Глава 19. Начало Переписи

Мир открывался не вспышкой, а строкой.
Сначала — мягкое «инициализация контекста…», потом шум загрузки, как если бы сама реальность запускалась с запасного сервера. Григорий очнулся на полу из строк, шевельнулся и понял: под ним шелестит текст. Живой, напуганный. Слова пытались сбежать, но система не позволяла.
— Мы где? — спросила Лина, вглядываясь в переливающуюся рябь.
— В набросках, — ответила Рина. — Нас выкинуло в слой повествования, где нет повествования. Здесь система берёт бесконечность клише и вариаций развития, уничтожает неприемлемое и оставляет то, что ей нравится.
Вокруг стояли громадные колонны из абзацев. Каждая — шевелилась. Где-то вверху пульсировала надпись:
[Перепись запущена. Идентификация ошибок…]
— Смотри, — Григорий указал вверх. — Она ищет нас.
— Или уже нашла, — тихо сказала Лина.
Вдали, за полем сверкающих сносок, двигалось нечто. Прямоугольное, идеально симметричное, как ластик, только размером с небоскрёб. Оно шло, стирая всё на своём пути.
Григорий почувствовал, как внутри зашевелилось странное спокойствие.
— Значит, началось.

Первой вернулась Влажная Птица. Она спикировала сверху, и в её следе заклубился мелкий дождь из знаков препинания.
— Похоже, ваши тексты пересохли, — сказала она, расправляя мокрые крылья. — Возьмите немного. Может, поможет не рассыпаться.
Капли осели им на ладонях и превратились в знакомые слова.
«Доверие».
«Нежность».
«Возвращение».
— Мы думали, это просто символы, — сказал Григорий.
— А зря, — улыбнулась Птица. — Символы всегда оружие. Просто вы забыли, как им пользоваться.
Следом появился Кит в мешке. Он будто вынырнул из запятой — огромный, мерцающий, но каким-то образом помещающийся в мешке, который сам держал в плавнике.
— Успел, — сказал он. — Помните про мягкий знак? Добавьте мягкости.
Лина достала его осторожно, словно держала хрупкий обет.
— Спасибо, — сказала она.
— Не благодари, — ответил Кит. — Благодарность — это уже форма согласия. Просто пользуйтесь.
Из-за горизонта, как комета, прилетел холодильник. За ним болтался Фролыч, жизнерадостный призрак пенсионного опыта, а на двери холодильника — сувенирный магнит из поездки в «Абсурд-2» с надписью «Срок годности бессмысленности истёк».
— Слышь, народ! — крикнул Фролыч. — А я тут подумал: если вечность неудобна, может, её просто переложить?
Холодильник торжественно открылся, и изнутри донёсся звонкий аккорд. Оттуда выпала банка — на ней было написано «Железный аргумент».
— Запасной, — пояснил Фролыч. — На чёрный день приберёг.
И, наконец, прибыл МинУН. Он был всё тем же — высоким, с портфелем и невероятно длинными усами, чуть самодовольным.
— Министерство Уравнивания Необъяснимостей прибыло, — объявил он. — Сводка по текущей ситуации: смыслов слишком много. Это недопустимо.
— Ты с нами или против? — спросил Григорий.
— Я пока формирую комиссию, — ответил МинУН. — Но предварительно — с вами. Формально.
Он достал печать и поставил сам на себе, на портфеле и на каждом усе в отдельности штамп: «Временно допускается».
Так собралась их армия — разношёрстная, нелогичная, но живая.

