревней, а Боги внимали дыханию младенца.
Ребёнок лежал на груди матери, тихо посапывал, и его дыхание смешивалось с треском огня. Сначала ничто не вызывало тревоги: обычный младенец, розовый, тёплый, с крепкими лёгкими — его крик ещё звучал в ушах, будто напоминание, что он уже победил первую битву. Торвальд наклонился ближе, и в глазах его мелькнула гордость. Он видел наследника, того, кто продолжит род.
Но знахарка не отводила взгляда. Она держала в руке крохотный светильник и наклоняла его над ребёнком, словно ища что-то. Морщинистое лицо её исказилось, губы шептали не слова радости, а заклинания — тихие, напряжённые. И вдруг она ахнула, и огонь в её лампе дрогнул.
— Что там? — голос Торвальда прозвучал глухо, и он шагнул вперёд.
Старая женщина подняла руку.
— Тише, — сказала она. — Смотри.
На плече младенца, чуть ниже ключицы, проступала тёмная линия. Сначала — слабая, едва заметная, как след от угля. Но она темнела, крепла, превращалась в очертания. Словно сама кожа рожала знак вместе с ребёнком. Линия изогнулась, пересеклась другой, и вскоре на нежной коже проступила руна. Чёткая, острая, будто выжженная огнём.
Ирдис открыла глаза. Она заметила метку, и сердце её сжалось. Она протянула руку, будто хотела прикрыть плечо ребёнка, скрыть знак, но знахарка отстранила её.
— Нет, мать, — прошептала старуха. — Это не твоя воля. Это воля Богов.
Торвальд нахмурился. Он видел руны на камнях, на оружии, в резьбе над дверьми. Но никогда ещё — на живом теле ребёнка. Он сжал кулаки, в груди его поднялась тревога.
— Что это значит? — спросил он.
Знахарка наклонилась ближе, всматриваясь в знак, и лицо её было мрачным.
— Это метка судьбы, — сказала она. — Не я её дала, не ты, Торвальд. Это руна, что легла на него ещё до первого дыхания. Он отмечен. Его путь не будет лёгким. Он будет идти между мирами.
Ирдис прижала ребёнка к себе крепче. Слёзы выступили у неё на глазах.
— Но он ведь ещё мал, он ни в чём не виноват!
Старая женщина кивнула.
— Ни в чём. Но руна говорит за него. Этот знак — и благословение, и проклятие. Его жизнь станет песнью, которую будут помнить. Но будет ли та песнь радостной — решат сами Боги.
Торвальд опустил взгляд на сына. В его груди боролись гордость и страх. Он был воином и знал: метка судьбы не приходит просто так. Она требует от человека всего, и редко приносит покой. Он протянул руку и коснулся плеча ребёнка. Кожа под пальцами была тёплая, живая, но руна будто дышала своим огнём.
— Ирдар, — сказал он глухо. — Пусть это имя держит тебя в битве. Пусть оно будет крепче, чем метка.
Знахарка подняла лампу выше и зашептала новые слова, словно стараясь умилостивить Богов. А за стенами всё ещё бушевала метель, словно сама ночь отметила появление нового воина. Ветер завывал, но теперь в его вое слышалось что-то иное: предвестие, предупреждение, знак.
Так на плечо младенца легла руна, и с той минуты его жизнь стала дорогой, которую не мог свернуть никто — ни он сам, ни те, кто был рядом.
Ирдис, обессиленная, но не смирившаяся, прижимала к груди сына. Она чувствовала его дыхание — тёплое, неровное, но живое, и это дыхание было её единственным утешением. Однако взгляд её всё чаще возвращался к знаку на плече младенца. Руна будто жила своей жизнью: в отблесках огня она казалась то ярче, то тусклее, словно дышала в унисон с пламенем. Ирдис не могла отвести глаз, и чем дольше смотрела, тем больше сердце её сжималось тревогой.
Ветер снаружи бил в стены, и в какой-то миг пламя в очаге дрогнуло. Тени в избе закружились, вытянулись, и одна из них отделилась от прочих. Она росла, выпрямлялась, и вдруг перед Ирдис предстал образ. Женщина — высокая, в белом, с длинными светлыми волосами, что струились, будто из света сотканные. В её руках сверкал меч, и лицо её было прекрасно и страшно одновременно. То была Валькирия.
Ирдис замерла, дыхание перехватило. Она прижала ребёнка крепче, будто могла защитить его от этого видения. Губы её шевельнулись, но слов не было. Она только смотрела в холодные глаза, что глядели прямо в неё.
Валькирия не говорила. Но её молчание было красноречивее любого слова. Ирдис почувствовала в сердце тяжесть — не угрозу, а судьбу. Словно сама смерть заглянула в избу, отметила младенца и оставила свой знак. Это была не угроза немедленной гибели, а обещание: путь его будет долгим, но шаги его поведёт она.
Ирдис закрыла глаза, думая, что видение исчезнет. Но когда снова открыла, Валькирия всё ещё стояла там, неподвижная, как изваяние. Её лицо оставалось скрытым в тени, и лишь глаза сияли холодным светом. Мать ощутила, как сердце её рвётся от страха, но вместе с тем в глубине души прозвучал и другой голос: голос принятия. Она понимала — от этого не уйти.
— Не тронь его, — прошептала Ирдис, и голос её дрогнул. — Пусть он живёт…
На миг ей показалось, что губы Валькирии шевельнулись. Не улыбка, не слово, а тень движения, будто равнодушие сменилось на скуку. И в тот же миг порыв ветра снаружи ударил в избу, пламя качнулось, и видение растаяло. В углу остались только тени, и снова — лишь треск огня и завывание метели.
Знахарка сидела, склонив голову, и глаза её были прикрыты, будто она тоже видела это явление. Торвальд же, стоявший у стены, ничего не заметил. Он только нахмурился и сказал:
— Что с тобой, жена?
Ирдис не ответила. Она крепко прижала младенца к груди и закрыла глаза. Слёзы текли по её щекам, смешиваясь с потом. Она знала: сын её отмечен. И путь его отныне будет связан с Валькирией, которая уже явилась в эту ночь.
Так в сердце матери впервые легла тень — тень великой судьбы Ирдара.
Ночь тянулась, и метель за стенами всё ещё выла, словно сама земля не могла успокоиться после рождения нового воина. В избе стало тише: ребёнок заснул, убаюканный теплом матери, огонь в очаге угасал, и лишь красные угли мерцали, бросая слабый свет на стены.
Знахарка сидела неподвижно, словно каменное изваяние. Её глаза были закрыты, но дыхание ритмичное, будто она дремала. На самом деле — слушала. Старые уши слышат то, чего не уловят молодые.
Торвальд шагнул ближе к лежанке. Его лицо было суровым, но в глазах светилось напряжение, как воина перед боем. Он смотрел на сына, потом на жену, и, наконец, на рунический знак, что темнел на плече младенца. Его губы дрогнули.
— Это дурной знак, — произнёс он низко. — Такой метки я не видел ни на одном человеке. Боги пометили его не для счастья.
Ирдис открыла глаза и прижала ребёнка к груди крепче.
— Это наш сын, — ответила она усталым, но твёрдым голосом. — Какой бы знак на нём ни был, он — кровь наша. Ты знаешь, каким трудом даётся путь, Торвальд, и должен понимать: метка — это не приговор, это оружие. Ею можно сломаться, а можно держаться.
Торвальд нахмурился.
— Ты говоришь, как мать. Но я вижу больше. Я знаю, как мир глядит на отмеченных. Одни будут бояться его, другие — завидовать. А зависть всегда приводит к крови. Я не хочу, чтобы его жизнь была вечной битвой.
Ирдис слабо улыбнулась, и улыбка та была полна печали.
— А разве у мужчины есть иной путь? Ты сам учил — жизнь мужчины в битве и в чести. Разве ты думал, что наш сын будет пахарем, что проживёт тихо и умрёт в старости? Ты хотел наследника, и Боги услышали тебя. Но вместе с тем они дали ему испытание.
Слова её резали Торвальда, как лезвие. Он отвернулся, глядя в огонь. Красные угли отражались в его глазах.
— Испытание… да. Но испытания ломают даже крепкие мечи.
Ирдис протянула руку и коснулась его ладони. Её пальцы были холодны, но прикосновение было мягким.
— Торвальд, — сказала она тихо. — Я видела её.
Он резко повернул голову.
— Кого?
— Валькирию, — прошептала Ирдис. — Она стояла здесь, у огня. Она смотрела на нашего сына. Это её путь, не наш. Мы можем только быть рядом.
Торвальд замер. Его сердце сжалось от этих слов, но лицо осталось каменным. Он знал, что жена не склонна к пустым видениям. Он знал также, что судьба не отступает. Он вдохнул глубоко и, наконец, сказал:
— Если Валькирия уже смотрит на него, значит, он не будет забыт. Пусть тогда его шаги будут крепки. Я научу его держать меч. Я научу его не склонять голову. И если судьба позовёт его в Хельхейм — он пойдёт туда как воин, а не как раб.
Ирдис кивнула, слёзы блеснули в её глазах.
— Да будет так.
Они сидели рядом в тишине. Младенец спал, дыхание его было ровным, а на плече чёрной искрой мерцала руна. За стенами всё ещё ревела буря, но внутри избы, среди огня и слабого света, уже решалась судьба мальчика, которому предстояло прожить жизнь с меткой Богов.
Глава 2. Деревня
Деревня Ирдара стояла на берегу широкой реки, чьи воды весной разбухали и уносили льдины, а летом сверкали зеркалом, полным солнца. С одной стороны её защищал лес, густой и тёмный, где шептались сосны и гудели ветра, а с другой — открытые поля, уходившие к холмам. Зимой сюда приходили вьюги, летом — туман и мошкара, но люди жили здесь из поколения в поколение, цепко держась за землю, будто за щит.
Дома были низкие, крытые дёрном, с узкими дверями и окнами, через которые едва пробивался свет. Из труб целыми днями тянулся дым — то густой, смоляной, когда горели сырые дрова, то сладковато-пряный, когда в очагах жгли берёзовые поленья. Внутри избы пахло хлебом, рыбой, сушёным мясом, овечьей шерстью и дымом — смесь, в которой каждый ребёнок узнавал свой дом с первых дней.
С утра в деревне слышался звон: где-то стучал кузнец, выправляя железо; где-то женщины били бельё о камни у реки; где-то мальчишки кричали, играя в войну. Собаки бегали между дворами, лаяли и крутились в снегу или грязи, в зависимости от времени года. Куры скребли землю у загонов, а в хлевах ревели коровы и ржали кони, требуя корма.
Мужчины уходили в лес — кто за дичью, кто за дровами, а рыбаки тянули лодки к воде, где стояли вялыми рядами жерди для сетей. Лодки были смолёные, пахли сосной, и каждый мальчишка мечтал однажды взять в руки весло и выйти в реку вместе с отцом.
Женщины занимались домом: пряли, ткали, готовили еду, сушили травы. Их руки не знали покоя, но лица несли спокойствие, в котором было что-то древнее, как у земли. Старики сидели у костров, рассказывали сказания о Богах и героях. Именно от них дети узнавали, что мир велик и разделён на миры, что над всеми стоит Иггдрасиль, мировое древо, и что каждый человек — лишь лист на его ветвях.
Ирдар рос среди этого. Сначала он ползал по земляному полу, хватая руками солому, потом учился ходить, цепляясь за лавки. Его смех сливался с детскими криками на улице, когда он бежал босиком по траве, спотыкался и падал, но всегда вставал вновь. Он играл с другими мальчишками, и даже тогда, в детских потасовках, было видно: он упорен. Когда другие сдавались, он шёл до конца.
По вечерам деревня собиралась у костра. Мужчины возвращались с охоты, женщины выставляли еду, дети садились ближе к огню. Там звучали сказания, что были стары, как сама земля. Сказки о Фенрире — волке, который однажды проглотит солнце; о Торе, что сражался с Йотуном; о Локи, чьи хитрости не знали конца. Эти истории становились частью каждого ребёнка. Ирдар слушал, широко раскрыв глаза, и в сердце его рождался огонь: он тоже хотел быть героем, имя которого будут помнить.
Но деревня была не только домом. Она была школой. Здесь мальчики впервые брали в руки деревянные мечи, учились держать щит, учились слушать старших. Здесь же они впервые понимали, что жизнь — это труд. Что без хлеба, без дров, без рыбы не выжить. С малых лет они знали цену работе и крови.
Так рос Ирдар — среди дыма и хлеба, среди криков и сказаний, среди людей, для которых жизнь была борьбой, но борьбой спокойной, привычной. В этом шуме, в этих запахах, в этом холоде и тепле рождался характер, который однажды поведёт его дальше, чем могла вообразить сама деревня.
Детство в деревне не знало покоя. С восходом солнца дети выбегали из домов и наполняли улицы криками и смехом. Зимой они катались по сугробам, устраивали битвы снежками, строили крепости из снега и защищали их так, словно речь шла о стенах Асгарда. Летом — бегали босиком по траве, плавали в реке, боролись на песке у берега. Для них игра всегда была боем, а бой — игрой. Они учились падать и вставать, учились терпеть и смеяться сквозь боль.
Ирдар был среди них, всегда впереди, но никогда не кричал громче других. Он не был задира, не стремился к пустой славе. Но если кто-то бросал вызов, он отвечал. Его глаза, серьёзные и внимательные, отличали его от сверстников. Даже в игре он бился до конца. Когда дети дрались палками, изображая мечи, он держал их так, словно это было настоящее оружие. Когда они бросали камни в мишени, он прицеливался дольше и метче. И всегда, когда кто-то сдавался, Ирдар оставался последним.
Однажды, когда мальчикам было по девять зим, старейшины устроили малый обряд — первый шаг к мужской жизни. Мальчиков вывели к опушке леса, дали каждому деревянное копьё и велели вернуться с добычей. Не важно было, что принесут — птицу, рыбу или даже шишку, — важно было пройти испытание.
Ирдар шагал рядом с другими, и сердце его билось, как в бою. Лес встречал их тишиной, а каждый треск ветки отзывался в груди, будто в сердце. Мальчики разбрелись, и вскоре Ирдар остался один. Он шёл осторожно, всматриваясь в тени. Солнце едва пробивалось сквозь густые ветви, и воздух был наполнен запахом смолы и сырой земли.
Он заметил зайца. Тот сидел у куста, насторожив уши. Ирдар медленно поднял копьё. В тот миг всё внутри него сжалось: дыхание стало тихим, мир вокруг исчез, остался только он и зверь. Он бросил копьё — и оно, хоть и было деревянным, попало точно в цель. Заяц было дёрнулся, прыгнул. Но копьё настигло его в прыжке — и тот упал замертво.
Ирдар подошёл, поднял добычу и крепко прижал к себе. Его пальцы дрожали, но не от страха — от силы момента. Это был его первый трофей. Не игрушка, не игра, а настоящая победа.
Когда он вернулся, старейшины встретили его молча. Один из них взял зайца, осмотрел и кивнул.
— Упрямый, — сказал он. — Такой не сдастся.
Другие мальчики принесли лишь ветки и травы, кто-то поймал рыбу, кто-то вернулся с пустыми руками. Но имя Ирдара с того дня зазвучало громче. Теперь он был не просто ребёнком — он был мальчиком, в чьих руках оружие находило цель.
С тех пор в играх к нему относились иначе. Его стали звать первым, когда требовался ярл в детской битве, и даже старшие смотрели на него внимательнее. Но Ирдар не возгордился. Он только ещё крепче держал в руках своё деревянное копьё и всё чаще смотрел в сторону леса, где ждали новые испытания.
Так начинался путь, что должен был вывести его далеко за пределы деревни.
С ранних лет Ирдар знал: быть мужчиной в их роду значило держать оружие так же уверенно, как ложку или весло. Его отец был суровым, но справедливым. Торвальд должен был стать воином и отец, дед Ирдара, обучал его подобающе. Но Торвальд решил встать на другой путь — он стал охотником. Так он всегда мог находиться на страже деревни, быть рядом с Идрис, своей возлюбленной и добывать пищу для своего рода и всей деревни. Надо сказать, охотником он был отличным — лучшим не только в деревне, но и во всём крае. И навыки воина, полученные от отца, в охоте только помогали.
Он учил сына не словами, а делом. Каждое утро, когда мужчины деревни выходили за околицу тренироваться, он брал Ирдара с собой. Там, на ровной площадке, где земля была вытоптана сотнями ног, звенели мечи и щиты, и мальчик впитывал этот звон, как дыхание.
Торвальд начинал с простого.
— Щит держи выше, — говорил он, ставя сыну руку так, чтобы дерево прикрывало плечо и сердце. — Если ударишь сам, но оставишь грудь открытой — враг найдёт путь. Сначала защита, потом удар. Запомни.
Ирдар слушал и выполнял. Его руки дрожали от тяжести щита, но он сжимал зубы и не выпускал. Когда падал — вставал. Когда щит сбивали, он поднимал его снова. Торвальд смотрел сурово, но в душе гордился — у мальчика было упрямство, что дороже силы.
Но был ещё другой учитель. Асгейр — старый воин, седой, с бородой, что спадала до груди. Он не держал оружия уже многие годы — раны не позволяли. Но его слово имело вес не меньше клинка. Он сидел на лавке у костра и наблюдал за молодыми. И когда Ирдар подходил к нему, Асгейр кивал и говорил:
— Сила — это хорошо. Но сила без чести — что лодка без румпеля. Помни это, мальчик. Ты можешь сразить врага, но если сделаешь это не по правде, память о тебе будет гнить вместе с твоим телом. Настоящего воина судят не только по победам, но и по тому, как он их одержал.
Слова его резали Ирдара, как точильный камень резьбу на лезвии. Он чувствовал, что эти уроки важны не меньше, чем удары щита. Иногда, возвращаясь домой, он повторял их про себя, словно заклинание. Торвальд давал ему силу рук, Асгейр — силу духа. И мальчик впитывал их обе.
Были и вечера, когда Ирдис, мать, сажала сына у очага и рассказывала саги. Она говорила тихо, но её голос был полон силы. Она рассказывала о Бальдре, прекрасном и светлом, которого предал Локи. О Тюре, что пожертвовал рукой, чтобы связать Фенрира. О женщинах, что ждали своих мужей и сыновей, когда те уходили в походы. В этих историях Ирдар находил и боль, и надежду. Он понимал: судьба редко бывает милостива, но в ней всегда есть место для мужества.
Так складывались первые уроки. Днём — удары щита и копья. Вечером — слова Асгейра и сказания матери. И всё это вместе рождало в Ирдаре не просто мальчика, но будущего воина, чья жизнь будет держаться и на силе, и на чести.
Глава 3. Учителя
Лето стояло в разгаре. Утро начиналось с тумана над рекой и запаха свежескошенной травы. Мужчины выводили мальчиков за деревню, туда, где начиналось ровное поле, огороженное камнями. Там земля была вытоптана шагами и залита потом: площадка для учёбы воинов. На ней Ирдар впервые почувствовал тяжесть настоящего оружия.
Торвальд держал в руках копьё и показывал сыну, как оно должно стоять. Его движения были точными. Ничего лишнего.
— Не держи высоко, — сказал он, поправляя руки Ирдара. — Слишком поднимешь — откроешь грудь. Держи ниже, чтоб наконечник глядел в сердце врага. Пусть рука будет прямой, но не каменной. Камень ломается, дерево гнётся.
Ирдар старался. Копьё было тяжёлым, и ладони быстро вспотели. Но он не жаловался. Он вставал снова и снова, повторял движения, пока плечи не горели огнём. Торвальд смотрел строго, и лишь изредка в его глазах мелькала гордость.
— Бей не руками, — говорил он, — бей всем телом. Вложи в удар спину, ноги. Пусть копьё станет продолжением тебя. Если ударишь только рукой, враг рассмеётся. Если ударишь собой — враг падёт.
После копья шёл меч. Деревянные клинки звенели, когда Ирдар и другие мальчики учились обмениваться ударами. Торвальд не щадил сына. Щит гудел от его ударов, плечи Ирдара ломило. Иногда он падал в пыль, но вставал снова.
— В бою не поднимется тот, кто упал один раз, — говорил Торвальд. — Поднимется тот, кто упадёт десять раз, но встанет одиннадцать.
Вечером они возвращались домой, и руки мальчика дрожали от усталости. Но в душе его горел огонь. Он видел, что отец доволен, и это значило больше, чем вся боль. Каждый удар, каждый синяк был шагом к тому, чтобы стать воином.
Иногда Торвальд садился рядом у костра и говорил уже тише:
— Сила нужна не для того, чтобы убивать. Сила нужна, чтобы защищать свой дом, свою женщину, своих детей. Запомни, сын. Меч в руке того, кто думает только о крови, — беда. Меч в руке того, кто думает о доме, — спасение.
Эти слова врезались в память Ирдара глубже, чем любой урок. Он понимал: сила отца была не только в руках, но и в сердце. И он хотел быть таким же.
Так начинались его первые настоящие уроки. Не игры, не обряды, а школа жизни, где каждая ошибка могла стоить будущего. Ирдар рос, и вместе с ним росло оружие в его руках.
Асгейр жил в доме на краю деревни, где ветры с поля били в стены особенно сильно. Его изба была старая, но крепкая, и пахла сушёными травами и дымом. У двери всегда сидела старая собака, которая поднимала глаза лишь тогда, когда кто-то подходил слишком близко. Асгейр давно уже не держал оружия в руках: его плечо было повреждено старой раной, и пальцы не могли сжимать рукоять так, как прежде. Но в его глазах по-прежнему горел огонь воина, и слова его были острее любого меча.
Ирдар часто приходил к нему после тренировок с Торвальдом. Он садился на лавку напротив, а старик разжигал огонь в очаге, медленно, не торопясь, будто каждый жест имел вес. Они молчали долго, и лишь когда тишина становилась густой, Асгейр начинал говорить.
— Я видел многих воинов, — говорил он, глядя в огонь. — Сильных, быстрых, храбрых. Но немногие из них были достойны песен. Сила — это как острый нож. Им можно добыть пищу, но им же можно и убить того, кого не следовало. Важно не то, как крепко держишь клинок. Важно, зачем ты его держишь.
Ирдар слушал, не перебивая. В его глазах отражалось пламя, а сердце ловило каждое слово.
— Торвальд учит тебя силе, — продолжал Асгейр. — И это хорошо. Но знай, Ирдар, что сила без чести подобна лодке без румпеля. Она идёт туда, куда толкнёт её волна, и гибнет в первом же шторме. Честь же — это то, что держит человека прямо, даже когда море чёрно от бурь.
Он взял в руки кусок дерева и нож, начал вырезать на нём простую руну. Его пальцы двигались медленно, но верно, и каждая линия ложилась точно.
— Руны режут не для красоты. Каждая черта несёт смысл. Так и поступок воина. Не бывает мелочей. Ты можешь подумать: «Что значит слово? Что значит малый шаг?» Но иногда одно слово решает больше, чем удар меча.
Ирдар кивнул. В памяти всплыли слова матери у очага, её сказания о Богах, где предательство Локи или жертва Тюра меняли судьбу целых миров. Он понимал, о чём говорил Асгейр.
— Запомни, мальчик, — старик поднял глаза, и они сверкнули в огне. — Победа без чести — это поражение. Если ты убьёшь врага, но нарушишь слово, память о тебе будет проклята. А если падёшь, но сохранишь слово, о тебе будут петь.
Эти слова легли на сердце Ирдара тяжким грузом и светом одновременно. Он молча встал, поклонился и вышел в ночь. За его спиной горел огонь, и голос Асгейра ещё звенел в ушах.
Так Ирдар получил второй урок. Отец учил его силе рук, Асгейр — силе слова. И оба эти урока складывались в дорогу, что однажды приведёт его туда, где решается судьба человека.
Вечерами, когда шум деревни стихал и лишь пламя в очаге потрескивало, Ирдис сажала сына рядом с собой. Дом наполнялся запахом сушёных трав, хлеба и дыма, а за стенами слышался вой ветра и лай собак. Торвальд в такие часы часто сидел в стороне, чинил оружие или точил нож, но ухо его всегда было насторожено.
Асгейр давал Ирдару слово о чести, Торвальд — силу рук, но именно мать вплетала в его душу песни и саги.
— Слушай, сын мой, — говорила она тихим голосом, и огонь отражался в её глазах. — В каждом сердце живёт история, но не всякая история достойна песни. Слушай о тех, чьи судьбы знали и боль, и славу.
Она рассказывала о Бальдре, прекрасном и светлом, которого все любили, но даже его не смогли спасти от смерти. Она говорила о Тюре, что отдал руку, чтобы связать Фенрира — волка, чьи клыки были страшнее любого клинка. Она шептала о женщинах, что ждали мужей из походов, иногда до седых волос, иногда — не дождавшись вовсе.
Ирдар слушал, затаив дыхание. В словах матери было больше, чем просто истории. Он чувствовал, что в каждом из этих сказаний таится урок. Он видел, как её лицо становилось суровым, когда речь заходила о предательстве Локи. Он слышал мягкость в её голосе, когда она говорила о любви и верности. Он замечал, как Торвальд поднимал взгляд от работы, когда Ирдис произносила слова о жертве ради рода.
Иногда мать пела. Её голос был негромким, но тёплым, словно сама земля. Она пела древние песни, в которых слышался шум рек и треск костров. В этих песнях были и Боги, и герои, и простые люди, чья жизнь становилась легендой. Ирдар запоминал их так же, как запоминал удары копья. Эти песни звучали в нём даже тогда, когда он спал.
— Запомни, — говорила Ирдис, гладя сына по голове, — судьба человека не всегда в его руках. Иногда она в руках Богов. Но то, как ты идёшь по своей дороге, зависит только от тебя. Пусть твой путь будет прямым, как руна, и твой голос чистым, как песня.
Слова её ложились в сердце мальчика мягко, но крепко, как вода, что точит камень. Ирдар рос, и вместе с ним росли истории, вплетённые матерью в его душу. Они становились для него не просто сказаниями — они становились частью его самого.
Так складывался третий урок. Отец дал ему силу тела, Асгейр — силу чести, а мать — силу рода, силу памяти и песни. Все три вместе становились основой, на которой должен был возрасти воин и человек.
Ночью Ирдар долго не мог уснуть. Огонь в очаге угасал, и в избе царила тишина, нарушаемая лишь дыханием родителей. Он лежал на лавке, укрывшись шкурой, и глаза его смотрели в темноту. В груди шумели слова отца, Асгейра и матери. Словно три реки, они сливались в одно течение.
Перед его глазами всплывали образы. Торвальд, высокий и суровый, с копьём в руке, учивший держать удар и подниматься вновь. Асгейр, седой и мудрый, чьи слова о чести звучали, как приговор и как благословение. Ирдис, с её песнями, в которых слышался шёпот Богов и дыхание земли. Все они вместе вели его вперёд, и Ирдар чувствовал это.
Он понимал: его жизнь не будет простой. Знак на плече, рунная метка, жгла его не телом, а душой. Он видел, как мать скрывала тревогу, как отец делал вид, что не замечает её, как Асгейр иногда задерживал на нём долгий взгляд. Они знали: этот путь будет особым.
Ирдар сжал кулак. Внутри не было страха — только твёрдое желание идти вперёд. Он ещё не знал, куда приведёт его дорога, но чувствовал, что должен пройти её до конца. Даже если в конце ждёт смерть, он хотел бы встретить её лицом к лицу, с оружием в руках и честью в сердце.
В ту ночь он впервые ощутил: судьба уже смотрит на него. Она идёт рядом, молчаливая и холодная, как женщина в белом, которую он мельком видел в своих снах. Он не понимал её сути, но сердце подсказывало — эта тень будет с ним всегда.
Он повернулся к стене, закрыл глаза и позволил сну забрать себя. Но даже во сне он держал руку на воображаемом копье и видел, как над ним склоняются не только родители и учителя, но и сама Валькирия, чьё имя пока оставалось тайной.
