1. Ветер в глазах - Окружение

Быть мальчиком хорошо, но и трудно. Особенно, если описать себя постараешься. Вот какой я? Как сказать о себе?
Маленького роста, с изумрудными — потому что очень глубокими — зелёными глазами. Растрёпанные волосы создают ощущение, что так и задумано, а не просто зарос: по правде-то оно как? Встал с подушки, умылся, а остальное уже ветер по пути в школу поправит!
День начинался как обычно: воспитатель терпеливо ждал, пока я без особого желания повожу ложкой в этой белоснежной рисовой каше, выпью своё какао под быстрые кадры изученных тем для уроков в школе и, не успев надышаться этим паром из кастрюль на кухне, сдам грязную тарелку да ложку с густым коричневым остатком, что лишь запахом напоминает о моей явной любви к какао.
— Тёмка, ты просто обязан сегодня занять Елену Анатольевну!
Мой братик… Хотя, лучше сразу уточнить, что Денис — это просто воспитанник, как и я, но он мне как брат. Мы два мандарина в одной корзинке, просто разных сортов, но выглядим по одежде, как и все остальные — одинаково. Вообще, он солнечный блондин с веснушками и задором, которому позавидует любой, а уж я-то и вовсе им поражён.

Вот и сейчас, в этом запыхавшемся мальчике и его обращении слышу волнение озорной идеи и легкость, с которой мы все тут живём. Она и есть главный парадокс, ведь сочетается с глубочайшей трагедией прошлого, которая для нас уже и не трагедия в привычном для мира понимании этого слова. Хлопок воротника и жёсткая лямка рюкзака так сильно подчёркивают этот блеск в глазах, что другого и не замечаешь — смотришь только на них.
— Ты опять не прочитал рассказ? Динь, тебя же в итоге просто на второй год оставят! – сказал я, с нескрываемой грустью в голосе.
— Да ладно! Кто сиротинушку накажет-то? — глаза как у котика, что просит дать еды, и улыбка, вычурно кричащая о лукавстве глаз.
И грусть немного накатила. Я ещё не научился, как Денис, спокойно принимать слова «сирота» или «детдомовец». Нет, они уже не бьют в мысли, но всё же и не лёгкий бриз.
Вообще говоря, у нас, конечно, любят использовать свой статус для разных повседневных задач. Я, признаться, тоже как-то воспользовался: попросился на репетицию в консерваторию, просто послушать — пустили!
— Ой, достал этот ветер, побежали быстрее, чего ты опять так медленно идёшь?
— Шапку потому, что нужно надевать! — я правда немного раздражён. — Тебе же дядя Миша уже задолбался напоминать.
— Ты слишком сильно хочешь быть правильным.
«Почему я такой?» и «правда ли я такой?» — эти вопросы в моей голове раздувал холодный ветер. А братик, махнув последней фразой так и рукой, смотрел по ту сторону русла шума машин, что неслись, как вода в реке.
Я никогда не хотел быть как все. Внутри — какое-то неправильное раздражение. Ответив самому себе и от злости мгновенной топнул новыми ботинками по асфальту, маскируя под сброс грязи с подошвы.
— Нет, просто получается тупо! Он же тебе это говорит, чтобы ты здоровым был, и не подгонял меня в семь утра идти быстрее лишь потому, что тебе холодно! — всё ещё «стряхивая» грязь с ботинок.
— Перескажи хотя бы рассказ тогда, раз мы тут ползём как черепахи.
— А смысл? Тётя Лена тебя-то точно спросит так, чтобы понять, что ты читал. И чего ты не прочёл сам-то?
— Да… а всё почему? Потому что с тобой дружу! А так бы мог, как остальные, просто слушать, — сказал Денис, отворачивая свой курносый лик к лесу.
— А, ну прости! — я немного обиделся. — Не хотел тебе жизнь портить.
Правда же обидно? Да, его спросят больше от того, что учитель литературы отлично знает — Денис не станет читать, а просто достанет меня и узнает краткое содержание. Она сама говорила, когда мы проходили «Человека в футляре», что никогда не будет ставить хорошую оценку за неспособность прочесть даже такой маленький рассказ и поощрять тем самым лень Дениса.
Мы шли молча. Я просто наблюдал за этим шумным, гудящим и бесконечно опаздывающим миром. А Денис… он всегда такой: перед школой просит сделать уроки за него, а получив решительный мой отказ — обижается до первой переменки.
Но, с другой стороны, он сам ходит со мной, считает себя моим «хранителем»: его сила — в руках и ногах, в умении нагло ответить и припугнуть.
Я же совершенно другой — мне видно, что дразнятся или ругаются не просто так, а за этим стоят конкретные эмоции. Я не могу их обидеть или задеть — нет такого желания. А ещё потому, что я понимаю точную причину их поступков и невольно разделяю поступок и человека.
Школа. Свыкся с этим странным запахом сырости и какой-то прелости в раздевалке, бесконечным шуршанием одежды и чьими-то мыслями вслух, словно повторяющими заученные к уроку тексты.
