Жизнь Петюни, его любови и размышления 4

Жизнь Петюни, его любови и размышления

4. Во все тяжкие

Мама по-прежнему, словно Ева запретный плод, селедку готовила, разбирала, маслицем заправляла, отчим по-прежнему, словно Бог человека из глины, пюре из картошки, молока и масла творил, сестра по-прежнему на него с обожаньем смотрела, а Петюне жить не хотелось. Как жить может хотеться, когда жизнь уже кончена?
Утром мать его не могла добудиться. Его порция пюре оставалась нетронутой, а разогретое это совершенно не то.
Заболел Петюня русской болезнью. Вроде бы рано. Больно уж молод. Но ужасно ведь больно. Был — не был. И все.
Русская болезнь? Водка? И она, конечно, однако не только. Вот на примере Петюни симптомы. Ничего не охота: ни работать, ни учиться, ни спать, ни есть, ни трахаться, ни дрочить, ни разговаривать — ничего. Отвалите. Не приставайте. Идите на и вашу мать. Такой, понимаете, дискурс. Лично Петюня водку не уважал — не шла, от нее он блевал. Поэтому — пиво. Всегда, в любой день недели, в любое время. Если есть деньги, конечно. Коммунизм отменили, так что и в будущем никто пиво бесплатно не обещает. Если есть с кем — лучше, понятно. Если нет — можно и одному. Из горла и не чокаясь. Если есть с кем, можно сдвинуть бокалы, то есть бутылки. Если скажет за что, за то и выпьем, не слишком задумываясь.
Петюня совершенно отбился от рук. Или это руки от Петюни отбились: не ласкали, не лапали, не фаловали.
В колледж Петюня теперь ходил, хотя тучи сгущались, не часто. Рано утром совсем неохота. А потом и подавно. Несмотря ни на что, жил жизнью вроде бы прежней. Каждую субботу домой. А утром, пюре поклевав, уходил, шел на пруд, на их старое место.
Пока там, на лужайке какие-то цветочки жалко желтели, собирал, под куртку пристраивал, чтобы не видно. И шел на кладбище, к Ване — могилу в первый же приезд отыскал — постоит минуту-другую, вспомнит нежный волосок у соска левого справа и топает обратно, назад. Не хотел, чтобы заметили, потому и настоящих цветов не покупал.
Так и жил, понимая, рано-ли-поздно что-нибудь где-нибудь лопнет, поломается и взорвется. С другой стороны, или шах или ишак, или он сам, мало ли что может случиться. Пока не случилось, выпьем пивка, на скамеечке посидим или на кровати в общаге, неохота вставать, поваляемся.
Раньше, до смерти Ванечки без любви Петюня и дня не мог обойтись. Если не получалось иначе, то рука желание усмиряла. Теперь будто отрезало. Будто Ванечка с собой в могилу его желание утащил. Скоро месяц со дня его гибели — ни одного стоящего стояка. В его-то возрасте. Хоть иди к врачу. Только к какому?
Вот такие вялые и ужасные мысли Петюне, попивающему на скамейке в парке пивко, в давно не стриженную голову приходили. Медленно, больно царапая, приходили и, не слишком задерживаясь, уходили, пустоту в бутылке и в голове оставляя.
Не то чтобы тема совсем от себя Петюню избавила. Хотя с того первого раза в купе времени прошло не так уж и много, Петюня — об этом и мать, и отчим ему говорили — преобразился, из худого заморыша, только очков не хватало, превратился в рослого, мускулистого симпатичного парня. Три сантиметра и пять килограммов добавил — не шутка. Грудь появилась и срака. Гроздь тоже в объеме прибавила. А два сантиметра при стояке — разве пустяк? Раньше только усы и подбородок брил — теперь и на щеках за пару дней нарастала серьезная роща. На ногах, ниже колен наросло, на лобке лес дремучий, непроходимый. Бери — радуйся жизни, такое тело на улице не валяется. Целуй и ласкай, могучий свой из штанов вынимай, бутон сам навстречу раскроется. Хоть ноги подтягивай к голове, хоть раком, хоть на боку — подставляй и ори благим матом, захлебываясь от удовольствия. А нет — входи сам и долби, пока не замокреет от выплеснувшегося белесого горячего, в яйцах за пару дней застоявшегося.
И все было бы так, если б не Ванечка, к которому уже без желтых цветочков — зима! — каждое воскресное утро приходил после пюре, которое начал есть потихоньку, чем мать и отчима успокоил.
Но это дома, а в городе, в колледже, в котором продолжал делать вид, что учится, всё было жутко тоскливо. Павлуша, с которым давно он ни-ни, и тот, хоть, как слон, толстокожий, подошел как-то, спросил: ты чего, хочешь, тебе отсосу или подставлю, не думай, я не забыл, ты пацан классный, только мне больше с бабами нравится, особенно, когда берут в рот, но могу и попрыгать. Он причмокнул губами для пущей убедительности и погладил себя по ширинке.