Таковы были его уроки жизни. Он ещё был мальчиком, но уже начинал осознавать: путь его начался, и он не будет коротким.
В деревне наступил день летнего праздника. Солнце стояло высоко, воздух дрожал от тепла, и запах жареного мяса тянулся над домами. Мужчины выставили длинные столы, женщины вынесли хлеб, сыр, мёд. Дети носились меж взрослых, собаки крутились у костров, ожидая подачки. Это был день, когда весь род собирался вместе — день игр и состязаний.
Сначала состязались взрослые. Мужчины боролись на песке, мерялись силой в поднятии камня, бегали к реке и обратно. Крики, смех и рёв зрителей стояли над всей деревней.
Потом настала очередь юношей. Им выдали деревянные мечи и щиты, и старейшины позвали зрителей в круг.
Ирдар вышел вместе с другими. Он чувствовал, как сердце стучит в груди, и ладони его стали влажными. Но взгляд был твёрд. Напротив, из толпы вышел Харальд — сын соседа, на год старше, крупный и широкоплечий. Между ними всегда чувствовалось соперничество. Харальд не любил смотреть на то, как Ирдар берёт верх в играх. Он хотел показать, кто сильнее.
Толпа сомкнулась кольцом. Асгейр сидел сбоку, наблюдая. Торвальд стоял с другими мужчинами, его глаза были серьёзны, но в уголках рта пряталась гордость.
— Начали! — крикнул один из старейшин.
Харальд бросился первым, с яростью, размахивая деревянным мечом. Удар его был силён, но не точен. Ирдар поднял щит, и древо загудело от удара. Руки его дрогнули, но он устоял. Он не стал отвечать сразу, а выждал. Второй удар, третий — Харальд ярился, словно бык, но силы его тратились быстро.
И тогда Ирдар шагнул вперёд. Щит его пошёл в сторону, отводя удар, и меч врезался в бок Харальда. Дерево стукнуло по ребрам, и соперник зашипел от боли.
Толпа загудела. Но Харальд не отступил. Он бросился снова, пытаясь навалиться всей массой. Они столкнулись, упали на песок, катились, словно два щенка, но глаза их горели, как у взрослых воинов.
Ирдар, хоть и был меньше ростом, держался крепко. Он сбросил Харальда, поднялся первым и снова ударил. Деревянное лезвие остановилось у горла соперника. Толпа взревела. Старейшины подняли руки, объявляя победителя.
Ирдар отступил, опустил меч и подал руку Харальду. Но тот отвёл взгляд и встал сам, стиснув зубы. В его глазах светилась не только злость от поражения, но и зависть.
Асгейр в это время произнёс громко, чтобы все услышали:
— Хороший воин тот, кто ждёт, а не тот, кто рвётся первым. Пусть мальчики учатся терпению.
Ирдар стоял посреди круга, и крики толпы ещё звенели в ушах. Но внутри он чувствовал не гордость, а тяжесть. Он понимал: эта победа принесла ему не только уважение, но и нового врага.
Глава 4. Первая кровь
Пришла осень, и воздух стал прозрачным и холодным. Листья желтели, падали на землю, и ветер гнал их по тропам, как стада мелких зверьков. Мужчины собирались на охоту, и в этот раз с ними пошёл Ирдар. Он уже не был мальчиком, что играет в войну, — его руки знали тяжесть щита и копья. Но в этот день он должен был сделать шаг дальше — добыть кровь для рода.
Торвальд молча протянул сыну копьё. Оно было легче боевого, но всё же настоящее. Железный наконечник сверкал холодно, древко было гладким от ладоней многих охотников.
— Сегодня ты идёшь с нами, — сказал он. — Сегодня узнаешь цену крови.
Ирдар кивнул. Он чувствовал, как в груди бьётся сердце, будто хочет вырваться наружу. Но лицо его оставалось спокойным. За ним стояли другие мальчики, его ровесники, но именно на Ирдара смотрели внимательнее всего. Он был первым, кому позволили выйти вместе с мужчинами.
Они двинулись в лес. С каждым шагом деревня отдалялась, и звуки человеческих голосов тонули в гуле ветра и шелесте листвы. Лес был другим миром. Здесь пахло сыростью, землёй, прелыми листьями. Здесь каждый звук был важен, каждое движение — значило жизнь или смерть.
Мужчины шли молча. Торвальд впереди, за ним Ирдар, дальше — остальные. Копья были наготове, глаза — зорки. Лес принимал их без радости, но и без вражды, словно проверял.
Первым они увидели следы оленя. Торвальд присел, коснулся земли пальцами и поднял голову. Его глаза сверкнули — зверь был близко. Он махнул рукой, и охотники двинулись дальше, тише, словно тени.
Скоро они вышли на поляну. Там, среди сухих трав, стоял олень. Большой, с рогами, раскинувшимися, как ветви дерева. Его дыхание поднимало пар, и он настороженно поводил ушами. Мужчины остановились, и тишина легла, как покрывало.
Торвальд жестом указал на Ирдара. Сердце мальчика ухнуло вниз. Это был его час. Он поднял копьё, чувствуя, как руки дрожат. В этот миг всё вокруг исчезло. Остался только он и зверь. Олень поднял голову, их взгляды встретились. И в этих тёмных глазах Ирдар увидел благородную силу и спокойствие.
Он сделал шаг вперёд, второй, поднял копьё и метнул. Воздух прорезал свист, и наконечник вонзился в бок зверя. Олень вздрогнул, поднялся на дыбы, рога блеснули в воздухе. Мужчины ринулись вперёд, добивая, и вскоре зверь пал. Земля задрожала под его телом, и пар вырвался из пасти, как последний вздох.
Ирдар стоял, не веря, что это его рука бросила копьё. Мужчины обступили его. Торвальд положил руку на плечо сына.
— Теперь ты знаешь, — сказал он. — Кровь добывается трудом и смелостью. Сегодня ты стал ближе к тому, чтобы быть мужчиной.
Ирдар опустил взгляд на оленя. Он видел кровь на земле, красную, горячую, и сердце его сжалось. Это был первый раз, когда жизнь покинула тело от его руки. Он чувствовал гордость, но и тяжесть. И он понял: каждая победа несёт с собой цену.
Так Ирдар впервые пролил кровь — не в игре, а по-настоящему. И с этого дня его имя стало звучать в деревне громче. Он уже не был ребёнком. Он был охотником, стоящим на пути к воину.
Они вернулись в деревню уже под вечер. Солнце клонилось к закату, и его свет ложился алым отблеском на рога оленя, которого охотники волокли в деревню. Все жители её вышли им навстречу — женщины, дети, старики. Крики, смех и возгласы разнеслись по улице: добыча была велика, а значит, зима станет легче.
Но для Ирдара этот день имел особый смысл. Его шаги были тяжёлыми — не от усталости, а от осознания того, что он сделал. На его руках всё ещё чувствовалась тяжесть копья, в ушах звучал последний вздох зверя. Он понимал: теперь он иной.
Старейшины велели сложить тело оленя у костра на площади. Вокруг собрались все. Дым поднимался в небо, ветер тянул запах крови, и воздух был густ, словно сама земля ждала обряда.
Первым выступил Торвальд. Он взял нож, разрезал шкуру и достал сердце зверя. Горячее, ещё бьющееся, оно парило в руках.
— Сегодня кровь пролил мой сын, — сказал он громко, так, чтобы все слышали. — Сегодня Ирдар показал, что не боится смотреть в глаза жизни и смерти.
Он протянул сердце Ирдару. Мальчик принял его обеими руками. Оно било жаром, и пальцы его дрожали. Старейшина, седой и строгий, вышел вперёд и произнёс:
— Тот, кто пролил первую кровь, должен вкусить её, чтобы дух зверя вошёл в него. Пусть сила станет частью силы, пусть жизнь перейдёт в жизнь.
Ирдар поднял сердце к губам и откусил кусок. Тепло и горечь наполнили рот, и он едва удержался, чтобы не оттолкнуть его. Но он сдержался. Толпа загудела, и мужчины кивнули: мальчик выдержал.
Затем женщины вынесли чашу с медовухой. Её передали Ирдару. Он сделал глоток, и сладкий вкус мёда смыл железо крови. Старейшина поднял руки:
— С этого дня Ирдар сын Торвальда — не ребёнок, но охотник рода. Его имя будет звучать в кругу мужчин.
Толпа закричала, женщины запели короткую песню, а мальчики с завистью смотрели на Ирдара. Он стоял с чашей в руках, и в сердце его боролись два чувства: гордость и тяжесть. Он знал, что сделал первый шаг. Но он также понял — каждый следующий будет труднее.
Вечером мясо оленя разошлось по домам, и вся деревня ела добычу. У костра пели, смеялись, славили Богов. А Ирдар сидел рядом с отцом и молча смотрел в огонь. Торвальд положил руку ему на плечо.
— Запомни, сын, — сказал он. — Сегодня ты стал охотником. Но быть воином труднее. Там кровь проливается не звериная, а человеческая. К этому дню ты тоже должен быть готов.
Ирдар кивнул. В его глазах отражалось пламя, и в груди крепло понимание: дорога только начинается.
Праздник длился до глубокой ночи. Песни разносились по всей деревне, костры гудели, и искры летели в небо, словно звёзды. Мужчины пили медовуху и смеялись, женщины танцевали, дети бегали меж взрослых, а старики рассказывали истории о прежних охотах и славных битвах. В тот вечер имя Ирдара звучало часто. Его называли охотником, мужчины хлопали его по плечу, а девушки смотрели на него иначе, чем раньше — не как на мальчика, а как на того, кто впервые пролил кровь.
Но не все разделяли радость.
Харальд стоял в тени у края площади. Его глаза блестели, но не от веселья. Он видел, как люди славят Ирдара, и сердце его сжималось. Когда-то именно Харальда считали сильнейшим среди мальчиков. Он был выше ростом, шире в плечах, и долгое время никто не мог ему противостоять. Но теперь всё изменилось. Сначала Ирдар одолел его на состязании, а теперь стал охотником раньше других. Завтра все будут говорить только о нём.
Харальд сжимал кулаки. Он чувствовал, как внутри кипит ярость, и в то же время — зависть, горькая, как жёлчь. Он вспоминал, как Ирдар протянул ему руку после поединка, и снова видел в этом не дружбу, а снисхождение. Теперь же он слышал смех и песни, обращённые к Ирдару, и это резало его слух, словно нож.
Его отец встал рядом, посмотрел в толпу гуляющих на площади и повернулся к сыну.
— Ты сердишься, Харальд, — сказал он тихо. — Но не забывай: дорога длинна. Сегодня чествуют его, завтра — тебя. Каждый получит свою славу.
Но слова эти не утешили мальчика. Он смотрел, как Ирдар сидит у костра рядом с Торвальдом, как мужчины поднимают за него кубки, и внутри шептал голос: «Почему не я? Почему всегда он?»
Когда праздник подошёл к концу, и люди начали расходиться по домам, Харальд стоял всё там же, в тени. В его сердце рождалась решимость. Если Ирдар стал охотником первым — значит, Харальд должен будет стать воином раньше него. Он докажет всем, что сильнее, и имя его зазвучит громче.
Глава 5. Испытание дружбы
Прошла зима, и снова наступило лето. Снег растаял, река вскрылась и понесла на себе обломки льда, поля зазеленели. Деревня ожила: мужчины строили лодки и готовили сети, женщины сушили травы, дети снова заполнили улицы смехом и беготнёй. Для них жизнь была игрой, но каждая игра напоминала маленькую битву.
Ирдар и Харальд вновь оказались в одном кругу. Они были старше на год, крепче и смелее. И всё же напряжение между ними не исчезло. С того дня, когда Ирдар одержал победу на состязании и стал первым охотником, в глазах Харальда жила скрытая тень. Он редко говорил Ирдару прямо, но в каждом движении, в каждом взгляде чувствовался вызов.
В один из дней мальчики собрались у реки. Они решили устроить игру: разделиться на два войска и захватить островок посреди течения. «Вальгалла ждёт победителей!» — кричали они, и смех перекрывал шум воды.
Харальд взял себе командование одной группой, Ирдар — другой. Они встретились глазами, и в этом взгляде было больше, чем детская забава. Харальд видел в игре шанс снова показать своё превосходство. Ирдар же чувствовал, что это испытание — не только игра.
Схватка началась. Одни прыгали в воду, плыли к острову, другие пытались сбить их палками, изображающими копья. Крики и смех сливались с плеском волн. На берегу оставшиеся бросались врукопашную, валяясь в траве и песке.
Ирдар бился яростно, но не слепо. Он прикрывал своих, помогал тем, кто падал, и сам шёл в самую гущу схватки. Харальд же бросался вперёд первым, силой и яростью пробивая себе дорогу. Он толкнул одного мальчика так сильно, что тот ударился о камень и заплакал. Но Харальд не обратил внимания — он смотрел только на Ирдара.
В конце игры оба оказались на островке. Их войска переплелись в шумной свалке, но именно они двое вышли вперёд. Деревянные палки стукнулись одна о другую, и глаза встретились вновь. Харальд ударил первым, быстро и сильно, но Ирдар принял удар, оттолкнул его и сам нанёс ответный. Они дрались всерьёз, забыв, что это лишь игра.
Другие мальчишки перестали сражаться между собой, и толпа обступила их кругом, крича и подзадоривая. Но в глазах Ирдара и Харальда уже не было смеха. Для них это было больше. Это было испытание, проверка силы, воли и будущего.
Их палки трещали, словно настоящие мечи. Харальд шагнул вперёд, Ирдар — назад, потом снова вперёд. Удары сыпались один за другим, дыхание сбивалось, руки ныли, но ни один не хотел уступить.
И только вмешательство Асгейра, который пришёл к реке и громко крикнул: «Хватит!» — остановило их. Старик подошёл, вырвал палки из их рук и посмотрел каждому в глаза.
— Вы играете в войну, но игра уже пожирает вас, — сказал он. — Берегитесь: если не удержите себя, однажды эта игра станет настоящей кровью.
Мальчики молчали. В их сердцах горел огонь, но слова Асгейра оставили след. Толпа разошлась, смех стих, и лишь вода шумела между берегами.
Так их соперничество стало сильнее. Дружба, что могла быть, всё больше превращалась в испытание.
Осень принесла дожди и холод. Река вздулась, стала быстрой и тёмной, лес потемнел, и воздух наполнился запахом сырости. В такие дни мужчины часто уходили проверять силки и ловушки, а мальчиков брали с собой, чтобы приучать к труду. В один из таких походов отправились и Ирдар с Харальдом.
Их группа состояла из трёх старших охотников и пятерых мальчишек. Шли молча, по скользким тропам, слыша лишь хруст веток под ногами и капли, падающие с ветвей. Лес был неприветливым, но именно в нём проверялась стойкость.
На рассвете они дошли до оврага, где стояли ловушки на волков. Один из мальчиков заметил движение и закричал. В силке бился молодой волк, серый, с яростными глазами. Он рвал петлю зубами, рычал и дёргался, но путы держали его крепко. Мужчины переглянулись, и старший сказал:
— Сегодня один из вас попробует подойти. Посмотрим, кто из мальчиков готов к настоящей охоте.
Жребий выпал Ирдару. Он шагнул вперёд, держа в руках копьё. Сердце билось быстро, но шаг его был ровным. Он чувствовал, как взгляд мужчин и мальчиков жжёт его спину. Волк зарычал, его глаза блеснули в утреннем свете. Ирдар остановился в нескольких шагах, поднял копьё и приготовился.
Но в этот миг путы лопнули. Волк рванулся, освобождаясь, и бросился прямо на Ирдара. Всё произошло в одно мгновение. Клыки сверкнули, лапы поднялись в прыжке. Ирдар не успевал опустить копьё.
И тогда рядом оказался Харальд. Он бросился вперёд и ударил зверя своим копьём сбоку. Волк взвыл, закрутился, и в этот миг Ирдар собрался с силами и вонзил своё оружие в его грудь. Зверь дёрнулся ещё раз и упал. Тишина разлилась по оврагу, нарушаемая лишь их тяжёлым дыханием.
Мужчины подошли, посмотрели на павшего волка и кивнули.
— Хорошо, — сказал старший. — Оба справились. Один не дал другу погибнуть, другой добил зверя. Запомните этот день: в бою важно не только оружие, но и плечо рядом.
Ирдар посмотрел на Харальда. Их глаза встретились, и в них горела странная смесь — благодарность и непримиримость. Ирдар знал: без Харальда он мог бы погибнуть. Но Харальд, помогая, не смягчил вражды, а лишь усилил её. Он хотел показать: «Без меня ты бы пал».
Они молчали, но в сердцах их шла битва сильнее, чем с волком. С этого дня они были связаны не только соперничеством, но и общей кровью, пролившейся в лесу.
Так судьба впервые проверила их доверие. И хотя они спасли друг другу жизнь, между ними выросла ещё более тяжёлая тень.
После охоты на волка, в деревне долго говорили об Ирдаре и Харальде. Одни говорили, что Ирдар был смелым, другие — что Харальд проявил быстроту и решимость. Старейшины отмечали обоих, но имя Ирдара снова звучало чаще. Его упорство и решающий удар сделали его героем истории. Харальда же называли лишь помощником. И эти слова, произнесённые людьми, жгли его сильнее огня.
Снаружи Харальд держался ровно. Он продолжал играть с мальчиками, ходил на работы, участвовал в тренировках. Но в сердце его поселилась тяжёлая тень. Каждый раз, когда он видел Ирдара, вспоминал, как протянул руку и спас его. «Без меня он пал бы», — повторял он про себя, но люди этого не видели. Для них герой был только один.
Иногда он пытался убедить себя, что всё ещё есть дружба. Вспоминал детские игры, смех, общие забавы у реки. Но стоило услышать, как кто-то хвалит Ирдара — тут же всё внутри сжималось. Зависть превращалась в злость, злость — в ненависть. Он стал избегать встреч, но взгляд его всё чаще останавливался на враге.
Однажды вечером, когда деревня собралась у костра слушать саги, Харальд стоял в стороне и смотрел на Ирдара. Тот сидел рядом с Торвальдом и Асгейром, слушал внимательно, и пламя отражалось в его глазах. В этот миг Харальд понял: Ирдар идёт дорогой, что уведёт его далеко вперёд. Если он не преградит её, то однажды останется лишь тенью.
Он сжал кулаки и поклялся: придёт день, и он докажет всем, что сильнее. Даже если для этого придётся предать то, что когда-то называли дружбой.
Глава 6. Сигрид
Однажды весной, когда снег уже сошёл, а река шумела от талых вод, в деревню прибыла семья с севера, с норвежских фьордов. Они пришли вместе с соседним родом, и привели с собой дочь. Её звали Сигрид.
Ирдар впервые увидел её у реки. Она стояла с другими девушками, помогала полоскать ткани в холодной воде. Ветер развевал её светлые волосы, глаза её были ясны и глубоки, как весеннее небо. Она смеялась с подругами, и её голос звенел чисто, словно колокольчик. Ирдар остановился, поражённый, будто впервые увидел свет после долгой зимы.
Сигрид заметила его взгляд. Она не отвернулась, а улыбнулась ему — просто, без стеснения, как будто знала его всю жизнь. В этой улыбке было столько тепла, что Ирдар почувствовал, как сердце его дрогнуло. Он стоял, не зная, что сказать, но внутри него вспыхнуло чувство, которого он раньше не знал.
Вечером того же дня деревня устроила пир для гостей. Мужчины ели мясо и пили медовуху, женщины пели песни, дети бегали у костра. Ирдар сидел в стороне, но взгляд его всё время искал Сигрид. Она танцевала с подругами, её шаги были лёгкими, и смех её разносился над толпой. Он не мог отвести глаз.
Асгейр, заметив это, усмехнулся и сказал ему тихо: — Воины мечтают о славе и крови, но сердце их всё равно ищет женщину. Береги свой взгляд, Ирдар. Иногда он сильнее любого меча.
На следующий день Ирдар снова встретил Сигрид у реки. Она подошла сама и спросила:
— Это ты тот, о ком здесь говорят? Ирдар, сын Торвальда.
Он кивнул.
— А ты — Сигрид?
Она улыбнулась.
— Я слышала, что ты отличный охотник, что однажды, рискуя погибнуть, победил волка. Но вижу — ты не хвастаешься этим. Это хорошо.
Ирдар смутился, но ответил твёрдо:
— Дела сами говорят за себя. Слова ничего не стоят.
Сигрид посмотрела на него с уважением. В её глазах мелькнуло то, чего он давно не видел в чужом взгляде, — доверие. И тогда он понял: их встреча была началом чего-то большего.
Так в жизнь Ирдара вошла Сигрид — девушка, чья улыбка согрела его холодное сердце, и чьё имя отныне стало звучать рядом с его именем.
С тех пор Ирдар и Сигрид начали видеть друг друга всё чаще. Сначала случайно — на берегу реки, где девушки полоскали ткани, а юноши чинили лодки; на улице деревни, где они встречались взглядами и обменивались короткими словами. Но постепенно случайные встречи стали обретать иной оттенок. В каждом взгляде рождалось тепло, а в каждом слове — что-то большее, чем простая любезность.
Однажды они вместе пошли в лес с другими ребятами за ягодами. Солнце пробивалось сквозь листву, птицы пели, воздух был наполнен ароматом хвои. Сигрид шла чуть впереди, и Ирдар невольно ловил каждый её шаг. Она оборачивалась и смеялась, когда замечала его взгляд, и сердце его билось быстрее.
Когда же её корзина опрокинулась и ягоды рассыпались по траве, он помог ей собрать их. Их руки соприкоснулись, и оба замерли на мгновение, чувствуя, что в этом простом касании скрыто больше, чем они могли сказать словами.
На следующий день они встретились снова — уже у реки. Сигрид стояла у воды, опустив в неё руки, и смотрела на течение. Ирдар подошёл и спросил:
— О чём ты думаешь?
— О том, как вода всегда течёт вперёд, — ответила она. — Её не остановить. Как бы мы ни старались, она всё равно найдёт путь.
Ирдар задумался.
— Люди похожи на воду. Их тоже ведёт сила, которую они не выбирают.
Сигрид посмотрела на него и улыбнулась:
— Но у воды есть и берега. Может быть, именно они дают ей дорогу.
Эти слова задели его глубоко. Он понял: в ней жила мудрость, не свойственная девушкам её возраста. Её рассуждения напоминали ему мудрость его матери. И это привлекало его ещё сильнее.
Со временем они стали искать встреч друг с другом. Ирдар ловил её взгляд во время праздников, она приносила ему кусок хлеба или чашу медовухи, когда мужчины сидели за столом. Их разговоры были короткими, но в них было больше смысла, чем в долгих речах. Каждый день их связь становилась крепче, и в сердце Ирдара зарождалось чувство, которое грозило изменить всю его жизнь.
Так начиналась их любовь — тихая, как ручей, но сильная, как река, что пробивает себе путь сквозь камни.
Время шло, и о чувствах Ирдара и Сигрид уже знала вся деревня. Их видели вместе у реки, в лесу, на праздниках. Никто не осуждал: юноша был сыном Торвальда, закалённым охотником, и его имя звучало всё громче. Сигрид же была девушкой красивой, смелой и мудрой — достойной жены. Старейшины и родные говорили:
— Пора.
И вскоре пришёл день свадьбы.
Утро началось с приготовления. Женщины украсили избу еловыми ветвями и травами, чьи запахи наполнили дом свежестью. Мужчины поставили бочки с медовухой, разожгли большой костёр на площади. Девушки сплели венки из полевых цветов и возложили их на головы Сигрид и её подруг. Она была в белом платье, расшитом красной нитью по краям, а волосы её были распущены, как река, и сияли в утреннем свете.
Ирдар стоял у костра, в свежей рубахе, подпоясанной ремнём, с мечом у пояса — символом взрослого мужчины. Его лицо было серьёзным, но глаза светились. В этот день он чувствовал, что стоит на пороге новой жизни.
Старейшина вывел их в круг, где собралась вся деревня. Он поднял руки и произнёс:
— Сегодня соединяются два сердца. Пусть Боги станут свидетелями этого союза. Пусть любовь будет силой, что поведёт их сквозь бури и испытания.
Он взял руки Ирдара и Сигрид и связал их красной лентой.
— Отныне вы не двое, но единое. Пусть радость будет общей, и горе — тоже.
Толпа закричала, мужчины подняли кубки, женщины запели. Ирдар и Сигрид впервые поцеловались при всех, и этот поцелуй был чист, но полон силы.
По щекам Ирдис катились слёзы радости, а Торвальд пытался не показывать никаких эмоций, но внутри него бушевала горючая смесь из радости, гордости и осознания, что скоро его будут звать «деда». От этого на лице проступила непонятная гримаса — жуткая и благоговейная одновременно. В тот миг даже Асгейр, стоявший в стороне, улыбнулся:
— Хороший союз, — сказал он. — Пусть крепнет, как дуб.
После обряда начался пир. Мясо жарилось на вертелах, медовуха лилась рекой, песни гремели над деревней. Мужчины состязались в силе, девушки танцевали, дети бегали, играя в Богов и героев. Но для Ирдара и Сигрид весь шум был словно далеко. Они сидели рядом, держась за руки, и смотрели друг другу в глаза. В этих взглядах было больше, чем в словах песен и тостов.
Поздним вечером, когда костры догорали, а песни стихали, они остались вдвоём. Сигрид прижалась к Ирдару, и он впервые ощутил тепло, которое не знали ни битвы, ни охоты. Это было новое чувство — тихое, глубокое, но сильнее любой стали.
Так они стали мужем и женой. Их союз был благословлён Богами и людьми, и в сердце юноши появилась опора, которой он ждал всю жизнь.
После свадьбы жизнь Ирдара и Сигрид засияла новым светом. Дом, что строили для них всей деревней, был небольшим, но уютным: стены пахли свежим деревом, в очаге трещали поленья, а на лавках лежали шкуры, мягкие и тёплые. Здесь впервые Ирдар почувствовал себя хозяином — не только воином, сыном или учеником, но мужчиной, у которого есть своя женщина и свой очаг.
В первую ночь они сидели рядом, долго молчали. Сигрид была близко — слишком близко для того, чтобы можно было дышать ровно. Она держала его за руку, и в этом молчании было больше, чем в словах. Она смотрела на него ясными глазами. Взглядом, в котором было и доверие, и нечто большее. В этом взгляде не было страха, только ожидание. И шепнула:
— Теперь мы вместе. Всегда.
Ирдар кивнул. Он чувствовал, как его наполняет не только любовь, но и ответственность. За неё, за их дом, за будущих детей.
Она сидела перед ним, и в её лице было то самое сияние, которое он запомнил ещё с первой встречи. Но теперь это сияние принадлежало только ему.
Вся деревня после гуляний дышала тишиной. Лишь поленья в очаге потрескивали, отбрасывая золотые блики на лицо Сигрид. Свет ложился на её кожу, очерчивая плавные линии её фигуры. Сквозь тонкую ткань проступали мягкие формы, и сердце Ирдара билось так, будто готово было вырваться из груди. Её глаза сияли — то ли от огня, то ли от того чувства, что переполняло её. Ирдар не мог отвести взгляда: она была прекрасна не как женщина, а как откровение, дар Богов.
Он дрожал — не от страха, а от предвкушения, от того, что прикосновение станет реальностью. Он протянул ладонь к её плечу, затем медленно провёл вниз — по руке, по изгибу талии, задержался на её бедре. Каждое мгновение казалось ему чудом. Кожа Сигрид была тёплой и гладкой, и в этот миг ему показалось, что он прикасается не к женщине, а к священной тайне.
Она вздрогнула, но не отстранилась. Наоборот — придвинулась ближе, её рот приоткрылся, дыхание стало неровным. Пышные губы сами нашли его. Поцелуй был мягким, робким в начале, но, когда её пальцы обвились вокруг его шеи, быстро стал глубже, настойчивее. Ирдар почувствовал, как внутри него поднимается пламя.
