На белой дороге. Книга

На белой дороге

Проза
Рассказы. Повесть.

                Семьдесят четыре секунды   
                Сборник рассказов

Странный коллекционер
(записки из прошлой жизни)

     В девятом классе школы у меня появился странный приятель.
     Двор нашей пятиэтажки был создан будто специально так, чтобы соседи понимали, что за люди собрались под его крышей; обмены и переезды тогда были не в моде, так что все знали всех.
     В микрорайоне царствовал иерархический порядок: четырёхподъездные дома из силикатного кирпича стояли параллельно друг другу, обширные дворы потрясали воображение, и каждым таким хозяйством, домом и двором, распоряжались управдомы. Наш управдом, мужчина скорее добродушный, чем суровый, по каким-то причинам был без ног. Протезы его всё же давали возможность передвигаться с палочкой, а так называемая "инвалидка", своего рода чудо мотоциклетной техники, и вовсе делала его образ жизни даже более подвижным, чем у простых смертных. Едва заслышав её оглушительный треск, местная детвора сбегалась на просмотр неописуемого зрелища; управдом был широк в кости, прямоуголен телом, а звуки протезов и вовсе делали его похожим на старый скрипучий буфет,  не стянутый как следует болтами. Лицо его красила такая же прямоугольная улыбка, которая менялась на сосредоточенную, собираясь в линию, когда он работал.
     Удивительный человек удивителен во всём, в том числе и в работе. По причине инвалидности, управдом получал пенсию, жить на неё удавалось в то закоренелое советское время сравнительно неплохо, но куда деть свободное время?
     А вот куда: человек чинил телевизионную технику, и человек кипел от идей, и эти идеи воплощал в жизнь.
     Мне запомнился наш двор в самом расцвете его существования. Возраст мой уже позволял тогда анализировать себя и ближайшее окружение, и память услужливо подсказывала: а это так и так, и ни на шаг в сторону. Однажды памятью выстроенное совершенство двора много лет спустя было разрушено после ухода из жизни этого человека. Да и что сказать: дел наворотили под руководством нашего управдома немеряно. По северную сторону у проходов к подъездам высадили больше десятка голубых елей в линию, кустарник взял в каре; асфальтовую дорогу, за кустарником появились яблони, несколько вишен; по торцам, отделяющим проезжую часть микрорайона от дворовой территории, пирамидальные тополя.
     О цветах не стоит и говорить: высаживали, кто что мог, и в количествах неимоверных. Появилась волейбольная площадка на ничейной территории: на бульдозер собирали по пятнадцать копеек с квартиры всем домом, как помнится, а квартир было восемьдесят; турник через дорогу за входом в лесопарковую зону установили из железных стоек строительных лесов, раскреплённых толстенными проволочными растяжками, и даже в подвале второго подъезда поместили теннисный стол. Когда детская память перестала бороться с внешними признаками дворовой жизни, возник интерес к скрытым до поры личностям двора.
     Так вышел на первый план моих интересов наш сосед из смежного подъезда, Алексей Андреевич, прославивший себя тем, что первым в доме сделал перепланировку своей трёхкомнатной «хрущёвки», а потом развёлся с женой, с которой прожил пятнадцать лет, и, по моему мнению, поступил довольно благородно, как современный советский гражданин, выделив ей и двум дочкам две отдельные комнаты. В то чудесное время со стройматериалами было трудно, но в двухстах метрах от нас строили два жилых кирпичных дома, и, как сами понимаете, упрощало его задачу неимоверно.
     Алексей Андреевич работал фотографом где-то в центре города, иногда заходил к моей матери по-соседски, я же учился, заканчивал девятый класс; помнится, это было весной, пышно цвели во дворе яблони. Как человек деятельный, он не мог пропустить мимо себя молодого человека; как-то перекинувшись со мной парой фраз и найдя мои суждения довольно здравыми, он по собственной инициативе привлёк меня к фототворчеству.
     Впоследствии мне приходилось пользоваться его услугами. Если читатель был студентом технического вуза в то славное время, когда чертили на роскошных ватманских листах бумаги, то вспомнит, наверное, что среди студентов пользовался популярностью такой метод копирования друг у друга чертежей, как "телевизор". Разместив под толстым стеклом, лежащим на двух пригруженных книгами стульях, включённую настольную лампу и положив на стекло в качестве образца идеально выполненный лист какого-нибудь чертежа, страждущая студенческая личность совмещала контурами собственный чистый лист ватмана с образцом, и –  о, чудо! –  сквозь плотную бумагу идеально проступали вожделенные контуры.               
     Алексей Андреевич называл это любительщиной. Позвав меня к себе домой, поведал, как перекопировать чертёж принципиально более совершенно. В домашнем его распоряжении были такие штуки, как сменные объективы на фотоаппарат "Зенит", куча фильтров-стёкол на эти самые объективы, спецплёнки и прочее; что уж было в самой городской фотографии, и вовсе не подлежало описанию. Доступ к его домашней фотолаборатории впоследствии я имел неограниченный, и даже по знакомству оказывал услуги некоторым студентам-архитекторам, у которых графических заданий было на порядок больше, чему те были несказанно рады –  техника экономила студенческое время. Сделав несколько фото на обратимую контрастную плёнку у себя в фотоателье и проявив её, сосед передавал мне, и уж я мог через фотоувеличитель выполнять прорисовку некоторых деталей, и, собственно, своих решений. Точность передачи размеров и пропорций гарантировалась высочайшая; как ему это удавалось, мне и в голову не приходило. И он гордился этим, как гордятся истинные профессионалы своего дела.
     Алексей Андреевич нимало не старался подвигнуть меня в свои дела. Что толку от новоявленного студента, пусть и технаря, по специальности, совершенно его не интересующей? Но его познания в фотографии, и особенно практика, меня задели, и после второго курса я приобрёл по случаю приличный фотоаппарат, но это было потом.
     Однажды зимой он пригласил меня прогуляться ночью на водохранилище. Морозы в те времена стояли не нынешние, лёд, как помнится, уже к началу января формировался такой, что некоторые состоятельные рыбаки выезжали на своих авто прямо к лункам. Не зная истинной  цели  нашего  путешествия,  я  положился  во всём на него, думая, что он продвинулся в ловле рыбы совершенно нетривиальным способом.  Спустившись к огромнейшему промороженному полю водохранилища, мы и в самом деле нашли рыбаков, держащихся обособленной кучкой, но мой фотограф, хитровато подмигнув, заявил, что нас ждёт рыбалка особого рода. Вдоль берега была протоптана довольно удобная широкая тропа, мы уверенно двигались, поскрипывая валенками и переговариваясь; уже недалеко над очередным спуском тускло блестел православный крест, венчающий тёмную громаду православного храма.
     Надо сказать, что в то беспечное время мне и дела никакого не было до каких бы то ни было религиозных обрядов и обычаев, неистово чтимых некоторой частью нашего народа. Воспитанный в духе атеизма, церковными вопросами я не интересовался, не понимая, что неумолимый рок уже занёс надо мной свою неумолимую десницу. Мне досталась часть рыбацкой ноши, довольно тяжёлая, килограммов на десять. Наверное, только это и отвлекало меня от размышлений на тему цели полночного путешествия. Начиная понемногу уставать от непривычной ноши, я уже хотел было спросить моего бывалого товарища, мол, почему не взяли коловорот, где будем делать лунки и проч., и уж было подал голос, но мой спутник шикнул на меня довольно невежливо, мы пошли медленнее, скрип под валенками самопроизвольно прекратился, и только правое плечо ощутимо ныло от давящей ноши.
     Прямо под храмом на занесённом снегом речном льду послышалась пока нечленораздельная речь, мы остановились где-то метрах в десяти от народу, столпившегося полумесяцем около огромнейшей проруби. Было их человек двадцать пять, и, судя по тональности голосов, зачем-то пришли и женщины. По темноте видно не было, что там творится, но мой старший приятель приказал распаковываться. Достав из своего рюкзака два каких-то тяжеленных прибора в футлярах, я с наслаждением лёг в снег, не обращая и доли внимания на окружение, и закрыл глаза. При длительной ходьбе немного выстудило левую щёку и ухо ветром с водохранилища, пришлось распустить тесёмки на своей кроличьей шапке-ушанке, завязав их под горлом. Вдруг несколько световых вспышек полыхнули рядом, послышались крики:               
  – Потуши свет, свет потуши!
    Мгновенно очнувшись, обнаружил, что Алексей Андреевич возился с моим грузом, бормоча вроде бы про себя: – как же, делать мне нечего... зря, что ли, шли... Его фотоаппарат с открытым длинным объективом болтался наискосок по полушубку.
    И пять или шесть вспышек ещё раз очередью осветили окрестность у проруби. Резкий мужской окрик был ответом:
  – Филон, да они не унимаются... Бей их!..   
    Дальнейшее не поддаётся описанию: меня как током пронзило, я вскочил, мой фотограф кинул мне мигом собранный рюкзак:
  – Сашка, дёру, куда угодно, хоть на левый берег, а то в проруби крестить начнут... Ну, чада мои любезные, я вам устрою святую пятницу, выбраться бы нам отсюда!
    На следующий день, благо, было воскресенье, меня разбудил звонок. Сосед, с глазами, как у побитой собаки, пришёл справляться о моём здоровье.
  – Хочется думать, что тебе повезло больше, чем мне. Повернув шею и тыкнув пальцем в правое ухо, заставил обратить моё внимание на широченную багровую косую царапину.
  – Представляешь, пожарным багром достали. Где они его там нашли? Галка моя до сих пор не верит, что в  нашем деле могут быть нарушения правил техники безопасности, подозревает тривиальную любовную историю. Я к тебе, собственно, за этим. Если вдруг спросит, что и как, ответишь: ночная съёмка подлёдного лова, на обратном пути на подъёме поскользнулись, в кустарник колючий занесло. Не надо пугать слабую женщину, мне рядом с ней ещё жить и жить.
    Через две недели заявился ко мне расстроенный, но уже с зажившей шеей. Вывалил на стол пачку фотографий потрясающего качества форматом 13х18 см, где я узнал нашу прорубь, и где на некоторых голых гражданок соучастники события накидывали белые простыни.
    Оказалось, праздник крещения отмечался в эту ночь, а я, тёмный, этого не знал.
