А дни летят во тьму. Надежда Мальцева

С середины 1990-х годов начинает регулярно печататься как в России, так и за рубежом. Начало было положено антологией Евгения Евтушенко «Строфы века» (М., 1995), где была размещена большая её подборка, позднее её подборки появились в филадельфийском ежегоднике «Встречи» за 1995, 1999, 2000, 2001, 2003 годы; в нью-йоркском «Новом журнале» в 2001—2006 году одна за другой появляется пять её подборок; в журналах и альманахах «Волга», «Побережье», «Новый Берег» в первое десятилетие XXI века она также становится постоянным автором.
Первая книга «Дым отечества» (М., 2005) привлекла к себе внимание известных поэтов и критиков (в том числе и негативное), через шесть лет появилась вторая книга — «Навязчивый мотив» (М., 2011), за которую поэтесса удостаивается престижной премии «Серебряный век». Третья книга, ставшая последней, — «Крылатый диск» (М., 2022).


Тумбалалайка

Что же ты плачешь всю ночь за окном
Прошлого, ставшего тёмным пятном?
Там, где горит семисвечный шандал,
Что необычного ты увидал?

Тумбала, тумбала, тум-балабончик,
Русско-еврейский бубенчик в груди.
Кто бы ты ни был, клади-ка червончик
В кружку церковную и отойди.
Тумбала, тумбала, тум- ни бельмеса
Ты в бережёном своём не поймёшь.
Корни от Бога, пыльца же от беса,
В чью же копилку опустится грош.

Тум-бишь, да где-бишь, в Твери;-бишь, во Рже;ве,
Въяве-бишь, вживе-бишь, вправе-бишь, влеве…
Плоть — лишь балласт, благодатное било,
Боль для души, что себя оскопила.
Тумбала, тумбала, тум-боляченько,
Боле, чем надо нам боли пришлось.
Все мы прошли за ступенькой ступеньку
Тумбала-тамбуры песни насквозь.
 
Так ли, не так ли, не все ли равно ли,
Пусть уравняются лучшие доли
Между баллистами рая и ада
Там, после смерти, а нынче — не надо!
Это лишь морок, пустая блона,
Просто в крови наступает весна
Вдох — и вонзается в шею удавка,
Это не родинка, а бородавка.

Тумбала, разве не солоно брашно,
Тумбала или по-прежнему страшно
В мире, где мы никому не нужны,
Разве нельзя обойтись без страны,
Блеклых не слыша шагов по пятам,
Быть и бывать только там, только там,
Тумбелокаменный град белоризный,
Тот, что московской зовётся отчизной.
 
Тумбала, тумбала, тум — лотерея,
Ветхий завет или новый завет.
Сможешь ли, крест на груди лицезрея,
Вытащить свой несчастливый билет.
Ноги омой и шагай-ка, шагай-ка.
Скрипочки, эй, прекратите нытьё!
Тумбалалайка, шпиль, балалайка,
Сердце, разбитое сердце моё.


Праздник без света

Шере Шарову


Елка в зале, свечи, все готово —
звякает бубенчик на шуте…
Почему же захотелось снова
убежать и плакать в темноте?

Почему, не вытащив занозы,
в коридоре пыльном и глухом
по щекам размазываешь слезы,
мучаешься страстно, как грехом,

жаждой быть на празднике со всеми
там, где смех и вальса круговерть…
Почему растет сквозь камень семя?
Почему любовь сильна, как смерть?

Только ты, двойник мой, ведал это
и вкусил познанья горький плод.
Потому что с ней не надо света,
а без света праздник не придет.

За любовью свет не поспевает,
без нее он нищая культя, —
мир недаром в сердце убивает
Древо Жизни, Женщину, Дитя.

Выиграв друг друга в лотерее,
страшно — жить, не страшно —
умирать, и пока ревешь у батареи,
праздник длится, чтоб с него удрать.

Ночь. Окна далекого квадратик.
На полу, под елочной звездой
крепко спят принцесса и солдатик,
оловянный, хрупкий и седой.

Долго ли глядеть в окно былого,
долго ли махать тебе вослед,
долго ль ждать обещанного слова:
— Я с тобою. Мне не нужен свет.


Клочок лоции


Я вижу города, сметенные галопом
великих перемен и горы, что во мгле
шагают без дорог по сношенным европам
и чуждым азиям, по огненной земле,

где трещины бегут в моря тройным извивом
левиафана; дым все гуще, все жирней, —
где старый Геллеспонт, мирволящий оливам?..
Я вижу только смерть и — Ангела над ней.

Как пламени язык, застывший в белой раме
из безответных роз и спящих хризантем,
недвижно он стоит, не тронутый ветрами,
в глубокой вышине, чреватой вся и всем.