Его ладони жадно изучали её, перемещаясь по плечам, по линии спины, к талии. Под пальцами он ощущал тепло её кожи, её нежность, упругие изгибы, от которых дыхание сбивалось. Высокая грудь тяжело поднималась и опускалась в такт её дыханию. Он чувствовал, как бьётся её сердце. Сигрид тихо застонала, её тело само тянулось к нему.
Ткань одежды мешала, и Ирдар, начал освобождать её, с трудом сдерживая себя — хотелось разорвать все покровы, но он боялся причинить ей боль. Пальцы цеплялись за завязки, и каждая упавшая складка ткани обнажала новые участки белоснежной кожи.
Сигрид легла на спину, глядя в глаза своему избраннику с приглашением. Свет ложился на грудь, на её тугие формы. Ирдар едва осмеливался прикоснуться. Его пальцы дрожали, когда он коснулся её груди. Она мягко выгнулась навстречу его руке, словно доверяла ему самое сокровенное, а её губы сорвались на громкий стон.
Он склонился к ней, его губы коснулись её шеи. Сигрид застонала громче, её руки обвились вокруг него, а бёдра прижались ближе. Ирдар чувствовал их тепло, упругость, изгибы, которые будто были созданы для его прикосновений. Он поглаживал её, сжимал её, и с каждым движением пламя внутри росло.
Он жадно покрывал её поцелуями — шею, ключицы, нежную впадину между грудями. Его дыхание было неровным, сердце билось яростно. Он чувствовал, как её бёдра прижимаются к нему, как она сама ищет его.
Ирдар вошёл в неё осторожно, почти робко. Казалось, он боялся, что Сигрид может рассыпаться от одного неверного движения, что её хрупкость не выдержит его силы. Поэтому движения его были нерешительны, мягки. Он входил в неё, словно открывал врата в небеса, и сердце его дрожало от восторга.
Она сжала его плечи, закусила губу, её глаза наполнились влажным блеском. Он двигался медленно, позволяя ей привыкнуть, и каждый её стон отзывался в нём громом.
Но вскоре робость переросла в жажду. Ирдар чувствовал её горячее тело, слышал её стоны, и осторожность стала сменяться решимостью. Он начал двигаться быстрее, сильнее. Сигрид запрокинула голову, её волосы рассыпались по шкурам их ложа, глаза закатились, дыхание превратилось в прерывистые крики. Ирдар видел её лицо, её губы, её грудь, что вздымалась под ним, и понимал — сейчас она полностью принадлежит ему.
Она закатила глаза, и казалось, будто она теряет связь с этим миром. Её лицо озарилось светом и страстью, словно в этот миг она покидала землю и парила где-то выше, там, где небеса встречаются с сердцем — словно для неё сейчас не существовало ни стен дома, ни ночи. Только он, его тяжёлое дыхание, его сильные руки и ритм, в котором они сливались.
Сигрид обвила его ногами, её стоны становились громче, и он чувствовал, что теряет себя в этом вихре. Она прижимала его ближе, её ногти впивались в его спину, оставляя горячие следы. Бёдра её двигались в такт его ритму, всё тело было напряжено, как струна, и каждое его движение отзывалось в ней волной блаженства. И в каждом её вздохе было желание, зов, пламя.
Ирдар больше не мог сдерживаться. Его дыхание стало хриплым, движения — отчаянными. В каждом толчке было всё: любовь, страсть, жажда быть с ней навсегда.
Волна накрыла его внезапно и без пощады. Он излился в ней, и в этот миг ощутил, что не просто отдаёт семя, а вливает в неё свою душу, своё сердце, свою силу. Сигрид вздрогнула, её тело трепыхалось, принимая его всего, наполняясь им, словно впитывая его любовь. В её взгляде было то, что он запомнил навсегда: сияние счастья и тишины, в которой они стали единым целым.
Он рухнул рядом, тяжело дыша. Они лежали переплетённые, как корни старого древа. Ирдар гладил её бёдра, её спину, её волосы. Его ладонь скользила по изгибам её тела, как будто хотел убедиться, что она реальна, что она с ним. Сигрид прижалась к нему, улыбаясь сквозь усталость, и её глаза были полны света, а её щёки всё ещё пылали.
Сигрид была нежна, но смела, и Ирдар впервые познал тепло женщины, не как случайное прикосновение, а как союз душ и тел. Это не было похоже на рассказы мальчишек или песни у костра. Это было глубже, чище и сильнее. Он понял: она — его судьба, так же верно, как копьё — продолжение его руки.
Ирдар знал: эта ночь — не просто близость. Это клятва, данная телом и душой, клятва, которую не разрушит ни время, ни смерть. Он понял: этой ночью он потерял себя в ней и обрёл больше, чем жизнь могла дать. Она стала его небом, его землёй, его судьбой. Мир вокруг мог рухнуть — но он знал: эта ночь останется в нём до последнего его вздоха.
Дни шли, и они учились жить вместе. Утром Сигрид пекла хлеб, Ирдар колол дрова и приносил воду. Вечерами они сидели у огня, и она рассказывала ему истории из своей семьи, а он — о словах Асгейра и песнях матери. Иногда они выходили к реке, и Сигрид смеялась, глядя, как он бросает камни, соревнуясь с другими мужчинами. Иногда они просто молчали, но это молчание было полным тепла.
Ирдар замечал, как Сигрид умела слушать. Когда он говорил о страхах или о боли, она не перебивала и не спорила. Она просто держала его за руку, и от этого сердце его становилось легче. В её глазах не было жалости — только понимание. Это делало его сильнее, чем любые слова Асгейра или удары Торвальда.
Скоро люди в деревне стали говорить:
— Ирдар и Сигрид — словно две ветви одного дерева. Где один, там и другая.
Их союз был крепким, и в нём каждый находил силу.
Ирдар и Сигрид были счастливы. Их дом был полон смеха, и в нём звучало дыхание любви, что делало даже самую тёмную и холодную ночь светлее и теплее.
Глава 7. Лорн
Ночь была тягучей, как смола. Лес, что окружал деревню, стоял мрачный и безмолвный. Луна висела над верхушками сосен, её свет падал неровными пятнами на землю, а ветер доносил с болот глухой плеск. В такую пору редко кто решался выходить за пределы деревни, но Харальд — друг и соперник Ирдара с детских лет — крался тропой, будто гонимый чьим-то зовом.
У костра, разожжённого на поляне, его ждал человек. Он сидел неподвижно, словно высеченный из камня, и лишь пламя вырывалось из темноты, играя на складках его одежды. Она была тёмной, как сама ночь: длинный плащ, обшитый кожей, скрывал фигуру, а капюшон опускал тень на лицо. Лишь глаза блеснули, когда Харальд приблизился. Эти глаза были холодны и змеины, будто в них не отражался свет костра.
— Ты пришёл, — голос незнакомца был низким, скользким, в нём было что-то, от чего по спине Харальда пробежал холод. — Садись.
Харальд сел напротив, не отводя взгляда.
— Ты Лорн?
— Так меня зовут, — ответил тот. Его губы едва шевелились, и казалось, что слова не произносятся, а шипят, вытекая наружу. — Я знаю твой гнев. Ты всегда жил в тени Ирдара. Ты сражался рядом с ним, но песни пели о нём, а не о тебе. Разве это справедливо?
Пламя костра дрогнуло. Харальд молчал, но слова Лорна будто падали на сердце, как капли яда. Он и сам не раз думал о том же, но теперь чужой голос произносил это вслух.
Лорн вынул из-за пояса бурдюк и протянул Харальду.
— Выпей. Это молоко, белое и чистое, как сама истина.
Харальд взял бурдюк, отпил — и в тот миг вкус его изменился. Жидкость стала густой, тягучей, с горечью и запахом крови. Он сплюнул, и капли упали на землю чёрными.
— Что это? — спросил он, с ужасом глядя на Лорна.
Тот усмехнулся.
— Это правда. Она всегда горька. Но тот, кто примет её, обретёт силу. Ты хочешь быть равным Ирдару? Или всегда останешься его тенью?
Свеча, поставленная рядом с костром, вдруг затрещала и погасла, хотя ветра не было. В темноте остались лишь глаза Лорна, горящие тусклым, жёлтым светом.
— Подумай, Харальд, — прошипел он. — Со мной ты изменишь судьбу. Без меня — сгинешь в песнях о чужой славе.
Харальд дрожал. Внутри него боролись страх и жажда признания. Мысль о том, что нужно вступить в сговор с подозрительным колдуном и тем самым сойти с пути настоящего воина давила на него. Но гордость его требовала признания.
После той ночи Харальд не находил себе покоя. Слова Лорна, шипящие, как змеи в траве, проникли глубоко в сердце. Днём он был прежним — смеялся с другими юношами, помогал на рыбных уловах, поднимал щиты на тренировках. Но стоило солнцу скрыться, тьма словно оживала в нём. Он вспоминал костёр, глаза незнакомца и вкус молока, что обернулось чёрной жижей.
В деревне он всё чаще косился на Ирдара. Каждый раз, когда люди говорили: «Ирдар — сын Торвальда, сила его велика, честь его чиста», Харальду становилось тяжело. Словно чужая тень легла на его плечи. Он слышал в памяти голос Лорна:
— Ты хочешь быть равным Ирдару? Или всегда останешься его тенью?
Однажды ночью он снова ушёл в лес. Луна была тонка и бледна, словно надломленный ноготь, и свет её едва пробивался сквозь туман. Лорн ждал его на той же поляне. Костёр горел синим пламенем, и запах горелой смолы смешивался с чем-то сладким, приторным, будто тянущим изнутри.
— Ты вернулся, — произнёс Лорн, и в голосе его не было удивления. — Значит, жажда сильнее страха.
Харальд не ответил. Он сел, и Лорн подал ему кубок. На сей раз в нём было вино, густое, красное, как кровь. Харальд отпил — и оно показалось ему сладким, обволакивающим. Голова его закружилась, а в ушах зазвучали чужие слова.
— Время твоё близко, — шептал Лорн. — Ирдар не тот, кем все его считают. Он не герой. Он — причина бед. Его род приносит смерть. Разве не видишь? Где он — там кровь. А Сигрид… — Лорн наклонился ближе, и глаза его вспыхнули. — Её любовь к нему — сеть, в которой запутаешься и ты.
Харальд вздрогнул. Он любил Сигрид по-своему, ещё с тех пор, как они были юношами, но никогда не смел сказать об этом. Она выбрала Ирдара — и это было как приговор. Лорн видел его слабину и бил в самое сердце.
— Что мне делать? — прошептал Харальд.
— Жди, — ответил Лорн. — Я дам знак. Когда свеча погаснет сама, когда молоко станет чёрным — это будет твоим часом. Тогда ты поймёшь, как разорвать цепи судьбы.
Пламя костра вспыхнуло выше, и тени на лицах казались чужими. Харальд сидел, дрожа, но в его груди уже зарождалось новое чувство — смесь страха и решимости. Он ещё не знал, что шаги его приведут к трагедии, но путь к предательству был проложен.
Дни текли, как холодная река, и Харальд всё глубже погружался в тень. Снаружи он оставался прежним: тренировался рядом с Ирдаром, ел за одним столом, даже смеялся в кругу юношей. Но в его глазах поселилось что-то новое — неуловимая тень, которую замечала лишь мать, глядя на сына долгими вечерами. Она думала, что это взросление. Но то было начало иного пути.
Ночью Харальд снова шёл в лес. Там, где корни сосен уходили в сырую землю, а мох светился в темноте, он чувствовал зов. Лорн ждал его в разных местах: то у костра, где пламя было зеленоватым, то у реки, вода которой шумела чужими голосами. Всегда с собой он приносил слова, что жалили сердце Харальда.
— Мать, Ирдис — свет Ирдара, — говорил Лорн, наклоняясь ближе. — Но свет обжигает, когда смотришь слишком долго. Разве ты не видишь? Она его слабость. Сломай её — и падёт он.
Харальд стискивал кулаки. Ирдис всегда была добра к нему, нежно улыбалась соседскому мальчишке, делилась с ним хлебом и рыбой. Но она породила Ирдара, этого надменного мальчишку, который забрал себе всё внимание, всю любовь. Который забрал себе Сигрид. Его Сигрид. И от этих мыслей на сердце Харальда легла тяжёлым грузом боль. И теперь Лорн превращал её в оружие.
Однажды Лорн достал из-под плаща глиняный сосуд. Внутри было молоко. Белое и чистое. Но стоило Харальду прикоснуться к нему губами — и оно обернулось чёрной жижей. Он выронил сосуд, и жидкость расплескалась по земле, оставив пятна, тёмные, как уголь.
В тот же миг свеча, стоявшая рядом, затрещала и погасла. Тьма сомкнулась, и лишь глаза Лорна светились в ней.
— Это знак, — прошипел он. — Свеча гаснет для невиновных, чтобы ты стал орудием. Вскоре ты увидишь момент, когда твоя рука изменит всё. Не бойся. Судьба сама ведёт тебя.
Слова эти вонзились в сердце Харальда. Он вернулся в деревню, но сон не шёл к нему. В глазах он снова и снова видел огонь свечи, гаснущий без ветра. И голос Лорна шептал в темноте:
— Ты избран. Ты не тень. Ты — рука судьбы.
Так заговор креп, как железные звенья. И Харальд, сам того не зная, уже шёл к ночи, где его выбор станет роком для всех.
Глава 8. Заговор
Зима спустилась на деревню тяжёлым покрывалом. Снег лежал на крышах, укутывал дороги, и лишь редкий лай собак нарушал тишину ночей. Луна висела высоко, холодная и строгая, её свет превращал белый снег в зеркало, где каждая тень казалась живой.
В тот вечер Сигрид зажгла свечу у изголовья. Ирдар был на охоте вместе с Асгейром, и в доме царила тишина. Она сидела у окна, глядя на сугробы, и ждала его возвращения. Её руки вязали нить, но мысли блуждали далеко — о будущем, о доме, о детях, которых они ещё не успели подарить миру.
Собаки вдруг завыли. Тревожно, протяжно. Сигрид поднялась, сердце её сжалось. Она подошла к двери, но не открыла — лишь прислушалась. За домом скрипел снег под шагами.
Тем временем Харальд, охваченный тьмой, крался по улице. В его руках был нож, в глазах — тень. Он не помнил, как оказался здесь: словно чужая сила вела его. В ушах звучал голос Лорна:
— Когда свеча погаснет сама, когда молоко станет чёрным — это будет твоим часом. Тогда ты поймёшь, как разорвать цепи судьбы.
Он подошёл к дому Ирдара. Изнутри лился мягкий свет свечи. Харальд поднял руку, толкнул дверь и вошёл. В тот же миг свеча затрещала и погасла, будто сама ночь втянула её пламя.
— Кто здесь? — голос Сигрид прозвучал дрожью, но без страха.
Тьма была густой. Харальд шагнул вперёд. В её силуэте он увидел другую — материнский облик Ирдис, который Лорн вселил в его сознание. В глазах его смешались ненависть и туман.
— Судьба… — прошептал он и ударил.
Нож вошёл в грудь Сигрид. Её крик разорвал ночь, собаки взвыли громче, а в сердце Харальда на миг просветлело. Он увидел, кого поразил, и кровь застыла в жилах.
— Сигрид… — выдохнул он, отступая, руки его дрожали, нож выпал на пол.
Она упала к двери, глаза её расширились, дыхание рвалось, но слова не успели сорваться с губ. Кровь растекалась по доскам, темнея в свете луны, пробившейся через щель.
Харальд бросился прочь. Снег глотал его шаги, а в ушах звенел голос Лорна:
— Ты сделал выбор. Теперь твой путь начат.
Снег хрустел под ногами, когда Ирдар возвращался с Асгейром. За плечами у него висела добыча — олень, убитый метким копьём. Мороз кусал лицо, дыхание превращалось в белый пар, но сердце его было лёгким: он спешил домой, к Сигрид. Ему виделось её лицо, свет её глаз, когда она встречает его у двери.
Когда они подошли к деревне, собаки завыли. Это был не обычный лай — в нём было что-то тревожное, тянущееся. Асгейр нахмурился, остановился.
— Что-то неладное, — сказал он. — Слышишь?
Ирдар не ответил, но ускорил шаг. Он бросил добычу к ногам Асгейра и побежал. Его ноги тонули в снегу, сердце билось, как молот.
Он распахнул дверь дома и увидел: свеча потухла, в углу лежала Сигрид. На груди её темнела рана, кровь залила пол. Глаза её были открыты, но уже тускнели, дыхание было рваным и редким.
— Сигрид! — крикнул Ирдар, бросившись к ней. Он поднял её голову, прижал к себе. — Слышишь меня? Я здесь!
Она попыталась улыбнуться. Губы её дрогнули, но слова не родились. Лишь взгляд — полный любви и боли — впился в его глаза. И этот взгляд был последним. В следующее мгновение дыхание её оборвалось, и тело обмякло в его руках.
Крик Ирдара пронёсся над деревней. Это был крик, который рвал душу, крик, в котором смешались ярость, горе и бессилие. Люди выбежали из домов, сбежались к его избе. Женщины закрывали глаза, мужчины молча склоняли головы. Асгейр вошёл следом и застыл, видя то, что случилось.
— Кто это сделал? — голос Ирдара был хриплым, словно из глубины могилы. — Кто лишил меня её?
Ответа не было. Но в душе его уже горел огонь. Он клялся — найдёт виновного. И кровь ответит за кровь.
Так пал свет его жизни. Любовь, что согревала его сердце, была вырвана из мира рукой того, кого он знал с детства. И ночь, что началась со снегопада, обернулась началом тьмы.
Ночь, полная крика и горя, медленно угасала. Утро застало деревню в тишине. Снег вокруг дома Ирдара был затоптан — мужчины приходили помочь, женщины приносили ткани, чтобы укрыть тело Сигрид. Но никто не смел заговорить с Ирдаром. Он сидел на пороге, обхватив голову руками, и глаза его горели так, что каждый встречавшийся взгляд опускался к земле.
Асгейр встал рядом, молчал долго, потом сказал:
— Это не зверь. Это не случайность. Здесь чья-то рука.
Ирдар поднял голову. Его лицо было бледным, как снег, но голос звучал твёрдо:
— Я найду её. Во имя Одина, я найду убийцу. И не останется на этой земле семени его. Я положу конец всему роду его.
В ту же ночь Харальд не спал. Он сидел в своём доме, глядя в тёмный угол. Кровь Сигрид всё ещё стояла у него перед глазами, и руки дрожали. Он слышал её крик, видел её лицо в последний миг. Но в ушах звучал другой голос — шипящий, тянущий:
— Ты избран. Это был путь судьбы. Не бойся.
Он пытался убедить себя, что это не он, что всё было иллюзией, что нож сам скользнул. Но в глубине души знал: кровь на его руках реальна. Он прятался от людей, от их взглядов, не смел выйти днём, только ночью вышел к лесу, где его ждал Лорн.
— Ты сделал то, что должно, — сказал Лорн, и глаза его блеснули в темноте. — Теперь Ирдар лишён силы. Теперь он уязвим.
— Но… это была не Ирдис, — прошептал Харальд. — Это была Сигрид…
Лорн усмехнулся, и в его усмешке не было ни сожаления, ни удивления.
— Какая разница? Все пути ведут к одному. Её смерть — искра. Скоро пламя охватит всё.
Харальд закрыл лицо руками. Внутри него боролись боль и отчаяние, но сеть уже сомкнулась. Лорн держал его за горло невидимой рукой.
В деревне же начали рождаться первые шёпоты. Старухи говорили у очага:
— Не зверь был в доме Ирдара. Человеческая рука оставила рану.
Мужчины молчали, но глаза их искали виновного. И среди них уже витало имя Харальда — шёпотом, с сомнением, но всё же витало.
Глава 9. Боль
Зима вступала в свои законные права, снег лёг на поля, и мороз сковал реку. Мужчины готовились к долгим месяцам холода: чинили избы, запасали дрова, выставляли ловушки в лесу. Торвальд, несмотря на возраст и опыт, всегда был первым в работе и охоте. Его сила и решимость внушали уважение, и никто не сомневался: пока он стоит рядом — род в безопасности.
В один из дней он собрал охотников и взял с собой Ирдара.
— Ты уже стал охотником, — сказал он сыну, поправляя ремень на своём плече. — Теперь ты должен видеть не только кровь зверя, но и то, как человек держится в трудной минуте. Тебе сейчас это нужно, как никогда, сын.
Они шли в лес с рассветом. Мороз щипал щёки, дыхание клубилось паром, под ногами хрустел снег. Деревья стояли мрачные, как великаны, и тени их ложились длинными дорогами. Торвальд шагал первым. Уверенный, спокойный. А за ним — Ирдар и другие мужчины.
След привёл их к поляне, где часто бродили лоси. Снег был изрыт копытами, и следы были свежи. Торвальд поднял руку, и охотники рассредоточились. Тишина легла тяжело, лишь сердце Ирдара билось громко в груди.
Вскоре показался зверь. Огромный лось, с рогами, разветвлёнными, словно древо. Он стоял посреди поляны и ел кору с ветвей. Торвальд поднял копьё, но в этот миг случилось то, чего никто не ожидал. Из кустов выскочил медведь — голодный, разъярённый, ещё не ушедший в берлогу. Он бросился прямо на людей.
Всё произошло мгновенно. Мужчины закричали, копья поднялись. Медведь ринулся вперёд, сбивая одного из охотников с ног. Торвальд шагнул навстречу, выставив копьё. Удар был точен, но зверь силён — он рванулся, и древко треснуло. Медведь ударил лапой, и когти вспороли Торвальду бок.
Крик пронзил лес. Ирдар, увидев кровь отца на снегу, закричал и бросился вперёд, но мужчины оттащили его назад. Они добили медведя совместными усилиями, но Торвальд лежал уже в снегу, багровеющему от крови. Его лицо побледнело, глаза потемнели, и дыхание было тяжёлым.
— Отец! — воскликнул Ирдар, падая рядом.
Торвальд положил руку на плечо сына. Кровь текла между его пальцев, отпуская пары в морозный воздух.
— Не плачь, — сказал он хрипло. — Каждый воин уходит. Но я не уйду в битве... моя смерть не славна. Послушай, Ирдар. Ты должен жить так, чтобы нести наш род дальше. Сила — не только в оружии. Сила в том, чтобы не сломаться, даже когда судьба сильнее.
Ирдар рыдал, но сжимал зубы, чтобы слова отца вошли в него глубоко, навсегда. И не покинули никогда.
Мужчины отнесли Торвальда домой. Он лежал на постели, бледный и ослабевший, и рана его гноилась. В деревне шептались: коготь зверя занёс хворь. Никто не сомневался — это была печать смерти. Вопрос только во времени.
Дни тянулись медленно, и каждое утро становилось тяжелее. Ирдар сидел рядом, держал руку отца и видел, как жизнь покидает его.
Зима легла на деревню тяжёлым покрывалом. Снег укрывал крыши, трещал под ногами, а мороз сковывал дыхание. В избе Торвальда царила тишина, прерываемая лишь стонами больного.
На постели, под овечьими шкурами, лежал хозяин дома. Его лицо осунулось, глаза потемнели, а тело стало худым и слабым. Рана на боку, оставленная когтями медведя, не заживала. Она чернела, гноилась, и даже лучшие травы и настои знахарки не приносили облегчения.
Ирдар сидел у изголовья отца. Он держал его руку, чувствуя, как с каждым днём она становится холоднее. В сердце мальчика рвалась боль, но он сдерживал слёзы. Торвальд всегда говорил:
— Сын воина не плачет, он держится до конца. — и Ирдар держался, даже когда внутри всё кричало.
Ирдис ходила по избе, как тень. Её лицо побледнело, в глазах не было сна, а губы шептали молитвы Богам. Она приносила отвары, клала тёплые тряпки на рану, но всё было напрасно. С каждым днём она всё яснее понимала: Торвальд уходит. И эта мысль сжигала её душу.
Асгейр приходил к больному, садился рядом и говорил тихо:
— Ты прожил жизнь честно. Даже если смерть твоя не славна, память о тебе будет чиста. Ты оставляешь сына, и он продолжит твой путь.
Торвальд слушал и кивал, но голос его становился всё слабее. Иногда он звал Ирдара и шептал ему слова:
— Сын мой… я не поведу тебя больше за руку. Но дорога твоя началась. Будь твёрд, даже если мир рухнет. Береги мать. И помни: сила без чести — ничто.
Ирдар кивал, сжимая зубы, чтобы не закричать. Каждое слово отца он вырисовывал в памяти, словно руны на камне.
Ночи были особенно тяжёлыми. Торвальд метался в жару, звал то Богов, то предков, то Валькирий. Иногда он говорил, что видит белую женщину у изголовья.
— Она стоит здесь, — шептал он. — Ждёт меня…
Ирдис падала на колени и молила, чтобы Валькирия отвернулась, чтобы смерть отступила. Но смерть оставалась глуха к её мольбам.
Однажды утром Торвальд открыл глаза и посмотрел на жену и сына. Его взгляд был ясным, спокойным.
— Время пришло, — сказал он тихо. — Не бойтесь. Я иду туда, куда идут все.
Он сжал руку Ирдара в последний раз. Его дыхание прервалось, глаза продолжили смотреть в глаза Ирдару, но перестали моргать, и лицо стало неподвижным. В избе воцарилась тишина, лишь треск огня в очаге напоминал, что жизнь вокруг всё ещё есть.
Ирдис закричала, упав на тело мужа. Её крик был полон боли и безысходности, словно сама земля разверзлась. Ирдар сидел рядом, неподвижный, сжав кулаки так, что ногти впивались в ладони. Слёзы не текли, но сердце его разрывалось.
Так завершилась жизнь Торвальда. Не в бою, не под звоном мечей, а в постели, среди родных. Его смерть была тяжёлой и бесчестной по меркам воинов, но для Ирдара и Ирдис она стала бездонной раной.
После смерти Торвальда в доме повисла тьма. Огни в очаге горели всё реже, и даже дым казался тяжёлым, как камень. Ирдис ходила молча, словно душа её ушла вместе с мужем. Она не ела, не спала, только сидела у стены, глядя в пустоту. В её глазах не было слёз — они высохли, и осталась лишь пустота.
Ирдар пытался быть рядом. Он приносил ей воду, хлеб, помогал по хозяйству, говорил слова, что когда-то слышал от Асгейра и отца. Но Ирдис почти не отвечала. Её руки стали холодными, а лицо — неподвижным, будто вырезанным из камня.
Ночами Ирдар слышал её шёпот. Она звала Торвальда по имени, будто он всё ещё был рядом. Иногда он просыпался от её рыданий, но чаще — от тишины, которая была страшнее любого крика.
Однажды Ирдис попросила сына сопроводить её. Сказала, что хочет показать ему место, которое многое для неё значит. Ирдар согласился и направился с матерью.
Они прошли через лес, стали подниматься в покатые горные местности. Ирдар почувствовал неладное, когда они стали подходить к тому месту, куда строго запрещают ходить детворе — к Скалам Сокола, как их называли местные. Высокие, опасные скалы, что резко обрываются, словно сам Один отсёк их молнией вертикально до самой земли.
С этих скал открывался вид на небольшой пляж и широкое русло реки, по которой мужчины сплавлялись на своих лодках и драккарах в тёплые дни для сборов продовольствия, торговли или в набеги.
Ирдис обратилась к сыну. Её голос был тихим, но твёрдым:
— Отсюда открывается прекрасный вид. Видишь внизу пляж, Ирдар? Когда были молоды, мы с отцом часто встречались там. Твой дед, Тормар, хотел, чтобы сын стал воином, участвовал в набегах. Торвальд отвечал, что он нужен здесь, в деревне. Говорил, что он будет полезнее на охоте, чем в набегах. Может быть, он не хотел надолго меня оставлять. Может — действительно это была его судьба. В любом случае, ему требовалось не более двух часов, чтобы выследить крупную дичь. А после победы он говорил, что хочет отблагодарить земли за дары — и мы шли на этот тихий пляж. Я всегда любила это место. Как и всегда любила твоего отца. Теперь ты мужчина в доме. Ты должен жить и нести наш род. А я… — она тяжело вздохнула и глаза её намокли. Слёзы тут же застывали на холодном зимнем ветру. — Я больше не могу.