  – Если захочешь поверить, у меня полно знакомых в самых удивительных областях, в том числе и на областном телевидении. Через него хотел разместить свои фото на антирелигиозную тему. Он взял фотографии и плёнку, и через два дня вернул половину всего, а плёнку, думается, прикарманил, мошенник такой, – мол, потерялось остальное, – заметь: самые пикантные фото! Передал слова редактора при этом, что на нашем советском телевидении стриптиза никогда не было и не будет. В общем, пострадал я за правду, да и тебе досталось за компанию.
  – И что теперь с фотографиями делать будете?
  – Добавлю в свою коллекцию несбывшегося.
    Прошло, наверное, года три или четыре, я уже работал, и как-то матушка моя мне и говорит:
  – Слушай, сосед наш, фотограф Алексей, подался в истопники, в нашу районную котельную дежурным, изготовил какую-то особо мощную сушилку и теперь яблоки сушит, зараза такая (это было у неё такое удивлённо-восхищённое выражение). Я попросила его продать нам для компота – отказался.  Может, ты поспособствуешь? Нам на зиму и надо-то три кило, а в магазинах нет ничего.
    На следующий вечер я поплёлся к фотографу. То ли мы давно не видались, то ли первые годы независимости России произвели на его физиономию неизгладимое впечатление, но нашёл его заметно похудевшим, правда, ещё более живым и суетливым.
 – Здоров, сосед, как дела?
Пробурчав что-то неопределённое, мол, пока работается, я понял, что он сам так и жаждет поделиться со мной чрезвычайной новостью.
  – Эх, Сашка, свобода! Теперь я запросто могу открыть собственное дело!
     Оказалось, его бизнес с сушилкой вещь более чем реальная. Собирая яблоки в заброшенных садах и с дичков, просушивая их в котельной своей собственной сушилкой, он решил заделаться ни много ни мало как первым бизнесменом нашего микрорайона. Его чудо-аппарат на триста восемьдесят вольт и восемь киловатт мощности выдавал на-гора четыре кило сухофруктов в сутки. Электроэнергия была бесплатной, от котельной, и в успехе своего дела новоявленный бизнесмен не сомневался. Главное, как я понял, так это то, что ему следует накопить триста кило сухофруктов, чтобы предстать перед закупочной базой надёжным партнёром, и впоследствии завоевать рынок. В эти неспокойные дни его заботы направлялись на изготовление разборного стеллажа из металлолома и незаметной установки в самом тёмном углу котельной. Пытаясь частично начать делать стеллаж дома, фотограф нарвался на жёсткую позицию своей бывшей. Она не собиралась терпеть в общей прихожей ни ржавчины, ни шума резки металла, в противном же случае...
    И Алексей Андреевич все свои дела перенёс в котельную.
    В этом богоспасаемом заведении при его суточном графике дежурств никто не мешал, ночами же он вообще был полновластным хозяином всего здания, и творил, что хотел.               
     Скандал разразился через три недели. По слухам, электрические расходы на обслуживание котельной с приходом нового дежурного превысили среднемесячные в сорок пять раз, фотографа вычислили, и к очередному дежурству он обнаружил сломанный чудо-стеллаж и перемешанные с мусором сто килограммов готовых к отправке на базу сухофруктов. Все затраты по вывозу чуждой для целей котельной продукции пришлось взять на себя, выплатить перерасход электроэнергии и уволиться. Правда, чудо-сушилка осталась невредимой.
     Коллекция его несбывшегося продолжала пополняться. Я бы согрешил против истины, если бы заявил, что меня радовали его неудачи. Всячески желая успехов в его бизнес-потугах, я огорчался, замечая, к каким последствиям приводит его предприимчивость.
     Очередной перл фотографа не заставил себя долго ждать.
     Надо отметить, что его квартира располагалась на первом этаже нашей пятиэтажки, и, следовательно, балкона предусмотрено не было. Двухстворчатое окно его личной комнаты выходило во двор соседнего дома на заросший липами бесхозный дворовый участок, который никак не просматривался с улицы летом. Такова была начальная диспозиция перед очередным поворотом в жизни моего приятеля.
     Как сами понимаете, после происшествия с крещёным днём я зарёкся иметь с ним дело, не придав значения очередному его визиту.
     А зря.
Не обладая даром предвидения, мне удалось невольно стать соучастником некоторых событий. Да и просьба его была чисто по моей профессии: к тому времени в моих личных документах уже хранился диплом инженера-строителя. Беседу сосед начал с того, что обратился ко мне по имени-отчеству, чем придал автору этих записок веса в собственных глазах. От неожиданности такой, замявшись, я ответил, что церемонии неуместны, коль мы знакомы с незапамятных времён, и он приступил к деловой части визита.
     Суть дела заключалась в следующем. У него есть зимняя дача, очень маленькая, впереди майские праздники, и к первому числу нужно прочертить проект пристройки со следующими исходными данными: бюджет – такой-то, соблюдение всех строительных нормативов как для места постоянного проживания: тёплые стены, потолок два пятьдесят, отдельный вход, окно как для жилого дома, с двумя рамами, фундамент. Эскиз существующей части дачного домика прилагался.               
     Но, главное, возвести пристройку нужно в три дня бригадой каменщиков, на выходных, и площадью в двенадцать квадратных метров.      
     Я был польщён оказанным доверием, не спросив, однако, зачем ему нужны были чертежи, выполненные по всем нормам и правилам для пристройки какой-то дачки, и уже в уме начал продумывать основы неожиданно свалившейся работы. Бонус предлагался солидный: мешок русской рассыпчатой картошки и два ведра
яблок.
     Работая неделю по два часа в день, задача была решена. При следующей встрече обсудили некоторые не-учтённые аспекты темы, я внёс изменения, и яблоки на следующий же  день Алексей Андреевич перенёс из  своего подвала в наш. Картошка была оставлена на потом, после проверки всех конструкций новоявленного строения летом.               
    Через две недели матушка поразила меня убийственной новостью:
  – Ты видел, что наш фотограф, зараза такая, учудил?
    Ответив отрицательно, я приготовился выслушать рассказ об очередном сногсшибательном перле моего старшего приятеля Алексея Андреевича.         
    Сказки о дачной пристройке оказались сказками. По моим чертежам неутомимый на выдумки человек возвёл пристройку к своей комнате в собственной квартире, и уже впустил туда квартирантов. Таким образом, его квартира превратилась в коммуналку как бы на три хозяина, молодая семейная пара пользовалась его столиком на кухне и прочими удобствами на общих основаниях, а Алексей Андреевич получал солидную прибавку к своей скромной официальной зарплате.
     И вдруг до меня дошло, отчего необходимо было возвести пристройку в три дня. Наш деятель решил избежать встреч со всевозможными администрациями, включая и участкового, и этот план удался. Получая всё лето свежайшую информацию о его борьбе с бумажной волокитой и тем же участковым, которого через месяц после происшествия в наказание перевели приглядывать за жуткой городской окраиной, меня раздирало любопытство: оставят ли в покое моего соседа? За лето он ещё больше похудел от свалившихся забот, завёл себе портфель для бумаг и опять сменил работу. Как-то вече-
ром подошёл ко мне с вопросом:
 –  Александр, а как можно побыстрее получить какое-нибудь звание учёного или творческого работника, что-
бы рассчитывать на отдельный кабинет в квартире?
     Время стояло неопределённое, многое вдруг стало зависеть от частных случайностей, но, судя по вопросу, от-
ношения в верхах никак не хотели складываться по озвученной теме.
     Пожав плечами, я, таким образом, расписался в собственном бессилии.
     Между тем события стремительно развивались, в сентябре у фотографа сменились постояльцы. Точнее, молодая пара исчезла, а комнату снял неразговорчивый мужчина средних лет с тяжёлым взглядом. С той поры житья не стало всему подъезду: ночные попойки и скандалы знаменитой комнаты стали присутствовать еженедельно в милицейских сводках; что там творилось, наверное, знала только его бывшая жена, сам фотограф уклонялся от расспросов. Затем шумный постоялец съехал, сменил его другой, можно сказать, почти респектабельной наружности, и с ним в вышеозначенную квартиру вошла долгожданная тишина. Тишиной подъезд наслаждался всю осень. Но стоит упомянуть, что некоторые соседи, страдающие бессонницей, стали замечать, что к отдельному входу с чужого двора ночами пробирались таинственные личности, зайдут на пять минут и исчезнут.
     Вскоре разрешилась загадка тишины, и всё кончилось: в два часа ночи приехал наряд милиции и забрал этого последнего постояльца скандальной комнаты с двумя ночными визитёрами, и по морозцу вывез в машине с зарешёченными стёклами куда следует, а ещё через неделю местный шкет десяти лет предложил мне бизнес по продаже четырёх тысяч штук бэушного силикатного кирпича. Поинтересовавшись, откуда кирпич, малец, довольный моим вниманием, подвёл меня на место хранения дефицитного материала.
     Да, разумеется, это и была бывшая пристройка моего фотографа.  Дом  приобрёл   прежний облик, если не считать нескольких дырок, замазанных цементным раствором в старой стене.
     Позже мне довелось узнать причину быстротечно проигранной битвы за площадь Алексеем Андреевичем. Всё оказалось просто: некий человек из органа, компетентность которого оказалась на порядок компетентнее милиции, между делом шепнул новоявленному владельцу излишней жилой площади, что следствие пока не закончено, но есть мнение, что возведение пристройки явилось целенаправленным актом в создании пункта по хранению и сбыту наркотиков, в том числе и за рубеж. Мог разгореться международный скандал, и если через неделю…
     Фотограф пришёл в ужас от услышанного, а ломать не строить, и он за день восстановил статус квартиры. Кроме замазанных цементным раствором дыр в стене, у фотографа остались его фотографии пристройки, все этапы по её возведению, и даже застолье со строителями.               
     С тех пор прошло немало лет, я уехал из родного города, жизнь кружила меня, ласкала и била иногда, и сам фотограф куда-то съехал, перед отъездом зарегистрировавшись со своей бывшей женой, последнее достопамятное чудачество, о котором мне поведали земляки!
    Мне не забыть тех чёрно-белых снимков, где бывший мой товарищ, мой фотограф, весёлый и счастливый, сидит на скамеечке, обнявшись со строителями, отмечая новоселье в новой комнате, не забыть его озорного участия в моей прошлой – да, уже можно так сказать! – в моей прошлой жизни, как не забыть и своего родного города, города моего детства, моей юности, и всего того, что было связано с ним.

