Ветошь

Морщится, куксится продрогшее осеннее небо, торопливо бегут по нему рваные грязно-серые облака, толкаются, сердятся друг на друга, ссорятся на ходу, разражаясь непрошенными злыми слезами, и тогда на раскисшую, разбухшую землю сеется мелкий, холодный осенний дождь.
 
По разбитой грязной дороге, со стоящей в колеях холодной дождевой водой, неторопливо шагает мужичонка неопределённого возраста - залоснившаяся до блеска фуфайка, натянутая на уши потрёпанная фуражка, облепленные грязью до верха голенища чёрные резиновые сапоги, седоватая трёхдневная щетина, выцветшие до прозрачности когда-то голубые глаза. Он размашисто идёт, не глядя под ноги. Шлёп! - и из под сапога  взмётывается фонтанчик жидкой грязи. Шлёп! - и крохотная лужица, отражавшая бесконечный бег облаков, перестаёт существовать в одно мгновение. Шлёп! - и отпечаток сапога в чёрной густой грязи медленно начинает наполняться мутной коричневой водой.

За мужичонкой медленно шагает большая рыжая собака с обвислыми ушами и поседевшей от старости мордой. Она подслеповато разглядывает дорогу синеватыми от старости глазами. Шлеп! Шлёп! Шлёп! - разлетается грязь из под её больших, исковерканных возрастом лап.


Они направляются в магазин - единственный в их небольшой почти что вымершей деревеньке. Облезлая вывеска, забранное ржавой решёткой окно, покосившееся, мокрое крыльцо и дверь, выкрашенная неизменной синей краской. Мужичонка, не взглянув на собаку, заходит в магазин, а собака, тяжело вздохнув, покорно садится ждать его под холодным осенним дождём.

- Здорово, Петрович! - приветствует его дородная продавщица украшенная боевой раскраской индейцев племени майя. - И тебе не хворать, - сипло отвечает ей мужичонка, - булку хлеба, постное масло, соль и костей. Да смотри, большие выбирай, да помясистей! А то прошлый раз подсунула голые - сама такие в голодный год грызть будешь! Продавщица, ворча что-то невнятное, выдаёт покупки Петровичу, он молча расплачивается, складывает покупки в видавшую лучшие времена сумку и выходит за дверь. - Пойдем, Ветошь! - кивает он собаке, и они отправляются в долгий обратный путь.


Добравшись до дому, Петрович долго отпирает старый, барахлящий дверной замок и впускает в тёплое, пахнущее уютом нутро дома мокрую и продрогшую собаку. Войдя в тепло, она первым делом с наслаждением отряхивается. Брызги летят на стены, печь и самого хозяина, но он не ничего не говорит Ветоши. Громко стуча когтями по деревянному полу, она подходит к лежащей возле тёплого белёного бока печки старой фуфайке Петровича и с наслаждением растягивается на ней, положив седую голову на вытянутые передние лапы и внимательно следит за хозяином, который хлопочет возле закопчёного открытого рта русской печки.
Потом Петрович и Ветошь обедают. Хозяин в первую очередь наливает наваристый суп в старую эмалированную миску, кладёт туда же здоровенную мозговую кость с висящими на ней ошмётками мяса и ставит перед собакой, а уж потом садится есть сам. Ветошь лакает шумно, вздыхая и охая, а потом вытаскивает из миски кость, и принимается грызть, зажав её между передними лапами. Суп стекает с кости прямо на пол, и собака иногда подбирает его влажным розовым языком. На полу остаются широкие жирные разводы, но Петрович не ругается. Он подотрёт пол позже, когда она задремлет на своей фуфайке, вздрагивая и жалобно поскуливая во сне, а он будет сидеть у темнеющего окошка и смотреть, как дёргаются её лапы, голова и хвост.