Ирдар вскочил, схватил её за руки.
— Нет! — закричал он. — Ты нужна мне! Я не смогу без тебя! Сперва меня покинула Сигрид, теперь отец. Если уйдёшь ты — я останусь совсем один.
Она погладила его по голове, улыбнувшись так, как не улыбалась с тех пор, как умер Торвальд.
— Ты сможешь, сын мой. В тебе его сила и моя любовь. Но сердце моё сломано. Без него я пустая.
Она отпустила Ирдара, повернулась, раскинула руки, словно птица — крылья, закрыла глаза — и нырнула со скалы, головой вниз, прямо на заснеженный пляж, где они провели свою молодость.
В голове Ирдара навсегда остался этот звук. Хруст, что ознаменовал прекращение жизни его матери. Звук, разделивший его жизнь на две части — когда у него было всё и когда не осталось ничего. Он не смог даже плакать, потому что и слёз не осталось тоже. Он не винил ни её, ни себя. Он не принимал, но понимал.
Её не стало. Она ушла тихо, не оставив крика, не оставив следа борьбы. Люди нашли её на пляже, заметённую снегом. Её тело было неподвижно, словно тень.
Деревня загудела от шёпотов. Одни осуждали: «Женщина не должна была бросать сына». Другие говорили: «Сердце не выдержало». Но для Ирдара все слова были пустыми. Он стоял у могилы матери, сжав кулаки, и молчал. Его лицо не выражало эмоций, но внутри всё горело и рушилось.
Асгейр подошёл к нему и сказал:
— Теперь ты один. Но одиночество — это кузница. Оно или сделает тебя крепче или сломает. Держись, мальчик. Ты должен.
Ирдар молча кивнул. В груди его билось сердце, тяжёлое и горячее, как железо в огне. Он понял: юность закончилось. Отныне он стоял один против мира.
Так Ирдис последовала за мужем, и жизнь Ирдара покрылась новой трещиной. Судьба, словно молот, ударила по нему трижды, чтобы закалить в пламени и боли.
Глава 10. Дуэль
Зима стояла суровая, мороз сковывал дыхание, и воздух был прозрачен, как лёд. В этот рассвет в деревне царила тишина, нарушаемая лишь треском костров да ржанием лошадей в стойлах. Люди чувствовали: грядёт событие, о котором будут слагать песни.
После смерти родителей, Ирдар стал быстрее взрослеть. Его плечи окрепли, взгляд потяжелел, и в голосе появилась твёрдость, которой раньше не было. Он работал вместе с мужчинами, выходил в лес и на реку, помогал старикам, и постепенно деревня привыкла видеть в нём не юношу, а настоящего мужчину. Но сердце его, несмотря на силу, оставалось раненым и одиноким.
Харальд сам пришёл к Ирдару. Он стоял у его порога, бледный, с глазами, полными тяжести. В руках у него был меч, и по походке было видно: он пришёл не для слов. Ирдар вышел навстречу, и их взгляды встретились — взгляд брата по детству и врага по судьбе.
— Ирдар, — заговорил Харальд, голос его дрожал, но в нём звучала решимость. — Я виновен. То была моя рука, что лишила тебя Сигрид. Я хотел убить Ирдис… но тьма застлала мой разум. Ошибка моя — смерть её.
Ирдар не шелохнулся. Лицо его было каменным, лишь глаза сверкнули, как сталь в свете рассвета.
— Почему ты говоришь мне это теперь? — спросил он.
— Потому что я не могу жить с этим. Мы должны найти ответ в честном бою. Это будет моей искупительной жертвой. Я вызываю тебя, Ирдар сын Торвальда, на поединок. Пусть Боги рассудят нас.
С этими словами он вышел на середину двора и воткнул щит в землю — древний знак вызова. Люди собрались кругом: мужчины, женщины, старики и дети. Все молчали, лишь ветер носил по двору снежную пыль.
Ирдар медленно подошёл, снял свой плащ и положил его на землю. Его руки легли на копьё, взгляд был неподвижен.
— Ты хочешь смерти, Харальд. Ты её получишь. Но знай: я приму этот бой не ради твоего облегчения, а ради памяти Сигрид.
Круг сомкнулся. Оба воина стояли друг напротив друга. Пар шёл из их уст, клубился в холодном воздухе. Рассвет окрашивал небо бледным светом, и казалось, что сама земля ждёт первого удара.
Так начался поединок, что должен был решить судьбы двух друзей, связанных любовью, завистью и кровью.
Щит, воткнутый в землю, разделял их взгляды. Круг людей сомкнулся теснее, и над деревней повисла тишина. Даже дети не плакали, даже собаки замерли у порога. Всё живое словно ждало решения.
Харальд первым поднял меч. Его лицо было искажено мукой, но в движениях чувствовалась решимость. Он рванулся вперёд, клинок сверкнул в рассветных лучах. Ирдар встретил удар копьём, и звон металла раскатился, как удар грома. Пар их дыхания клубился, смешиваясь с искрами.
Они кружили друг против друга, шаг за шагом, будто танцуя древний танец смерти. Харальд бился яростно, с отчаянием того, кто жаждет конца. Его выпады были быстры и резки, но в них не было холодного расчёта. Ирдар же стоял, как скала, принимая каждый удар и отвечая метко, точно, сдержанно.
Зрители молчали, но глаза их следили жадно. Старики качали головами, женщины прижимали руки к лицам. Они видели не просто поединок — это был суд Богов.
Харальд сделал стремительный выпад, целясь в грудь. Ирдар отступил, отбил удар древком и резким движением выбил меч из его руки. Клинок звякнул о землю. Харальд рухнул на колени, но вместо того, чтобы просить пощады, он поднял взгляд.
— Добей, — сказал он, голос его был хриплым. — Пусть всё кончится.
Ирдар поднял копьё. На миг он замер, и в его глазах мелькнула тень воспоминания: детские игры, охота, дружба. Но тут же в памяти встал образ Сигрид, её последний взгляд, полный любви и боли. И он нанёс удар.
Копьё вошло в грудь Харальда. Тот вскрикнул, но не сопротивлялся. Кровь залила снег, и пар от дыхания его стал слабеть. Ирдар выдернул оружие, и тело Харальда осело на землю.
Круг молчал. Лишь ветер завыл над крышами, и этот вой был словно голос Богов, что приняли жертву.
Снег вокруг был алым. Харальд лежал на спине, его дыхание становилось всё реже, пар из уст поднимался короткими, рваными клубами. Люди, стоявшие кругом, не шевелились, не смели даже перешёптываться. В этой тишине слышен был только стук сердца Ирдара и хрип умирающего.
Ирдар склонился над ним. В глазах его не было торжества — лишь мрак и тяжесть. Харальд, с трудом подняв руку, ухватился за его запястье.
— Слушай… — выдохнул он, кровь показалась у него на губах. — Я не хотел её смерти. Сигрид… была светом для меня тоже. Я любил её… молча… с первого дня, когда её семья приехала в наш край. Но Лорн… он затмил мне разум. Он сказал, что Ирдис должна пасть, что её кровь откроет дорогу… Я верил ему, как глупец. Тьма застлала мои глаза. Я поднял нож — и увидел не ту. Когда понял… было поздно.
Ирдар молчал, но его руки сжались. Гнев и горе сражались в нём, как два зверя. Но в глазах Харальда уже не было лжи. Только мука и желание быть услышанным.
— Он… Лорн… — продолжал Харальд. — Это он пустил яд в моё сердце. Он будет твоим врагом… сильнее любого. Поклянись… что ты пойдёшь за ним. Отомсти за нас обоих… Отомсти за Сигрид.
С этими словами его сила угасла. Рука, сжимавшая запястье Ирдара, обмякла и упала на снег. Взгляд его застыл, обращённый в серое небо, где бледное солнце поднималось над деревней.
Асгейр подошёл ближе, положил руку на плечо Ирдара и сказал негромко:
— Так вышло. Боги сделали свой выбор. Но ты услышал правду. Теперь твой путь ясен.
Ирдар медленно поднялся. Копьё в его руке казалось тяжёлым, словно кованое из судьбы. Он взглянул на людей вокруг и сказал:
— Харальд пал. Но он был жертвой чужой тьмы. Виновный — Лорн. И я клянусь: найду его.
Толпа молча склонила головы. Ветер унёс последние слова Харальда, и над деревней повисла тишина. Так завершился поединок, который навсегда изменил путь Ирдара.
Глава 11. Исход
Зима стояла в силе, снег хрустел под ногами, когда Ирдар поднялся из-за очага и накинул на плечи плащ. В избе было тихо: пепел тлел в очаге, и лишь потрескивание углей нарушало молчание.
Он оглядел дом, где ещё недавно они жили с Сигрид, где смех её звучал меж стен, где они любили друг друга и выбирали имена для своих будущих детей. Теперь тишина здесь была тяжела, как камень. Он понимал: оставаться нельзя. Здесь всё стало могилой.
Асгейр встретил его у порога. Старый друг семьи, наставник и воин, он молчал долго, прежде чем заговорить:
— Ты идёшь искать его?
— Да, — ответил Ирдар. Голос его был твёрдым. — Лорн пустил яд в сердца моих близких. Он лишил меня отца и матери, он лишил меня Сигрид. Я не вернусь, пока не найду его.
Асгейр вздохнул, поправил мех на плечах.
— Путь твой будет длинным. Знаешь ли ты, сколько зим пройдёт, пока ты настигнешь его?
— Сколько бы ни прошло, — сказал Ирдар, — я приду за ним.
Асгейр кивнул. Он подал ему меч Торвальда, обёрнутый в ткань.
— Возьми. Пусть оружие твоего отца будет с тобой. Помни только: месть — это пламя. Оно греет, но может и сжечь.
Ирдар принял меч, крепко сжал в руках. В его глазах не было колебания. Он обернулся к дороге, что вела за пределы деревни.
Жители вышли проводить его. Кто-то молча склонял головы, кто-то молился Тюру, старухи шептали слова напутствия. Дети смотрели широко раскрытыми глазами: они уже знали песни о его силе, но теперь видели его как одинокого путника.
Ирдар шагнул за ворота. Снег скрипел под его ногами, ветер бил в лицо, но он шёл, не оглядываясь. Деревня осталась позади — дым из труб, крыши, укрытые снегом, пустой дом, где горел последний уголь.
Впереди лежала дорога. Сначала узкая тропа меж елей, затем — равнины и горы. Ветер свистел, птицы каркали в голых ветвях, и каждый шаг был шагом в неизведанное. Он шёл один, но рядом с ним будто шли тени — Торвальд, Ирдис, Сигрид. Их образы были с ним, и каждый шаг был клятвой: он найдёт Лорна.
Никто тогда не знал, сколько зим пройдёт, пока путь этот завершится. Но в сердце Ирдара уже звучала песня дороги — долгая, суровая, без конца и края.
Дорога вытянулась, как жила земли, и Ирдар шёл по ней один. Сначала снег хлестал ему в лицо, леса стояли тяжёлые, занесённые метелью. Солнце редко показывалось сквозь серые тучи, и дни сливались в одно долгое, холодное утро. Но шаг его не замедлялся: каждый след, оставленный в снегу, был обетом, что он не свернёт.
Когда весна пришла в те края, снега начали таять. Ручьи побежали по склонам, земля пахла сыростью, и пар поднимался над тёмной почвой. Ирдар шёл по болотам и лугам, видел, как птицы возвращаются, как реки ломают лёд. Он не задерживался нигде, лишь иногда помогал людям в пути — отбивал волков, ставил плоты на реках, охотился для голодных деревень. Но никогда не оставался дольше одной ночи. В сердце его горел один огонь — поиск Лорна.
Лето принесло длинные дни. Солнце висело над землёй, воздух был густ от запаха трав и дыма костров. Ирдар переходил через равнины, где паслись стада, и горы, где орлы парили над скалами. Он слышал песни путников у дорог и сам иногда садился рядом, но не пел — только слушал. Его песня была впереди.
Осень встречала его золотыми лесами. Листья кружились в воздухе, и каждый шорох напоминал шаги. Ирдар видел, как люди собирают урожай, слышал их смех, но в душе его стояла пустота. Для него осень была не временем урожая, а временем ухода — всё вокруг умирало, и это отражало его путь.
Так сменялись времена года, и дорога казалась бесконечной. Ирдар шёл, и каждый рассвет был похож на прошлый, но в сердце его жила клятва. Иногда ночью, сидя у костра, он видел в дыме лица близких — отца, матери, жены. Они не говорили, только смотрели. И взгляд их был путеводной звездой.
Люди, встречавшие его, запоминали сурового путника с копьём, чьё имя звучало всё чаще. В их песнях он становился образом — воином, идущим за своей судьбой. Но сам Ирдар знал: пока Лорн жив, песня его не окончена.
И дорога тянулась дальше, не имея конца.
Слухи шли впереди его шагов. В деревнях, где он проходил, люди начинали говорить о путнике с копьём и тёмным взглядом. Старики у очагов пересказывали истории: как он один сразил стаю волков, как переплыл реку в бурю, как защитил детей от разорившегося медведя. Его имя произносили с уважением, но и с осторожностью, словно в нём таилось нечто большее, чем просто сила.
У путников, что делили с ним дорогу, появлялись песни. В них Ирдар был то героем, то мстителем, то тенью, идущей за смертью. Кто-то пел о его копье, что не знало промаха, или мече, что голоден до крови, кто-то о глазах, в которых отражался огонь костров и холод северных звёзд. Но сам он этих песен не слушал: как только они начинались, он вставал и уходил в темноту. Песни принадлежали людям, а ему самому — его путь.
И всё же, иногда, сидя у огня в одиночестве, он ловил себя на мысли: его дорога слишком длинна. Сколько лет уже тянется она? Сколько зим сменилось вёснами, сколько летних закатов угасло за его плечами? Он не считал. Но тень усталости всё чаще ложилась на сердце.
В такие минуты он поднимал глаза к небу. Там, за облаками, ему чудилось лицо Сигрид, или же тёмная тень Лорна, что издевательски манила его дальше. Он сжимал рукоять меча Торвальда, и сила возвращалась.
Он не знал, сколько ещё предстоит пройти. Но глубоко внутри Ирдар чувствовал: дорога его не на месяцы и не на годы. Это путь, что займёт целую жизнь. И потому он шагал дальше, с копьём за спиной и клятвой в сердце.
Глава 12. Ведьма
Лес сгустился вокруг Ирдара, словно сам хотел остановить его шаги. Ветки тянулись вниз, скрипели и шептали, корни под ногами цеплялись за сапоги, а в воздухе стоял тяжёлый запах сырости и прелой травы. Дорога давно исчезла, осталась лишь тропа, протоптанная зверями, да следы, которые уводили всё глубже в чащу. Ветер стих, и тишина стала такой густой, что каждый вздох казался криком.
Наконец он увидел её жилище. Хижина стояла на пригорке, не срубленная из брёвен, но возведённая из костей — длинные белые обломки сложены в стены, словно сами мёртвые выстроили себе дом. Крыша была укрыта пучками трав и грубой кожей, потемневшей от времени. Над дверью висели связки сухих кореньев и перья ворон, качавшиеся от невидимого дыхания. На пороге лежал камень, вырезанный рунами, и Ирдар сразу понял: это место — не для живых.
Он приблизился и ощутил, как земля под ногами будто задрожала, отозвалась на его шаг. Дым шёл из трубы — горел внутри не просто огонь, а что-то иное, тёмное. Ирдар сжал рукоять отцовского меча и толкнул дверь.
Внутри было тесно и сумрачно. Потолок низкий, стены увешаны травами, подвешенными вниз корнями, пучками сушёных змей, клыками зверей. В углу тлели угли в каменной чаше, и дым их стлался по комнате, горький и вязкий.
На шкуре у огня сидела женщина. Она была сгорблена, стара, как сама земля. Лицо её покрывали глубокие морщины, словно кору ветхого дерева, глаза утонули в тенях, но в их глубине горел свет — не человеческий, древний, как северные звёзды. Волосы её были седы и спутаны, как клочья тумана, руки узловатые, но крепкие. Она смотрела на Ирдара так, словно знала его всю жизнь, словно каждый его шаг был заранее записан в книге, что она перечитывала вновь и вновь.
— Я ждала тебя, Ирдар, — произнесла она. Голос её напоминал шелест осенних листьев под ногами. — Я знала, что ты придёшь. Знала, что твоя душа полна скорби.
Он не удивился. В глубине сердца он уже понимал, что эта встреча неизбежна. Перед ним сидела не простая женщина, но воплощение самого леса, тьмы и древних знаний. Ведьма. Она была неотъемлемой частью этого мира.
Ирдар шагнул вперёд, тяжёлый и мрачный.
— Я ищу его, — прорычал он. — Лорна. Ты знаешь, где он.
Старуха склонила голову набок. Улыбка её была кривой и печальной, как расселина в скале.
— Я знаю, — ответила она. — Но знание — это не дар, воин. Это товар. Что дашь ты мне взамен?
Ирдар напрягся.
— Всё, что угодно. Золото, силу, кровь врагов.
Ведьма хрипло рассмеялась. Смех её был похож на стук сухих костей.
— Мне не нужно твоё золото, воин. И не нужны мне твои победы. Я жажду не твоей силы. Скорби. Твоей скорби.
И тогда в груди Ирдара что-то дрогнуло. Он понял: она знала его боль. Знала цену его дороги. И теперь хотела то единственное, что связывало его с умершими.
Ирдар стоял, тяжело дыша, и его глаза сверкали, как сталь. Слова ведьмы, простые и ясные, ударили его сильнее любого клинка. Отдать скорбь? Но разве не скорбь делала его сильным? Разве не ею он жил все эти годы? Она была топливом его мести, памятью о Сигрид, о Торвальде, о Ирдис. Без неё он был бы пустым.
— Ты не получишь моей скорби, — сказал он глухо, стиснув зубы. — Это моё оружие. Моя крепость.
Ведьма слегка наклонила голову. В её глазах мелькнул отблеск жалости — или, может, насмешки.
— Ты ошибаешься, воин. Твоя скорбь — не сила, а цепи. Ты идёшь по земле вслепую, потому что сердце твоё омрачено тьмой. Ты думаешь, что ненависть ведёт тебя вперёд. Но на самом деле она держит тебя на месте, как волка на привязи.
Ирдар шагнул ближе, его тень легла на лицо старухи.
— Я нёс эту скорбь, и она не сломала меня. Она сделала меня тем, кто я есть.
— Нет, — ответила ведьма спокойно. — Она сделала тебя рабом. Рабом мёртвых.
Слова её ударили в самое сердце. Он хотел возразить, но язык словно прирос к нёбу. Внутри него поднялась буря. Он видел перед собой лицо Сигрид, её улыбку, её глаза — и чувствовал, как вместе с этим образом в нём горела ненависть к Лорну. Всё было сплетено так тесно, что казалось невозможным разделить любовь и ярость.
— Что ты хочешь? — выдавил он наконец. Голос его был низок и глух, как гул земли перед землетрясением.
Ведьма медленно поднялась на ноги. Тень её вытянулась по стене, стала длинной и искажённой, словно её отбрасывала юная девушка, что на голову выше. Она стояла прямо, опираясь на кости, словно на жезлы.
— Я хочу твою скорбь. Твою боль. Твою ненависть. Наполни меня ими — и тогда я открою тебе то, что скрыто. Покажу дорогу, где ждёт твой враг.
Внутри Ирдара всё кричало. Отдать скорбь — значило предать Сигрид. Значило отпустить её из памяти, позволить миру стереть её смех, её запах, её прикосновения. Значило жить без боли, но и без неё.
И всё же — он видел, что ведьма не лжёт. И понимал: без неё он не найдёт Лорна.
Тяжёлое молчание повисло между ними. Лишь огонь в чаше потрескивал, и дым полз по низкому потолку. Ирдар стоял, словно прибитый к месту, и чувствовал, как его собственная душа раскалывается надвое.
Ведьма стояла прямо, и тень её колыхалась, будто сама отделялась от тела. Взгляд её впился в Ирдара, и он ощутил, что в эти глаза можно смотреть вечно — и никогда не достичь их глубины.
Она подняла руки, тонкие, узловатые, и в тот же миг воздух в хижине загустел. Огонь в чаше вспыхнул ярче, дым завихрился спиралью и затянулся к ней, как будто сам воздух подчинился её воле. В этом клубящемся мраке тело ведьмы начало меняться.
Морщины на её лице разглаживались, глубокие складки исчезали, кожа наливалась живым светом. Волосы, спутанные и седые, темнели, падали блестящими прядями на плечи. Узловатые руки становились тонкими, гибкими. Голос её зазвучал иначе — мягче, теплее, как весенний ручей после долгой зимы.
Ирдар застыл. Он видел чудо, и это чудо было мучением. Перед ним медленно, шаг за шагом, воскресала Сигрид.
Когда тьма развеялась, он уже не мог сомневаться. Перед ним стояла она. Та же улыбка, что когда-то встречала его у реки. Те же глаза, небесно-синие, в которых он тонул. То же лицо, которое он хранил в памяти, боясь забыть хоть черту. Те же упругие груди, пышные бёдра и стройная талия, отделяющая одни от других. Даже изгиб её шеи, тонкий и нежный, был точен до боли.
— Сигрид… — выдохнул Ирдар, и его голос сорвался. Он шагнул вперёд, но остановился, сжав кулаки.
Она подошла сама. Коснулась его щеки, и тепло её пальцев было настоящим, не призрачным. Сердце Ирдара ударилось о грудь так, что он едва не застонал от боли.
— Ты пришёл ко мне, — прошептала она. Голос её был именно таким, каким он слышал его в памяти. — Я здесь, Ирдар. Я всегда была здесь.
Внутри него вспыхнула буря. Разум кричал:
— Это не она! Это обман!
Но сердце било в ответ:
— Это она! Она вернулась!
Её волосы коснулись его лица. Запах — тот же, что когда-то в долгие летние вечера. И только тень гнили, лёгкая, как призрачный дым, напоминала о колдовстве.
Ирдар чувствовал, как его мир рушится. Он был готов разорваться надвое: воин, что клялся хранить её память, и мужчина, что жаждал вернуть её хотя бы на миг.
Ведьма, теперь ставшая Сигрид, наклонилась ближе, её губы почти коснулись его.
— Наполни меня, — сказала она. — Отдай мне скорбь свою, горе и силу. Отдай всё — и я открою тебе глаза.
И в тот миг Ирдар понял: выбора больше нет.
Ирдар стоял, словно закованный в цепи, и не мог оторвать взгляда от её лица. В груди сердце било так яростно, что каждый удар отзывался болью в висках. Разум знал: перед ним не Сигрид. Это маска, обман, колдовство. Но каждая линия её тела была знакома, каждая черта лица оживляла память, что он хранил, как святыню. Волосы — её, запах — её, тепло кожи — её. Всё вокруг твердило:
— Она вернулась.
Её ладони легли ему на грудь. Тепло проникло сквозь ткань, пронзило сердце, и он дрогнул. Взгляд её, небесный, глубокий, полон нежности и скорби, врезался в его душу.
Ведьма развязала пояс, удерживающий штаны Ирдара, и опустилась на колени, высвобождая его. Не церемонясь, она тут же поглотила его целиком, загнав в ловушку пухлых губ. Он ожидал тёплое дыхание, но вместо этого — растворился в липком холоде.
Её движения были смелы и настойчивы. Она не знала отказа. Одной рукой она схватила Ирдара за бедро, а другую — просунула прямо между его ног и схватила семенные мешочки, тем самым помогая себе и периодически щекоча ногтем. Она держала их мягко, но так, что вырваться уже было невозможно. А язык её обвивал Ирдара от головки и до самого основания, оплетая змеёй.
Два голоса внутри боролись. Один кричал:
— О, Один! Ты предаёшь её память! Это не она! Это ведьма!
Другой шептал, сладкий и мучительный:
— Это она… Она вернулась. Возьми её, держи её, пока можешь. Пусть хоть миг станет вечностью.
Он взял её за плечи, давая понять, что готов. Его руки, закалённые в боях, дрожали, как у юноши, впервые касающегося любимой. Он развязывал узлы её одежды, и каждая упавшая ткань была как воспоминание, ожившее из пепла. Перед ним раскрывалось тело — тёплое, мягкое, тугое. Бёдра её плавно изгибались, грудь вздымалась тяжело и властно. Всё было до боли знакомым, и всё же в каждом движении сквозила чужая сила — холодная, древняя, пугающая.
Ирдар прижал её к себе. Сначала он повернул её спиной, обхватил за талию, уткнулся лицом в её волосы. Так было легче — он мог лгать себе, что держит Сигрид, что чувствует только её запах, её изгибы. Он вдыхал её аромат, и лишь лёгкий привкус тлена подсказывал правду. В этом обмане было утешение. Он мог верить хоть миг.
Он облокотил её на стол и вошёл в неё яростно, глубоко. Ведьма тут же выгнулась, словно не готова была принять так много. То ли желая, чтобы это скорее закончилось, то ли от большой тоски по любимой, Ирдар сразу начал активно двигаться, придавая дополнительный импульс в конце, от чего с каждым ударом звенела ложка в тарелке, стоявшей на столе.
Но этого оказалось мало. Его душа требовала взгляда. С усилием, с болью он развернул её лицом к себе. И сердце его остановилось. Перед ним были глаза — те самые глаза, бездонные, сияющие, в которых он тонул юношей и в которых готов был погибнуть снова. Он не отвёл взгляда. В них было всё: и любовь, и смерть, и вечность.
Он положил её на шкуры и сам лёг сверху, заполнив пространство между бёдер.
Он утонул. В тот миг Ирдар перестал сопротивляться. Он отдал ей всё: скорбь, ненависть, память. Его руки жадно сжимали её, губы искали её дыхание. Их тела сливались, и с каждым движением он чувствовал, как горечь лет выходит из него, утекает, будто тёмный поток. Она принимала всё — его силу, его муку, его жажду. Её тело дрожало, становилось горячим, словно раскалённый уголь. Её стоны были то голосом Сигрид, то хрипом ведьмы. И Ирдар уже не знал, где кончается любовь и начинается колдовство.
Его внутренний бой был страшнее любой битвы. Душа его рвалась, кричала, умоляла остановиться. Но тело не слушалось. Оно двигалось само, ведомое жаждой, тоской, голодом по утраченной нежности. Он понимал, что предаёт её память, и в то же время — будто обнимал её вновь.
В кульминации этого союза он ощутил, как всё, что было в нём — скорбь, тьма, боль — неудержимым потоком хлынуло в неё, словно кто-то отпустил туго натянутую тетиву. Сила, жизненный жар вырвались, впитались в её плоть, но часть, не удержанная, словно вытекла наружу, оставив на её бедре влажный след. И в тот же миг капля, завершающая этот след в самом низу, словно передумала — и поползла обратно, вверх, оставляя за собой сухую кожу и затекая в её бутон. Ведьма дрожала, насыщаясь, её глаза сверкали дьявольским светом.
Ирдар тяжело дышал, сжимая её в объятиях. Он чувствовал пустоту. Лёгкость, что жгла сильнее, чем сама боль. Его скорбь ушла. Она растворилась в ней. Он остался — обнажённый, разорванный, но решительный. И знал: назад дороги уже не будет.
Когда дыхание стихло и огонь угас в телах, Ирдар открыл глаза. Хижина была та же — низкий потолок, запах дыма и трав, но всё вокруг казалось другим. Мир словно сбросил пелену: он видел каждую трещину в стенах, каждый символ, вырезанный на костях, и казалось, что они шевелятся, словно живые. За пределами жилища деревья дышали, шептали друг другу, а трава у порога светилась мягким сиянием.
Ирдар поднялся, тяжёлый, словно после битвы. Сердце его было пустым, лёгким и чужим. Скорбь, что вела его многие годы, ушла. Вместо неё была ясность, холодная и безжалостная.