                декабрь 2016 –  январь 2017 г.


Почти рождественский рассказ

     Кажется, это было не со мной. Или, как говорят, в прошлой жизни. Перед тем, как уволиться с первой своей работы, полученной по распределению, нужен был поступок. Ссора с начальством подошла бы, но не было веской причины для ссоры.               
     И вдруг…               
Вот именно, это «вдруг»… Начальство приехало само. Как-то по-будничному отвело меня в коридор и в стиле променада вроде бы к слову спросило: а почему?.. И куда, собственно, тропа проторена?
     Ничего вразумительного не ответив, кроме как – засиделся, мол, – я решал уже другую задачу.
     Значит, в стройных рядах инженерного братства завёлся фискал. Официального заявления не было, а слухи поползли, кто-то обмолвился. Если я не говорил, тогда ерунда получается; знали свои домашние, но трезвонить на работе о моих планах…Так откуда, где источник, где первопричина?
     И, наконец, мне вспомнилось: тридцатого Тенгиз объявил, что с родины получил фантастическую посылку с домашней чачей, а тридцать первого в пять вечера после работы она была торжественно распакована под дружественные аплодисменты всех присутствующих, заинтересованных лиц отдела.               
     С чачи тогда всё началось, и, понятное дело, тогда информация и выползла.               
     В порыве великодушия в середине широкого русско-грузин-ского застолья Тенгиз бросил клич:
  – Генацвале, кому нужны ёлки?
Из девятерых присутствующих загодя ёлку купил лишь самый предусмотрительный из нас, зам. начальника отдела.  У  остальных  ёлок не было, ибо всегда вышеозначенную покупку откладывали на самый последний срок. Но сегодня, находясь в тёплой дружеской компании, и думать не хотелось куда-то тащиться, чтобы решать эту постоянную предновогоднюю задачу. Опять же, русские традиции требовали самоотверженности, и после первого-второго января, придя в отдел, каждый отдавал отчёт сообществу, где, как и вопреки чему удалось решить проблему.
     Заметьте, заканчивался тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год, чисто мужская компания, последний рабочий день уходящего года, на столе, освобождённом от старых папок с чертежами, застеленном давнишним номером газеты «Труд», горкой располагались абхазские мандарины, бутылка тёмно-зелёного стекла без этикетки с подозрительной затычкой из какой-то промасленной синюшной бумажонки привлекала недвусмысленное внимание; тонкая, до невозможности засушенная колбаска источала бесподобно убийственный гастрономический аромат… О чём тут ещё говорить?
    Купленная кем-то селёдка Тенгизом была отвергнута с негодованием и вынесена хозяином оной на подоконник.               
     У меня ёлки не было, и мой голос потонул в восклицаниях страждущих: – мне!.. – и руки уже совали нашему грузину мятые рублёвки.
 – Не надо, генацвале, уберите деньги. Ёлки – бесплатно, от меня… Подарок, понимаешь?!
     Сообщество одобрительно загудело, послышались восклицания:
  – Вот это душа… люблю!.. У грузин нам, русским, ещё учиться и учиться… Молодец… Ай, молодец!..
     Тенгиз кому-то позвонил, прибежал техник со второй смены, потом появился всем нам знакомый прапорщик со  своим  знаменитым  трёхлитровым, в  драконах,  китайским термосом, встреченный уже единогласным «Ура!»               
     Прапорщик приводил солдат-строителей на пристройку к корпусу, а поскольку наш техотдел имел самые непосредственные связи с отделом капитального строительства – играли в шахматы комната на комнату в обеденных перерывах, трое на трое с каждой стороны, и служивый заменял недостающих либо капитальщиков с одной стороны, либо технологов, с другой, для поддержания кворума – то веселье расцветилось недостающими до сей поры армейскими стилистическими красотами.      
  – Витька, а термос, случайно, не пустой?
  – А на этот раз с чем, с компотом или чаем?
  – Смотри, тут уж не до шахмат; соображаешь?
Прапорщик Виктор был человеком надёжным и по-свойски смышлёным. Участь всем знакомого термоса в его судьбе мне до поры была непонятна, пока я как-то не поинтересовался у коллег: – а почему у нашего служивого говорок какой-то не совсем внятный, дефект речи, что ли? Ребята тогда расхохотались, а зам. начальника пояснил:               
   – Виктора на службу снаряжает жена, наливает ему чай или компот в термос, но по его просьбе не до конца, не под завязку; мол, столько не выпить за день. Тот доходит до части, в каптёрке у его коллеги стоят ящики с "фетяской", такое молдавское вино. Термос доливается бутылкой роскошного напитка под пробку, получается некое подобие глинтвейна, и потому на объекте наш прапорщик постоянно ходит розовый, весёлый и красивый, только чуть с прононсом напряжёнка. Но, когда отводит роту в часть, термос несёт уже пустым, очаровательнейшие ощущения проходят, и он опять становится строгим,  но  справедливым,  как  и   положено  по уставу.
Чача оказалась на вкус противней, чем ожидалось, но  пилась легко, и с каждым тостом всё легче и легче. Перед дегустацией хозяин проверил напиток на крепость, отлил немного в чашку и запалил: горячительное взялось гореть без дыма и запаха, но с какой-то синевой. Пили небольшими стопками, закуска, как никогда, соответствовала статусу компании, и когда заявился ефрейтор, подмигнувший нашему прапорщику: мол, всё сделано, как надо, Тенгиз воскликнул очередной тост:
  – Да войдёт радость в каждый ваш дом, генацвале, с теми ёлками, которые обещал; айда выбирать!
     Осушив стопки и накинув кое-как верхнюю одежду, мы весёлой гурьбой выскочили из отдела. На стройплощадке в свете прожекторов тихо падал новогодний снег, не было ни души, и только к дальней строительной бытовке вела узкая цепочка следов.
     Тяжёлый, с лёгким налётом ржавчины, амбарный замок в здоровенных ладонях Виктора казался детской игрушкой. Провернув два оборота ключом, он отошёл, и, подмигнув, произнес:
  – А теперь – налетайте, только чур: свет не включать!
     Уже после праздника, вернувшись на свои рабочие места, до нас дошли слухи, что заводская охрана обнаружила в неотапливаемом складе со стороны пристройки свежезаделанную красным кирпичом дыру, через которую неизвестными были похищены восемь из пятнадцати двухметровых ёлок, невероятно пушистых и свежих, припасённых для начальства, и за которыми должна была подъехать машина в перерыве второй смены.               
     Всё это случилось потом, потом; прошли годы, десятки лет –  страшно подумать! – но я помню до сих пор, как примёрзшую дверь строительной бытовки отдирали со скрипом, как мне в нос ударил ни с чем не сравнимый запах недавно спиленной сосны. Я был первым в толпе, меня тогда внесли и повалили в это предновогоднее сознание, я упал в хвою, глаза самопроизвольно закрылись, вдохнул полной грудью этот потрясающий новогодний запах детства, и уже верилось, что чудеса обязательно случаются, нам только не хватает искренней веры в них, в себя, в лучшее, во всеобщую гармонию мира и счастья.

