Моцарт, Сальери и Оффентрах

    Это не анекдот, но начнем как в анекдоте: собрались однажды за одним столом Моцарт, Сальери и Оффентрах.
   Уже не смешно. Кто такой Моцарт, кто такой Сальери – известно всем. Но кто такой Оффентрах, спросите вы? Был такой персонаж. Довольно известный в узких кругах в свое время, но совершенно позабытый сейчас. Я случайно нашел скудные сведения о нем в исторической библиотеке Зальцбурга, а через некоторое время, покопавшись поглубже, мне удалось обнаружить чудом сохранившиеся мемуары самого Эрика Оффентраха. Правда, большая часть их была для меня мало интересна: в основном это было описание любовных похождений автора, участия его в придворных интригах и множество сплетней. Но один эпизод, описанный в мемуарах, привлек мое внимание особенно, так как он мог пролить свет на тайну смерти Моцарта и причастность к ней Сальери.
    Жаль, в ту пору не было диктофонов и прочей записывающей аппаратуры, благодаря чему мы могли бы удостовериться, действительно ли произошла та знаменательная встреча или это лишь фантазия Оффентраха, который явно пытался подражать неподражаемому де Саду. Тем не менее, по своему интуитивному опыту, я смею предположить, что тот ужин действительно имел место быть, и диалоги, переданные мемуаристом, вполне достоверны…
   
    «Вольфганг уже давно жаловался на здоровье и не мог вытянуть за вечер более двух бокалов. Антонио был как всегда бодр, весел и подтянут. Ему легко давалась не одна, а две или даже три бутылки за ужин. Но только если вино было добротным. Я, как обычно, почти не пил, лишь слегка пригубливал от полного бокала. Но не из-за проблем со здоровьем, а от своих внутренних распоряжений.
   Самой трепетной частью ужина для меня было музицирование. Когда играл Моцарт, я слышал пение ангелов в небе и, кажется, видел лик самого Всевышнего. Когда играл Сальери, я ощущал твердую землю под ногами, гармонию и красоту дольнего мира. В последнее время Вольфганг сильно увлекся полифонией. И его мастерство в этой дисциплине становилось все более совершенным.
   В тот вечер Сальери дал ему на импровизацию две совершенно разные темы, притом в разных ладах. Антонио потом мне шепнул, что предполагал, что Моцарт сыграет две отдельные фуги-фантазии на эти темы. Но Моцарт, начав, как всегда, с одной темы и развив ее тремя партиями, вдруг выдал четвертой партией вторую тему. И это было настолько ярко и победоносно, и при этом столь же гармонично и естественно, что у меня волосы на голове зашевелились. Еще замечу: так как у маэстро не хватало пальцев рук, чтоб в полной мере поддерживать четыре партии сложной полифонии на клавире, он подключил свой голос – довольно нежный, хоть и не оперного масштаба тенор. Две темы сплелись уроборосом и стали вытворять такой танец, свидетелем которого, пожалуй, могли быть только боги, но не мы, простые смертные…
   Я бросил взгляд на Сальери. Он сначала побледнел, потом закашлялся и густо покраснел. Моцарт немедленно прекратил играть, испугавшись за Сальери. Волшебство было прервано.
   — Продолжайте! Зачем вы прервались, Вольфганг? – возопил Сальери, совладав со своим кашлем.
   — Все, господа, птичка улетела и больше ее не поймать, — с этими словами Моцарт смешно попытался поймать невидимую птичку.
  — Но если я доживу до сорок второй симфонии, я обещаю включить эту музыку в ее финал. Назову симфонию «Меркурий». И посвящу ее вам, господа.
   Тут уже Моцарт закашлялся, побледнел. И вскоре он оставил нас, дав отвести себя своей благоверной в опочивальню.
   Мы с Сальери долго сидели после этого молча, думая каждый о своем. Не знаю, о чем думал Антонио, а я думал о гениальности Моцарта и о своей бездарности. Я, Эрик Оффентрах, все детство провел за клавиром. Музыка занимала меня с раннего детства. Мой отец был неплохим скрипачом и некоторое время играл в операх. Мать была певчей в главном соборе нашего родного городка. Я же при всей своей страсти к музыке и многочасовым занятиям, так и не научился безошибочно играть хотя бы менуэт или каватину. Что уж говорить о полифонии. Но я научился безошибочно слушать музыку, читать в ней каждую партию, и отличать прекрасное от посредственного. И в тот момент я готов был отдать всё, что угодно, чтобы исцелить недуг Вольфганга и дать ему силы написать обещанную симфонию. Но у Господа Бога были на этот счет другие измышления.
    — Давайте отыщем ему хорошего врача, Антонио. Я готов задействовать все свои связи и даже привлечь оккультистов, - прервал я тягостное молчание.
   Сальери посмотрел на меня мрачно и проговорил:
   — Уже все пройдено: и врачи, и оккультисты. Всё не имеет смысла. Он приговорен. И не дожить ему даже до первой части «Меркурия». Тем более до финала.
   — Кем он приговорен?
   — Ими, — Антонио указал пальцем вверх.
  Я почувствовал, как слеза катится по моей щеке. И глаза моего собеседника так же наполнились слезами.
   — Я бы отдал все свои привилегии и связи. Я бы согласился больше никогда не знать женщин. Да что там, я бы отдал за него жизнь! - вырвалось из меня.
  Сальери усмехнулся:
   — Вы слышали эту двойную фугу сегодня?
  — Слышал.
  — Вы верите, что он сможет повторить ее и разложить на ноты?
  — Верю.
  — Нет. Он не смог повторить в нотах ни одной своей импровизации. Даже более простые. А знаете почему?
  — Откройте секрет, Антонио.
  — Потому что это музыка, которой здесь не может быть. Она не реальна.
  — Но мы же ее слышали. И не только мы!
   — Слышали, не слышали – не имеет значения. В нотах ее нет и быть не может. Когда он начинает играть, мы проваливаемся в инфернальное, мы перестаем быть там, где всегда. Мы попадаем в ад. Или в рай. Или в оба места одновременно. Мы перестаем быть здесь.
   — И за это его приговорили?
   — Нет, дорогой друг. Приговорили его за то, что он все же умудрился нащупать ноты инфернального. Вы видели партитуру его последней симфонии?
  — Нет, не довелось.
  — При возможности гляньте финал, Эрик. Этот финал — вопиющий запрещенный лаз в запредельные сферы. А в целом она почти без стеснения раскрывает чуть ли не все карты Бога. Такое никому до сей поры не позволялось. А сейчас, если вы не ведаете, он работает над реквиемом. Ему не дадут его окончить. Потому что если прозвучит финальная тройная фуга этого произведения, о которой он мне уже не раз говорил, то в тот же момент и случится второе пришествие и Апокалипсис.
   Просидели мы в тот вечер далеко за полночь. Антонио, изрядно захмелев, несколько раз подходил к клавиру и пытался что-то наиграть, но пальцы его плохо слушались. Наконец, мы кое-как собрались, оделись и разошлись по своим каретам.
   Через полгода после этой встречи Вольфганга Амадея не стало.