Ведьма уже не имела облика Сигрид. Она снова была старой, сгорбленной, с волосами, как туман, и глазами, полными древнего света. Но теперь в её взгляде появилась новая искра — она напиталась его скорбью, насытилась ею. Её лицо казалось ещё древнее и ещё сильнее, чем прежде.
— Теперь ты видишь, — сказала она, и голос её был подобен шёпоту ветра в сухих кронах. — Мир стал иным, потому что ты стал иным. Ты отдал мне свою скорбь, и она больше не тянет тебя вниз. Теперь ты сможешь идти.
Ирдар молчал. Он не чувствовал благодарности. Он не чувствовал ничего — только пустоту и стальной холод решимости.
— Скажи, — произнёс он глухо. — Где он?
Ведьма кивнула, словно давно ждала этого вопроса.
— Там, где земля встречается с небом. Там, где два солнца поднимаются вместе, и чёрный камень лежит на белом снегу. Там ты найдёшь следы. Но путь будет долог, и в нём тебя ждут испытания.
Она протянула руку, узловатую, дрожащую, но властную.
— Ты встретишь чудовище, которое не боится ничего, кроме света. Ты встретишь зло, которое не боится ничего, кроме любви. И лишь тогда узнаешь правду.
Ирдар нахмурился. Слова её были туманом, загадкой, но он принял их. Его путь никогда не был прост.
— Я найду его, — сказал он. — Как бы долго ни пришлось идти.
Ведьма улыбнулась своей кривой улыбкой.
— Ты уже идёшь, воин. И дорога твоя не имеет конца, — она хитро и злобно улыбнулась. — Но знай: когда устанешь в пути или вдруг лишишься цели — ты всегда можешь вернуться сюда. У тебя есть ещё, чем накормить меня.
От одной только мысли, что сюда придётся вернуться, Ирдара перекосило и по спине разбежались мурашки. Он оделся, накинул плащ, забрал своё оружие и вышел в ночь. Холодный воздух обжёг его лицо, и звёзды сверкнули над тёмным лесом. Его шаги были тверды, а сердце — пусто и решительно. Он знал: назад дороги нет.
Так закончилась встреча с ведьмой, что приняла облик возлюбленной. И начался новый путь — путь, где скорбь уже не была его спутником, но где пустота стала его силой.
Глава 13. Чудовище
Ирдар вышел из тёмного леса, где остался шёпот ведьмы, и вскоре достиг деревни. Сначала ему показалось, что она пуста: улицы были безлюдны, ворота распахнуты, но ни души вокруг. Лишь ветер гонял клочья соломы по утоптанной земле. Но потом он заметил — в окнах тускло горели огни, и ставни были наглухо закрыты. Люди прятались.
Собаки выли за заборами, глухо и протяжно, будто чуяли нечто большее, чем волков. Дети плакали внутри домов, а женщины убаюкивали их шёпотом. Воздух был густ от страха, он висел над деревней, как дым после пожара.
Когда Ирдар постучал в первую дверь, её приоткрыли лишь на щель. Старик, сгорбленный, с глазами, полными тревоги, взглянул на него и покачал головой.
— Уходи, воин, — сказал он тихо. — Здесь нет приюта. Здесь только беда.
— Что случилось? — спросил Ирдар.
Старик помолчал, потом прошептал, словно боялся, что его услышат.
— Оно приходит ночью. Чудовище. Уносит скот, давит заборы, рычит так, что земля дрожит. Уже трёх мужей нет — пошли в лес искать, и не вернулись. Нашли только кровь на снегу, да обломки копий.
Дверь захлопнулась, и засов скрипнул. Ирдар пошёл дальше. В другой избе ему сказали то же: зверь огромен, будто медведь, но с глазами, горящими красным, и когтями, длиннее ножей. В третьем доме женщина плакала и показывала обрывки одежды мужа.
Вся деревня жила в страхе. Никто не смел выходить ночью, никто не оставлял огонь без присмотра. Вокруг стояла тишина, и лишь иногда вдали раздавался рёв — низкий, гулкий, от которого дрожали стены.
Ирдар слушал и молчал. В его сердце вспыхнула решимость: он знал, что зверь — это испытание, посланное на его пути. Он не мог пройти мимо. Когда люди прятались в домах, он выйдет навстречу чудовищу. Ибо таков был путь воина.
Утром Ирдар покинул деревню. Солнце ещё не поднялось высоко, и туман стлался по земле, как белое покрывало. Он шёл по следам страха — там, где заборы были сломаны, где земля была утоптана в беспорядке, где валялись разодранные шкуры скота. Воздух был густ от запаха крови, и этот запах тянулся к лесу.
На краю рощи он остановился. В грязи и снегу были отпечатки лап. Они были огромны, глубоки, словно зверь весил больше трёх быков. Но в этих следах было нечто иное: когти оставляли следы не прямые, а изломанные, как будто каждая лапа имела слишком много пальцев. Ирдар присел, коснулся пальцами следа. Холод пробежал по его руке — след был не просто звериным, он был отравлен чем-то иным, неестественным.
Дальше тропа уводила вглубь чащи. Деревья были повалены, кора содрана когтями, словно молнии рассекали их стволы. Ветки были окровавлены, и вороны уже кружили над ними, каркая и споря за мясо.
Ирдар шёл осторожно, сжимая копьё. Каждый шаг отзывался эхом в тишине. Вдруг он услышал низкий рык — он шёл издалека, но в нём было что-то нечеловеческое, словно сама земля рыдала. Звук пробирал до костей.
Он вышел на поляну. Там снег был втоптан и залит кровью. В середине лежала половина туши быка — рваная, словно её вырвали из другой половины. Вокруг — следы, кругами, большими и малыми. Чудовище водило добычу, как котёнок играет с мышью.
Ирдар поднял взгляд. На корнях дерева виднелись глубокие царапины. Но ещё страшнее было то, что рядом с ними отпечатались человеческие следы — босые, крупные, оставленные рядом с лапами чудовища.
— Это не зверь, — пробормотал Ирдар. — Это проклятие.
И сердце его сжалось. Он понял: в этом существе — следы чужой магии. Возможно, руки Лорна тянулись и сюда.
Ночь опустилась быстро. Луна вынырнула из-за облаков, и её бледный свет залил лес, превращая ветви в когтистые тени. Деревня пряталась за закрытыми дверями, огни горели во всех избах, но никто не осмеливался выйти. Ирдар один покинул ворота, шагнул в темноту с копьём в руках. Собаки завыли ему вслед, будто предчувствовали битву.
Он шёл по тропе, ведущей вглубь леса. Ветки трещали под ногами, и каждый его шаг отзывался эхом. Вдруг земля задрожала, словно что-то огромное пробиралось сквозь чащу. Послышался рёв — низкий, гулкий, будто сама ночь закричала. У деревьев затрещали сучья, и на поляну вышло оно.
Чудовище было выше любого быка и шире медведя. Его шерсть сверкала в лунном свете, но местами кожа зияла ранами, откуда капала чёрная, вязкая кровь. Глаза горели красным огнём, когти были длиннее человеческой руки. В движениях его чувствовалась не звериная сила, а что-то иное — чужое, нечистое.
Ирдар остановился и поднял копьё. Чудовище рванулось вперёд. Земля дрогнула под его тяжестью. Ирдар отступил в сторону, ударил древком в бок зверя. Тот взревел, как гром, и ударом лапы разметал деревья, словно тонкие ветки. Копьё треснуло, но не сломалось.
Схватка началась. Зверь бросался, рвал землю когтями, крушил всё вокруг. Ирдар метался, как тень: уклонялся, колол, бил остриём. Каждый удар отдавался в его руках болью, каждый выпад зверя был как удар молота. Воздух пропитался запахом крови и дыма, словно сам лес загорелся невидимым пламенем.
Наконец зверь прыгнул, целясь в горло Ирдара. Воин поднял копьё и ударил снизу вверх. Острие вошло глубоко, пробив грудь чудовища. Рёв оборвался, и зверь рухнул на землю, дрожа и бьясь в агонии. Ирдар, сжав зубы, выдернул копьё и нанёс ещё один удар — прямо в сердце.
Чудовище содрогнулось и затихло. Его кровь растеклась по снегу, и на миг показалось, что сама тьма вытекает из его тела. В ночи повисла тишина, только вороны закричали в кронах, встревоженные падением.
Ирдар тяжело дышал, стоя над поверженным врагом. В груди его билось сердце победителя, но в глазах не было радости. Он видел в этом существе не только зверя, но и следы чужой воли. Магия, тьма, проклятие — всё это было делом рук, чьи нити тянулись к Лорну.
И он понял: настоящая битва ещё впереди.
Глава 14. Походы
Ирдар задержался в деревне на несколько месяцев. Его приютила у себя одна вдова, чей муж пал в схватке, пытаясь защитить деревню от порождения Лорна. Он помогал чинить поломанные заборы и разрушенные избы, что остались после набегов чудовища, ходил с изголодавшими мужиками на охоту, что позволило запастись едой, чтобы дожить до следующего урожая, учил местных детей обращаться с оружием.
Ночами вдова часто приходила к его постели в надежде возлечь со спасителем. Она тосковала по мужу, по теплу его тела, по простому женскому счастью. Ирдар по началу прогонял её, ссылаясь на усталость и необходимость восстановиться для работ в деревне. Но после — подумал: «Сигрид к жизни уже не вернуть, верность ей он уже нарушил, когда отдался ведьме. А чем эта изнывающая от нехватки ласк девушка хуже ведьмы?»
Он перестал противиться и следующей ночью сам пришел к ней. Она уже спала, уставшая за день. Ирдар лёг сзади неё, какое-то время он просто лежал, раздумывая. Затем он намочил руку слюной, чтобы увлажнить её. Её лоно было аккуратным и узеньким, как у только что созревшей физически юной девы. Но, несмотря на это, она проснулась не сразу, когда он вошёл в неё. А проснувшись — посмотрела на Ирдара взглядом, в котором одновременно смешались наслаждение, удивление, возбуждение и благодарность.
Они стали спать в одной постели, но в деревне никто об этом не догадывался. Днём они работали, каждый занимался своим делом, и единственное время, когда они пересекались — когда вдова приносила обед или молоко. В постели инициатива чаще исходила от неё, она была страстна и ненасытна. Ирдар же действовал больше механически. Можно сказать, он позволял ей любить его. Но он не давал ей ложных надежд — она знала, что путь его скоро продолжится и вряд ли они когда-нибудь ещё встретятся.
Вскоре в деревне появились жители, которых он раньше не видел. Это воины вернулись с набегов. Их драккар стоял в отдалении, но мачта его была видна из деревни. Его разгружали, латали отверстия от стрел и копий, меняли сгоревшие доски, смолили. И Ирдар тоже стал помогать им. Он чувствовал, что ему нужно продолжать свой путь с ними. И знал, если вызовется помогать — его обязательно возьмут в следующий поход.
Драккар стоял на чёрном песке, вытянутый, как хищная рыба, готовый рвануться в глубину моря. Его нос возвышался резным драконом, в глазах которого сидела безмолвная ярость. Крепкие борта были обиты железом, щиты висели вдоль них, словно чешуя чудовища. Морозное утро стелило дыхание по воде, и лёгкий туман скрывал границу между землёй и волной. Ирдар шагал по гальке твёрдо, будто земля уже не принадлежала ему, и только море знало его путь.
Он ступил на доски, влажные от росы, и корабль отозвался глухим стоном. За ним поднялись воины — плечистые, бородатые, с длинными копьями, с топорами на поясе. Кто-то тащил мехи с мёдом, кто-то связки копчёного мяса. Их смех был громок, но в нём дрожала радость предстоящего грабежа, а не лёгкость души. Ирдар слушал их, не участвуя. Его улыбка была выжжена, радость — похоронена.
Кормчий поднял руку.
— Толкай! — И драккар скользнул в волны.
Гребцы взялись за вёсла. Дерево заходило ходуном, вода шипела, судно дрожало от каждого удара. Сначала море было кротким, гладким, как шкура зверя, но вскоре поднялся ветер, и драккар пошёл по волнам, как нож по сырому хлебу. Ветер бил в лицо, брызги соли обжигали кожу, и у Ирдара сжимались зубы — он вспоминал вкус крови, такой же горькой и солёной.
Ночь застала их в открытом море. Огромные волны поднимали корабль, как щепку, и воины держали вёсла, будто оружие, бились не с людьми, а с самой стихией. Всполохи молний освещали небо, и в тот миг казалось, что Один смотрит с высоты, решая, кто доживёт до утра. Один из молодых воинов не выдержал и сорвался, бросив весло. Его крик заглушил гром, и море поглотило его тело, даже не оставив пузыря. Никто не подал руки. Так было принято: море забирает, кого хочет.
Ирдар сидел неподвижно, прижав копьё к груди. Гроза свистела в ушах, но в его глазах было спокойствие, почти холодное. Он не видел страха в себе, лишь тупую уверенность: его не заберёт шторм, его не возьмут волны. Его судьба лежала дальше, в чужих землях, в крови врагов, в имени Лорна.
На третий день, когда шторм стих, они достигли чужого берега. Драккар вошёл в устье реки, и перед ними открылся лес — высокий, тёмный, влажный от росы. Птицы кричали в кронах, но воины молчали: они знали, что впереди ждёт добыча. Ирдар смотрел на этот лес, и в его душе было то же молчание, но не ради добычи. Он видел в каждом берегу не землю, а ступеньку к своей клятве. Каждый день пути был ему не радостью, а тяжёлым долгом.
И тогда, в первый вечер на чужом берегу, у костра, когда остальные пели хриплыми голосами, Ирдар молчал. Он слышал только шум моря за спиной и чувствовал, что его дорога не имеет конца. Пока другие искали славы и золота, он искал лишь одного — Лорна.
На рассвете туман стлался по земле, густой и холодный, будто сама Хель дышала из-под корней мира. Воины Ирдара вышли из леса, ступая мягко, как волки. Щиты блестели росой, копья были подняты, и лишь дыхание в морозном воздухе выдавало живых.
Деревня спала. Дома, крытые соломой, дремали под утренним небом, дымки ещё не поднимались из труб. Лишь лай собак нарушил тишину — и тут же оборвался, когда железо вонзилось в их глотки. Первый крик женщины взметнулся, как искра из огня, и стал сигналом к началу.
Ирдар шёл впереди. Его меч рассёк дверь первого дома, как сухое дерево, и в темноте он увидел лица: старик, женщина, двое детей. Он не поднял руки на них. Его воины сделали это за него. Кровь хлынула по полу, запах железа смешался с дымом, и крики слились в вой, который тянулся над деревней.
Скоро загорелась первая крыша. Пламя пошло по соломе, поднялось выше сосен, и дым стлался чёрным облаком. Ирдар стоял на площади, где пытался подняться отряд местных воинов — в спешке, в панике. Их щиты дрожали, руки были неловкими. Он вышел против них, и ударил первым.
Его копьё пронзило одного, второй пал от меча. Остальные дрогнули, и волна ярости викингов смела их, как ветер сухую траву. Вой стоял над деревней, треск огня сливался с криками, и море слушало это, словно пиршественную песнь.
Но Ирдар не пировал. Когда его товарищи вытаскивали из домов сундуки с серебром, трофеи, бочки вина, он сидел у костра, глядя в пламя. Вино текло по бородам его соратников, песни поднимались громкие, разудалые. Женщины плакали, привязанные к столбам, дети прижимались друг к другу, и никто не смел к ним подойти, пока взгляд Ирдара был тяжёл, как камень.
— Ты не радуешься? — спросил его один из воинов, уже пьяный, с золотой чашей в руках.
— Я не ради радости пришёл, — ответил Ирдар глухо. — Моё сердце ищет не золото.
В воине застыли слова, и он отошёл, не решившись спросить дальше.
Ночь падала на выжженную деревню. Дым тянулся к звёздам, а на земле лежали тела — и в крови отражался свет костров. Ирдар шёл между мёртвых, не чувствуя ни гордости, ни жалости. Каждый из этих трупов был лишь шагом к его цели.
В тот вечер он понял: его рука уже не дрожит от убийства. Его душа ожесточилась настолько, что смерть перестала быть тяжестью. Она стала ремеслом, как кузня или охота. Но внутри жила пустота, которая всё шире разрасталась с каждым днём.
Он знал: слава, золото, песни — всё это для других. Для него же был только путь.
Вечером, когда дым пожарищ ещё тянулся к небу, воины Ирдара воздвигли огромный костёр. На нём жарилось мясо — туши оленей и коров, угнанных из разграбленной деревни. Жир капал в огонь, и пламя взметалось, облизывая ночное небо.
Кругом стояли люди: лица раскраснённые сажей и кровью, волосы спутаны, глаза горели. Они пили мёд из серебряных рогов и трофейных золотых кубков, хвастались удалью в сражении, показывали раны, смеялись, словно весь мир был их добычей.
Звенели мечи: одни плясали, размахивая оружием, другие сталкивались в шутливых поединках, и искры летели, когда клинки скользили друг по другу. Женщины, новоиспечённые траллы, сидели по краям, одни с ужасом, другие с ненавистью. Но воины, опьянённые мёдом и победой, обращали их страх в забаву.
Одну стройную девушку с чувственными губами попытался утащить глубже в лес старый, особо пьяный воин. Он возжелал насладиться её молодостью и сам вспомнить прежние годы. Но с ним был не согласен другой подвыпивший боец. Пока они выясняли, кому должна достаться добыча — девушка освободилась и убежала вглубь леса. Викинги махнули на неё и старый произнёс:
— Пускай бежит. Если волки не сожрут — в другой раз свидимся. Если доживу.
Оба зашлись хохотом и вернулись к общему гулянию, к костру.
Песни гремели, гортанные и тяжёлые. Они славили Одина, Тора, славу и смерть. Каждый припев был как удар молота, как гром с неба. Воины били ладонями по щитам, и звук этот сотрясал воздух, как далёкий гром.
А Ирдар сидел в стороне. Его кубок был полон, но он не пил. Перед ним лежал кусок мяса, но он не ел. Его глаза глядели в огонь, и каждый язычок пламени вспоминался ему кострами иных времён. Он видел в нём глаза Сигрид, её улыбку, её голос. И с каждым ударом щитов его сердце отзывалось не радостью, но пустотой.
Один из воинов подошёл к нему, шатаясь, с криком:
— Ирдар! Почему ты молчишь? Ты — первый среди нас! Твой меч вечно жаждет крови, твой дух силён! Встань, спой с нами, раздели славу!
Ирдар поднял взгляд. Его глаза были холодны, как лёд.
— Я пью кровь врагов не ради песни, — ответил он. — Я ищу лишь одного.
Воины замолкли на миг, но вскоре смех вновь заполнил воздух, и слова Ирдара растворились в шуме.
Он остался один, рядом с костром. Огонь гудел, искры взлетали к небу, а он чувствовал лишь тяжесть. Праздник, радость, мёд — всё это не касалось его. Его душа была выжжена, и в этом веселье не находила ни капли утешения.
Он знал: пока его враг жив, пока Лорн не найден, никакая победа не будет ему радостью.
Но вскоре открылся путь. При следующем набеге, Ирдар уже получил ответ на вопрос куда ему двигаться дальше.
Глава 15. Мудрецы
Путь к святилищу был тяжёлым. Ирдар поднимался по горной тропе, где камни были скользкими от инея, а ветер резал кожу, словно нож. Деревья давно остались позади, и теперь лишь серые скалы, трещины и редкие пучки мха вели его всё выше и выше. Чем ближе он был к вершине, тем тише становился мир: ни птиц, ни зверей, даже свист ветра будто заглох, словно сама гора оберегала тишину мудрецов.
И наконец тропа вывела его к круглой площадке на вершине. Там, в сердце каменного кольца, возвышались серые глыбы, поставленные в круг. На каждой были вырезаны руны — глубокие, полные силы, будто их начертали не руки людей, а сама земля. Между камнями горели факелы с зелёным пламенем: оно не трепетало от ветра, а горело ровно, как глаза древних духов.
Посреди круга стояли мудрецы. Старцы в длинных одеждах из грубой шерсти, подпоясанные кожаными ремнями, с волосами и бородами, белыми как снег. Их лица были суровы и спокойны, словно изваяния. Они не шевелились, пока Ирдар не вошёл внутрь круга, но он чувствовал их взгляд — тяжёлый, испытующий, словно каменные глыбы давили на плечи.
На земле, у их ног, стояли жертвенные сосуды: один — из кости, полный крови жертвенного быка, другой — из камня, наполненный мёдом. Между ними тлели угли, и дым поднимался к небу прямым столбом, не рассеиваясь. В нём витал запах трав и чего-то древнего, от чего у Ирдара сжалось сердце.
Когда он сделал последний шаг внутрь, круг будто сомкнулся за его спиной. Факелы загорелись ярче, и на миг показалось, что руны на камнях засветились внутренним светом.
Старший мудрец поднял посох, увенчанный оленьим черепом. Ирдар стоял в каменном круге, окружённый дымом и зелёным пламенем факелов. Пространство вокруг колебалось, словно ткань мира стала тоньше, и за ней проглядывала иная реальность. Сквозь этот зыбкий покров воина пронзил голос старшего мудреца — низкий, неторопливый, тяжёлый, будто каждое слово рождалось из глубин скалы.
— Сын Торвальда, — сказал старец, и его глаза, глубоко посаженные, сияли отражением огня, — ты несёшь в сердце клятву и боль. Но миры не знают жалости. Они текут, как реки, и в них тонут и воины, и короли, и даже Боги. Ты пришёл, чтобы отомстить за своих, но знай: твой путь лежит не только по земле людей.
Он опёрся на посох с черепом оленя, и звуки костей внутри словно отозвались эхом.
— Слушай, Ирдар. Всё, что живо, держится на корнях и ветвях Древа. Его зовут Иггдрасиль. Ветви его — светлые, высокие, в них течёт жизнь и свет. Корни его — глубокие, и там гниение, яд и мрак. Девять миров висят на нём, как жемчужины на ветке. И каждому воину, ищущему истину, дано хотя бы раз взглянуть на это древо.
Мудрец сделал шаг ближе, и его голос стал тише, но каждое слово било сильнее.
— Ты думаешь, что твой враг один. Но каждый враг — лишь тень великой силы. Лорн — лишь человек, но его уста открыты чужим голосам. И если хочешь постичь, кто дерзнул тронуть твою судьбу, ты должен пройти сквозь тени миров.
Он протянул руку к сосуду с кровью и зачерпнул ладонью, позволив густым каплям падать на камень.
— Эта кровь — память. Эта кровь — жертва. Ты вкусишь её, и увидишь корни. Ты изопьёшь мёда — и узришь ветви. Только так ты поймёшь, куда ведёт твой путь.
Ирдар молчал, но внутри него поднялась буря. Он слышал эти слова, и сердце отзывалось тревогой. Он пришёл за местью, но мудрецы говорили о судьбе, о корнях миров, о силах, что стоят выше человеческой воли.
— Что же мне открыто? — наконец сказал он, глухо, словно с трудом пробивался сквозь свой собственный голос.
Старец не ответил сразу. Он посмотрел на пламя, на дым, который стлался по ногам Ирдара, и лишь потом произнёс:
— Тебе откроется то, что должен вынести воин, несущий клятву. Ты увидишь Нифльхейм — холод сна и забвения. Ты увидишь Муспельхейм — пламя разрушения и силы. Ты коснёшься Альвхейма, Йотунхейма, Ванахейма и других миров. И в каждом найдёшь то, что живёт и в тебе.
С этими словами старец поднёс сосуд с мёдом к Ирдару.
— Пей. И смотри.
Ирдар взял сосуд. Грубый камень холодил ладонь, но мёд внутри сиял золотым светом, будто в нём отражалось само солнце. Он сделал глоток — сладкий, тягучий, густой, и в тот миг мир пошатнулся. Камни под ногами исчезли, зелёное пламя факелов вытянулось вверх, превратившись в струи света, и всё вокруг обернулось безбрежной пустотой.
В этой пустоте возникло Древо. Иггдрасиль. Оно пронзало небеса и уходило корнями в бездну. Ствол его был шире любой горы, кора — светлая, как кость, и тёмная, как зола, сразу. Ветви расходились во все стороны, и на каждой сверкал целый мир: то пылающий, то ледяной, то сияющий светом, то погружённый во мрак. Корни же уходили так глубоко, что в них кишели тени, чьи очертания невозможно было постичь.
Ирдар стоял у подножия Древа, и его душа дрожала. Он чувствовал его дыхание, слышал шум соков в ветвях, словно гул рек, которые текли сквозь само время. Листья шевелились, но не было ветра — каждое движение было как вздох, как дыхание мироздания.
И тогда он увидел, как от корней тянется змея — огромная, чёрная, чешуя её сверкала ядом. Она обвивала корни, и там, где её тело прикасалось к древесине, она гнила и трескалась. Выше, среди ветвей, он заметил орла — величественного, сияющего, чьё крыло могло заслонить небеса. И между ними летал ястреб, носивший вести с неба к земле, от света к мраку.
— Это и есть основа, — прозвучал в ушах голос старшего мудреца, хотя вокруг не было никого. — Змей гложет корни, орёл хранит вершины, а между ними течёт вечная весть. Так держатся миры. Так дышит всё сущее.
Ирдар хотел коснуться коры. Его рука поднялась, и когда пальцы легли на древо, он почувствовал, как оно живо. Сила хлынула в него: холод, жар, боль и восторг одновременно. Его душа, измученная битвами и потерями, вдруг оказалась мала против той безмерности, которую он ощутил.
И тогда перед его глазами начали вспыхивать образы миров, что висели на ветвях и корнях. Каждый мир был как жемчужина, но в каждой горела своя стихия. Он понял: сейчас ему предстоит пройти сквозь них, увидеть то, что скрыто от смертных.
Иггдрасиль раскрыл перед ним свои тайны.
Взгляд Ирдара поглотил холодный свет, и земля ушла из-под ног. Его тело, ещё недавно согретое жаром костров и мёда, обдало пронизывающей стужей. Перед ним распахнулся Нифльхейм — царство льда и тумана, где даже дыхание мгновенно превращалось в кристаллы.
Под его ногами лежала равнина, покрытая бескрайним снегом и чёрным льдом. Трещины расходились во все стороны, и из них вырывался ядовитый пар — смрадный, густой, словно сама земля стонала. Небо было низким, затянутым серыми облаками, и оттуда падали редкие, тяжёлые хлопья снега.
Ирдар шагнул вперёд. Каждый его шаг отзывался эхом в тишине, и это эхо тянулось бесконечно, как зов мёртвых. Воздух был тяжёлым, липким, он обволакивал горло и лёгкие, не давая вдохнуть глубоко.
Скоро он увидел реки, текущие меж льдин. Они были не из воды — их руслами шёл чёрный яд, сверкающий зелёным огнём. От него шёл пар, который поднимался к небу и снова падал снегом. Над рекой клубились тени, бесформенные, лишённые лиц, и Ирдар понял: это души, застигнутые вечным холодом.
Вдалеке вырисовывались силуэты — великаны, погребённые под снегом. Их очертания выступали, как горы: плечи, руки, головы, застывшие во сне. Но даже во сне они двигались — медленно, едва заметно, будто дыхание, от которого срывались метели.
Холод проникал в кости. Ирдар сжал зубы, но чувствовал: его мысли замедляются, его душа хочет лечь в снег и закрыть глаза. Тишина манила, обещала покой, забвение, конец боли.
И тут голос мудреца прозвучал, как удар молота:
— Это Нифльхейм, воин. Мир сна, мира и конца. Здесь души теряют память и растворяются в забвении. Здесь можно уйти от боли, но вместе с болью уйдёт и сила.
Ирдар напрягся, выпрямился. Он ощутил, что каждое его воспоминание — Сигрид, Торвальд, Ирдис — хотят раствориться в белизне. Но он оттолкнул эту мягкую смерть, стиснул зубы и шагнул прочь от соблазна.
Туман заволок ему путь, и холод сменился жаром. Перед глазами вспыхнул огненный свет.
