Глава 4

Тишина в избушке стала невыносимой. Раньше она была его стихией, теперь – тюрьмой. Каждый скрип половицы, каждый треск дров в печи лишь подчеркивал отсутствие другого голоса. Его собственный, прорвавшийся наружу вчера, казался ему чужим и уродливым – криком вороны на промерзшем поле.
Он не мог больше сидеть и ждать. Надежда, отчаянная и безумная, требовала действий. Если он не может найти человека, он должен стать готовым к нему. Он должен заново научиться тому, что забыл за годы молчания. Научиться говорить.
Мысль пришла с обжигающей ясностью: книги. В том мертвом мире, что звался Верхнекаменском, должны были остаться книги.
На следующий день он отправился в поселок с новой, одержимой целью. Он обошел все известные ему здания, но теперь его взгляд искал не следы, а полки, шкафы, развалы бумаги. В доме с опрокинутым роялем он нашел лишь нотные тетради, испещренные значками, похожими на следы птиц на снегу. В почтамте – кипы бланков и газет, но слова в них были казенными, мертвыми, как и все вокруг.
И тогда он вспомнил про школу. Небольшое двухэтажное здание на окраине, в которое он никогда не заходил – оно казалось ему особенно жутким, этим храмом забытого детства.
Дверь была заколочена, но одна из досок поддалась после нескольких ударов плечом. Внутри пахло пылью и чем-то кислым – сгнившими яблоками, может быть, или остатками школьных завтраков. Линолеум на полу потрескался и вздулся. Стены украшали поблекшие рисунки – солнце с лучами-палочками, домики, кораблики. Егору стало не по себе. Эти детские попытки изобразить мир были страшнее любой взрослой разрухи.
Он зашел в первый же кабинет. «Русский язык и литература». Парты, покрытые толстым слоем пыли. На учительском стуле висел потертый пиджак, будто учитель всего лишь вышел на минутку. Сердце Егора бешено заколотилось. Он подошел к шкафу. Стекло было мутным, но за ним угадывались корешки книг.
Он распахнул дверцы. Запах старой бумаги, сладковатый и уютный, ударил ему в нос. Он взял первую попавшуюся книгу – хрестоматию для старших классов. Листал страницы, и буквы, знакомые и чужие одновременно, плясали у него перед глазами. Стихи Пушкина, проза Толстого, пьесы Чехова. Он пытался читать вслух, шепотом:
«Мороз и солнце; день чудесный!»
Голос срывался, слова выходили корявыми, неуверенными. Он не понимал связи слов. «дремлешь», «негой», «взоры». Они были красивыми, но пустыми, как ракушки, выброшенные на берег. Они не описывали его мир. Его мир был «холодно», «голодно», «одиноко».
Отчаяние снова подкатило к горлу. Он швырнул книгу на пол. Она шлепнулась, подняв облачко пыли. Он схватил другую – учебник русского языка. Здесь были правила. Пунктуация. Синтаксис. Он уставился на схемы предложений, на разборы по составу. Это был код. Шифр, к которому у него не было ключа.
Он провел в школе несколько часов, переворачивая страницы, пытаясь впитать в себя эту забытую магию общения. Он нашел тетрадь с сочинениями. Детские почерки, наивные мысли о дружбе, о любви, о будущем. Он читал их, и ему хотелось плакать. Эти дети, давно выросшие и ушедшие, знали что-то, что он утратил навсегда.
Вернувшись в избушку, он был опустошен. Книги не дали ему ответа. Они лишь показали всю глубину его невежества. Он сидел у печи и смотрел на огонь, и вдруг его осенило. Он не может научиться говорить по книгам. Ему нужна практика. Живой, осязаемый собеседник.
Его взгляд упал на старую, сломанную лопату у двери. Потом на груду тряпья, что он использовал как подстилку. Идея родилась уродливая, жалкая, но единственно возможная.
Он принялся за работу с одержимостью маньяка. Из палок, веревок и тряпок он начал сооружать человека. Это было не искусство, это была необходимость. Он набил старую рубаху соломой и сухим мхом, приладил к «туловищу» палку. Вместо головы – мешок, на котором углем из печи он попытался нарисовать лицо. Получилось нечто пугающее: два неровных круга-глаза и кривая палочка-рот. Смерть, гримасничающая в полумраке избушки.
Он поставил свое творение на табурет напротив себя. Сидел и смотрел на него. Молчание было еще более зловещим.
– Привет, – наконец выдавил он, глядя в угольные глаза.
Пауза. Он ждал ответа, которого не могло быть.
– Меня зовут Егор.
Снова пауза. Манекен молчал, и в его молчании была насмешка.
– А тебя?
Он сам отвечал за него, меняя голос, стараясь сделать его более грубым, чужим:
– Антон.
Диалог был кошмарным, унизительным фарсом.
– Что ты тут делаешь? – спрашивал Егор.
– Иду… в город, – сипел он же, изображая Антона.
– Какой город?
– Не знаю. Любой. Ты один тут?
– Да, – голос Егора срывался. – Один.
Он пытался поддерживать беседу, но она постоянно увязала в немых паузах, которые он не знал, как заполнить. Он рассказывал манекену о погоде, о том, что нашел банку перловки, о том, как вчера видел лису. Его монолог повисал в воздухе, никем не услышанный, никем не оцененный. Самодельное пугало было лишь немым свидетелем его безумия.
Однажды ночью, в полной темноте, он не выдержал. Он вскочил с кровати, подошел к Антону и стал трясти его за «плечи».
– Ну скажи же что-нибудь! – хрипел он, и в голосе его слышались слезы. – Произнеси хоть слово! Настоящее слово!
Тряпки и солома безмолвно шелестели в его руках.
Он отшвырнул Антона в угол. Тот ударился о стену и рассыпался, шея с противным деревянным хрустом переломилась пополам. Егор стоял над грудой тряпья, тяжело дыша. Слезы, горячие и соленые, текли по его щекам, но он даже не замечал их.
Он понял. Никакие книги, никакие куклы не помогут. Язык – это мост между людьми. А если на другом конце никого нет, то и мост не нужен. Он висел в пустоте, и его крики не долетали ни до кого.
Он подошел к рассыпавшемуся пугалу, поднял тряпичную «голову» с нарисованной углем улыбкой. И впервые за долгое время засмеялся. Тихим, горьким, безумным смехом. Он смеялся над собой, над своим убогим творением, над всей этой нелепой попыткой обмануть вселенную.
Он не выбросил тряпки. Он аккуратно сложил их в угол. Память о провале. Напоминание о том, что он не может создать жизнь из палок и тряпок. И не может вернуть ее в этот мертвый мир.
Он смотрел в черное квадратное окно, за которым лежал белый, безмолвный мир, и шептал в темноту, обращаясь уже не к Антону, а к тому, кто, может быть, все-таки был там:
– Я здесь. Я жду. Просто приди. Мы можем молчать. Мы можем просто сидеть и молчать. Но будь здесь.
И это была единственная молитва, на которую он был способен.