Ветошь появилась у Петровича пару лет назад. До этого она много лет жила у бабки Макаровны, звалась не то Найдой, не то Гердой, сидела на цепи, охраняла дом и двор, а за свой труд получала заслуженную миску супа. Однажды утром жители деревни проснулись от воя собаки. Уткнув морду в землю, она выла так тоскливо и безнадёжно, что все сразу поняли - Макаровна умерла. Хоронить бабку приехали из города её многочисленные дети и внуки. Покончив с печальными хлопотами, они заколотили досками окна её домишка досками, а собаку... просто спустили с цепи. Хотя один из них предлагал не делать этого -"всё равно сдохнет", и уехали. Днём она ходила, вздыхая, по деревне, выпрашивая у немногочисленных жителей еду, да ловила в окрестных полях мышей. А ночью лежала в опустевшем дворе, грызла старую, побелевшую и иссохшую от времени кость и выла, выла, тоскливо и жалобно. Шерсть её, прежде блестящая, свалялась и торчала неаккуратными клочками, рёбра туго обтянулись кожей, а лапы дрожали от слабости.

Так и ходила она со двора во двор, иногда заходила и к Петровичу. - Пшла вон, ветошь! - гнал он её. Расцветка собаки напоминала ему промасленную тряпку, которой он когда-то обтирал внутренности своего любимого трактора. Да, механизатором Петрович был знатным! С утра до ночи в поле - посевная, сенокос, уборка - даже ночевать иной раз домой не ходил - спал под кустом, или в скирде соломы, а чуть развиднеется, так снова за работу. И грамоты ему давали не по одному разу за год, и подарки. За работой и охнуть не успел - жизнь прошла, ни семьи, детей завести не успел. А потом... А потом - колхоз, где он трудился, враз захромал, зашатался, рухнул сперва на колени, а потом и плашмя. Деревня разъехалась, осталась пара десятков стариков да старух во вросших в землю, покосившихся избёнках.

 
Летом да осенью Петрович берёт в лесу да на болотах ягоду, да продаёт на большой дороге. Всё же добавка к небольшой пенсии. Когда соседкам дрова поколет, снег раскидает, а старушки с ним молоком, да яйцами поделятся, а иной раз и пирогов напекут.

В тот вечер он усталый сидел на крыльце своего дома - весь день он махал колуном, разваливая берёзовые чурки у одной из соседок, а после сложил готовые дрова в аккуратную поленницу, как во двор вошла собака. Она вздохнула, и, подслеповато щурясь, взглянула на него.

- Ходишь, ветошь? - сердито пробормотал он, глядя на собаку. - Я бы тоже так ходил, а мне бы давали. Так нет, почему то просто так ничего не дают, всё ручками надо заработать. Вот этими - он показал собаке заскорузлые от работы руки со въевшимся мазутом и изуродованными артритом суставами. - Знаешь, сколько я хлеба этими руками вырастил? А куска бесплатно, никто, понимаешь, никто не даст!


Собака вздохнула, и тяжело переступая вышла из калитки. Петрович же остался сидеть, душу ему скребло непонятное гадкое чувство, будто он обидел ребенка. Однако через некоторое время он увидел, что собака снова, вошла в калитку и положила к его ногам свою иссохшую и изглоданную кость. - Мне? Это ты мне? - враз севшим голосом просипел он. А потом его горло вдруг свело непонятным спазмом, и по лицу потекло что-то тёплое и солёное. Спотыкаясь, он вбежал в избу, судорожно собирая в большую миску хлеб, куски недоеденного мяса, варёную картошку и щедро заливая всё это густым коровьим молоком.
Собака ела долго, отдыхая и тяжело поводя раздувшимися боками. А когда её миска наконец опустела, Петрович открыл дверь в избу. - Заходь, Ветошь, коли так. Вместе жить будем...


Сейчас Ветошь и Петрович неразлучны. Она окончательно постарела, видит плохо и ходит, тяжело перебирая лапами. Иногда в метельные зимние ночи, когда за окном не видать ни земли, ни неба, а в трубе гудит ветер, Ветошь вдруг начинает выть тоскливо и жалобно. Тогда Петрович спускается с печи, садиться с ней рядом, берёт её большую, поседевшую голову к себе на колени и рассказывает, как шумит в полях золотая пшеница, как клонится к земле тяжёлый колос, полный золотых колосьев, как звенят в небе жаворонки, и тарахтит новенький, блестящий трактор, остро пахнущий машинным маслом. А Ветошь слушает его, поводя влажным блестящим носом и иногда долго, со всхлипом, вздыхает...