Когда туман Нифльхейма рассеялся, Ирдара ударило в лицо дыхание огня. Воздух был густым, тяжёлым, он жёг лёгкие с каждым вдохом. Перед ним разверзся Муспельхейм — мир пламени, где земля была чёрной, обугленной, а небеса раскалывались раскатами пламени и искрами, как от кузни великана.
Огненные реки текли меж каменных трещин, вспыхивали фонтанами лавы, взметаясь выше гор. Камни плавились, и на их месте вставали новые утёсы, словно сам мир постоянно ковал себя. Там, где падали искры, земля загоралась и сгорала в прах за мгновение.
Вдали двигались силуэты — исполины, сотканные из огня. Их тела горели белым пламенем, глаза сверкали, как раскалённое железо. Каждый их шаг сотрясал землю, и от этого трескались горы. Один из них поднял меч — пылающий, как сама солнечная корона, — и небеса осветились красным заревом. Ирдар понял: это Сурт, повелитель Муспельхейма, тот, чьё пламя предназначено пожрать миры в день Рагнарёка.
Жар был таким, что кожа Ирдара покрылась потом, словно он стоял у горна кузнеца, только горн этот был равен целой вселенной. Веки его тяжело опустились, глаза слезились от огня, но он заставил себя смотреть, потому что знал — это испытание.
— Это Муспельхейм, — прогремел голос мудреца, раскатистый, как гром. — Мир разрушения и силы. Здесь нет сна, нет покоя. Здесь вечный жар, вечное движение. Здесь рождаются и умирают искры, что падут на другие миры, сжигая их.
Ирдар почувствовал, как огонь хочет войти в него. Его сердце билось быстрее, словно готовое взорваться. В голове рождались мысли о битве, о том, что сила решает всё, что только огонь очищает. В каждом пламени он видел Лорна, горящего в муках.
На миг его захлестнуло желание взять этот огонь себе — сжечь всё, что мешает, обратить врагов в пепел. Но вместе с этим он ощутил: огонь сожжёт и его самого. Это была сила, но это была и погибель.
Он шагнул прочь, отвернувшись от жара, и пламя начало угасать. Огненные реки таяли в дыму, и возникли другие миры — светлые и тёмные, полные контраста.
Огонь Муспельхейма угас, и перед глазами Ирдара разверзлась иная картина. Сначала он подумал, что видит рассвет, — так сиял воздух. Но это был не свет солнца: он был мягким, живым, струился, как дыхание весны. Это был Альвхейм, царство светлых альвов.
Небо здесь не имело конца, оно сияло золотым и голубым, переливалось, словно ткань, сотканная из тысячи радуг. Деревья росли высоко, их листья сверкали, будто сделаны из хрусталя. Между ветвей парили альвы — существа тонкие, стройные, с глазами, полными ясности и безмятежности. Их одежда струилась, словно сотканная из света, а голоса звучали музыкой, которая касалась сердца мягко, но властно.
Они смотрели на Ирдара, но в их взгляде не было ни ненависти, ни сочувствия — лишь понимание. Казалось, они знали каждую его боль, каждую рану, но не собирались ни облегчать её, ни усугублять. Свет их миров был прекрасен, но холоден в своём совершенстве.
— Это Альвхейм, — прозвучал голос мудреца. — Мир света и красоты. Здесь живёт гармония, но она равнодушна к скорби и клятвам. Здесь нет места боли, но нет и страсти.
Ирдар ощутил тоску: этот мир был слишком далёк от его сердца. В нём не было места его любви и ненависти.
Свет померк, и мир переломился вглубь. Золотое сияние исчезло, и Ирдар оказался во тьме, где воздух был тяжёл, как наковальня. Это был Свартальвхейм — царство карликов и кузнецов.
Пещеры уходили на многие мили вниз, и всё здесь было наполнено гулом молотов. Тысячи кузнечных горнов горели в подземной тьме, изрыгая искры, и в их свете мелькали маленькие, крепкие фигуры. Карлики, чёрные от копоти, с руками, покрытыми шрамами, не поднимали глаз, не отвлекались. Каждый их удар по наковальне рождал оружие, кольца, амулеты. В воздухе висел запах металла и горящего угля.
Ирдар смотрел, как они куют, и чувствовал: этот мир полон силы, но силы иной. Это не была ярость Муспельхейма, это была кропотливая мощь, созидание, что делает человека властным над камнем и сталью.
— Это Свартальвхейм, — сказал мудрец. — Здесь рождается оружие Богов и людей. Здесь сила приходит не в пламени битвы, а в терпении и труде. Свет и тьма — два крыла мира, и оба они равны.
Ирдар сжал кулаки. В этих подземных кузнях он почувствовал отголосок собственной жизни: вечная борьба, вечный труд, каждый день, каждый удар сердца — словно удар молота по железу.
Свет и тьма, красота и труд — два мира сменили друг друга, и снова перед ним расступилась завеса.
После гулких кузен Свартальвхейма Ирдара окутал ветер, тяжёлый и ледяной. Он шагнул вперёд — и оказался в Йотунхейме, царстве великанов.
Перед ним поднимались горы, столь огромные, что их вершины терялись в облаках. Они дрожали, словно дышали, и Ирдар понял — это не горы, а спящие тела йотунов. Каменные колоссы лежали, словно вечные стражи, их спины поросли лесами, а дыхание рождало бури. Когда один из них пошевелился, с его плеча сошёл целый обвал, и земля задрожала, как во время грома.
Ирдар ощутил себя песчинкой в этом мире. Даже его сила, закалённая битвами, казалась ничтожной рядом с этим первобытным величием. Здесь правили грубая мощь и ярость, здесь камень и лёд были едины.
— Это Йотунхейм, — прозвучал голос мудреца. — Мир силы. Земли, что враждуют с Асами, но без которых мир не устоит. Здесь есть хаос и разрушение, но и основа, на которой всё держится.
Ирдар вдохнул морозный воздух и сжал копьё. Внутри он понимал: иногда одна лишь грубая сила способна сломить преграды.
Мир качнулся, и перед его глазами вспыхнул иной свет. Лёд растаял, и запах весны наполнил воздух. Ирдар оказался в Ванахейме.
Перед ним раскинулись зелёные равнины, леса полные плодов, реки, несущие серебряную рыбу. Воздух был мягким, тёплым, и даже ветер казался лаской. Здесь не было гулких кузниц или гнева великанов — здесь царило спокойное изобилие.
Он увидел ванов: высоких, стройных, с лицами, полными мудрости и силы природы. Они ходили среди рощ, касаясь деревьев, и там, где их руки касались коры, деревья расцветали. Их глаза сияли зеленью трав, их шаги рождали ростки из-под земли.
— Это Ванахейм, — сказал мудрец. — Мир плодородия, магии и покоя. Здесь рождается сила, что питает землю. Здесь жизнь побеждает смерть, и цикл вечен.
Ирдар вдохнул аромат цветущих трав и на миг ощутил, как в сердце его зажглась тоска — тоска по дому, по Сигрид, по утраченным дням, когда жизнь была проста, когда он мечтал лишь о хлебе и детях, а не о крови и мести.
Но этот миг был краток. Он вспомнил о своей клятве, и видение стало таять. Равнины исчезали, леса растворялись, и снова перед ним возникло Древо — ветви и корни, соединяющие всё.
Видение таяло, словно утренний сон. Леса Ванахейма угасли, огонь Муспельхейма растворился в дыме, холод Нифльхейма скрылся под корнями. И снова Ирдар стоял в каменном круге, среди факелов с зелёным пламенем. Дым клубился вокруг него, но теперь он уже знал — это не дым, а дыхание самого Иггдрасиля.
Мудрецы не двигались. Их фигуры были неподвижны, как изваяния, но глаза сверкали, отражая всё, что он видел. Старший шагнул вперёд и поднял посох с оленьим черепом.
— Ты прошёл через миры, сын Торвальда, — произнёс он. — Ты увидел лёд и пламя, свет и тьму, силу и плодородие. Ты коснулся того, что выше людей и ниже Богов. И теперь ты знаешь: в каждом мире живёт часть твоей души.
Его голос был медленным, но слова падали тяжело, словно камни на землю.
— Нифльхейм показал тебе соблазн забыть боль. Муспельхейм открыл ярость и разрушение. Альвхейм и Свартальвхейм — красоту и труд. Йотунхейм и Ванахейм — силу и плодородие. Но все они сходятся в тебе, воине. Ты несёшь их в сердце. Ты сам — Древо, и твои корни уходят в боль, а ветви — в надежду.
Ирдар молчал. Его взгляд был мрачен, но в глубине глаз горело новое пламя — не ярость, но понимание. Он чувствовал: миры оставили след в нём, и теперь его путь — не только месть, но и нечто большее.
— Помни, — сказал мудрец. — Каждый выбор — это шаг по ветви. Одна ведёт к славе, другая — к гибели. Ты ищешь Лорна, но Лорн — лишь человек. Корни глубже, чем ты думаешь.
И он ударил посохом о камень. Гул разнёсся по кругу, и факелы погасли разом. Огонь исчез, дым осел, и Ирдар остался в темноте. Только небо над ним снова открылось, и звёзды мерцали холодным светом.
— Ступай, — продолжил он. — И не забывай того, что видел.
Ирдар взял копьё, тяжело вдохнул и шагнул из круга. Его путь продолжался, но теперь в его сердце жили видения Иггдрасиля.
Глава 16. Сквозь миры
Ирдар шёл лесом, где тропы давно забыли человеческую ногу. Ветви висели низко, спутанные, словно сеть, и корни вздымались из земли, как хребты древних зверей. Он слышал лишь свой шаг и тяжёлое дыхание. С каждым поворотом казалось, что лес всё глуше, тише, будто сам воздух отрезал его от мира людей.
Земля под ногами изменилась: стала твёрдой, каменной, покрытой мхом, чьи нити светились тускло-зелёным светом в полумраке. Ветер стих, и воздух сделался вязким, тяжёлым, с горьким привкусом. Ирдар остановился — и понял: он пересёк невидимую черту.
Впереди, меж стволов, возвышались корни, такие огромные, что каждый мог бы стать мостом через реку. Они уходили в небо, и казалось, что весь лес держится на них. То был Иггдрасиль — не видение, не образ из слов мудрецов, но сама реальность, его живая плоть.
Ирдар коснулся ладонью коры. Она пульсировала, словно под кожей текла кровь. Сила прошла сквозь его руку в сердце, и он почувствовал дрожь. Это не был Мидгард. Он шагнул в мир, где законы были иными.
Вдали слышался гул — низкий, глухой, как дыхание великой кузни. Воздух становился жарче, сухим, пахнущим серой. Свет переливался красными искрами. Ирдар сделал шаг вперёд, потом второй.
И вскоре деревья исчезли. Перед ним раскинулись раскалённые равнины, и над ними стояли языки огня, лизавшие небеса. Это был Муспельхейм.
Жар ударил Ирдару в лицо, словно раскалённый молот. Воздух был густым, сухим, и каждый вдох обжигал лёгкие. Земля под ногами трещала и дымилась: это была не почва, а застывшая лава, покрытая коркой, под которой клубилась огненная река.
Вдали громыхало — небо раскалывалось огненными вспышками, искры сыпались, словно дождь, и, ударяясь о землю, вспыхивали короткими кострами. Горы здесь дышали огнём: их вершины изрыгали пламя, и дым клубился, затмевая небеса.
Ирдар шагал осторожно. Его сапоги прилипали к горячей земле, щит нагревался, и металл меча был словно раскалённый. Капли пота стекали по лицу, и даже его сила, закалённая тысячами битв, казалась слабой против этой неумолимой стихии.
И вдруг он увидел их. Огненные великаны. Высокие, как башни, их тела пылали белым и красным светом. Они двигались медленно, но каждая поступь заставляла равнину дрожать. Один из них держал в руках копьё из чистого пламени, другой нёс щит, сиявший, как солнце. Их глаза горели, словно угли в кузне, и взгляд их прожигал насквозь.
Один великан остановился и повернул голову к Ирдару. Казалось, весь мир замер. Гигант вдохнул — и из его уст вырвалось пламя, которое пронеслось по равнине, пожирая всё на своём пути. Ирдар бросился за обломок скалы, и жар опалил волосы на его голове, обжёг кожу.
Сквозь треск огня он услышал гулкий раскат, похожий на смех или рёв. Его сердце сжалось: это был смех Сурта, повелителя Муспельхейма.
Ирдар понял: в этом мире чужак не может остаться. В этом мире ему не отыскать Лорна. Здесь каждое дыхание — уже вызов, каждый шаг — битва с самой стихией. Если задержаться, огонь не оставит от него даже пепла.
Он крепче сжал копьё и, прячась меж дымных скал, поспешил к корням Иггдрасиля, что виднелись вдали, сияя тёмным светом. Только они могли вернуть его прочь из этого пылающего ада.
Когда Ирдар миновал корни Иггдрасиля и вышел из жара Муспельхейма, его окутал иной воздух — прохладный, мягкий, словно весенний ветер коснулся его лица. Пепел и дым сошли на нет, и перед ним распахнулся Альвхейм.
Это был мир света. Небо здесь сияло без солнца: оно было соткано из тысяч золотых и серебряных лучей, что струились, будто вода. Земля цвела ковром из трав и цветов, которые переливались, словно камни в короне. Ручьи пели, журчали, и их вода светилась изнутри, как жидкое стекло.
Из рощ выходили альвы — стройные, прозрачные, словно сотканные из сияния. Их лица были прекрасны, но лишены страсти: глаза светились ясностью, в которой не было ни радости, ни скорби. Их движения напоминали танец ветра, их голоса были музыкой, что вела сердце к покою.
Они посмотрели на Ирдара. Но не с ненавистью, не с жалостью — с равнодушным принятием. Казалось, они знали каждую его рану, но не считали нужным ни лечить, ни осуждать. Для них его судьба была лишь пылью в луче света.
Ирдар остановился. В его груди поднялась странная тоска. Он, привыкший к крикам битв, к крови на руках, чувствовал себя здесь чужим. Даже воспоминания о Сигрид тускнели в сиянии Альвхейма, будто свет стремился вытравить их из его души.
Один из альвов подошёл к нему ближе. Он протянул руку, и в ладони сверкнула крошечная искра, напоминавшая звезду.
— Это свет, воин, — сказал он голосом, в котором не было ни интонаций, ни сомнений. — Он укажет дорогу, но не зажжёт огня в сердце.
Ирдар взял искру. Она была холодной. Слишком холодной. В ней не было ни тепла Сигрид, ни жара его клятвы. Он сжал кулак, и свет погас.
— Нет, — сказал он. — Моё сердце живо только там, где есть боль.
Альв не ответил. Лишь развернулся и растворился в сиянии, словно его никогда и не было.
Ирдар пошёл дальше, к новым корням Иггдрасиля. Там, где свет гас, уже поднималась тень — холодная и каменная.
Когда сияние Альвхейма угасло, Ирдара окутала мгла. Холодный ветер ударил в лицо, тяжёлый и сырой, словно дыхание ледника. Он поднял голову — и увидел перед собой Йотунхейм.
Горы стояли стеной, так высоко, что их вершины терялись в бурлящих тучах. Снег падал огромными хлопьями, крутился вихрями, а гром гремел так, будто сами небеса рушились. Меж глыбами льда и камня двигались тени — не скалы, не облака, а великаны. Их тела были так велики, что целые леса росли на их спинах, а реки текли по плечам.
Открывающийся вид заворожил Ирдара, несмотря на то что он уже наблюдал эту картину в своих видениях. Но одно дело смотреть на это, как на что-то отдалённое, и совсем другое — самому находиться среди невообразимых титанов, видя их воочию.
Один из них поднялся. Его шаг разбудил лавину, и грохот покатился по ущельям. Голос его был, как раскат грома:
— Кто смеет идти среди земель йотунов?
Ирдар сжал копьё, сердце его стучало тяжело, но он не отступил.
— Я иду своим путём, — ответил он. — И никто не остановит меня.
Гигант наклонился, и тень его заслонила полнеба. Его глаза сияли холодным светом, в них не было злобы, только вечная сила камня и льда.
— Ты мал, — сказал великан. — Как искра в буре. Но искра может зажечь огонь, и буря поглотит его. Запомни это, человек.
С этими словами он отвернулся, его шаги снова потрясли землю, и туман закрыл его силуэт.
Ирдар шёл дальше по ущелью. Снег хлестал по лицу, ветер пытался сбросить его в бездну, но он продолжал путь. Йотунхейм давил на него своей мощью: здесь человек был ничто, но именно это ничтожество заставляло его держаться крепче, сжимать копьё и идти вперёд.
Он знал: сила великанов не в том, что они воюют, а в том, что они стоят, вечные, как горы. И в этом был урок: выстоять, даже если весь мир больше и сильнее тебя.
Вскоре корни Иггдрасиля вновь показались впереди, и холод начал спадать. Ирдар сделал последний шаг — и горы исчезли за его спиной.
С каждой новой трещиной, с каждым шагом по корням Иггдрасиля Ирдар ощущал, что воздух меняется. Холод Йотунхейма отступал, как тень на закате, и вскоре его вновь окутали запахи земли и влажного леса. Он вдохнул глубоко — и впервые за долгое время почувствовал аромат хвои, сырости, мха. Это был Мидгард, его родной мир.
Он остановился и обернулся. Там, за корнями, ещё светились и горели миры: пламя Муспельхейма, сияние Альвхейма, громады Йотунхейма. Всё это исчезало в дымке, но он знал: теперь они живут в его сердце. Он видел их не в пророческом сне, а своими глазами. Он дышал их воздухом, ощущал их силу, и часть их силы осела в нём.
Ирдар сжал копьё. Его рука дрожала не от усталости, а от осознания. Он — воин Мидгарда, смертный, но прошёл тропами, где ступали лишь Боги и герои. Он вынес холод, выдержал жар, не сломился перед светом и тьмой.
Слова мудреца звучали в голове тихим гулом:
— Ты сам — Древо. Твои корни в боли, твои ветви в надежде.
И теперь он знал, что это значит. В каждом мире он встретил отражение себя: соблазн забыть, жажду сжечь, равнодушный свет, созидание во тьме, вечную силу. Всё это было в нём самом.
Ветер Мидгарда снова зашумел в кронах. Где-то крикнула птица. И в этом звуке было больше жизни, чем в холоде Нифльхейма и огне Муспельхейма вместе взятых.
Ирдар шагнул вперёд, оставив позади корни Иггдрасиля. Теперь он видел все девять миров единым мгновением. Теперь он знал, где его враг. Его путь не стал легче, но он обрёл ясность: он был частью большего. И это «большее» вело его дальше — к Лорну, к последней битве, к исполнению клятвы.
Глава 17. Великая битва
Драккар причалил к серому острову, укутанному тяжёлыми и сухими туманами. Остров был словно несуществующий, будто кто-то вырвал его из чьего-то страшного кошмара. Дружина была готова следовать за Ирдаром, куда бы тот ни направлялся. Они знали, что любые пути, проложенные им, приведут их к обязательной победе.
Сквозь туман Ирдар ступал туда, где земля казалась мёртвой с самого сотворения мира. Перед ним раскинулось поле — не лес, не гора, не долина, но огромный ровный простор, словно выжженный рукой Богов. Камни чернели, обугленные и треснувшие, будто здесь некогда бушевал огонь, и ни один росток не решился вновь пробиться сквозь эту золу. Пока сюда не пришёл настоящий воин. Там, где ступал Ирдар — тьма отступала, словно в рассветных лучах, и сквозь золу пробивались молодые ростки. Совсем маленькие, но источающие жизнь.
Над полем висело небо, кроваво-багровое, как затянутая рана. Из разорванных облаков вырывались молнии — белые, слепящие, падающие без звука. Но каждый удар оставлял в воздухе гул, похожий на далёкий рёв зверя. Казалось, само небо наблюдает за тем, что должно случиться, и предвкушает кровь.
Воздух был тяжел, наполнен запахом серы и железа. Каждый вдох жёг грудь, словно в неё заливали расплавленный металл. Туман стлался низко, клубился вокруг ног Ирдара, и казалось, будто земля пьёт его силу с каждым шагом. Но он шёл, опираясь на меч, что вёл его все эти годы. Шёл так, как идут воины к битве всей их жизни: без колебаний, с прямой спиной, но с грузом, который уже никогда не сбросить.
В этом месте не было птиц, не было зверей, не было ветра. Только камни, багровое небо и пустота. И эта пустота была не безжизненной — она дышала. Ирдар чувствовал её, как чувствует воин взгляды врагов перед засадой. Всё поле смотрело на него, как на жертву.
Он остановился. Перед ним лежал чёрный круг — равнина, очерченная трещинами в камне, словно невидимая рука выжгла здесь границы. Этот круг был похож на древний жертвенник, где кровь текла тысячелетиями. Ирдар понял: именно здесь сойдутся они. Здесь закончится его путь.
Он поднял глаза, и на миг ему показалось, что туман сгущается, формируя тени. В этих тенях он видел лица — Торвальда, Ирдис, Сигрид. Их глаза глядели на него без упрёка и без надежды, как свидетели, что пришли наблюдать исход. Он кивнул им, словно принял их молчаливый вызов.
Ирдар вонзил меч в землю, рядом с собой, и опустился на колено. Его дыхание шло паром, хотя в воздухе вокруг хватало жара. Он коснулся горячего камня рукой, как воин касается груди перед молитвой. Но слов не произнёс. Он молчал — молчал, потому что знал: поле слышит его без слов.
Мир застыл. Время остановилось. И тогда Ирдар понял — поле ждёт. Оно жаждет, чтобы два пути, шедшие десятилетиями, сошлись здесь и слились в один. И в этом слиянии будет кровь.
Он поднялся, извлёк меч из тверди и встал прямо посреди круга, один. И сказал сам себе:
— Здесь — финал. Мой конец. Или его.
Туман зашевелился. Он не рассеялся, не поднялся, но начал двигаться — будто чья-то невидимая рука размешивала его гигантской ложкой. Клубы серого дыма завивались спиралями, вытягивались в длинные нити и сходились в одну точку, как потоки воды, что стекаются к омуту.
Другие викинги за его спиной, что пришли вместе с ним на остров — медленно растворились в воздухе, словно были не более, чем иллюзией. Бравые крики растаяли вместе с ними, равно как звуки ударов о щиты топоров и мечей.
Ирдар напрягся, перехватил меч обеими руками. Его дыхание стало медленным, глаза сузились. Он не моргал — ждал. Всё поле, словно огромное существо, задержало вместе с ним дыхание.
Из тумана вышла фигура. Высокая, но согбенная, словно её гнуло бремя веков. Одежда была чёрная, как вороново крыло, длинная, развевающаяся, хотя ветра не было. Ткань не шелестела, но казалось, что она ползёт, как живая, стекает по его телу.
Лицо Лорна скрывала тень капюшона, и лишь глаза светились из глубины — не как пламя, не как звёзды, но как две змеиные искры, скользкие, холодные и ядовитые. Он не шагал — он скользил, так, что нога не касалась земли, а камни не отзывались звуком.
Воздух вокруг него сгущался. Вдруг вблизи Ирдара трава, что едва пробивалась сквозь трещины камня, почернела и осыпалась прахом. Камни покрылись изморозью, хотя над полем горели молнии. Лорн нёс с собой не зной и не холод, а само искажение мира — где он проходил, жизнь умирала.
Ирдар смотрел прямо. Он не позволил себе ни шага назад, ни дрожи в руках. Но сердце билось быстрее — не от страха, а от того, что все годы странствий привели его именно к этой тени.
Лорн остановился на краю круга. Он не вступил внутрь сразу. Склонил голову набок, словно рассматривал Ирдара.
— Ты пришёл, — сказал он. Голос его был тихим, но отозвался в камнях, будто их ударили молотом. — Тридцать зим, почти четыреста лунных циклов… и вот, наконец, ты стоишь здесь.
Ирдар сжал рукоять меча.
— Я шёл за тобой. Шёл по крови и по пеплу. Шёл по дорогам мёртвых и живых. И вот я нашёл тебя.
Лорн усмехнулся. Усмешка не согрела лицо — напротив, сделала его ещё более чужим.
— Нашёл? Нет, Ирдар. Я сам привёл тебя. Я дал тебе ненависть, дал тебе боль. Ты всё это время шёл туда, куда я направлял. Ты был моим клинком, только ты ещё этого не понял. У каждого, живущего на этой земле — путь предопределён, нити судьбы уже сплетены, исход заранее известен. Но ты... Ты умер, не родившись.
Слова ударили Ирдара, как молот по щиту. Но он не дрогнул.
— Ложь! — прорычал он. — Я иду своей дорогой. И эта дорога заканчивается твоей смертью.
— Ты думаешь, я лгу? Взгляни на своё плечо, воин. Ты знаешь, что означает знак, что дарован тебе от рождения? Когда утроба матери отвергла твоё тело — Боги нанесли свою метку, дав тебе второе дыхание. Норны не ожидали, что для тебя нужно было соткать второе полотно. Они хотели сплести лоскут на скорую руку — и забыть. Но знак Богов не дал им этого сделать. Так ты остался без судьбы, без предназначения. В тебе не было ничего и, в то же время, было всё — свет и тьма. В тебе был серый туман. А мне оставалось лишь подтолкнуть тебя в нужном направлении. Я должен был показать тебе истинную тьму. Для этого надо было лишь убрать источники света, что окружали тебя.
Ирдар вспомнил дни, когда он был счастлив. Он вспомнил, как мать прижимала его к груди — тёплой и такой родной. Вспомнил, как отец учил его выбирать дерево и строгать из него копья. Вспомнил светлое и счастливое лицо своей любимой Сигрид, когда они говорили о детях, чей смех так и не зазвенел в стенах их дома.
Он сделал шаг вперёд, в круг. В ответ Лорн тоже переступил невидимую границу. Земля содрогнулась, и в трещинах камня вспыхнул слабый, красный свет. Поле приняло вызов.
Теперь они стояли друг против друга. Два пути, две жизни, две силы. И их дороги объединял один круг, древний, как сама судьба.
Ирдар шагнул первым. Его ноги, тяжёлые от прожитых лет, в тот миг стали лёгкими, как в юности. Он разрезал туман, ринулся вперёд, и меч его блеснул сталью, что знала кровь тысяч врагов. Удар был прямой, честный. Ирдар бил как всегда: без уловок, без замысла — лишь сила и решимость.
Но клинок встретил пустоту. Лорн отступил не шагом, не скачком — его фигура будто раздвоилась, и удар прошёл сквозь дымчатую оболочку. Ирдар едва удержался, не упав, но мгновенно развернулся, снова ударил — на этот раз сбоку.
И вновь — пустота. Лорн стоял чуть в стороне, не шевелясь, лишь глаза его сверкали, как два осколка льда.
— Силён, — сказал он тихо. — Но слишком прям. Так бьют кузнецы по железу, а не Боги по судьбам.
И в тот миг его рука поднялась. Не меч, не копьё, не топор — лишь ладонь, открытая и чёрная. Из неё сорвалась тень, похожая на клубок змей. Она скользнула по воздуху и ринулась на Ирдара.
Воин поднял щит, инстинкт сработал быстрее мысли. Тени ударили по дереву и железу, и щит заскрипел, трещины побежали по его поверхности. Запах гнили ударил в нос Ирдара, как будто он стоял не на поле боя, а в яме, полной мёртвых тел.
Он рванулся, ударил щитом вперёд, и тени рассыпались. В тот же миг Ирдар шагнул ближе и нанёс удар сверху вниз. Сталь врезалась в воздух — но на этот раз не в пустоту: Лорн поднял руку, и его пальцы обвились вокруг клинка.
Ирдар почувствовал сопротивление. Не плоть, не кость — камень, крепче железа. Он сжал рукоять, налёг всем телом, но клинок не двигался.
— Ты думаешь, сталь решает всё? — прошептал Лорн. — Но твоя сталь кует не судьбу, а цепи.