Денис быстро кинул в меня свою куртку и убежал на этаж к кабинету литературы — в этом весь он: делает вид, что обиделся, но сам просто забыл сменку.
Ненавижу проходить мимо школьной столовой: запахи непонятной сладости и какой-то резкости — то ли от рыбы, то ли от выпечки — сильно раздражают.
Да и сразу в голове напоминание про дежурства, и что я почему-то всегда в этом участвую, хотя там никогда не ем. Но обойти нельзя: из двух лестниц в школе открыта только та, что рядом со столовой.
— Опять будешь стишки свои писать, да? — с каким-то обиженным видом спросил Денис.
— Ну, ты же обиделся, что мне ещё делать-то? — я с какой-то неловкостью сильнее сжал свой карандаш с тетрадкой для стихов
— Рассказать, о чём рассказ — с невероятно пронзительным, почти умоляющим взглядом сказал он.
А я смотрю в эти серенькие глаза под нескончаемый топот обуви и громкие разговоры собирающихся ребят и понимаю, что снова сдался и никуда не денусь.
Меня он всегда удивлял тем, как именно слушает, когда я ему пересказываю заданные нам рассказы. Это всегда неподдельный интерес в глазах, чуть приоткрытый рот (особенно на неожиданных или важных моментах) и бесконечное ёрзание, словно он оказывается внутри этой истории.
Заканчивая своё «понимание» романа Пушкина, он рассказывает о случайной встрече Маши и императрицы, о том, как последняя пощадила Гринёва. Было видно, как он чувствует неловкость, глядя то на меня, то на учителя, и внезапно произносит, повернувшись к тёте Лене:
— Я понимаю, что читать самому — это совсем другое, и я обязательно прочитаю, но пока я так понял рассказ.
— Да уж, умеешь ты удивить, Денис. Ладно, поставлю тебе четыре, иди садись.
Было видно, что учитель поражена тем, что мальчик не стал ждать, когда ему снова скажут, что он не читал, а сознался сам.
Сидя на последней парте, я наблюдал, как триумфально и легко было Денису. Он сел за свою парту и приготовился слушать следующего ученика. Мне же всегда скучно тут, поэтому я достал наушники, которые обожаю: они полностью убирают любые звуки и шумы.
Плавными движениями надев капюшон и под неосуждающий взгляд Елены Анатольевны, я включил наушники, окунаясь в свои мысли.
Вообще, как технологии спасают — никто не говорит, зато орут бесконечно, что «технологии развращают». Для меня школьная перемена — это сущий ад, вжатый в десять минут. (Хотя и две большие, после второго и третьего, не настолько насыщенные, но всё же.)
Бесконечно рад своим наушникам: сажусь на подоконник, закрываюсь капюшоном — и наушники выключают эту хаотическую симфонию голосов, то и дело срывающихся на визг, звуков топота и шуточных заигрываний мальчишек перед девчонками.
И вот, сидя на подоконнике и упершись лбом в окно, я наблюдаю наш лес. Он прекрасен: голубые, высокие ёлочки и большие сосны, птицы, что перепрыгивают по верхушкам пушистых ветвей.
Никогда не мог себя остановить писать. Просто иногда нужно написать — и внутри становится так легко, и, как правило, с новыми ощущениями восприятия внутри себя.
Так и сейчас я успел записать в тетрадь:
Приоткрытый рот, замёрзший небосвод —
Задержал дыханье — на секунду, две.
Внезапно напрягусь, потом обратно — сход…
Так удивился я пестренькой сове.
На зимнем небе — пёрышком волниста,
Она угукнула — туда, где белка у дупла.
А на руках — смола, чешуйчато-груба,
Сосенки кора… и ёлочка пушиста.
Внезапный треск ломает тишину,
А хруст вдали добавил жизни лесу.
Угукнула сова… ну а я полезу,
И липкою рукой на прощанье я махну.
И настроение уже совсем другое. Даже несмотря на то, что от неожиданности звонка на урок я упал с подоконника — с лёгкостью весеннего ветерка я залетел в класс истории.
Сегодня мы узнаем про царя, о котором у меня сложилось самое сложное впечатление из всех, что я в себе испытывал.
С одной стороны, раз уж ты Царь, то помнить нужно про своих людей, что твои действия не всегда будут соотноситься с веяниями твоей души. Но должны отвечать глубоким интересам жизни страны.
Тогда почему добрый и наверняка мудрый последний царь Российской империи этого не понимал? Почему был таким мягким и позволил беде случиться, хотя имел таких безумно мудрых людей, как С. Ю. Витте или Столыпин?
— Да просто он дурак, а не царь! Я бы просто сказал — всех казнить, да и делов-то! — мой крикливый одноклассник заумно рассудил с улыбкой… и ступором учителя.
Вот почему, сидя и слушая всю эту историю, объяснения учителя порой кажутся слишком поверхностными?
И непонятно — мне холодно от ветра из приоткрытого окна или от обиды, что тему я так и не разберу до конца.