И будет первый день, и солнце встанет с юга —
я вижу, как оно ползет сквозь темный дым,
я вижу островок, где держатся друг друга
последние сердца, и — Ангела над ним.

И некто говорит: вот новая Земля,
вот новый уговор с печатью на конверте, —
но тот же Ангел бдит за ходом корабля,
несущего в себе зародыш новой смерти.

— Где старый Геллеспонт, мирволящий оливам?! —
зажмурившись, кричу. Лишь волны за бортом,
да ветер в парусах в неведеньи счастливом
приветствуют меня на языке святом.

О Ты, хранящий всех живых во веки оны,
что видишь Ты, когда трещит завеса дней?
Конец, начало, связь? первоизъян? законы?..
А я — я вижу сеть, и Ангела над ней.


Московская листва

Памяти Даниила Андреева

Пожар способствовал ей много к украшенью…

А.С.Грибоедов [о Москве]


Перелистни листву московскую —
о, где дубов столетних пни?
А дни летят во тьму бесовскую,
как отгоревшие огни.

Костры былого — не от дыма ли
стволы остались без коры?
До сей поры помост не вымыли,
лишь сверху бросили ковры.

Не зреть уму дерев за всходами,
и, видно, надо самому,
давясь в дыму, влачить за годами
и крест, и посох, и суму.

Впотьмах снабдят вином, бараниной —
молчи, паленым сам пропах.
Ах, не любовь к отчизне раненой,
за шкуру собственную страх.

Грязна рубашечка исподняя,
и сквозь пожарища видна
Москва иная, старогодняя,
и там, внутри, еще одна —

за рубежом переходящая
в рубеж, этаж за этажом
боржом сосущая, галдящая,
с похмелья бьющая ножом, —

где сват и сват уже фамилия,
где вор — притон, а двор — посад,
но в ад нисходят без Вергилия,
как в свой, до слез знакомый град.

Идет, гудит Москвой распутица,
а пепел родины живой
с листвой в лицо летит, и чудится —
огонь гудит под мостовой.


Медленный кант


А нас учили умирать
за часом час, за мигом миг,
а нас учили выбирать
не из преданий, не из книг —
все, все, что гибелью грозит —
любовь, войну, чуму, потоп,
и лёт плащей, и гром копыт,
и четырех слепой галоп.

Они в пути, они близки,
и первого я вижу лик —
белы, белы его виски,
и бел напудренный парик, —
по всей земле метет, метет
за ним поземку, словно флаг,
и белый конь, ступив на лед,
не оскользнется ни на шаг.

А там не красный ли вдали?
А там не черный ли вослед?
Огонь и мрак, что берегли
для нас любители побед.
Вздохнет земля, вздохнет опять,
раскручиваясь тяжело,
не научившись искупать
и различать добро и зло.

Мы знаем только муку ран
от унижений и обид,
и нам закон единый дан —
закон, что гибелью грозит, —
и покидая этот дом,
мы проклянем отца и мать,
и так умрем, да, так умрем,
как нас учили умирать.


Отсроченная мазурка


Какая мура, что настанет пора
удачи — богемные толки!
Кутеж до утра, а потом кожура,
окурки, огарки, осколки.

И время устало себя понимать,
кружится в мазурке отпадной,
а жизнь — не сестра, не защитница-мать,
но бог неподкупно-всеядный,

что требует разом и смеха, и слез,
прибьет, и наложит примочки,
целуя! Уж он-то не даст мне всерьез
на детские игры отсрочки, —

по гиблым дорогам судьбы, где звезда
изводит себя за издержки,
погонит куда-то, не знаю куда,
искать отслужившие вешки,

прощать и прощаться, и так без конца!..
Но знаю, баюкая звуки,
как хрупки становятся наши сердца
при мысли одной о разлуке

с любимыми, родиной, детством — со всем,
с чем мы так невинно мухлюем,
чтоб вымолить парочку новых проблем
и старую боль с поцелуем…

Чего же вы стоите, птичьи права?
Полет остается за кадром.
Два смысла вплетут в ахинею слова
в угоду тупым психиатрам,

а лучше не надо, а лучше молчи,
глотай тишину, как пилюлю,
пока подполковники и стукачи
рисуют дежурную пулю!

Отсрочка на жизнь, как отсрочка на смерть,
никто тебя там не отыщет!
Пусть машет косою костлявая жердь
и ветер безвременный свищет, —

глотай и не думай, глотай и дыши
восторгом и болью урока,
и кинуть в оконную тьму не спеши
огарок, задутый до срока.


