Дом без адреса

Когда я спрашивал себя, что есть любовь — и спрашивал долго, потому что был молод и считал такие вопросы важными, — мне казалось, что это нечто, требующее свидетелей. Любовь без регистрации, без объявлений, без одобрения друзей представлялась мне чем-то ущербным, почти постыдным. Точно дерево, которое растет в темноте и от этого становится кривым.
А потом я узнал Марту.
Вернее, не узнал — встретил. Встретил так, как встречают оазис в пустыне: внезапно, без подготовки, с недоверием к собственным глазам. Она работала переводчицей в консульстве, я — архитектором в той же части города, где вообще мало что строили, потому что город был старый и не любил перемен. Мы сидели в крошечном кафе, где подавали кофе с кардамоном, и говорили о чем-то незначительном — о погоде, о книгах, о старых зданиях, которые сносят, хотя не следовало бы.
Но разговор был не важен. Важно было то, как она смотрела — чуть в сторону, словно видела что-то за моим плечом, что-то, чего я не видел. И когда она улыбалась, это была не та улыбка, которой улыбаются незнакомцам. Это была другая улыбка.
Мне было тридцать два. Ей — двадцать четыре.
Через две недели я понял, что между нами пролегла черта. Не моральная, не социальная — метафизическая. Она была замужем. Просто замужем, как бывают замужем в семьях, где брак — это соглашение между родами, а не между людьми. Ее муж — инженер в крупной компании, человек правильный, учтивый, совершенно прозрачный, как вода из-под крана. Она родила ему дочь. Дочь росла здоровой. Все было в порядке.
Все было невыносимо.
Она сказала мне об этом в первый же вечер, когда мы остались одни в ее съемной квартире — той, которую она держала для работы, официально, для ночных срочных переводов. Квартира была на окраине, в доме без консьержа, без любопытных соседей. Дом как будто растворялся в сумерках — не то чтобы его не было, но он не настаивал на своем существовании.
— Я не могу развестись, — сказала она просто. — Я не могу оставить дочь. Я не могу уничтожить семью. Но я не могу и не любить тебя.
Я молчал. Что тут скажешь? Я не из тех, кто борется с невозможным. Я архитектор — я привык работать с тем, что есть, а не с тем, что хотелось бы.
— Тогда давай просто будем, — сказал я. — Без объявлений. Без планов. Как дом без адреса.
Она засмеялась.
— Как дом без адреса, — повторила она. — Мне нравится.
Люди думают, что тайная связь — это про страсть, про запретное, про адреналин. Нет. Тайная связь — это про то, как ты возвращаешься в квартиру, которой нет в твоем паспорте, и знаешь, что там тебя ждут. Про то, как ты покупаешь хлеб и сыр не для себя, а для двоих. Про то, как учишься прятать радость — потому что радость слишком заметна, она выдает.
Мы встречались дважды в неделю. Иногда трижды, если ей удавалось уйти под предлогом консульских дел. Я приносил ей книги, которые она любила — старые французские романы, философские эссе, поэзию, которую никто больше не читал. Она готовила мне ужин из ничего — из яиц, зелени, остатков вчерашнего риса, — и этот ужин был лучше любого ресторана, потому что в нем была она.
Мы почти не говорили о будущем. Будущее казалось чем-то искусственным, навязанным извне. У нас было настоящее — и этого хватало.
Иногда она плакала. Не от горя — от избытка. От того, что счастье невозможно удержать, что оно просачивается сквозь пальцы, как вода. Я гладил ее по волосам и молчал. Я не умел утешать. Я умел только быть рядом.
Однажды ночью, когда мы лежали на старом диване, который скрипел при каждом движении, она вдруг спросила:
— Ты думаешь, мы украли это счастье? Ты думаешь, это грех?
Я долго молчал. Потом сказал:
— Я думаю, что есть вещи, которые не просят разрешения. Ты не просишь у Бога разрешения дышать. Ты просто дышишь. Любовь — такая же.
Она прижалась ко мне сильнее.
— Но у любви должны быть свидетели, — прошептала она. — Иначе она не существует по-настоящему.
— Мы свидетели друг друга, — ответил я. — Этого достаточно.
Она заплакала. Я не знал, от чего — от счастья или от отчаяния. Может быть, от того и другого сразу.
Я заметил, что мир разделился надвое. Был мир дневной — мир работы, случайных встреч, формальных разговоров. Там я был вежлив, улыбчив, незаметен. Я проектировал здания, которые никогда не построят, обсуждал с заказчиками варианты фасадов, пил кофе с коллегами. Этот мир был реальным, но не настоящим.
Настоящим был другой мир — вечерний, тихий, в квартире без адреса. Там я был собой. Там я мог говорить о том, о чем не говорят вслух: о смерти, о Боге, о смысле, о пустоте, которая лежит в основе всего. Марта слушала, не перебивая, и иногда добавляла что-то такое, от чего мысль вдруг делала поворот, как река, наткнувшаяся на камень.
Однажды я сказал ей:
— Знаешь, самое странное в любви — это то, что она делает тебя одновременно сильнее и слабее. Сильнее, потому что ты знаешь, ради чего живешь. Слабее, потому что теперь ты можешь потерять.
Она кивнула.
— Любовь — это заложник, которого ты сам пленил для себя, — сказала она. — Раньше я была неуязвима. Теперь у меня есть слабое место. Ты.
Я засмеялся — хотя было не смешно.
— Тогда мы оба в плену, — сказал я.
— Да, — согласилась она. — И это прекрасно.

