Когда воздух был светом

В нашем городке жил ученик по имени Йехуда. Не скажу, что он отличался чем-то особенным — на рынке спорил, как все, и молился, как все. Но когда в домах гасили огни, оставляя одну лампу перед книгами, у Йехуды загоралась другая — та, которую никто не видел. Он не любил говорить о ней; если спрашивали, он только улыбался — как человек, который знает чуть больше, чем может сказать.
Однажды зимой пришло письмо из Италии. На конверте рукой, ровной и неспешной, было написано имя рава Луццатто. Письмо открыли в синагоге, возле печи, в дни Хануки — чтобы огонь сделал слова теплее. В письме рассказывалось о таком, что некоторые отложили талмудические листы, а другие — своё неверие.
«Я выполнял один йихуд, — писал он, — заснул, и когда проснулся, услышал голос: “Я пришёл, чтобы раскрыть тайны святого Царя.” Я не вижу его, но слышу голос, говорящий внутри меня».
Йехуда слушал это, положив ладонь на стол — так, будто хотел услышать биение собственного сердца.
«Внутри меня», — повторил он, и слова легли на стол, как хлеб перед едоком.
С того дня его стали замечать: он падал ниц — нефилат аппаим, — не каждый день и не ради зрителей. Полчаса — считал служка — а потом вставал, брал перо, и рука его, будто знающая лучше головы, писала быстро и не заглядывала на конец строки.
— Опасно падать лицом вниз, — сказал рав Ишая, учитель; его осторожность родилась не из холодности, а из долгого слушания того, что мир говорит посреди строк. — Во времена Цеви было много таких, на которых почил дух, когда они падали ниц. Не всякий дух — свет.
Мы кивнули, потому что так полагалось, но в сердцах — кто знает? У каждого своё движение.
— Я не пророк, — ответил Йехуда тихо — и оправдывал не себя, а буквы. — И не руах ха-кодеш. Я слышу голос, который говорит внутри меня. Я вижу души — как во сне.
«Как во сне» — слова, которые не успокаивают, не пугают, а оставляют в том промежутке, где, как говорят, живет истина, если ей вообще есть где жить.
Однажды на закате он позвал меня.
— Посмотри на эти буквы, — сказал Йехуда.
Я увидел: ровные, как заборы, они вдруг стали — как горы. Я не говорю, что это были горы; они стояли, как стояли бы горы, если бы кто-то перенес их на страницу. Меня пробрала дрожь, волосы встали — как солдаты, которых никто не звал. Я почувствовал — нет во мне ни сил, ни языка, лишь добрые слова — неизвестно откуда — пришли из сердца к губам и заставили их двигаться. Я произнес благословение, и воздух стал легче.
— Это сон, — сказал я, когда все вернулось на место.
— Нет, — возразил он. — Это не такой сон, как дом, который подходит к порогу сна.
С ним было трудно спорить; с ним было легко молчать.
Вскоре он начал рассказывать о гостях, что приходили без ног и уходили без дверей. Сидел напротив лампы и говорил:
— Элияу, — и я видел, как он улыбается, — приходит, когда его не ждут, и уходит, когда его не удерживают.
Мы слушали — кто со страхом, кто с желанием. Каждый слышит по-своему, но голос, что он описывал, был один: голос, говорящий внутри, без лица, без одежды — голос, который лучше всех умеет быть голосом.
Рав Ишая писал письма — сперва мягкие, потом твердые.
— Не всякая сила, входящая в человека при нефилат аппаим, от света. Берегись, сын, чтобы чужой дух не стал твоим именем.
На это Йехуда отвечал:
— Если буквы станут горой, я не полезу на вершину; я посижу у подножия и буду дышать, как человек, которому дали жизнь.
Учитель нервно поправлял край талиса, а потом говорил:
— Дыши, но помни: дыхание — тоже дар.
О том, что он писал, говорили по-разному. Одни:
— Это самопроизвольное письмо, рука ведет сердце.
Другие:
— Это душа ведет перо.
Я, видевший сам: рука его была теплой, перо — послушным. Скажу: мы читаем написанное им и не знаем, где кончается собственное желание, а где начинается диктовка гостей. Страницы звучали — будто бы один человек говорил двумя голосами и не ссорился с самим собой.
Однажды зима была крепче, чем обычно. Мы не знали — замерз ли город, или просто научился быть тише. Йехуда совершал йихуд каждую ночь.
— Я заснул, — говорил он, и я верил.
— Я проснулся, — говорил он, и я благодарил.
— Я слышал голос, — говорил он, и тогда в лампе возникал такой свет, какого не было даже в праздник.
Я смотрел на него — не на лампу — и видел, что он собирается с силами, словно из костей его выходит дым — не тот, от которого плачут, а тот, к которому идут, как к облаку.
Рав Ишая, несущий тяжесть города так легко, как святой своё молчание, произнёс однажды:
— Знаешь, сын мой, я боюсь.
Он не прятал страх за словами, как делают многие:
— Я боюсь, что у тебя другой дух.
Йехуда опустил глаза — не увидел, а понял:
— Я боюсь, — сказал он, — что у меня дух мой, а вы решили, что — другой.
С тех пор прошло много лет. Те листы у нас остались, мы читаем их вечерами.
Иногда буквы — просто буквы, иногда — опять горы.
Иногда, когда кто-то падает ниц во время тихих молитв, старики отворачиваются — не чтобы не видеть, как души входят и выходят, а потому что верят слишком осторожно.
В праздники, когда масло вытягивается тонкой нитью, а фитиль слушает, как его жгут, я вспоминаю слова Йехуды:
— Я пришёл, чтобы раскрыть тайны святого Царя, — не своим голосом и не чужим, а вместе.
И я думаю: может быть, вся наша жизнь — то самое самопроизвольное письмо, в котором рука, почти забыв голову, пишет так быстро, как умеет душа, а Бог ставит точку.
И если так, то мы читаем, дрожим, волосы встают, и добрые слова приходят из сердца к губам — заставляют их двигаться.
А если кто спросит:
— Это было?
Я отвечу:
— Это было, когда воздух был светом.