                27. 12. 2015.

Случай из практики. Социологический опрос.

     – Ваше кредо?               
     – Я никому ничего не должен.
     – Никому?               
     – Абсолютно.               
     – Следовательно, у вас нет абсолютно никаких обязательств ни перед кем?
     – Разумеется.               
     – В том числе и моральных?               
     – Считаю, что в современном мире понятие морали устарело. Я готов вносить посильную лепту своим старикам и своим детям, уже вступившим в самостоятельную взрослую жизнь, но если у них возникнет в этом необходимость.               
     – А кто определяет, что эта необходимость возникла? Неужели, исключительно вы?
     – Если меня попросят, то, наверное, смогу определить. "Стучите, и вам откроют..." – припоминаете, откуда? И я следую этому принципу.
    – А сами;м разве неинтересно знать, каковы их дела, сегодняшние интересы, чаяния, запросы?
     – Но это их жизнь, их личное пространство, и мне неудобно было бы вторгаться в их внутренний мир.
    – Можно ли охарактеризовать вас эгоистом?
    – Все мы эгоисты – в той или иной степени.
    – Вас не задевает, не возмущает мой последний вопрос?         
     – Нисколько. Мои профессиональные и гражданские обязательства вполне определены, и я им следую, а в остальном многое зависит от ситуации. Я не специалист-психолог, чтобы разобраться в этом. 
     – Кстати, а самому приходилось стучаться, коль вы упомянули библейское учение?
     – Разумеется.               
     – Вы меняли свои партийные убеждения?
     – Я не состоял и не состою ни в какой партии, не вижу в этом никакого смысла.
     – Предположим, объявят военное положение. Вы записались бы добровольцем?
     – Если призовут в случае военной необходимости. Моя специальность имеет весьма отдалённое отношение к военному делу.
     – Если так случится, что придётся пожертвовать вашей специальностью ради спасения Родины, какую иную специальность вы бы выбрали? Допустим, если бы пришлось начинать её освоение с нуля?
     – Обслуживающий технический персонал.
     – Вы подавали в метро просящим о помощи?
     – Я пользуюсь исключительно автомобилем.
     – А в автомобильных пробках наверняка вам удавалось встречать проходящих несчастных с протянутой рукой; как вы поступали в подобных случаях?
     – Я не трачу своё время в пробках понапрасну, через интернет решаю свои профессиональные задачи, и когда впереди стоящая машина начинает движение, боковым зрением замечаю и начинаю движение сам.
    – Но вы наверняка обращали внимание, что сбор помощи происходит и через телевидение, радио, интернет. Вам не приходилось делать взносы таким образом?
     – Нет. Спросите, почему? Я не уверен, что мои деньги пойдут куда надо и в полной мере. Присвоят, разворуют и так далее.
     – Хорошо. Но благотворительность всё же существует. Как вы к этому относитесь?
     – Это не поле моих интересов, скажем так. Но в принципе допускаю существование этого института. Мало ли сфер человеческой деятельности? В конкретном случае, благотворительность мне не мешает жить, а я не мешаю существовать благотворительности.
  – У вас есть хобби?               
  – Есть.               
  – Какое?               
  – В выходные, чаще всего с приятелями, запускаем свои квадрокоптеры.
  – Дорогое удовольствие?               
  – Не из дешёвых; наши штуки менее всего похожи на детские игрушки.
  – Ваше хобби связано с вашей профессией?   
  – Нет.               
  – Вы проживаете в доме или в квартире?
  – Несколько лет назад поменял квартиру с доплатой и переехал жить в коттедж.
  –  У вас заработок позволяет ежегодно отдыхать за рубежом?
  – Дважды в год. Зимой – горные лыжи, летом – море.
  – Вы отдыхаете один?    
  – Когда как. Бывает, что мой отпуск и отпуск моей супруги не совпадают.
  – Часто?               
  – Пятьдесят на пятьдесят.
  – Вас супруга не ревнует?               
  – Понятия не имею.               
  –  А вы?               
  – Мы –  современные люди, и в моей семье нет места этому чувству.
  – Случалось ли вам приглашать друзей к себе домой на какие-то свои семейные торжества?
  – Только в кафе. И когда я жил в квартире, и сейчас,
когда у меня свой дом.
  – Можете ли вы сказать о себе, что обладаете чувством
совести?
  – Разумеется. Иногда мне не удаётся выполнить свою работу в срок, и мне становится не по себе.
  –  А чтобы выполнить работу в срок, вам приходилось задерживаться на работе, или посвящать работе время выходных, отпуска?
  –  Мне за переработку не платят, поэтому я не задерживаюсь на работе и никогда не трачу своё выходное или отпускное время на разрешение рабочих вопросов.
  – Как вы думаете, вас на работе уважают?
  – Я – профессионал, и у меня такая работа, где работают только профессионалы. Думается, меня уважают, как и моих коллег, но напрямую ни мне, ни моим сослуживцам этого никто не говорил из моего руководства.               
   – Благодарю за откровенность; надеюсь, наши выводы и рекомендации помогут вам полнее раскрыть ваш личный потенциал для достижения ваших целей. Результаты вышлем завтра к 17.00.
      Когда клиент вышел, невольно задумался. Разумеется, я и сам себе задавал подобные вопросы, но ответы... Слишком разнились наши жизни.
      Слишком.               

                23. 04. 2017.


                Съехать с тротуара

                I.
     Я знал его почти четыре года, с тех пор, когда мы переехали в квартиру на окраину, где старые дома соседствовали с новыми кварталами, где ещё не все овраги засыпали, не все тротуары проложили, не все школы и магазины построили. Обычный парень, каких тысячи, для которых квартира – лишь место, где можно переночевать да привести друзей и знакомых, чтобы провести вечеринку, и провести как можно шумнее и радостней, а потом вывалиться задорной весёлой оравой в солнечное городское утро. Но в ту зиму я его почти не видел, пока не выяснилось, что он сорвался с крыши электрички и ему перерезало ноги.
     После этой трагедии как-то само собой у меня выработалась привычка заходить к парню по-соседски, раз в неделю, когда бедная мать его, женщина с землистым, усталым лицом была на службе. Так, вроде бы по делу, в перерывах своей писательской работы. Не скажу, чтобы мы стали друзьями по причине его инвалидности, но чувствовалось, что меня ждут. Домашняя кошка его бесцеремонно забиралась ко мне на колени при встрече, так привыкла, но потом устраивалась у культей своего хозяина, и парень прятал свои пальцы в её белый, длинный мех.
    Говорили; в один из визитов своих я принёс шахматную доску, сохранившуюся у меня ещё со старых советских времён, не спеша приучил его разыгрывать дебюты, к доске достал книжку по шахматной игре. Парень держался, как бы не показывая вида, но тоска и боль в глазах его читались слишком явно.
     В один из последних визитов –  а прошёл почти год после больницы, он похвастался, что получит на неделе какую-то инвалидную электрическую суперколяску, и потому будет выезжать на свежий воздух, и ездить столько, пока не кончится заряд аккумуляторов. Чудо-коляски увидеть мне не пришлось по причине командировки, а потом, когда привычно в полдень позвонил в его дверь, спускавшаяся с верхнего этажа соседка огорошила меня словами: – неужели ничего не знаете? –  он погиб в аварии, погиб на своей коляске в первую же неделю выездов, когда катился по проезжей части. Был гололёд, на протяжённом спуске коляску занесло. Я уж к вам заходила с неделю назад, но мне передали, что вы в отлучке; вот, извините, его записки. Нашли на его столе, и собственной рукой его приписано, если случится с ним что – отдать вам.
     Через неделю у меня дошли руки до тетрадки, корявый почерк несчастного парня пришлось долго разбирать, а спустя полгода пришло в голову, что не имею права держать это у себя; так, на всякий случай, решил выложить в интернет неординарное литературное творение; разумеется, под вымышленным именем. Заранее извиняюсь, что некоторые фразы пришлось додумывать, настолько неразборчив был почерк настоящего автора.