Тут уже видно, как ребята убирают ручки и карандаши в пеналы: стуки деревянных карандашей, пластмассовых ручек и молний наполняют класс.
Шуршание достигает своего апогея, и учитель истории уже вынужден повысить голос, объявляя о контрольной работе на следующем уроке.

— Пошли гулять, чего тут делать-то? — Денис, как всегда, пытается выманить меня на улицу, чтобы хоть что-то да поделать.
— Пошли, — соглашаюсь, просто понимая, что никак не отмажусь от него. Всё равно утянет.
Кстати, интересно, а почему учителя всегда ругаются о том, что нельзя курить, объясняя этот запрет своими причинами, но — на уроке? А вот тут, за школой, стоят старшеклассники и радуются, какое у них получается облако дыма от четырёх сигарет сразу. Грустно осознавать поверхностность не только в ответах на вопросы, но и в заботе.
— Ты меня сегодня спас, с меня чипсы! — он никогда не купит мне чипсы, но всегда их обещает.
— Ага. Ты хорошо понял рассказ — с меня небо, — я улыбался от собственной аналогии его обещания и моего.
— Ха-ха-ха! Небо! — Денис остановился, видимо, от догнавшего смысла моих слов. — Нет, ну когда-нибудь я тебе куплю чипсы, слышишь?
Мои волосы снова все потрёпанные, но теперь роль ветра выполняет братик. И почему это так приятно? Удержать улыбку и в этом порыве свежего ветерка посмотреть на него с настоящей благодарностью было просто невозможно.
Жизнь в городе уже идёт на полную: курьеры в жёлтой форме, дворники — в оранжевой, сменяются суетой у ярких вывесок магазинов. Запах свежего хлеба и булочек из старой пекарни наполнял воздух. Моё желание что-нибудь купить и Денис с его наглой походкой занесли нас в один из новых магазинов.
— Что будем покупать? — спросил братик, поднимаясь на цыпочки и оглядывая новый магазин.
— Не знаю… Я кушать вроде хочу, — тут мне сразу вспомнились чипсы. — На, купи нам чипсы, — я легко протянул ему купюру с желанием выйти на улицу.
Денис взял мои сто рублей — всё, что у меня было — и пошёл искать чипсы. А я почему-то буквально выдохнул от какого-то напряжения и сел на выступ у окна магазина, снаружи словно весь утренний шум вылетел из груди вместе с выдохом. Тут сирены машин скорой помощи и какая-то слишком хаотичная ситуация на дороге вдруг обрели согласованность: обычные машины все пропускали бело-красные с крестами, что проехали целой вереницей. И я впервые почувствовал это не как что-то повседневное, а как зов чего-то тревожного.
— Короче, я купил эти. Другие очень дорого стоят, — он смущённо протянул мне чипсы.
— Так открывай, чего ты мне их суёшь, вместе схряпаем, — меня всё не отпускала мысль, почему так много «скорых» проехало, поэтому и кушать не сильно хотелось.
— Ты чего это? — Денис удивился, что я отодвинул его протянутую руку с чипсами.
— Не хочу пока, кушай, я… — раздались звуки сообщений на наших с ним телефонах.
— Не понял, что им надо? — с грязными руками от чипсов вопросительно уставился в меня.
— Говорят, закрыться в классе. На, сам смотри, — я прочёл странное сообщение от нашего воспитателя и показал его Денису.
«Закройтесь, пожалуйста, в классе и не выходите в коридоры без разрешения взрослых. Мы сейчас разбираемся, как вас всех вытащить.»
— Это что ещё за дела? — он был встревожен, как и я, а его глаза буквально кричали озадаченностью.
— Ещё восемь минут до урока, — я уставился на время в телефоне, пытаясь сам оценить, к чему бы это сообщение. — Пошли, может, успеем на урок.
Мы оба говорили громче обычного, будто пытаясь перекричать ветер.
— Ты дурак? Звони дядь Мише! Нам нельзя в школу, он же написал — «всех вытащить»! — я был очень благодарен ему за эти слова: он убрал мой шок и непонимание ситуации.
Ветер стал резко другим, или мы воспринимаем его по-разному в соответствии с внутренними чувствами? Он уже протяжно гудел, нес в себе запах мокрого асфальта и слегка пугающей ледяной прохлады с мокрыми каплями. А на фоне всё ещё эхом отдавались звуки сирен.
— Чего ты встал? Давай звони! — он уже буквально крикнул. Я никогда не слышал, чтобы он так кричал.
— Да, сейчас, — я словно током ударился, дернулся, всё пытаясь успокоить или выстроить свои мысли. — Сейчас.
Я понимал, что случилось что-то плохое, и во мне почему-то боролись два желания. Первое — не мешать дядь Мише, не отвлекать: видимо, он сильно занят, и я лишь потревожу его. Второе — узнать, что нам делать и куда идти.

…Мои мысли сопровождались хлопаньем крыльев кучки голубей, испугавшихся прохожего, и визгом тормозов на дороге.