Прошло два года. Потом три. Мы не считали.
Я наблюдал, как она меняется — незаметно, как меняется свет в течение дня. Она становилась спокойнее. Ее лицо теряло ту напряженность, которую я заметил в самом начале. Она смеялась чаще. Она говорила, что дочь растет счастливой, что муж ничего не подозревает, что все хорошо.
Но я видел то, чего она не говорила. Я видел, как она устает от двойной жизни. Как ей все труднее возвращаться в тот дом, где она жена и мать, после того, как она была здесь, со мной, той единственной Мартой, которой не было нигде больше.
— Устала? — спросил я однажды.
Она кивнула, не поднимая глаз.
— Иногда мне кажется, что я живу в двух разных мирах, — сказала она. — И они оба настоящие. Но я не могу находиться в обоих одновременно. Это разрывает меня пополам.
— Хочешь остановиться? — спросил я тихо.
Она подняла голову. Посмотрела на меня долго, очень долго.
— Нет, — сказала она. — Я не хочу останавливаться. Я хочу, чтобы это было возможно. Но это невозможно. И я хочу невозможного.
Мы сидели в тишине. За окном моросил дождь. Где-то далеко гудел трамвай.
— Любовь всегда хочет невозможного, — сказал я. — Она хочет вечности в минуте. Она хочет, чтобы двое стали одним, не переставая быть двумя. Она хочет раствориться и остаться. Она вся — из парадоксов.
Марта улыбнулась.
— Ты философ, — сказала она.
— Нет, — ответил я. — Я просто люблю тебя.

Катастрофа пришла неожиданно, как и все настоящие катастрофы.
Дочь Марты заболела — резко, внезапно, как бывает с детьми. Высокая температура, больница, диагноз, который врачи произносили неуверенно. Марта исчезла из моей жизни на три недели. Я не звонил, не писал — я знал, что сейчас она в другом измерении, где нет места для меня.
Когда она вернулась, я не узнал ее. Она постарела. Не внешне — внутренне. Что-то надломилось в ней.
— Девочка поправилась? — спросил я.
— Да, — ответила она. — Все обошлось.
Мы сидели рядом, но между нами была стена. Я чувствовал это. Она тоже.
— Я поняла кое-что, — сказала она наконец. — Когда она лежала в больнице, и я не знала, выживет ли она... я поняла, что не могу разделить свою жизнь на части. Нельзя быть наполовину матерью. Нельзя быть наполовину женой. Нельзя быть наполовину любимой.
Я молчал.
— Я забрала у своей семьи то, что должна была отдать им целиком, — продолжала она. — И отдала это тебе. Но и тебе я не могла отдать все. Я разорвала себя на части — и теперь не осталось ничего целого.
— Что ты хочешь сказать? — спросил я тихо, хотя знал ответ.
— Я хочу сказать, что дом без адреса — это не дом, — прошептала она. — Это иллюзия. Любовь не может существовать в пустоте. Ей нужна почва, ей нужна законность, ей нужно место в мире.
Я сидел неподвижно. Я понимал, что она права. И это было хуже всего.
— А если бы я попросил тебя уйти от них? — спросил я. — Если бы я сказал: давай начнем все сначала, по-настоящему?
Она покачала головой.
— Ты бы не попросил, — сказала она. — Потому что ты знаешь, что я не смогу. Я не смогу разрушить то, что строила столько лет. Я не из тех, кто выбирает одно, уничтожая другое.
— Тогда что? — спросил я. — Мы просто перестанем?
Она кивнула. Слезы текли по ее лицу.
— Да, — сказала она. — Мы перестанем. Не потому, что не любим. Потому что любим слишком сильно — и это разрушает нас.

Мы расстались той же ночью. Не драматически, не с громкими словами. Просто я встал, надел пальто, поцеловал ее в лоб и ушел. Она не провожала меня. Она осталась сидеть на диване, который скрипел при каждом движении, в квартире без адреса, которая теперь была пустой.
Я шел по темным улицам и думал о том, что любовь — это не то, что делает нас счастливыми. Любовь — это то, что делает нас настоящими. И иногда быть настоящим — это значит отказаться от счастья.
Киплинг знал это. Он написал рассказ о человеке, который любил женщину из другого мира, и эта любовь не имела санкции ни Церкви, ни общества, ни судьбы. Она существовала в пустоте, в пространстве между мирами. И в конце она погибла — потому что любовь без почвы не держится.
Но Киплинг, при всей своей жестокости, пропустил главное.
Любовь без благословения — это не трагедия.
Это привилегия.
Потому что только такая любовь, незаконная, тайная, обреченная, показывает тебе, кто ты на самом деле. Она срывает маски. Она вытаскивает из тебя то, что спрятано глубже всех конвенций, глубже всех правил. Она заставляет тебя выбирать — и в этом выборе ты узнаешь себя.
Я больше не видел Марту. Слышал, что она уехала с семьей в другой город. Слышал, что дочь выросла здоровой. Слышал, что она все еще переводит, все еще работает.
Иногда я думаю о квартире без адреса. Интересно, кто живет там теперь? Знают ли новые жильцы, что в этих стенах когда-то был дом? Настоящий дом — не зарегистрированный, не узаконенный, но настоящий?
Наверное, нет. Наверное, для них это просто съемная квартира, удобная, недорогая, с хорошим видом из окна.
А для меня — это до сих пор единственное место в мире, где я был счастлив.
Потому что счастье не требует благословения.
Оно просто есть — или его нет.
И когда оно было — ничто не могло его уничтожить. Даже его собственный конец.