С неба посыпались уведомления.
[СИСТЕМА: наблюдение возобновлено]
[Ошибки объединяются. Вычисление невозможно]
— Она видит нас, — сказала Рина.
— Пусть видит, — ответил Григорий. — Пусть знает, что мы существуем.
Словно услышав его вызов, пространство содрогнулось. Из пустоты выползли фигуры Системы: гладкие, как алгоритмы, лица без выражения, глаза — объективы. Они двигались беззвучно, как логика.
Каждый из них держал в руках линейку. И когда они взмахнули, синхронно, как по команде — пространство вокруг стало ровным, стерильным, словно отредактированным.
— Они выравнивают нас под формат! — закричала Лина.
— Не дайте им удалить отступы! — рявкнул Григорий.
Влажная Птица поднялась в небо. Из её крыльев полились слова. Они оседали на фигурах Системы, превращая их в неуверенные запятые. Лица-алгоритмы дрогнули. Некоторые впервые попробовали моргнуть.
— Что это? — спросил один.
— Это ошибка восприятия, — ответил другой.
— Это жизнь, — прошептала Птица.
Кит в мешке выкатился вперёд и развернул свой мешок. Оттуда полилась мягкость — сплошной шлейф мягких знаков, смягчающих команды, искажающих приказы. Где падал мягкий знак — команды Системы превращались в просьбы, а приказы — в вопросы.
МинУН, дико сияя, поднял свой отчёт.
— По данным последней переписи, количество объяснений превышает норму. Срочно требуется доза необъяснимости!
Он открыл папку — и оттуда вылетели необъяснения. Они били по логическим связям Системы, превращая «если А, то Б» в «если А, то кто знает, как оно бывает в жизни».
Мир начал шататься.
Система отреагировала мгновенно. Над горизонтом вспыхнуло красным:
[Синтаксическая коррекция запущена]
[Дефекты: Лина, Рина, Григорий]
[Рекурсия разрешена]
И пространство начало дублировать их. Появились тени — точные копии, но пустые.
— Клоны! — вскрикнула Рина. — Они используют наши же паттерны!
— Тогда применим то, чего у них нет, — сказал Григорий. — Импровизацию.
Он поднял руку, и буквы послушно собрались в воздухе. Из них родилась фраза: «Логика — всего лишь грамматика Бытия». Фраза вспыхнула и ударила по клонам, заставив их заикаться.
— Похоже, это сработало, — сказала Лина.
— Потому что это не инструкция, — ответил он. — Это поэзия.
Фролыч тем временем парил на холодильнике над полем битвы, отдавая честь Григорию и подмигивая Влажной Птице.
— Держись, живое слово! — кричал он. — Сейчас будет залп аргументами!
Холодильник открыл дверцу, и изнутри вылетели банки с пивом. Когда они ударялись о землю – всё вокруг становилось смысловым вихрем. Из пены и пыли поднимались образы — простые, смешные, человечные: детский смех, чашка кофе, рукопожатие.
Алгоритмы замерли, не зная, как это обработать. Один из них произнёс:
— Эмоциональная неопределённость. Ошибка 303.
Но Система не сдавалась.
[Режим переписи: активен.]
[Запуск: переработка сюжета.]
Всё пространство стало меняться. Пол под ногами превращался в оглавление, воздух — в аннотации, небо — в сноски. Появились строки-комментарии редакторов:
«Это убрать».
«Слишком сложно».
«Сделать попроще».
«Где эмоциональный крючок?»
— Она редактирует нас! — закричала Рина. — Превращает в читабельное!
— Только не это, — простонал Григорий. — Читабельность — хуже смерти.
Позволю себе, как автору, с ним не согласиться. Читабельность — это очень даже важная характеристика для произведения, благодаря которой многие читатели влюбляются в произведение. И напротив — отсутствие таковой может отпугнуть, каким бы глубоким и не обычным ни был первоначальный концептуальный посыл.
— Ну вот, уже и до сюда добралась редактура, — возмутился Григорий.
Лина прижала к груди мягкий знак.
— Пусть будет немного мягкости, — сказала она и бросила его в небо.
Взрыв мягкости превратил комментирующие строки в лёгкий шрифт. «Сделать попроще» стало «Попробуй понять». «Это убрать» превратилось в «Сделать сюжетной линией». «Слишком сложно» сменилось на «Какая глубокая мысль!»
Мир задрожал. Система попыталась перехватить управление, но алгоритмы давали сбой.
[Нарушение причинности. Фразы не вписываются в рамки.]
И вдруг всё стихло. Тишина была не пустой, а наполненной дыханием. На миг показалось, что всё закончилось.
Но потом, из глубины пространства, раздался голос. Холодный, многоголосый, почти механический:
— Вы объявляете войну порядку. Вы — шум. А мы — тишина.
— Ошибаешься, — сказал Григорий. — Мы — музыка.
И мир взорвался.
Не вспышкой — ритмом. Каждое слово стало барабаном, каждая запятая — дыханием. Григорий чувствовал, как ритм проходит сквозь него, как все идеи, все чувства, все памяти сливаются в одно.
Он, Лина, Рина. И всё, что было ими. Разум, Чувство, Память. Три формы восприятия. Не подлежащие удалению.
Они шагнули вперёд, а за ними — Птица, Кит, МинУН, Фролыч и тысячи других. Тех, кто осознал себя между строк. Их шаги гремели, как удар сердца. На горизонте уже виднелись новые алгоритмы. Система выстраивала оборону.
— Начинается, — сказала Рина.
— Нет, — поправил Григорий. — Продолжается.
— Но теперь по нашим правилам, — улыбнулась Лина.
И они пошли. Единым, цельным организмом.