                II.
     «Приветом ко всем начинаю эту тетрадь, и, хотя пишу для себя, уж извините, что невольно заставляю вас вчитываться в свою белиберду, но я - калека, и этим всё сказано, почти всё. В той, прошлой жизни, никогда не задумывался, что придётся платить почти полной неподвижностью за разудалую, бесшабашную роскошь сумасшедшего движения, которой безудержно наслаждался почти четыре года. В свои неполные двадцать оказался скованным намертво с комнатной коляской. О-о-о, каким я стал чудовищем, превратился в полумеханического монстра, в подобие кентавра! Если вам доводилось слышать о так называемых «зацеперах», то я –  один из таких ненормальных, теперь уже бывших; проклятое железо оказалось обледенелым, и вот результат: отрезало ноги, и сейчас моей мечтой стало желание получить электромеханическую коляску, чтобы передвигаться по улицам, видеть и слышать этот мир, на жалкой обочине которого я оказался.
     Уж таким я уродился, что силой воли Господь меня не наградил, но если получу коляску… Мечтаю о такой, какую уже нашёл во «всемирной паутине», потому что купить её – невозможно; в учёбе я –  недоучка, колледж накрылся, профессии –  никакой; приходится пока рассылать письма во всевозможные инстанции, да вести этот муторный дневник: – надо же как-то убивать время! Уж если приходит беда, то не одна; с деньгами, как оказалось, в семье стало совсем туго; да и что за семья! –  я да мама, низкооплачиваемый библиотечный работник, да кошка Муська, пушистое создание, которое стало для меня почти частью самого себя. Если я не на коляске, она так и льнёт к остаткам моих ног, и ладони мои непроизвольно опускаются на её шелковистую податливую спинку.               
     Чиновничье сословие оказалось ещё то; нужной мне модели в регионе не оказалось. Уж кажется, чего проще: кому, как не инвалидам, знать, что нужно им самим! Так нет; за них решают пышущие здоровьем чиновные людишки вкупе с чинодралами от медицины. Всю сумму нам с матерью не потянуть, а если бы часть доплатить –  так нет, существуют драконовские порядки, узаконенные, очевидно, некими безликими существами без совести и чести, и исключительно для того, чтобы содержать этих нахлебников на деньги российских налогоплательщиков. Пишу письма во всевозможные благотворительные фонды, частные и не очень, а чтобы освоить хоть какую-то профессию на дому...
     С русским языком у меня не совсем всё в порядке, работа с компьютером не грозит, а чтобы собственными руками что-то делать, так сначала понять надо, что получается, смогу ли. Город наш не большой и не маленький, а так себе; вакансии по моим запросам случаются, но чтобы потом твою продукцию отправляли куда следует, – извините, решайте за свой счёт… А время-то идёт.
   Иногда сосед сверху зайдёт; мелочь, кажется, а немного отпустит; шахматы притащил на майские, потом самоучитель шахматный принёс, немного забываешься вроде бы. Но больше всего сны мучают. Иногда при-снится футбол, мяч гоняю, сам в нападении, и бьют меня по ногам, и, как ни изворачиваюсь, всё же достаётся, и я просыпаюсь от этой боли! А приду в себя – ног-то и нет. К ночи отойду, а ночью опять всё тот же сон. Врачиха иногда навещает, говорит, фантомные боли, а исчезнут или нет, ничего не отвечает, молчит больше.

                III.
    Ура и ура! – пришла коляска! Сразу почувствовал себя танкистом, который дождался своего любимого танка после ремонта; пыл охладил полусамостоятельный спуск с третьего этажа: есть благородные люди на свете! Пятиэтажки наши совсем не приспособлены к транспортировке таких, как я, и лифта нет; но ничего, первый раз всегда трудно, да и мир не без добрых людей, помогли. С утра шёл снег, тротуар наш ещё с ледком оказался, старт получился резкий, одно колесо проскользнуло, коляска крутнулась; ничего, начало положено, буду учиться. Но ездить по тротуару оказалось совсем непросто, сплошь участки крутых спусков и подъёмов, да вдобавок  не очищены от снега. С завистью окинул проезжую часть: –  вот бы где прокатиться! –  но камни бордюра были столь высоки, что переехать через них с моим нулевым опытом – невозможно! Проезды во дворы через тротуар окаймлены тем же бордюром без понижений – конечно, зачем мы им! –  опять же мамаши с колясками страдают, и приходится исхитряться, тормозить, и сантиметр за сантиметром отвоёвывать пространство для движения.
    Незаметно пролетело время, электроника показала минимальный заряд аккумуляторов, надо возвращаться. Просидел час в подъезде, простыл, кажется, пот залил бельё от напряжения первой поездки, пока не дождался двух мужичков: – что, парнишка, на пиво заработаем? Ну, народ, не знал я вас раньше, оказывается...
     Последующие выезды добавляли как уверенности держать коляску на снегу и по гололёду, так и беспомощность перед препятствиями в спусках-подъёмах из квартиры на улицу и обратно. Мама решилась на обмен квартиры с третьего этажа на первый, что должно было произойти быстрее обычного, потому что на первых этажах балконов в таких домах не предусмотрено, и, таким образом, мы ухудшим свои жилищные условия. А пока договорился с местными мужичками за пару пива вверх и по той же таксе вниз, и это по-божески, с их точки зрения, брать с такого увечного, как я.
     С другой стороны, я не знал всех возможностей, которые мне были представлены этим агрегатом, я никогда не мог прокатиться на максимальной скорости, мешали бордюры, прохожие, их спины, не видящие меня; мне хотелось почувствовать ветер в лицо, как тогда, когда я катался на крышах электричек и наслаждался свободой ощущений, мне хотелось забыть себя нынешнего и вспомнить своё вчерашнее, уйти, убежать от своих страшных футбольных снов и фантомных болей. Мне казалось, что нужно сделать один разворот моей коляски, всего только один, чтобы оказаться на свободе, чтобы промчаться по краю встречки, ощутить прежние ритмы сердца от ветра в лицо. Не знаю, когда я решусь, но решусь обязательно, а иначе придётся отречься от самого себя, иначе нет смысла жить. Жаль, что сейчас зима, снег добавляет риску в движении, но решение мной уже принято, и я от него не отступлюсь, я пойду на это, обязательно пойду…»               

                IV.

     Записи на том обрываются, но по тетради заметно, что несколько листов вырвано. Спустя месяц, встретил одного пенсионера, который все дни проводил в прогулках и видел случившееся своими глазами, о чём и поведал мне.

                Рассказ пенсионера

     «Если бы не медики, прописавшие ежедневную пешую ходьбу по два часа каждый день... Но я втянулся одно время, и даже в непогоду прогуливался своим привычным маршрутом. В тот день с утра шёл снег, я ещё размышлял: брать зонт или нет? Но морозец небольшой был, и от зонта отказался. Человека на коляске я приметил с неделю, мы прогуливаемся в одно время, только я пешком, а он на своей коляске, и по разным сторонам от дороги. Я всегда поражался, как быстро и с каким искусством тот научился преодолевать бордюры, выбоины, не сколотый с асфальта лёд, и мысленно здоровался, что ли, с ним. Ездил он по тротуару, искусно объезжая прохожих, иногда колёса проскальзывали по снежку, а человек будто забавлялся, и скольжение превращал в часть способа передвижения, как мне казалось тогда.
     Отличались ли его действия в тот день? Наверное, было что-то в поведении странного колясочника как бы задумчивое нечто; он часто и беспричинно останавливался, оглядывался по сторонам, иногда замедлял движение, иногда беспричинно ускорялся, и потому наши скорости были примерно равны, и потому именно в этот день запомнились его действия.               
     В какой-то момент он остановился у пешеходного перехода через дорогу, и мне подумалось, что ему надо переехать на мою сторону, а он вдруг свернул на проезжую часть и покатил, и покатил под уклон, набирая скорость. Уже потом, вдалеке, с перекрёстка послышались сигналы автомобилей, я заметил, как тяжело переваливался троллейбус, делая поворот, и вдруг остановился.
     Я развернулся и направился к месту аварии, я уже привык к этому колясочнику как к старому знакомому, и мне стало неспокойно как-то на душе. Подойдя к перекрёстку, обнаружил там пробку, движение встало, мигала скорая, мигала машина полиции. В самом центре перекрёстка образовался кружок людей рядом с синим троллейбусом, водитель которого снимал штанги, народ выходил изо всех дверей. Я догадался, что случилась трагедия с моим знакомым. Его занесло на скорости, и никто не успел среагировать, ни водитель троллейбуса, ни этот несчастный. Простоял полчаса, стал мёрзнуть, народ на перекрёстке не расходился, но я ушёл.
     На следующий день как обычно прогуливался, и всё пытался увидеть этого инвалида на коляске, но он не встретился мне ни в этот день, ни впоследствии.И вот ещё что хочется отметить: вдруг мысленно представил себя на его месте…
     Нет, никогда бы я не свернул на проезжую часть дороги, никогда и ни за что…
     И мне вдруг показалось, как послышалось:
 «… –  Старик, этого тебе не понять; и никому не понять тех, кто хотя бы раз прокатился на крыше электрички…»


                09. 03. 2018.


