Вакансия порщик натурщик чертоги мерзости

Четвёртый пришёл в августе, когда жара стояла такая, что даже в подвале пот стекал по стенам, как слюна. Звали его, кажется, Сергей, но к вечеру первого дня он уже отзывался только на «порщик». У него были плечи грузчика, спина в синяках от мешков с цементом и глаза, в которых ещё теплилась злость — последняя валюта, которую он принёс с собой.
Ему сразу сунули в руки ремень. Широкий, армейский, с пряжкой, от которой кожа лопается, как перезрелая слива. Сказали:
— Сам. По спине. Десять раз. Перед каждым гостем. Чтоб следы были свежие. Оплата — наличкой, в конверте, каждый вечер.
Он бил. Первый удар — как выстрел в тишине. Второй — уже по живому. К десятому спина горела, будто на неё вылили кипяток. А потом пришли гости.
Первый — толстый, в костюме, пахнущий потом и дорогим одеколоном. Положил на стойку пачку денег, подошёл сзади и начал лупить ремнём по тем же следам. Не сильно, но точно. Как будто проверяет, держит ли кожа. Сергей закусил губу до крови. Тот шептал:
— Хороший порщик... Натурщик... Ещё...
Второй — женщина. Лет пятидесяти, в мехах, хотя на улице +35. Принесла прутик ивовый, свежесрезанный. Сказала:
— По яйцам. Легко. Чтоб дёргался.
И била. Тонко, точно, с улыбкой. Сергей выл в ширму, но не смел отодвинуться. Потому что конверт уже лежал в кармане. Толстый. Тёплый. Живой.
На третий день ему дали колючую проволоку. Сказали:
— Обмотай вокруг бёдер. Чтоб кровь сочилась. Гость хочет фотографии.
Он обмотал. Кожа впилась, как зубы. Гость пришёл с Polaroid’ом. Щёлкал. Смеялся. Потом лизнул кровь с бедра, как кошка молоко. Сергей дрожал. Но не от боли. От мерзости. От того, что денег стало больше.
На пятый день — группа. Четверо. В масках. Принесли паяльную лампу. Сказали:
— Не бойся. Только клеймо. Маленькое. На лопатке. За дополнительную плату.
Он кивнул. Потому что зарплата удвоилась. Лампа шипела. Кожа пузырилась. Запах горелого мяса. Он орал. А они снимали на видео. Один кончил в штаны, не прикасаясь. Другой поцеловал пузырь, шепча: «Мой... мой порщик...»
На восьмой день он перестал мыться. Потому что гости платили больше за запах. За пот. За кровь. За вонь страха. Ему дали таз с мочой — сказали, облейся перед сменой. Он облился. Стоял. Дрожал. А потом пришёл старик с вставной челюстью. Снял её. Положил в карман. И начал грызть его соски. Медленно. Как хлеб. Сергей выл. Но конверт был толще всех предыдущих.
На одиннадцатый день — ребёнок. Лет десяти. С мамой. Мама дала ему розгу. Сказала:
— Бей дядю. Он плохой.
Ребёнок бил. Смеялся. Мама снимала. Сергей плакал. Но не смел встать. Потому что деньги. Потому что работа. Потому что он — порщик-натурщик. И это его вакансия.
На четырнадцатый день он сам попросил.
— Дайте цепь. С шипами. Я сам. По спине. По лицу.
Ему дали. Он бил. Рвал кожу. Кровь текла в глаза. А гости аплодировали. Один собрал кровь в стакан. Выпил. Другой обоссался на него. Сказал:
— За отдельную плату.
А потом пришёл Тот. Без лица. В чёрном. Просто стоял. И смотрел.
И Сергей взял ремень. Сам. Обмотал вокруг шеи. И начал дёргать. Медленно. Пока не посинел. Пока не обоссался. Пока не кончил от удушья.
Гости снимали. Платили. Конверт был самым толстым.
На шестнадцатый день он стал стеной.
Его приковали к кольцу в полу. Спина — в кровавых полосах. Лицо — в синяках. Яйца — в колючей проволоке.
Гости входили в него. Не телом. Душой.
Он принимал.
Он был вакансией.
Он был порщиком-натурщиком.
Он был деньгами.
А объявление всё ещё висит.
В пыльной рубрике.
С номером девяносто первого региона.
"Требуется порщик-натурщик. Оплата ежедневная. Гибкий график. Без опыта."
И ждёт.
Того, кто ещё платит своей тенью.