И он толкнул меч в сторону. Одним движением. Ирдар едва не потерял равновесие, но тут же опустился на колено и полоснул снизу, коротко, стремительно. Клинок прошёл по плащу Лорна и вспыхнул искрами, будто резал камень.
Тень вздрогнула. Впервые Лорн пошатнулся — совсем чуть-чуть, но этого было достаточно. Ирдар поднялся и встал в стойку.
— Судьба куется и сталью, — сказал он. — А твоя кровь прольётся, как кровь всякого, кто встал на моём пути.
Лорн поднял глаза, и впервые в его взгляде мелькнуло что-то похожее на улыбку — тонкую, опасную.
— Хорошо, — произнёс он. — Тогда посмотрим, чья сталь крепче.
Лорн раскинул руки, и плащ его, чёрный как ночь без луны, взметнулся, будто крылья ворона. Поле содрогнулось, трещины в камнях вспыхнули огнём. Из расколовшейся земли повалил густой дым, и в нём мелькали лица — искажённые, мёртвые, знакомые и чужие. Они шептали, стонали, кричали голосами тех, кого Ирдар хоронил десятилетиями.
Он услышал отца. Глухой голос Торвальда, полный боли. Услышал мать — её тихий шёпот, как в тот день, когда она отправилась к Скалам Сокола. Услышал Сигрид — её крик, полный ужаса. Все они звали его, все они обвиняли.
Ирдар сжал зубы, закрыл глаза лишь на миг. Когда открыл — перед ним уже не было поля. Он стоял посреди леса, в том самом, где встретил Сигрид впервые. Трава свежа, ручей прозрачен, птицы поют. Она идёт к нему, улыбается, протягивает руку…
— Ирдар, — зовёт она. — Иди ко мне.
Он шагнул — и земля под ногами разверзлась. Вместо травы — черепа. Вместо ручья — кровь. Вместо птиц — стая чёрных ворон. А Сигрид обернулась ведьмой, глаза её пылали зелёным светом, и смех её разрывал небо.
Ирдар рявкнул, оттолкнул образ, как щитом отталкивают стрелы. Вновь поле. Вновь Лорн, стоящий посреди круга. Но теперь вокруг него плясал мрак.
Тьма тянулась к Ирдару руками. Они были длинные, жилистые, с когтями, и каждый коготь был острее любого меча. Он взмахнул клинком, отсек одну руку, другую — и они рассыпались дымом. Но вместо них вырастали новые, ещё длиннее.
В небе молнии сошлись в сплошную сеть. В их свете Ирдар увидел, как фигура Лорна раздваивается, утраивается. То он стоял слева, то справа, то за спиной. В каждом образе сверкали те же змеиные глаза.
— Ты гонишься за тенью, воин, — разнёсся голос Лорна. — А тень нельзя убить. Она в тебе самом.
И в тот миг Ирдар почувствовал, что ноги его уходят в камень, будто земля жадно втягивает его. Он ударил мечом вниз, кромсая камень, вырываясь, но камни сжимались сильнее.
Поле стало адом. В огненных трещинах извивались змеи из дыма, из трещин вырывались руки мёртвых, небо горело молниями, а сам Лорн множился и множился, заполняя всё вокруг.
Ирдар стоял посреди этого кошмара. Один. Меч в руках, дыхание тяжёлое, но глаза горели ярче молний.
— Пусть ты — тьма, — прорычал он, — но я — сталь! И сталь пронзает всё!
И он поднял клинок, готовясь прорезать саму иллюзию.
Ирдар стиснул зубы так, что они заскрипели. Его тело вязло в камнях, руки дрожали от тяжести чар, но сердце его билось так яростно, что казалось — оно само готово вырваться наружу и ударить врага вместо меча.
Всё вокруг было ложью. Лес, крики Сигрид, образы родителей, чудовищные руки и полчища теней — всё это было дымом, что Лорн натянул на его глаза. Ирдар знал: если он поддастся, то утонет в этой тьме и никогда больше не найдёт дороги.
Он поднял голову к небу. Молнии рвали облака, и каждая вспышка отражалась в его глазах. Он вспомнил урок Асгейра:
— Не доверяй глазам, воин. Они видят лишь то, что им дают. Доверяй сердцу. Сердце знает правду.
Ирдар закрыл глаза.
В тот же миг поле изменилось. Иллюзии затряслись, как паутина, которую срывает ветер. Крики стихли, тени обернулись дымом. Всё исчезало, но с новой силой наваливался мрак. Лорн пытался удержать его в своих сетях, но чем крепче тьма давила, тем сильнее билось сердце Ирдара.
Он сделал вдох — глубокий, как перед первым ударом в бою. Почувствовал запах не гнили и дыма, а железа своего клинка и кожи своей ладони. Почувствовал собственное дыхание, парящее в холодном воздухе. Почувствовал землю под ногами — не зыбкую, а твёрдую, древнюю, каменную.
— Ты не в силах отнять у меня моё сердце, — сказал он, не открывая глаз. — А сердце моё — это сталь.
И с этими словами Ирдар взревел, как зверь, и рванул меч вверх. Сталь пронзила тьму. Раздался треск, будто раскалывали огромный лёд. Иллюзия лопнула.
Гул прошёл по полю, словно удар грома. Туман разлетелся, образы исчезли. Открылась реальность — снова чёрный круг, трещины, багровое небо. И в центре, пошатнувшись, стоял лишь один Лорн. Настоящий. Его плащ был разодран, глаза горели слабее, чем прежде, а на лице проступила ярость.
Ирдар сделал шаг вперёд. Его дыхание было тяжёлым, руки дрожали от усилия, но взгляд был ясен, как ледяная река.
— Вот ты, — произнёс он. — Теперь ты не спрячешься за дымом. Теперь твоя кровь узнает землю.
Лорн выпрямился, и голос его сорвался в крик:
— Ты думаешь, победил?! Я — сама ночь, я — вечная тьма!
Но Ирдар уже поднял меч.
Поле приняло его вызов. Снова молнии ударили в землю, и пламя побежало по трещинам. Битва начиналась по-настоящему.
Ирдар бросился вперёд, и его крик был громче грома, что рвал небо над полем. Меч рассёк воздух, и на этот раз Лорн не успел уйти в тень. Сталь ударила по его плечу, и из разодранной ткани хлынула не кровь — тьма, густая, как смола. Она брызнула на землю и зашипела, словно огонь на воде.
Лорн взвыл, но вместо боли в его голосе было бешенство. Он метнул руку вперёд, и тьма, как копьё, рванулась к груди Ирдара. Воин успел поставить щит. Удар был так силён, что дерево треснуло, железный обод выгнулся, и Ирдар упал на колено. Но он вскочил сразу же, словно его подбросила ярость.
Он отбросил щит — теперь оставался только меч.
Снова шаг, снова удар. Лорн отразил его ладонью, но Ирдар сдвинул клинок вбок и полоснул по боку врага. Ещё всплеск тьмы. Ещё шипение, ещё вонь серы и гнили. Лорн закричал, глаза его полыхнули, и он ударил Ирдара в грудь открытой ладонью.
Воздух взорвался. Ирдара отбросило на несколько шагов, он ударился спиной о камень, в глазах потемнело. Но он вскочил снова. В его теле гудела боль, ребра ныли, дыхание рвалось, но он не сдавался.
Они сошлись вновь. Меч и тьма сталкивались раз за разом. Каждый удар Ирдара был прямым, тяжёлым, как удары кузнеца по наковальне. Каждый ответ Лорна — изломанным, скользким, как укус змеи. И всё поле вздрагивало от их схватки.
Камни раскалывались, пламя вырывалось из трещин, молнии били в круг. Земля не выдерживала ярости двух воинов.
Ирдар раз за разом пытался достать сердце врага, но клинок натыкался то на дым, то на ладонь, твёрдую как камень. Лорн в свою очередь пытался утопить его во мраке, но каждый раз Ирдар пробивался вперёд, как река сквозь плотину.
Оба уже были ранены. Рука Ирдара сочилась кровью, где когти тьмы разорвали плоть. Плечо Лорна было пробито, и из раны вытекала вязкая, чёрная жидкость, пахнущая мёртвыми болотами. Но ни один не отступал.
Они двигались по кругу, дышали тяжело, хрипло. Пар поднимался от их тел. Взгляд на взгляд, дыхание к дыханию, шаг в шаг. И казалось, что само время остановилось, чтобы смотреть, кто падёт первым.
Ирдар взревел, поднял меч обеими руками и ударил сверху вниз. Лорн встретил удар ладонями, схватив клинок. Но Ирдар налёг всем телом. Сталь двигалась вниз, медленно, но неумолимо, и лицо Лорна искажалось яростью и страхом.
— Ты… не сможешь! — хрипел Лорн.
— Я должен! — прорычал Ирдар.
Меч опускался всё ниже. Камни под ногами трещали. Поле дрожало. Смерть была ближе, чем когда-либо.
Сталь всё ближе к лицу Лорна. Он сдерживал её, обеими руками вцепившись в клинок, и мышцы на его руках вздувались, как змеи под кожей. Его глаза горели безумием, рот скривился в зверином оскале.
— Ты думаешь, я паду здесь? — выдохнул он. — Нет! Я — не человек, не плоть, не кровь. Я — тьма!
И в тот миг он взревел, и земля под ними содрогнулась. Из трещин в круге рванулись вверх чёрные столбы дыма и пламени, и каждый был как башня. Небо почернело, багровый свет исчез, и мир погрузился в ночь.
Ирдара отбросило назад. Меч вырвался из его рук и вонзился в камень, застряв там, словно дерево в земле. Ирдар упал на колено, оглушённый, грудь его тяжело вздымалась.
Лорн поднялся. Его тело вытянулось, руки удлинились, плащ превратился в клочья, что развевались, как крылья летучей мыши. Его лицо исказилось, глаза расширились, зрачки превратились в вертикальные щели. Он больше не был человеком — перед Ирдаром стояло чудовище, сотканное из ночи.
— Ты гнался за мной тридцать лет, — разнёсся его голос, низкий и многоголосый, будто говорила сама бездна. — А я всё это время ждал этого часа. Я — твой конец, Ирдар!
Он взмахнул рукой, и тьма рванулась к Ирдару, как море, поднятое бурей. Волна мрака накрыла всё поле, и только каменный круг ещё светился слабым красным огнём, словно последняя защита.
Ирдар поднялся. Его глаза были полны пламени — не пламени чар, но внутреннего, человеческого, того, что горит в воинах, когда весь мир против них. Он схватил меч, вырвал его одним движением из камня. Сталь загудела, будто приветствуя хозяина.
— Пусть ты — тьма, — крикнул он, перекрывая рёв бури. — Но я — свет их памяти!
И он шагнул вперёд, в самую гущу мрака.
Тьма заволокла его целиком. Лишь блеск меча оставался виден, как молния в ночи.
Поле дрожало. Вороньё закружило в небе. Всё живое и мёртвое замерло — в ожидании исхода.
Мрак сомкнулся над ними, словно чёрный шатёр. Не было больше неба, ни камней, ни трещин — только два силуэта, два огня в пустоте. Один — стальной, упорный, прямой, другой — извивающийся, змееподобный, чуждый.
Ирдар ринулся вперёд, клинок рассёк тьму. Лорн встретил его удар, и их силы столкнулись, породив вспышку белого света. Свет разорвал мрак на мгновение, и поле снова показалось: камни, трещины, огонь в земле. Но тут же тьма захлопнулась обратно.
Они обменялись ударами. Каждый взмах Ирдара был ударом молота по судьбе. Каждый ответ Лорна — ядовитым укусом, пытавшимся разъесть душу. Металл звенел, воздух трещал. Каждый удар отзывался в сердце, в костях, в самой земле.
Ирдар ударил сверху вниз — Лорн отклонился, вонзил когти в бок воина. Боль обожгла, кровь брызнула на камень. Ирдар не закричал. Он перехватил клинок в одну руку и ударил вбок, врезавшись в ребро врага. Чёрная жидкость брызнула, зловонная, как тухлое болото.
Оба пошатнулись. Оба дышали тяжело, рвано.
— Ты не сможешь! — хрипел Лорн, глаза его горели, как угли в костре. — Я вечен!
— Нет, — прорычал Ирдар. — Вечна только память.
Он собрал последние силы. Его руки дрожали, зрение застилала пелена, но в груди горел огонь, который не мог погасить никакой мрак. Он рванулся вперёд, вбил меч прямо в грудь Лорна.
Лезвие вошло в плоть, и мир взорвался. Свет и тьма столкнулись. Камни разлетелись, трещины рванулись огнём, небо раскололось пополам. Гул стоял, как тысяча громов.
Лорн закричал — не голосом, а воплем всей тьмы, что жила в нём. Его тело выгнулось, когти вонзились в плечи Ирдара, кровь лилась по его груди. Но воин не отпускал меч. Он давил, давил, пока сталь не прошла насквозь.
Глаза Лорна расширились. Свет погас в них, и осталась только пустота.
— Н-н-нет… — прошипел он, и его тело пошло трещиной от кромок меча, как гранитный камень, что треснул под давлением — от края и до края. Затем оно обратилось в чёрный дым, что рассеялся по полю.
Ирдар остался стоять. Один. С мечом в руках. Его плечи дрожали, дыхание было тяжёлым. Кровь текла из ран, и каждое биение сердца отзывалось болью.
Но он стоял. Он победил.
Только поле молчало. Ни крика, ни гимна, ни торжества. Лишь тишина, глухая, бездонная.
Ирдар стоял посреди разрушенного круга. Камни были расколоты, пламя в трещинах погасло, багровое небо стало серым, как зола и с неба посыпались крупные хлопья снега, как при извержении вулкана. Казалось, сама земля выдохнула вместе с ним, устав от схватки, что потрясла её до самых корней.
Он опёрся на меч, вонзив его в землю. Руки дрожали, дыхание было тяжёлым. Кровь струилась по боку, заливая ногу, но он не замечал боли. Его глаза, усталые и красные, смотрели вперёд — туда, где только что стоял враг.
От Лорна не осталось ничего. Ни тела, ни крови, ни даже пепла. Лишь дымные клочья медленно поднимались к небу, и ветер уносил их прочь, будто сам мир старался стереть память о нём.
Ирдар смотрел на пустоту и чувствовал, что победил. Но вместе с этим победа была пустой. В груди не вспыхнуло ликование, сердце не запело. Он не услышал голосов своих родных и любимых. Их тени, что приходили к нему прежде, не появились. Никто не встретил его взгляд.
Он понял: смерть Лорна не вернула их. Не вернула дом, юность, любовь. Она принесла только усталость.
Воин поднял голову. Небо над ним было пусто. Молнии исчезли, вороны умолкли. В тишине слышался лишь его собственный хриплый вдох.
Он выпрямился, поднял меч и посмотрел на лезвие. Оно было покрыто трещинами, будто отражало его самого. Сила покидала его, но не воля.
Ирдар прошептал:
— Я сделал то, что должен был. Но какой ценой…
Ветер тронул край его плаща. Он стоял один, как древний столп на пустом поле. Всё вокруг казалось свидетельством битвы, но сама битва стала лишь тенью.
Эта тишина была страшнее самого боя.
Глава 18. Жертва клятвы
Поле затихло. Ни крика, ни стона, ни движения — лишь дым, что ещё поднимался из трещин, и тяжёлое дыхание воина. Ирдар стоял, опираясь на меч, и кровь капала с его локтя на почерневший камень.
И вдруг — словно откуда-то изнутри, из самого сердца — он услышал голос. Глухой, суровый, неторопливый. Голос Асгейра, его наставника, что учил его держать оружие, что показывал, как надо не только сражаться, но и жить.
— Воин, что не довершил удара, — предал и себя, и свой род.
Слова эхом пронеслись в его памяти. Ирдар видел перед собой лицо Асгейра: морщинистое, каменное, глаза — как два обугленных угля, в которых не было ни жалости, ни слабости. Асгейр говорил эти слова у очага, когда юный Ирдар впервые одолел Харальда в поединке.
— Запомни, — сказал он тогда, — Честь не в том, чтобы поднять клинок. Честь — в том, чтобы опустить его в сердце врага. Если ты оставишь врага в живых — он вернётся. Вернётся, как змея, что прячется в траве, чтобы ужалить снова.
Ирдар сжал рукоять меча. Перед его глазами встал Асгейр, такой, каким он был в жизни — высокий, сухой, с руками, покрытыми шрамами. И взгляд его был тяжёл, суров.
— Ты слышишь меня, мальчик? — словно спросил он. — Ты должен закончить начатое. Это твой долг. Не передо мной — перед собой.
Ирдар закрыл глаза. Сколько зим прошло? Сколько боёв, сколько крови? Но голос Асгейра был всё так же живым. Он словно стоял рядом, так близко, что Ирдар мог почувствовать запах дыма на его одежде, мог услышать, как скрипят его суставы, когда он двигается.
— Честь выше сострадания, — говорил Асгейр. — Сострадание — это трещина в щите. Через неё войдёт смерть. Никогда не приноси вред невинным, но не жалей врага, Ирдар. Жалость — удел женщин, а не воинов.
Воин открыл глаза. Откуда-то из расщелины вышел ребёнок. Мальчик, лет пяти. Он был худощав и бледен, словно кожа его никогда не видела солнечного света.
— Деда. Где деда? — спросил он.
Ирдар не двигался. Его меч дрожал в руке, но он не поднимался. Внутри что-то сопротивлялось словам наставника.
Он услышал голос снова, ещё глуше:
—Убей его, Ирдар. Убей. Это твоя клятва.
Воин тяжело вдохнул. И понял, что впервые в жизни готов ослушаться Асгейра.
Ребёнок сидел на камнях, словно обугленный пень после пожара. Он дрожал, а его глаза — два угля, тлели сквозь тьму.
Ирдар молча смотрел на него. Меч в его руках сиял тусклым светом, пропитанным кровью и дымом. Осталось лишь одно движение — удар сверху вниз, последний взмах, и он прервёт род своего врага. Клятва его будет исполнена.
Время замерло. Даже ветер стих. Казалось, весь мир смотрит на него, ожидает.
В голове звучал голос Асгейра:
— Честь воина — довести дело до конца. Иначе ты позволишь змею ужалить снова.
Ирдар поднял меч. Его руки дрожали — не от усталости, а от разрыва внутри. Каждый прожитый год, каждый шаг, каждый бой вёл его к этому мигу. Тридцать зим его жизнь была местью. Вся его ярость, вся его скорбь копилась ради этого удара.
Но он замер.
Глаза мальчика поднялись к нему. В них не было мольбы — только пустота. Пустота, которая вдруг показалась Ирдару зеркалом. Ведь и в его собственных глазах сейчас могла быть та же пустота.
— Убей его, — кричила память.
— Щади его, — шептало сердце.
Он вспомнил слова Сигрид, когда она смеялась над его горячим нравом:
— Ты слишком часто думаешь, что весь мир решается мечом, Ирдар. Но не всё можно разрубить сталью.
Ирдар почувствовал, как тяжелеет меч. Он не мог его поднять, как будто рукоять была налита свинцом. Не потому, что сил не хватало, а потому что воля отказывалась.
— Ты… — прохрипел Лорн где-то в подсознании, и его губы растянулись в уродливую усмешку. — Ты не сможешь. Ты слишком… человек.
Слова были ядом, но они ударили в цель. Ирдар понял: это правда. Он действительно слишком человек, чтобы в этот миг стать палачом.
Он выдохнул. И опустил меч вниз — не в грудь врага, а в землю рядом. Сталь вошла в камень с глухим треском.
— Я не буду добивать тебя, — сказал он хрипло. — Пусть твоя тьма пожирает сама себя. Беги отсюда. Беги и не оборачивайся, пока ноги не устанут и дыхание не собьётся. А когда поймёшь, что уже бежать не в силах — беги дальше, пока не упадёшь, без сил.
Поле ответило молчанием. Но это молчание было тяжелее любого крика.
Мальчик побежал, осознав слова воина. А Ирдар — повернулся к нему спиной, чтобы не поддаться желанию побежать следом.
После того как меч вошёл в камень, тишина повисла над кругом, тяжёлая, как зимнее небо перед снегопадом. Ирдар стоял, опираясь на рукоять, и вдруг почувствовал — он не один.
Туман вокруг сгустился, и в нём начали проступать тени. Они не были живыми, но и не были пустыми. Лица. Сначала — лицо отца, Торвальда. Мощные черты, суровые глаза. Он смотрел прямо, без улыбки, без укора. Просто смотрел — как всегда, когда проверял сына на стойкость.
Рядом проявилась мать, Ирдис. Её взгляд был мягче, но и в нём не было радости. Лишь усталость, та самая, с которой она направлялась к скалам. Она смотрела на сына так, словно понимала его выбор, но не могла облегчить его тяжесть.
И последней явилась Сигрид. Она не сказала ни слова, не шагнула к нему — только смотрела. Её глаза были такими, какими он помнил их в те первые дни: светлыми, глубокими, как северное озеро весной. В них не было упрёка. Не было и радости. Лишь тишина, будто она знала всё заранее.
Ирдар ждал. Ждал слова, знака, хотя бы одного движения рукой. Но они молчали. Все трое.
Он сжал рукоять меча крепче. Его грудь сдавило.
— Скажите! — вырвалось у него. Голос сорвался, хриплый, полный боли. — Я сделал правильно? Я предал вас, или сохранил?
Ответа не было. Тени лишь смотрели. А Сигрид — дольше всех. Её взгляд был мягче, чем у других, и в нём было что-то похожее на прощение.
Но оно не принесло облегчения.
Тени медленно растаяли в тумане, оставив его одного.
Ирдар опустил голову. Его плечи дрожали, но он не заплакал. Воины не плачут. Внутри него жила лишь пустота — пустота, что бывает после боя, где выжил, но потерял больше, чем обрёл.
Ирдар медленно поднял меч из камня. Лезвие дрожало, как его собственные руки, но он держал его крепко, словно это была последняя опора, связывающая его с землёй.
Ирдар заговорил. Голос его был низким, хриплым, словно рождался из самой земли:
— Тридцать зим я шёл за ним. Я пил горечь, сражался, терял. Моя жизнь стала цепью, а он был замком на той цепи. Сегодня я мог бы разрубить её, вбить клинок в сам замок и завершить всё. Но я не сделаю этого. Кровь ребёнка не вернёт мёртвых. Ни отца. Ни мать. Ни Сигрид. Его смерть не принесёт мне покоя. Она лишь сделает меня похожим на моего врага.
Ирдар вдруг подумал, как поступил бы Лорн, будь это их с Сигрид ребёнок. Вряд ли к нему было такое же сострадание. Он продолжил:
— Его тьма пожрала его. Она стала его клинком и его наказанием. Я же выбираю другое. Я отказываюсь от мести. Пускай потомок его сам решит, кем желает стать. И если он захочет следовать тёмному пути — всегда найдётся воин, что развеет его тьму своим светом.
Он выпрямился, опустил меч к земле и ударил рукоятью о камень, словно ставил печать на собственные слова.
— С этого дня я не воин мести. С этого дня я — лишь человек, что выжил.
Слова повисли в воздухе, тяжёлые, как камни. Они не принесли облегчения, не наполнили его сердце светом. Но они были сказаны, и от них не было пути назад.
Ирдар отвернулся. Его шаги были тяжёлыми, но решительными. Он шёл прочь от места схватки со своим врагом. Прочь от семени его, что продолжит его род.
Когда Ирдар сделал первый шаг прочь от каменного круга, туман разошёлся, и взор показал ему не только камни и трещины, но и людей. Его соратники стояли на краю поля, там, где мрак не решился ступить. Они видели всё.
Их лица были искажены недоверием. Кто-то сжал рукоять меча так, что побелели пальцы. Кто-то сплюнул в пыль. Другие переглядывались, и в их взглядах читались слова, которые они не произнесли вслух: «Позор».
Первым выступил Эйнар — старый друг, что делил с ним хлеб и кровь ещё в первые годы походов. Его голос был резким, как удар топора:
— Ты оставил его жить. После тридцати зим… после всего, что мы потеряли. Ради чего?
Ирдар не ответил. Он лишь посмотрел на него, и в этом взгляде было больше усталости, чем силы.
Кто-то из молодых воинов закричал:
— Это не победа! Это позор! Настоящий воин добивает врага!
Гул одобрения этих слов прокатился по рядам. Люди роптали, шептались. Некоторые отворачивались, словно не могли больше смотреть на Ирдара. Другие просто молча покидали поле, опустив головы, но в каждом движении чувствовалось презрение.
Даже те, кто когда-то считал его вождём и героем, теперь смотрели на него иначе. Не с уважением — с горечью и обидой.
И только один из старых спутников, молчаливый скальд, что всегда держался в тени, прошептал едва слышно:
— Ты сделал выбор, которого они не поймут.
Ирдар услышал, но не ответил.
Толпа редела. Один за другим его воины уходили, оставляя его одного среди камней. Их шаги звучали громче, чем удары мечей в битве. Каждый уходящий был как ещё одна потеря, ещё одна трещина в его сердце.
Когда последний сплюнул ему под ноги и скрылся в тумане, Ирдар остался один. Один с полем, с Лорном, с самим собой.
Туман снова сомкнулся над полем, заглушая звуки шагов ушедших. Ирдар стоял один, опираясь на меч, и ветер шевелил его волосы, трогал разодранный плащ, будто хотел напомнить: всё кончено.
Ирдар отвернулся от круга. Он поднял глаза к небу. Там больше не было багровых молний, не было рёва грома. Только серое полотно, мёртвое и равнодушное. И это небо казалось правдой его жизни: пустое, бесстрастное, ни к кому не склоняющееся.
Он вспомнил, как когда-то сидел у очага с Сигрид, как слушал её смех, как думал, что впереди у них будут годы — дом, дети, песни за длинным столом. Всё это осталось за спиной, в дыме и крови. И ради чего? Чтобы стоять здесь, один, среди камней, без дружины, без любви, без чести в глазах людей.
Он тяжело выдохнул. В груди было пусто. Даже ярость, которая вела его тридцать зим, ушла вместе с врагом. Оставалась только усталость.
Меч в руке казался слишком тяжёлым. Он опустил его остриём в землю и долго смотрел на трещины в камне. Казалось, что эти трещины отражают его самого — поломанного, разорванного, но всё ещё стоящего.
— Пусть так, — сказал он вслух, и голос его дрогнул. — Пусть я остался один. Но я сделал то, что должен был.
Эти слова не принесли облегчения. Но они были правдой.
Ирдар развернулся и пошёл прочь. Его шаги звучали одиноко в безмолвии поля, и ни один голос больше не окликнул его.
Он шёл туда, где не было ни дружины, ни славы, ни песен. Он шёл в одиночество — в свою последнюю зиму.
А где-то в отдалении, за его спиной — медленно распадалась на туман последняя иллюзия Лорна, что притворялась его внуком. И эта иллюзия, как и все предыдущие, не смогла наполнить сердце Ирдара тьмой.
Глава 19. Возвращение
Ирдар шёл медленно. Его шаги были тяжёлыми, словно каждый раз он поднимал ногу не по земле, а через толщу воды. Меч, что прежде был продолжением его руки, теперь служил посохом: клинок вонзался в землю, поддерживая старческое тело, согнутое долгими годами битв и скитаний.
Дорога, что когда-то встречала его молодым и полным сил, теперь казалась чужой. Холмы никогда раньше не выглядели такими высокими, реки — такими широкими, а леса — такими непроходимыми. Всё увеличилось, выросло, будто время распрямило смятый мир, в котором он вырос. Но, может быть, это уменьшился он сам — сдавленный грузом прожитого, потерями, долгими ночами у костров, где вместо песен слышался лишь вой ветра.
Ирдар помнил, как много лет назад возвращался сюда мальчишкой после охоты, гордо неся добычу на плече. Помнил, как юношей шагал в деревню после первых состязаний, с синяками на лице и сиянием победы в глазах. Тогда его сопровождали взгляды — жадные, восторженные, любящие. Теперь он шёл один. Никто не ждал его. Никто не знал, что он возвращается.