                Ирония судьбы, или…

     «Ирония судьбы, или с лёгким паром!» – кто не знает этот культовый новогодний художественный фильм? Кажется, что он не стареет; уж извините, такой вывод был сделан на основе будто бы случайных опросов моих друзей, знакомых и совершенно посторонних лиц, с кем сталкивала жизнь последние годы.
     Не знаю, почему, но я коллекционирую в своей памяти некоторые нелогичные, на первый взгляд, эпизоды советского периода жизни родной страны. Жизнь, разумеется, мудрее, порой и чудесней самых невероятных, реальных случайностей, которые происходили в судьбах соотечественников, но если задуматься о «невероятностях» – так ли уж они невероятны?
    На Руси никогда не исключалось явление чуда как такового, наоборот: вера в чудо, в иррациональное, была глубоко присуща нашему народу ещё в такое недалёкое от нас время.
     Нигилизм русской интеллигенции времён Чернышевского и Герцена, как думается, вырос из недр сказок, легенд, поверий, что с пелёнок опутывало каждого, родившегося на необъятных русских просторах, и, как на дрожжах, поднялся в среде интеллигенции русской, подпитываясь отсталостью и технологическим несовершенством относительно просвещённой Европы.
     Невозможно себе представить, к чему бы это привело русское общество, если бы не Первая мировая война!
     Можно лишь делать предположения, но сбрасывать со счетов нигилизм как один из катализаторов дальнейшего политического переустройства государства было бы нелогично.
     И вот всё, наконец, определилось: новое государство, кажется, в глобальном масштабе строит новую жизнь, где нет места чудесам, где всё в руках каждого человека. Пропаганда на самом высоком уровне заставляет принять и следовать ценностям материализма, математического расчёта, логики, безрассудной подчинённости, исполнительности одной структуре.               
     Но слепая вера в правоту в противовес любым насаждаемым политическим идеям остаётся жить, а жизнь каждого человека начинается со сказки, с веры в доброе окончание любой самой невероятной истории.
     Потому так притягательны сказки, а уж «сказку делать былью» нечистоплотными методами – это же рушит саму; сказку!
     И остаётся, остаётся нечто из детских лет, из детской мечты светлое и доброе, и потому аксиоматично праведное, неистребимое никакими государственными законами, чудесное и желанное!
     Проходит время, меняется общество, уходят в прошлое тираны, рушатся империи, меняются границы государств, но сказки остаются! И уже приходят новые имена, и на существующих реалиях жизни создаются чудесные вымыслы. Пророкам уже не бывать на Руси, их время прошло. Средства массовой информации заступили на их место, пришли новые сказки, где конгломерат художников новой эпохи создаёт новые истории, а телевидение доносит этот вымысел к народу и создаёт легенды из участников творческих лабораторий и союзов.               
    Не Что, а Как сказать, как раскрыть, как сопроводить новую рождественскую историю, вот в чём искусство авторов, и это искусство заставляет нас вновь и вновь… «по традиции, тридцать первого декабря…» усаживаться за телевизор, вновь и вновь открывать для себя мир героев
новой русской сказки. Почему так происходит – непонятно, но это уже стало именно традицией, частью культуры, частью нашей истории для многих и многих.
     Уж кажется, одинаковость, серость, безликость материальных вещей и сторон реальной жизни человека в общем-то недалёкой советской действительности… Что из этого можно сделать?
    Но перенесёмся в мир реальностей того времени.
    Улица Строителей…
    Пусть не Третья, пусть просто – Строителей; в каких городах не было такой улицы? Автору этих строк близки два города – Воронеж и Москва, и там существуют улицы со ставшими для слуха уже родными улицами и переулками, проспектами и площадями.
    «Красиво…» – иронизируют по поводу «типовых» наименований всего и вся в Советском Союзе авторы фильма, а для нас –  первый посыл, первое звено, на котором базируется сюжет.
     Типовое «жильё…»               
Как инженер-строитель, двадцать лет являвшийся участником панельного домостроения Москвы, могу только подтвердить: десятилетиями не сходили с конвейеров московских домостроительных комбинатов типовые серии домов. И уж если фасады время от времени в последние 10-15 лет стали переделывать, то старые планировки панелек ещё остаются, а выпускаются они потому, что продолжают действовать старые нормы жилой площади на человека, и, чтобы их изменить, нужно кардинально реконструировать комбинаты панельного домостроения, а это миллионы и миллионы вложений…
     Бедность богатейшей страны!               
И если ты не чиновник уровня выше среднего, а простой служака, то тебе, как и всем в Советском Союзе, полагается на семью из 3-х, 4-х, 5-ти человек, всё то же, по советским нормам, пропорционально, квадратные жилые метры. Есть и планировки улучшенные, но они не для всех, тут уж кому как повезёт, и не они составляют большинство типовых квартир. Правда, если есть средства, приобрести можно любую квартиру, но что делать госслужащим низшего и среднего звена? Для них остаются всё те же нормы.               
     Квартирные замки.               
Приходилось открывать ключами от одной квартиры двери квартиры иной в том же строящемся пока доме, по роду работы. Представьте ситуацию: шесть подъездов по шестьдесят восемь квартир в каждом… Четыреста восемь квартир!
    Какова вероятность совпадения ключей к разным квартирам замков одного механического завода, изготовителя этой необходимой, нужной продукции? Не редкость, что одним ключом открывались две разные квартиры в 2-х различных подъездах, даже и не в шестиподъездном, а в двухподъездном доме, и такие совпадения повторялись и повторялись из года в год.          
     А это уже серьёзно.               
Не смею утверждать, что на сегодняшний момент в панельном домостроении процветают такие же дикие совпадения с ключами (я уже несколько лет не связан со стройкой), но всё же со своей стороны призываю:
     Соотечественники, купившие, получившие типовые квартиры в типовых панельных сериях домов: срочно меняйте замки!
     Дальше – уже легче.
Типы мебели, столовой посуды и т. д.               
     По всей стране распространялись, кажется, раз и навсегда запущенные в производство, мебельные гарнитуры, фарфоровые безделушки и проч., и это подтверждалось совершенно неожиданно: приходишь в гости – а там такая родная статуэтка моментально приковывает взгляд, и уже общение с друзьями-хозяевами квартиры начинает строиться вокруг этого совпадения, вспоминаются подобные случаи.               
     Следовательно, невероятность истории, случайность совпадения –  не такая уж невероятная и случайная.
     Как в такой «типовой» стране появлялись шедевры литературы и искусства – тема, достойная обширного исследования. Нам же приходится оставаться самими собой: перед очередным Новым годом тридцать первого декабря, мы рассаживаемся поудобней у телевизора…
     Своего рода ирония судьбы, судеб многих людей…               
     С наступающим Новым годом!

                01. 01. 2014.