Петюню такая забота растрогала. От кого, от кого, но от Павлуши такой отзывчивости не ожидал. В ответ его даже поцеловал, но от любви отказался. На слишком далекую дорогу от второй любви и первой целки, им вскрытой, нежные отношения с поэтичным несчастным Ванечкой увели.
Теперь эта дрога вся в прошлом, настоящая совершенна пуста, можно сказать, абсолютно пустынна. Ни сзади, ни спереди — никого, а рядом с ним и подавно.
Сидит Петюня с угрюмыми мыслями в голове, рядом с ним почти пустая пивная бутылка, и смотрит вроде не слишком пьяно перед собой, а видит лужайку, речку, голого Ванечку: стоя на коленях, нежным, ласковым язычком вылизывает Петюне промежность. В какой-то момент, раздвинув попу, вводит отвердевший язык, и через пару минут Петюня сходит с ума: безумно желается, чтобы бесконечную вечность язык Ванюши его в ступор вводил. С другой стороны, внизу все страшно набухло, вот-вот яйца взорвутся, надо выстрелить хоть в рот Ванюше, хоть в попочку, хоть в руку, свою или его.
Но выстрелить не удается, язык Ванюшин не в попочке — в могиле гниет. Из пивной полудремы пивное желание ссать в действительность полутемную, сырую, гнусную возвращает. Поднимается — скамейка под фонарем — отходит пару шагов, вялый свой вынимает, слегка пошатнувшись, выпрямляется и ссыт долго, много раз стряхивает, зачем-то залупу приоткрывает, разглядывает, прячет обратно, два шага — шатнувшись, валится на прежнее место, а там — только бутылка их разделяет — сидит себе парень, ногу на ногу заложив.
Не простой парень. Весь в черной коже. Словно столичный модник в полном недешевом прикиде. На пальцах перстни. Ширинка открытой серебристой змейкой блестит. На ногах фирмовые высокие говнодавы. Из-под рукавов браслеты торчат. На груди медальон. Разукрашен пацан, во всех местах упакован. Лицо — будто кто-то справа и слева сплюснул слегка, щетина — дня три, наверно, не брился. 
— Привет.
— Привет, — Петюня с небольшой задержкой, но ясно, как кажется ему, соображая. Пример? Пожалуйста. Пошел поссать — не обоссался.
— Как зовут?
— Петя, — не сказал, что Петюня, это имя исключительно для своих, а пацан в черной коже столичный, хоть и сидит рядом с здешней бутылкой. Теперь надо из вежливости узнать, как зовут и его, но вопрос из головы выдувает поднявшийся ветер.
— Сашуня, Сашенька, Александр, можно, и Шурочка, — не гордый оказался пацан, не чванливый, хоть одет ужасно столично, сам представился, крутить яйца не стал.
— Не холодно? Выпить хочешь? — хотел Петюня ответить сперва нет, потом да, но запутался, и получилось иначе, два в одном оказались ему после пивка не под силу. Что-то пробормоталось тупо, непонятно и неразборчиво.
— Встали, пошли, — уловив, что у собеседника с вербальностью затруднения, Сашуня был короток в обращении, — давай поднимайся.
— Даю. Поднимаюсь, — Петюня подумал, что глаголы из его рта вырвались не в том порядке, что надо, но поправиться не сумел.
Пока над лингвистической заковыкой он размышлял, Сашура его притянул, поцеловал в районе верхней губы, положил ладонь в районе бедра, попу захватывая, в ухо нашептывая, потянул — минут через пять они поднимались в лифте нового дома, вертикалью разорвавшего вековечную городскую горизонталь, явившуюся еще до монголов, то есть неведомо как и когда.
Переступив вместе порог, Шурочка и Петюня, как сиамские кошки или сиамские близнецы, прямо в спальню прошкандыбали, и Петюня аккуратно, ласково, парашютно опущен был на кровать, раздет, зацелован, заласкан, облизан, у него подскочил, на стояк наделось огромное, куда больше второй незабвенной любви, внизу мокрое волосатое — анус очень трезво подумалось. Огромное, со стояка не слетая, запрыгало, потом сдавленно заорало, с Петюни выпало тяжело, неуклюже, оставив с мокрым животом и опустошенными яйцами.
Соображая, в себя приходя, Петюня, несмотря на сомнения, липко одолевавшие, удачно поднялся и, не глядя на лежащего рядом, двинул подмыться, услышав: направо, сразу нашел, вода была не очень холодной, подставил сперва голову, потом все остальное, и — в голове прояснялось — соображая, что это было, смыл малофью, свою и его, Сашей зовут, вытерся удачно подвернувшимся полотенцем и босо пошлепал назад, словно преступник к месту совершенного преступления.
На кровати в свете настольной лампы, в стороны руки-ноги раскинув, лежал огромный бугристый пацан года на три старше его. Живот, грудь, все-все было черноволосо. Мужик мужиком.
Только там, где у пацанов между ног лепится гроздь, у него было пусто. Над щелью торчал крошечный клювик, словно детский писеныш.
Понял, чем Сашуня на него насадился.
После этого во все тяжкие Петюня пустился.

(продолжение следует)