Птицы кричали в кронах деревьев, но их голоса казались чужими. Дорога, что когда-то была широкой тропой, вытоптанной десятками ног, теперь заросла мхом и травой. Колеи телег исчезли, следы были стёрты временем, словно сама земля решила забыть его народ.
Он остановился на пригорке. Внизу раскинулась долина — родная долина, в которой прошли его детство и юность. Деревня виднелась вдалеке, как тёмные точки на фоне серой равнины. Дым лениво поднимался из нескольких труб. Не было того густого, живого чадного облака, которое некогда застилало небо над селением, когда каждая изба держала огонь, когда жизнь кипела. Теперь там была тишина.
Ирдар вглядывался долго. Его сердце билось глухо и тяжело. Он чувствовал, как в груди поднимается странное чувство — не радость и не боль, а что-то среднее, тяжёлое, неподъёмное. Он возвращался домой, но этот дом был уже не тем, к которому он стремился всю жизнь.
Он пошёл дальше. Каждый шаг отзывался в теле болью, но он не останавливался. Словно хотел успеть — успеть вернуться до того, как сама земля окончательно забудет его имя.
Ирдар вошёл в деревню на закате. Солнце клонилось к горизонту, окрашивая крыши в медный, словно ржавый свет. Дома, некогда крепкие, крытые дёрном и бревном, теперь казались сутулыми, перекошенными. Многое рухнуло — крыши провалились, стены просели, будто и сами устали держаться.
Тишина была неестественной. Лишь лай далёкой собаки прорезал воздух. Ирдар остановился у колодца — того самого, где когда-то толпились женщины с вёдрами, смеялись, переговаривались. Теперь колодец был пуст, верёвка сгнила, а журавль скрипел, раскачиваясь от ветра.
Из-за двери ближайшей избы выглянула старуха. Её глаза, тусклые, как зимнее небо, уставились на пришельца. Она медленно перекрестилась — не от веры, а от страха перед чужим.
— Кто ты?.. — её голос был хриплым, дрожащим.
Ирдар хотел назвать своё имя, но слова застряли в горле. Он понял — его имя здесь больше ничего не значит. Люди, что знали его, давно мертвы. Их дети, внуки — те, кто ещё остался, видят в нём чужака.
Из тёмных дверей выходили другие: подростки, женщины, несколько мужчин. Они смотрели настороженно, словно на странника, который может принести беду. Их лица были серыми, иссушенными голодом и временем. Деревня жила, но едва теплилась.
— Я... возвращаюсь домой, — наконец сказал он, и голос его прозвучал глухо, чуждо самому себе.
Толпа зашепталась. Одни отводили взгляд, другие — прищуривались, будто пытаясь найти в его лице знакомые черты. Но никто не узнал его. Для них он был стариком, обременённым мечом, что казался слишком тяжёлым для его согнутой спины.
Один мальчишка, лет десяти, с босыми ногами и пучком соломы в руках, осмелился подойти ближе. Он с интересом глядел на Ирдара и спросил:
— Ты воин?
В этом вопросе прозвучала искра — та, что ещё теплилась в новом поколении, не знавшем былой славы. Ирдар кивнул. Но вместо гордости он ощутил пустоту: кому теперь нужна его слава?
Старуха снова заговорила, шёпотом, но так, чтобы услышали все:
— Пусть идёт. Пусть проходит. В его глазах нет дома. В его сердце — только смерть.
Эти слова легли тяжёлым камнем. Толпа расступилась, и Ирдар медленно пошёл дальше по улице. Его шаги гулко отзывались в тишине. Никто не приветствовал его. Никто не бросился обнять или назвать по имени. Он был чужим в собственном мире.
И вот впереди показался его дом — покосившийся, с дырами в стенах, с крышей, вросшей мхом. Дверь ворот скрипнула под рукой, словно сама не хотела впускать его.
Он остановился на пороге. Сердце сжалось. Это был его дом. И не его больше.
Ирдар переступил порог. Доски под ногами жалобно скрипнули, словно стенали от того, что чужие сапоги вновь потревожили их покой. Внутри пахло гнилью и сыростью, но сквозь тяжёлый, застоявшийся воздух ещё угадывался призрак прошлого: запах дымного очага, хлебной корки, пряных трав, которыми мать когда-то окуривала избу.
Свет заката проникал внутрь сквозь щели в стенах и ложился красноватыми полосами на пол. Лишь обломки дерева и клочья старой ткани валялись в пыли. Ирдар остановился, и сердце его болезненно сжалось.
Он прошёл дальше. Стол, некогда шумный от разговоров, смеха и ударов кубков, теперь накренился, одна нога его подломилась, и на столешнице темнели пятна плесени. На лавке, где обычно сидел Торвальд, отец, теперь валялись сухие листья, занесённые сквозняком.
Ирдар медленно опустился на ту самую лавку. Дерево застонало под его тяжестью, но выдержало. Он положил ладонь на стол и закрыл глаза. В тишине ему послышались знакомые голоса — отголоски прошлого. Смех Сигрид, бас отца, тихий шёпот матери, рассказывающей сказания о подвигах Богов. И собственный смех — молодой, лёгкий, тот, который давно умер в нём.
Но когда он открыл глаза, перед ним была лишь пустота.
Он встал и подошёл к очагу. Камни его были холодны, давно потемневшие от копоти. Он протянул руку и коснулся их. Ему показалось, что они отозвались холодом могильного камня. В этом доме не осталось огня — ни в камнях, ни в стенах, ни в сердце.
Ирдар сел у очага, как когда-то сидел мальчишкой, прислушиваясь к сказаниям Асгейра. Теперь — тишина. Лишь сквозняк тихо завывал в щели, как далекий плач.
Он поднял взгляд на балки потолка. Там ещё висели старые пучки трав, давно высохшие и потерявшие силу. Они осыпались прахом, стоило лишь взглянуть. Всё, что когда-то давало дому жизнь, обращалось в пыль.
— Это был мой дом, — произнёс Ирдар хрипло, и голос его гулко отозвался в пустоте. — А теперь это могила памяти.
Слова эти повисли, словно заклятье. Он понял, что его возвращение не принесло утешения. Здесь не осталось того, ради чего он жил. Всё, что связывало его с жизнью, ушло, и лишь стены, обросшие мхом и паутиной, остались свидетелями его прошлого.
Ирдар встал, опершись на рукоять меча, и ещё раз окинул взглядом избу. Каждый угол отзывался болью. Но, несмотря на это, он шагнул глубже внутрь, словно хотел ещё раз пройти все комнаты — пройтись по воспоминаниям, как по ранам, которые никогда не заживут.
Ирдар прожил в деревне всего несколько дней, но каждый из них тянулся для него длиннее целой зимы. Он выходил из покосившегося дома на заре и медленно обходил знакомые тропы, ступая так, будто земля могла под ним рухнуть.
Люди встречали его настороженно. Те, кто был стар, шептали друг другу за спинами:
— Это сын Торвальда… он вернулся.
Молодые, никогда не видевшие его прежде, смотрели с любопытством и недоумением. Для них он был чужаком — огромным, седым, с лицом, на котором каждая морщина была написана болью.
Однажды к нему подошёл мальчик лет десяти, с яркими глазами и косматой чёлкой. Он держал в руках деревянное копьё.
— Ты — Ирдар? — спросил он прямо, не отводя взгляда.
— Я, — ответил старик.
— Говорят, ты убивал великанов. Это правда?
Ирдар усмехнулся уголком губ.
— Великанов убивают Боги. Людям же достаются другие враги.
Мальчик нахмурился, но в глазах его загорелся огонь — такой же, какой когда-то горел в самом Ирдаре.
По вечерам Ирдар возвращался в избу. Он сидел у холодного очага, иногда пытаясь развести огонь, но дрова были сырыми, и пламя тухло, не успев разгореться. Тени сгущались по углам, и он говорил с ними, будто они были живыми. Иногда ему казалось, что это отец сидит на лавке, мать суетится у стола, а Сигрид поёт тихую песню, которой когда-то убаюкивала его. Но стоило моргнуть — и оставалась только пустота.
На третий день он отправился к кладбищу. Земля там заросла травой, каменные метки обвалились, но он нашёл место, где были похоронены Ирдис и Торвальд. Долго стоял молча, затем положил на могилы два простых камня, найденных на дороге.
— Простите, что заставил себя ждать, — произнёс он и почувствовал, как горло сжало железной хваткой.
Вечером четвёртого дня он вернулся в дом и лёг на лавку, не разжигая огня. Сквозь щели в крыше виднелись звёзды. Он лежал, глядя на них, и шептал едва слышно:
— Сигрид… я иду.
Его дыхание стало тяжёлым, движения замедлились. Деревня спала, не ведая, что в старом доме угасает последний воин их рода.
Глава 20. Последний взгляд
Ночь взорвалась криками и звоном стали. Он рывком поднялся — и снова оказался среди битвы. Щиты трещали, копья ломались, воздух был густ от дыма и крови. Земля под ногами дрожала от топота, словно сама мать-сыра земля устала от тяжести воинов.
Меч в его руке был тяжёл, как никогда, но рука держала его уверенно. Он шагал вперёд, и враги падали один за другим. Каждый удар отзывался в груди огнём, сердце стучало так ярко, будто ковал молот Тора. Ирдар чувствовал себя живым, как в лучшие дни своей молодости.
Солнце не светило, но поле было залито багровым светом — то ли от пожара, то ли от крови. Воздух дрожал от криков умирающих, но сам Ирдар стоял непоколебимо. Он знал: это битва, в которой он должен пасть, и он готов. Вальгалла ждала его.
Он развернулся — и увидел, что враги уже отступают. Щиты их брошены, копья сломаны. Он один стоял среди павших, и казалось, что победа принадлежит ему. «Не сегодня моя смерть, — мелькнуло в его сознании, — не сегодня».
Но в груди внезапно что-то сжалось. Острая боль пронзила сердце, ноги подкосились. Меч дрогнул в руке. Ирдар не понял, откуда пришёл удар: ни копья, ни клинка рядом не было. Он обернулся в поисках врага — и тогда увидел её.
Женщина в белом. Высокая, стройная, волосы её сияли холодным лунным светом. Одежда струилась, будто соткана из снега и тумана. В руке — меч, и на его лезвии плясали багровые отблески битвы. Лицо скрывала тень, и лишь глаза горели холодным, равнодушным светом.
Ирдар замер. Это была она — Валькирия. Та, чьё дыхание он ощущал всю жизнь в битвах. Та, что сопровождала его шаги воина от первого удара копья. Она пришла за ним. Но не в бою, не в схватке лицом к лицу — а так, словно ударила исподтишка, в спину, в момент его победы.
— Почему так? — прошептал Ирдар, и голос его затонул в грохоте битвы.
Её глаза не дрогнули. Ни слова, ни жеста — только холодный взгляд, усталый и вечный.
Она приближалась медленно, словно не касалась земли. Каждый её шаг был подобен дыханию зимнего ветра: лёгкому, бесшумному, но неотвратимому. Белое одеяние струилось, как вода, и переливалось в свете багрового зарева. В её руке поблёскивал меч, и Ирдар видел — лезвие было чисто, на нём не было крови. Это значило, что клинок был предназначен только для него.
Ирдар пытался поднять меч, но пальцы дрожали, не слушались. Он ощущал, как сила покидает его, как тяжесть ложится на плечи, будто горы рухнули сверху. И всё же он смотрел на неё, как смотрит воин на свою судьбу — без страха, но с горечью.
В его груди клокотало возмущение. Разве не о такой встрече он мечтал всю жизнь? Он воевал ради того, чтобы пасть в бою и быть уведённым Валькирией в Вальгаллу. И вот она пришла. Но не так, как должно. Не в дыму сражения, не в ударе врага лицом к лицу, а исподтишка, когда победа уже была в руках.
— Позор, — прошептал Ирдар. — Это позорная смерть… За что ты так?
Он вспоминал, как слышал песни о героях, павших в славе. Как Асгейр у очага говорил:
— Смерть в бою — венец воина, иначе его душа отправится в холод Хель.
И теперь, когда его собственный час настал, он понял, что венца ему не дано.
Женщина не отвечала. Её глаза сияли холодно, словно звёзды над зимним морем. И чем ближе она подходила, тем сильнее Ирдар чувствовал: это не гнев в её взгляде и не милость. Это было равнодушие. Она смотрела на него, как на исполненный долг — ещё один воин, ещё одна душа.
Он хотел закричать, хотел броситься на неё, но сердце снова пронзила боль. Колени дрогнули, дыхание сорвалось. Он понял: уже не сражение решает его судьбу, а эта женщина, этот светлый призрак.
«Ты отняла у меня честь, — думал он, глядя ей в глаза. — Ты забрала мою славу».
Ирдар попытался выпрямиться, но ноги его предали. Земля под ним качнулась, и он рухнул на колени. В его видении вокруг всё ещё бушевала битва: топот, звон стали, дым и кровь. Но каждый звук становился всё более глухим, как будто стены из камня вставали между ним и миром.
В груди стеснило так, что он не мог вдохнуть. Сердце билось неровно — то гулко и тяжело, то едва заметно, как барабан, лишённый кожи. Он сжал зубы, стараясь удержаться на ногах, но тело всё сильнее наливалось свинцом.
Перед глазами двоилось. Женщина в белом то приближалась, то исчезала в дыму. В её очертаниях появлялась зыбкость, словно пламя отражалось в воде. Он моргнул — и на миг увидел не поле битвы, а низкий потолок своей избы. Щели между брёвен, паутина в углу, слабый свет луны.
Он снова зажмурился, и видение вернулось: мечи, крики, кровь. Но холод уже заползал в пальцы, медленно поднимаясь выше. Руки дрожали, словно чужие, губы деревенели.
— Я ранен, — пытался убедить себя Ирдар. — Это всего лишь рана…
Но в глубине души он понимал: это не рана. Это конец, который не остановить.
Ему чудилось, что он задыхается от дыма сражения, но в действительности воздух в избе был чист, только тяжёл. Он хватал его ртом, как рыба, выброшенная на берег. Тело выгибалось в беспомощной судороге, но разум всё ещё цеплялся за иллюзию.
Он видел перед собой Валькирию. Белая, холодная, равнодушная. Она приближалась, и каждый её шаг отзывался в его сердце тупой болью. В её руке блеснул меч, и Ирдар понял: удар нанесён уже давно. Его грудь пронзала не сталь, а нечто иное — невидимое, неотвратимое.
И он впервые почувствовал: битва уходит. Его крики больше не слышны. Его меч больше не весит ничего. Его дыхание рвётся и стихает.
Она остановилась рядом. Белые одежды её струились, как туман, но вблизи они уже не казались чистыми. В складках мелькали серые тени, будто время само оставило на них свой след. Меч в её руке поблёскивал, но Ирдар вдруг понял: клинка в груди нет. Боль, что терзала его, исходила не от оружия — она жила внутри него самого.
Он поднял взгляд. В её глазах по-прежнему сиял холодный свет, но теперь он видел в нём не небесную вечность, а тусклый блеск умирающего костра. Её лицо, скрытое тенью, медленно проступало. И то, что открылось, заставило его сердце замереть.
Это была не воительница. Морщины, словно трещины на старом камне, легли на её кожу. Волосы, сиявшие как лунный свет, теперь казались сединой. В улыбке не было ни победы, ни милости — только усталость, тысячелетняя, тяжёлая.
Ирдар понял. Перед ним не Валькирия, не посланница Одина, а та, кто всегда была рядом. Старость. Она шла с ним незримо с первых его шагов, сидела рядом у костра в юности, следила за каждым боем. Она ждала, терпеливая и неумолимая. Ждала своего часа, чтобы нанести один-единственный, но верный и неотвратимый удар. И вот теперь протянула к нему руку.
— Ты… всё это время… — прошептал он.
Образы прошлого хлынули в его сознание. Сигрид, чей смех он хранил в сердце. Отец Торвальд с топором в руках. Мать Ирдис у очага. Учитель Асгейр с суровым взглядом. Все они возникли перед ним, словно отражения в воде. Но за их спинами всегда стояла она — невидимая, но неизменно рядом.
Ирдар почувствовал, как слёзы выступили на его глазах. Он хотел возмутиться, закричать, обвинить её в том, что она лишила его славной кончины. Но сил уже не осталось. Он лишь смотрел на неё, и в его взгляде была горечь и смирение одновременно.
Она наклонилась, и её глаза заполнили весь его мир. В них не было ненависти. В них было лишь то, что нельзя победить, — конец всего живого.
Ирдар понял: это был его последний взгляд.
Тишина разлилась в душе Ирдара. Там, где ещё мгновение назад бушевал крик, рвалась ярость и жгла боль утраты, теперь остался лишь ровный шёпот. Он не слышал больше грохота битвы, не чувствовал тяжести меча в руке. Всё исчезло.
Он смотрел на неё — на Старость, принявшую на себя облик Валькирии. Она не улыбалась и не грозила, не требовала и не осуждала. Она просто ждала, протянув к нему руку. И Ирдар понял: в этом и есть её суть. Она всегда ждёт. Никого не преследует, но никого не щадит. Она лишь идёт рядом и в свой срок забирает.
— Ты была со мной всегда… — шепнул он, и в словах его не было больше ни укора, ни боли.
Он вспомнил, как юношей бежал по утреннему лугу с копьём в руках. Старость бежала рядом, но он не замечал её. Вспомнил объятия Сигрид — тёплые, сладкие, как весенний мёд. Старость сидела в углу избы, в тени, и ждала. Вспомнил битвы, когда враги падали десятками, а он оставался жив. Старость стояла на краю поля, глядя в его глаза.
Она была с ним всегда. Не враг, не подруга — спутница. Тень, которую нельзя отогнать.
Ирдар протянул к ней руку. Пальцы его были уже холодны, но они встретили её ладонь, такую же холодную и вечную. В этот миг он ощутил, что сопротивление — пустое. Что в том, чтобы уступить, есть не поражение, а освобождение.
Слёзы катились по его щекам, но это были не слёзы горя. В них была тишина и лёгкость. Он чувствовал, как сердце бьётся всё реже, но каждый удар был ровным, спокойным, как шаг, ведущий к покою.
— Веди, — сказал он тихо. — Я готов.
Ирдар закрыл глаза. Холод перестал быть врагом — он стал мягким покрывалом. В груди больше не было боли, а в голове не рождалось упрёков. Оставалось лишь спокойствие.
Метка, что берегла его от взглядов норн, вспыхнула ярким белым светом, озарив весь дом, проникая даже в самые потаённые углы, где света не было уже многие годы — и померкла. Норны — настоящее по имени Верданди, будущее по имени Скульд и прошлое по имени Урд — перерезали нить его судьбы, что все эти годы вплетали в полотно целого мира, понимая, что этой нити здесь совсем не место.
Он ушёл так, как жил: с поднятой головой. Но не в Вальгаллу его вели. Его вела она — та, чьё имя не нуждалось в песнях, чьё лицо не воспевали скальды. Старость.
Последний взгляд его был и её взглядом. И в этом взгляде не было ни злобы, ни жалости — лишь истина, которую не отринуть.
Глава 21. Эпилог
Ирдар открыл глаза. Не было больше ни битвы, ни звона мечей, ни тяжёлого дыхания врагов. Мир вокруг был сер и недвижим. Каменные равнины простирались до самого горизонта, туман стлался над землёй вязким полотном. Ни звёзд, ни луны, ни солнца — лишь блеклый свет, будто мир сам излучал его изнутри.
Он медленно поднялся. Тело было лёгким — не то, что в последние дни, когда каждая жилка тянула вниз, словно железная цепь. Теперь он не чувствовал ни боли, ни усталости. Лишь спокойствие, непривычное и чужое.
Ирдар огляделся. Всё это он уже видел: равнины, туман, пустоту. Тогда он пришёл сюда впервые — растерянный, тяжёлый, полный скорби. Теперь же он чувствовал себя иначе. Не гость, не изгнанник, а часть этого безмолвного мира.
Шаги раздались в тумане. Лёгкие, бесшумные, но чёткие. Из серой дымки вышел он — Странник. Всё тот же высокий силуэт в плаще цвета пепла. Капюшон скрывал лицо, и лишь тень падала густо, не открывая глаз. Его шаги, как и прежде, не отзывались эхом, будто сама земля не слышала их.
— Ты вернулся, Ирдар, сын Торвальда, — сказал он голосом глубоким, как колокол под горой. — Но теперь — навсегда.
Ирдар не удивился. Впервые за долгую жизнь он не ощущал ни гнева, ни страха. Он смотрел на Странника спокойно, словно на того, кого ждал ещё в юности.
Туман вокруг завивался, словно слушая их обоих. Мир Хельхейма затаил дыхание.
Странник остановился напротив, и капюшон чуть качнулся, будто он изучал лицо Ирдара. Ветер не трогал его одежды, словно сам воздух не смел касаться этого странного спутника.
— Ты прошёл весь путь, — сказал он. — И увидел её.
Ирдар нахмурился. Слова прозвучали ясно, и в них было больше смысла, чем в обыкновенной речи.
— Валькирию? — спросил он, и в голосе его прозвучала горечь. — Она лишила меня славной смерти. Я пал не как воин, как старик.
Плащ Странника чуть шевельнулся. То ли он усмехнулся, то ли просто качнул головой.
— Теперь ты знаешь, — сказал он. — То была не Валькирия. Валькирии ведут воинов в Вальгаллу. Но тебя сопровождала иная спутница. Та, кто шла рядом с тобой с первого крика младенца, с первой капли крови, пролитой тобою в бою.
Ирдар поднял глаза. Сердце его не сжалось, не взыграло яростью, как раньше. Он ждал этих слов, сам не зная того.
— Тогда кто она? — спросил он.
Странник помедлил. Его голос стал ниже, будто говорил не он один, а весь Хельхейм:
— Её имя — Старость. Ты знал её дыхание в каждом бою. Ты видел её тень в глазах матери и в сединах отца. Ты чувствовал её руку, когда дрожали пальцы, когда тяжелым становилось сердце. Она — твоя верная спутница. Ты звал её Валькирией, но в этом лишь обман твоего сознания.
Ирдар молчал. Слова легли на него, как снег на камни — холодно, но естественно. Он вспомнил её взгляд — холодный, вечный, без жалости. И понял: да, это правда. Не враг, не воительница — спутница, что ждала его всю жизнь.
Странник шагнул ближе.
— Ты искал врагов. Ты проливал кровь, мстил за родных и за любовь. Но твой путь вёл не к Харальду, не к Лорну. Всё это были лишь камни на дороге. Истинный твой враг — время. И ты его не победил, но встретил лицом к лицу.
Ирдар опустил голову. И впервые за долгие годы он не почувствовал ярости. В душе его был только покой.
Туман вокруг них зашевелился, словно дыхание самого мира наполнило его. Сначала в серой дымке проступили смутные силуэты, затем очертания стали яснее.
Ирдар замер. Из тумана вышел отец — Торвальд. Не могучий охотник с топором в руках, каким он помнил его в юности, а просто мужчина с добрым, усталым лицом. Его плечи были широки, но взгляд мягок. Он остановился напротив сына и кивнул, будто приветствуя равного.
Следом появилась мать — Ирдис. Она держала в руках кусочек ткани, словно только что вышла из избы, где занималась своим обычным делом. В её глазах не было слёз, только тихое тепло. Она подошла ближе, коснулась ладонью лица Ирдара, и прикосновение было таким знакомым, как в детстве у очага.
И тогда туман разошёлся окончательно, и к ним шагнула Сигрид. Она была такой, какой он хранил её в сердце: волосы, заплетённые в простую косу, глаза — чистые и ясные, улыбка — чуть печальная, но живая. Она не сказала ни слова, просто протянула ему руки.
Ирдар шагнул навстречу. Их объятие было тихим, без страсти, но полным бесконечного покоя. Он прижал её к себе и понял: не осталось боли, не осталось утраты. Здесь, в этом месте, она была рядом — и этого было достаточно.
— Прости меня, любимая. Прости, что не уберёг тебя. Прости, что не сохранил себя до тебя. Прости…
Она положила ему на губы палец, давая понять, что не стоит всё это говорить сейчас. Ирдар замолчал и про себя согласился. У них впереди — целая вечность.
Отец и мать встали рядом, и никто не упрекнул его ни за годы гнева, ни за кровь врагов, ни за долгий путь. Они смотрели на него так, будто он вернулся домой после долгой дороги.
Впервые за всё это время Ирдар ощутил: он больше не один.
Странник стоял позади, словно давая Ирдару время. Его плащ колыхался в лёгком движении тумана, и казалось, что он был здесь всегда — хранитель этой встречи.
— Пора, — сказал он негромко, но его слова эхом разошлись по равнине, будто их повторили тысячи голосов.
Ирдар поднял глаза. Впереди туман постепенно светлел, словно открывая путь. Не было солнца, но там рождался мягкий, ровный свет — похожий на рассвет без дня, на огонь без жара. Он не звал и не манил, но был таким естественным, что хотелось идти к нему, как идут домой после долгого пути.
Торвальд положил руку сыну на плечо. Ирдис встала с другой стороны. Сигрид держала его за руку, её пальцы были тёплыми и живыми. Они молча шагнули вперёд, и Ирдар почувствовал, как в груди его стало легче, будто он сбросил невидимые доспехи, которые носил всю жизнь.
Они шли вместе — медленно, спокойно, и каждый шаг растворял в нём остатки тяжести. Ярость, скорбь, жажда мести — всё уходило, как талая вода весной. Он не оглянулся назад. Там не было больше ни врагов, ни битв, ни дороги. Всё завершилось.
Странник последовал за ними на расстоянии. Его голос прозвучал снова, уже мягче, чем прежде:
— Каждый идёт с Валькирией. Но имя её для каждого — своё. И каждый встречает её так, как прожил свой век.
Ирдар кивнул, хотя знал: Странник не нуждался в ответе.
Они шагнули в свет. Туман закрылся за их спинами, и впереди не было ни холода, ни боли, ни страха. Лишь тишина и покой.
Так закончилась дорога Ирдара, сына Торвальда. Не в ярости клинков пал он, и не в славе битвы, но так, как умирает всякий человек: с глазами, открытыми в последний миг, с памятью, полной и горькой, и светлой.
Не враги сломили его, не коварство людское и не железо врага, но вечная спутница — Старость. Она шла рядом с ним от первой колыбели и взяла его в свои объятия в последнем часе.
И ныне он нашёл отца и мать, обнял Сигрид и обрёл покой. Нет больше песен о мече и крови — осталась лишь тишина, где всё завершено.
Так слагается сага. И скальд замолкает.
Послесловие
Ты шла со мною с ранних лет,
Сквозь грохот бурь, в пылу сражений.
Я пил победы яркий свет,
Не ведал страха и смятений.
И в пыли копий, крови мечей,
Свой путь держал я стойко, прямо.
Где гибли тысячи — ничей
Я оставался жить упрямо.
Враги, как волки, шли гурьбой —
Я знал, Вальгаллы я достоин.
Я бился — честно, с головой,
Свой век прожил в бою, как воин.
И вот — сразив врага вконец,
Оставшись жив, без древа стали,
Я ощутил клинка венец…
Когда его в меня вонзали.
Ты… ты была! Я видел взгляд.
Ты не дрожала. Не дрожала!
И с губ твоих не слёг уклад,
Лишь тень — как будто ты скучала.
Скажи, за что? Я жил как след
Тора и Одина знаменья.
Не бегал я от битвы вслед —
Ты знала. Знала без сомненья.
Но ты вручила мне позор —
Не в битве пасть, но подло, сзади.
Не враг, не Бог — ты суд и вздор,
Мой страж, мой крест… Мой час расплаты.
Я принял смерть. Не мой удел —
Скулить в пыли, сжимая раны.
Но сердцу боль не охладел —
Молчишь? Молчи, как мраки странны.
Последний взгляд в глаза Валькирии - полная версия
© Copyright: Поль Снежный, 2025
Свидетельство о публикации №225111300721
Свидетельство о публикации №225111300721
Рецензии