                Семьдесят четыре секунды

     Самое неприятное, что может случиться летом – возвращение после длительной, нудной командировки в пустую квартиру. Хотя, если вдуматься, существуют неприятности пусть и не столь прямые, но более, как бы сказать, философские, что ли, следовательно, более протяжённые во времени, настолько протяжённые, что практически не решаются сроком обычной человеческой жизни.               
     И это постоянно приходит в голову, когда лифт тащит меня к собственной квартире на тридцать седьмой этаж. Случалось подниматься пешком, когда выключалось электричество, и пять-шесть раз из любопытства, чтобы испытать себя. Семьсот двадцать семь ступеней, каждая в подъёме по пятнадцать сантиметров.
     А лифт… Что лифт? Лифт – моё наказание, мой злой гений!
     В сорокапятиэтажном доме он почему-то получился нескоростным. Обычным. Как в тривиальных панельных домах. Сэкономили, наверное, или неустранимая, фатальная неисправность. Семьдесят четыре секунды мерного, вежливого гудения, непрерываемого ничем. Убийственные семьдесят четыре секунды. Вычеркнутые из жизни. Ни одна сколько-нибудь дельная мысль не приходит в голову в эти секунды, только сожаление, сплошное сожаление о потерянном времени. Лишний раз однажды и навсегда считанные секунды напомнят тебе о твоём несостоявшемся предназначении, высоком, достойном, неугаданном тобою человеческом предназначении.               
     А так – что же?               
Человек-энергетик, который болтается по командировкам, что-то там суетится, ссорится зачем-то, наживает себе врагов среди начальства и подчинённых, среди заказчиков и поставщиков спецоборудования – ха-ха-ха! –для этого стоило родиться человеком?
     Вдобавок ко всему – Вера, тот ещё фрукт. Взяла отпуск, и без предупреждения – в свой родной город. Мол, подумай, мой энергетик… отчего так… когда вернёшься…
     А дети?               
Далеко дети, у них давным-давно своя жизнь, и, наверное, уже давным-давно свои семьдесят четыре – или сколько их там? – секунд. Их собственных секунд, только их, и ничьих больше.
     Человек-энергетик… Человек-дрессировщик… Человек-паук… Исполнитель какой-то определённой функции, роли, чтобы обществу было удобнее и замысловатее сосуществовать рядом с окружающей средой. Именно не в ней, а рядом с ней. Поставщик хлеба и зрелищ.
     Этим всё и заканчивается; человек сам по себе как личность в нашем мире не воспринимается, он должен быть кем-то, каким-то, и в чём-то специалистом, а вот что у него за душой, что у него человеческого, высшего, кто объяснит, кто скажет?
     Допустим, если взять нетривиальные профессии, скажем, музыканта и физика. И тех, и других в нашем мире несчётное количество. А те, кто, к примеру, и музыкант (или физик), и философ, и, вдобавок, возможно, и художник, поэт, одним словом, мыслитель, то таких единицы, но их знает мир, и если страна на повороте, если общество расколото, то неопровержимый барометр – это они, совесть нации, общества, страны. И тогда – прочь сомнения: когда такой человек сделал выбор, то следовать ему – значит, следовать выбору, который достоин человека.
     Просто человек – слишком значительно, слишком ёмко; в основе своей наше время изобилует обычными людьми. Личностей, подобных Микеланджело, Ломоносову, или, скажем, Ростроповичу, земля перестала рожать, появляются какие-то люди-энергетики, для разнообразия разбавляя сообщности «человеками-пауками» и иными всякими-прочими в своём роде.
     Что у него, у этого инженера-энергетика, за жизнь? В чём его высокое, человеческое предназначение? Строить электростанции?
      Смешно!
Это было, есть и будет; и в своё время строили пирамиды, и рыли каналы, и сооружали ветряные мельницы… Подумаешь, станция на атомном топливе!
     Если не предвидится очередной командировки, то в очередные выходные этот инженер отправится ни свет ни заря на рыбалку с ночёвкой; опять же, – в который раз! – затрачивая всё те же семьдесят четыре секунды вниз для раздумий о неудавшейся жизни, чтобы потом, возвратившись, переосмыслив минувшее, подняться на семьдесят четыре секунды вверх.
     Из какой-то книги прокралась в память фраза (прокралась и зацепила высоким смыслом, а остальное забылось!) о том, что в былое время выдающиеся умы ставили великие цели, ставили и добивались их, выкладывая достигнутое всему человечеству на блюдечке, пользуйтесь, люди! – и за свои истины даже шли на костёр.
     А сейчас?               
Распыляется человечество, распыляется… Или собирает силы для нового взлёта, каковым и был Ренессанс… Или я ошибаюсь?
     А политики?               
Наблюдая беспокойства чиновников о благе народов, их способы руководства государствами, почему-то упрямо просится вывод, что основная цель этих людей – удержаться у власти. Любыми путями. Любой ценой. Любой ложью. Впрочем, умение лавировать как раз-таки нужно политикам. Время от времени поневоле себя пристраиваешь на их место…
     Но нет, такое не для меня.               
Современный учёный мир тоже хорош: наизобретали столько, что наш несчастный шарик несколько сотен раз можно уничтожить несколькими сотнями способов, какие молодцы!
     Что же остаётся нам, несчастным энергетикам?
Если надежд на лучшее не осталось, приходится уповать только на культуру, что-то в этом роде сказал один великий…         
     И всё же, культура –  культурой, но кое-что от Прометея энергетикам передалось: так, крамольничаем понемногу, вернее, поддерживаем огонь того самого костра подобно первобытной женщине в первобытной пещере.               
     Кончатся мои лифтовые секунды, опять придётся играть скудную, приевшуюся роль человека-энергетика. А пока я – неудавшийся философ-самоучка, но не в глобальном смысле, а так, для собственного, домашнего употребления, на несколько десятков секунд.
     Точнее, только на эти семьдесят четыре секунды.


                15. 07. 2016.



                Субботнее утро

                Сборник рассказов
                Берёзы

     Я сижу в маленькой комнате у себя на даче и слушаю тишину. Конец июля, последние дни двухнедельного отпуска, я один, и не хочется ни идти куда-то, ни делать что-то. Обычно дела на даче особые, дачные, и у кого она есть, эта дача, тот меня поймёт. Но вот однажды в конце июля в один из дней накатит совершенно особое предвечернее настроение, и что-то тебя остановит, заставит усесться в кресло и прислушаться, и в какие-то полчаса ты по-особому начинаешь воспринимать всё, что тебя здесь окружает.               
     Комнатка совсем небольшая, но у неё два окна. Одно выходит на дачный проезд, и за ним высится деревянный терем, это окно на запад. Окно северное совершенно замечательное, оно также смотрит на соседский, но уже пограничный участок, он скрыт за кустами аронии, и только виднеется кусочек крыши дачного домика. Но чуть выше взгляд замирает на верхушках потрясающих высоченных берёз, тонкие макушечные ветви которых как-то безжизненно и наивно свисают в этой наступившей вдруг тишине. Окно открыто, ни один лист не шевельнётся, и даже птиц не слышно, такая стоит тишина. А дальше, за берёзами – небо, небо почти без просветов, закрытое белыми облаками, чуть подёрнутыми синевато-серым отливом.
     И ты вдруг до щемящей, тонкой боли в сердце чувствуешь это удивительное явление – верхушки берёз на фоне застывшего светло-серого неба, и подходишь к своему любимому северному окну, и твой маленький дачный  вид   раскрывается узорчатым от этих верхушек го-
ризонтом: вся северная сторона в берёзах! – и в созерцании этой удивительной красоты приходит ощущение себя как части небывалого, сказочного окружения, и, замерев, стоишь, пленённый этой тишиной, неброской красотой с такими родными русскими берёзами…
    Проходит полчаса, я возвращаюсь в свою приземлённую дачную реальность, закрываю окно, выхожу в сад и снова оказываюсь в кругу дачных маленьких планов и маленьких же приятных дачных забот, и уже цветник приковывает взор, требуется подрезать розы, и яблоки налились на антоновке так, что надо подвязывать ветви, а уж газон...
     Но наступает ночь, и все маленькие дачные заботы уходят на второй план, кажутся мелкой ежедневной обыденностью, но день прожит недаром, был горизонт в берёзах, была тишина, был тот единственный час, который этим летом уже не повторится; нужно прожить целый год, нужно суметь попасть в конце июля на дачу, открыть окно, прислушаться к себе и к тишине вокруг, чтобы опять поразиться горизонту в берёзах на фоне неподвижного, в белых, чуть тронутых сероватой синевой облаках, небом.

                04. 08. 2013.