Мост

Упала молния в ручей…

К.К.Случевский


Нет счастья для меня и нет меня для счастья —
и формула проста, и замысел непрост.
Что мыкать счастье мне, когда могу упасть я,
как радуга в ручей — не молния, но мост

меж телом и душой, меж змием и женою,
и смертью смерть поправ, ворота распахнуть
туда, где дар любви не осквернен виною
и только в небеса ведет Орфея путь.

Затем и бездна мне в круговороте снится,
что я гляжу в нее, склонившись над холстом,
и мой герой — лишь тот, кого со мной волчица
вскормила в темноте бесстрашным животом.

Мы чужаки в толпе, нам не нужна победа —
ни мир ценой войны, ни хлеб ценой вранья,
тюремный двор земли цветет на грани бреда,
не принимая нас, и Бог ему судья.

Среди еще живых теней седьмого круга
скрываясь и скользя уже в который раз,
по загнанным глазам узнаем мы друг друга,
и счастье не сразит и не удержит нас.

Вперед, держись за ту звезду над переправой!
А бездна под стопой — всего лишь с полверсты.
Да будет твой побег увенчан вечной славой,
мой бедный брат, всегда сжигающий мосты.


Безымянный разбойник

Periculum in mora.1


Плачь, разбойник, распятый в массовке,
что была обстановка не та,
что врезались под кожу веревки,
что не видел кругом ни черта.

Кто ты, брат, обойденный соседом —
робкий олух, немой полиглот?
Как и мы, притерпевшийся к бедам,
неспособный отсрочить исход

мирозданья, ты выплюнут снова
в пустоту и рыдающий мрак,
не расслышавший вечного Слова,
за себя не просивший чудак.

Промолчу, помолиться забуду —
мол, была обстановка не та,
но упрямо мерещится всюду
губка с уксусом прямо у рта.

В высь нетленную осиротело
закричишь, не сочтя имена:
“Боже, всех!..” — но уже отлетела
жизнь, что только для Слова дана.


Рондо-каприччиозо для топора и пилы

в канун третьего тысячелетия


В лесу раздавался топор дровосека,
и щепки летели над нами и в нас,
крутые соблазны двадцатого века
вели на Голгофу, сулили Парнас,
на выбор — в Артеке и братской Болгарии,
где пели довольные всем пролетарии,
на БАМе, на полюсе, на целине —
нас ждали объятия в этой стране.

От края до края, от раза до раза
все дальше заманивал в чащу бурьян —
то венгры, то чехи, то овощебаза,
то слет, то субботник, то Афганистан.
Звала нас Петровка, вернее Дзержинская,
откуда смотрела шинель исполинская
на детский, заблудший в трех соснах мирок,
во сне отбывающий потемский срок.

Взлетая, топор забывал о подлеске,
но махом равнял на парадах ряды,
визжала пила, и копились обрезки
среди можжевельника и лебеды….
Нас ждали в Нью-Йорке и даже в Израиле,
а мы то дожди, то безденежье хаяли,
стонали деревья, шатались холмы,
однако же с места не двинулись мы.

И вот мы одни — не поем и не строим,
не славим ни старый, ни новый режим,
да что там! — хотя б на Восток под конвоем
не едем, на Запад тайком не бежим!..
Блажен головы приклонить не имеющий,
на вечном распутьи жемчужины сеющий,
отпущенный раб, что взирает во тьму
с надеждой о доме, ненужном ему.

Забытые вырубки, колкая стружка…
Вернутся ли дикие пчелы сюда?
О чем, улетая, кричала кукушка?
Сверчок на шестке не оставил следа.
А мы — мы застыли в кругу ожидания,
как бедному Гамлету милая Дания,
мы снимся себе, и готова тропа
явить нам сокровища и черепа.


Тройка гнедых имени Юза Алешковского


Памяти Ляли Черной (Н.С.Киселевой)


Поедем, красотка, поедем!
Уперся в лопатки наган.
А где же цыганы с медведем,
где месяц — кривой ятаган?

Где юный корнет с генералом,
где грек из Одессы и жид?
Душе, что обходится малым,
забыть ли, как тройка бежит.

Уже наплевать под прицелом,
что ножик зашит в рукаве,
поедем! За чайничком белым,
которого нету в Москве!..

Не в мудрости горя премного —
в любви, что не ведает трус.
Пылит столбовая дорога,
а слезы все горше на вкус.

Не ловит картуза Петрушка,
и пьян, как всегда, Селифан —
так пой, заводная игрушка,
кружись под цыганский тимпан!

И будет греметь парабеллум,
и будут хрипеть бубенцы,
и тройка за чайничком белым
во все унесется концы,

Но кто же теперь от печали
спасет нас в медвежьей глуши,
когда наши кони умчали
туда, где вокруг — ни души?..