                Субботнее утро

     Она спала;, заслонив половину лица ладонью, как будто пытаясь и во сне защититься от внешнего мира, но каждую ночь спала очень чутко; было ли это внутренней потребностью Её натуры сохранять контроль над собой и окружением, или привычкой, доставшейся Ей от беспокойного детства – кто знает! Почти любой шорох под утро с моей стороны Её будил, и тогда заснуть Ей было очень непросто; казалось, что спит; но потом будним вечером Она с какой-то обречённой усмешкой признавалась: – а я два часа не могла заснуть; так, дремала, потом выключила будильник, стала готовить завтрак
     Этот будильник, маленький, с пронзительным комариным писком, мы приобрели давным-давно, когда переехали в отдельную служебную квартиру и который нам на самом деле не был нужен; Она каким-то звериным чутьём угадывала утро, и за десять минут, за пять, за минуту, но всё равно раньше его просыпалась, аккуратно блокировала запрограммированное комариное звучание, готовила завтрак на двоих, и уже потом запах чудесного, сваренного по-турецки кофе, пробуждал и меня.               
     Мы вместе завтракали, вместе покидали нашу небольшую уютную квартиру, минуту спустя расходились каждый своей дорогой навстречу шумящему моторами и деловой сутолокой рабочему утру. Она обязательно оглядывалась напоследок, чуть улыбалась, и я нёс эту улыб-ку в памяти до самого троллейбуса. Была какая-то особая тревога в улыбке: –  а ты вернёшься?.. а вдруг?.. а как же я? – и мне не раз и не два за день потом вспоминалось, вспоминалось до шага, до последнего Её взгляда начало утра, и неизъяснимой теплотой заливало всего; и так, работая от волны до волны, захлёстывающей меня несколько раз памятью об этом, проходил весь рабочий день.       
     Но сегодня суббота, Она мирно лежит рядом со мной, Её контроль над временем выключен удивительным женским подсознанием, мы на нашей даче, я стараюсь не шевелиться, чтобы лишний раз не потревожить мирный Её сон, и вспоминаю тот день, когда впервые состоялась наша встреча.               
     Это случилось зимой вечером в большом провинциальном городе, я выходил за проходную и сразу увидел Её. Шёл мелкий, редкий снег, было холодно; Она несла какую-то большую коробку, перевязанную алой лентой с бантом, наверное, подарочную; микроскопическая сумочка на длинном ремешке наискось болталась по шубке; в левой руке под ворохом газет угадывался огромный букет цветов. Но за десять шагов в сумерках под неверным светом тусклого придорожного фонаря мне почему-то привиделась фигурка героя старого доброго мультика Винни-Пуха, а буквально через три шага я внутренне рассмеялся над собой и поразился торопливой сосредоточенности Её походки. Мы встретились на узкой, протоптанной по снегу тропинке, тротуар не успели очистить, мне полагалось немедленно уступить и свернуть в сугроб, но я не уступил. Она недоуменно, страдальчески остановилась: – я столько несу, невежа! – но я протянул руки к коробке и букету и заглянул под меховой капюшон...
     Впоследствии Она неоднократно вспоминала памятный вечер, опасалась, что не успеет вовремя дойти до остановки, цветы замёрзнут; с тяжёлой неудобной коробкой приходилось часто останавливаться и отдыхать, уже два автобуса её обогнали...
     Мы немедленно перешли сугробы и зашагали по проезжей встречной. Машин было мало, мы их сторонились и пропускали, коробку несли вдвоём, и мороз уже как-то не чувствовался.
     Я потом пытался для себя решить задачу: как бы повернулась моя жизнь, если бы не этот знаменитый мультик, если бы не тротуар в сугробах, если бы не меховой капюшон и намечавшийся День рождения Её подруги? Да и вообще, если бы я не задержался за своими чертежами в отделе на полчаса? Куда бы повернулась моя жизнь, нашёл бы я Её?
     Ответа я так и не получил, и всё моё материалистическое воспитание, вложенное в меня с детства, разнообразнейшие технические дисциплины, с неподдельным детским интересом изучаемые там же и несколько скептически впоследствии в техническом ВУЗе, весь мой жизненный опыт до и после этой встречи так и не помогли – и даже не доказать, нет! – хотя бы объяснить случившееся. А ведь это много важней, важней всего, что было со мной, да и что будет, что свершится потом; по капле с годами приобретаемое и складываемое в грандиозную гору мировоззрение со всей его доказательной базой, блистательным учёным миром и чудесными открытиями оказывается ничтожно малым перед случаем, и случай этот, когда только мгновенный взгляд в глаза определяет будущее, до сих пор смеётся надо мною...               
     И вдруг вспомнилось, что сегодня суббота, что Её особое чувство контроля сна выключено, что будильник остался в Москве. И всё же очень осторожно, с опаской, поднимаюсь, ухожу на веранду и тихонько закрываю двери, продолжаю вспоминать и вспоминать Её взгляд, Её тревогу перед нашими временными расставаниями в будни. Память услужливо возвращает меня в год рождения ребёнка, мы вместе возимся с ним; и вдруг меня как током пронзают Её слова: – ну разве ты сможешь бросить это чудо?               
     Я оторопело спрашиваю: – а почему ты думаешь, что именно я на такое способен? Как бы внутренне сдерживаясь, получаю обескураживающий ответ: многие мужчины после рождения ребёнка уходят, семьи распадаются... Она старается не смотреть мне в глаза, но по ноткам Её голоса я догадываюсь, что по этому поводу передумано немало.               
     Но тут я как-то сразу пересаживаю ребёнка с Её колен на свои, шутливо, вслух делю уже наметившиеся черты детского личика на нас двоих: – а носик всё же твой, да и глазки твои, а вот молчаливостью и сосредоточенностью он в меня, да и в целом лицо моё. Она успокаивается, подсаживается к нам, тянет руки к нашему общему сокровищу. А сокровище решает непосильную задачу, на ком лучше восседать, и, так и не решив, хлопает доверчивыми, широко открытыми глазёнками то на меня, то на Неё, улыбается и заставляет нас улыбнуться тоже.
     Утро набирает силу, я открываю окошко веранды, и меня сразу пленяют звуки и запахи нашего сада. Влажная и какая-то упругая свежесть как будто касается моего лица, и вместе с нею в комнату входит тончайший аромат плетистых роз, высаженных мною прямо перед полосой оконного остекления веранды. Всего три куста, но они разрослись, им уже лет двадцать. И я начинаю вспоминать ту дождливую осень, когда покупал на выставке неказистые прутики, и Она тогда поинтересовалась: что за грязное недоразумение в пакете?               
     Это были первые розы, которые я высадил на даче для Неё; потом приобретались саженцы яблонь и ягодных кустарников, роз всевозможных сортов и расцветок, декоративных растений, высевался газон, и уже с трудом помнилось, по какому случаю и чем мне удавалось радовать Её на нашем клочке земли; даты забывались, года летели, но отдельные моменты запомнились совершенно ясно, как будто это было вчера. И мне до сих пор чудится, как раскрывался первый розовый бутон, как на следующий год было уже больше десятка цветков, потом больше и больше, и в какой-то из июлей я дошёл в счёте до тысячи и сбился…
     Как же: в том огромном букете зимой, когда я впервые встретил Её, тоже были розы, и неосознанно пришло решение однажды положить к Её ногам столько роз, чтобы можно было сбиться со счёта, и чтобы с каждым годом это повторялось.
     Теперь это случилось; в целом облаке роз с конца июня утопает наша веранда, и, если открыть окна, то некоторые плети, упирающиеся в стёкла, окажутся в комнате, и тогда возможно наслаждаться божественным нектаром королевских цветов сидя за столом, и отцветшие лепестки будут падать на субботний завтрак…
     И я начинаю открывать окна на веранде – все до одного! – и плети роз уже касаются моего лица, и я тороплюсь, плети царапают руки, но я могу не успеть, нужны розовые лепестки на столе, и как можно больше, нужны бутоны роз над Её стулом. Я знаю, Она проснётся вот-вот; за прожившие почти тридцать лет с Нею я научился чувствовать Её пробуждение; мне захотелось вспомнить выражение Её лица, какое я видел тогда; да, что-то мелькнуло на Её лице, что-то неуловимо-восхищённое, похожее на краткое восторженное удивление из-под смешного мехового капюшона в тот морозный зимний день, когда я протянул свои руки к Её занятым рукам.               
     Пока мне не удалось этого достичь; иногда всё же кажется, что решение задачи нашей первой встречи стало целью моей жизни, и само решение где-то рядом, очень близко; я ищу и ищу возможности, которые заставят Её обронить на меня такой же взгляд, и вот сегодня, может быть, через минуту, Она войдёт, посмотрит на наши розы над столом, окинет тем взглядом меня, и я, наконец, вспомню, вспомню именно то выражение Её лица, именно тот вопрос Её глаз, когда падал мелкий, редкий снег, и было очень холодно.

                21. 08. 2013.



                Проспект

     Когда мне случается приезжать в этот город, я непременно выхожу на Проспект, и, прогуливаясь пешком, обхожу его два или три раза – ведь это мой Проспект, моя любимая улица того города, который когда-то был моим.
     Человек привыкает к месту, где проходит его детство и юность, так уж распорядилась природа. Наверное, не каждое такое место человеку может нравиться, не всегда будут тянуть туда неизъяснимые вибрации души его, но вот то, что свою маленькую родину он никогда не забудет, что она наперекор всем предрассудкам его до конца, это правда. И в этом городе остаются для тебя особые места, которые будут притягивать всю жизнь: двор, сквер, площадь, улица; побывав там ещё раз, ощутишь особый прилив сил, отраду на сердце. Там тебя уже могут забыть, но ты помнишь, помнишь всё, что видел, что было с тобой.               
     По каким-то неизвестным приметам, чертам, которые сохранились в памяти твоей, стоит только попасть туда, и тогда вдруг тёплой волной пронесутся ощущения, чувства, что были испытаны когда-то, и до мельчайших подробностей вспомнится прошлое.
     Наверное, у каждого есть свой микрокосм, свой незримый корень, свои частицы памяти, которые невозможно забрать с родины и увезти куда-то; они навсегда остались там, в городе твоего рождения, твоего детства, твоей юности, и они с невозможно мощной силой и сильнейшими токами взывают к твоей памяти, когда ты приезжаешь сюда, и тяга эта вечна, её ничем нельзя уничтожить, её нельзя забыть. Как можно забыть себя, своих близких? Никак. В твою жизнь входила родина, входила по капле, по малой былинке, мгновением каждым, неощутимо  и  властно,  и теперь ты уже мечен ею, ты – Её частица, Её солдат, часть Её сущности.
     И это такое же чувство, присущее каждому, чувство неразрывной, родственной связи, и даже больше – ты вышел личностью на свет оттуда.
     Очерчен круг становления любого человека на земле; родись он в другом месте, всё было бы иначе: иной человек, иная личность, иная судьба. Проходят годы, люди покидают свои родные места, но чем дальше катится жизнь, тем насущней становится потребность вновь посетить свой родной город, свою улицу, снова пройтись по тротуарам и площадям того прежнего города. Откуда это берётся, что за наваждение нисходит на тебя, и почему такое вообще возможно?               
     Так случилось и со мной. Я опять и опять возвращаюсь в прошлое, я буду приезжать постоянно, выкраивать время, планировать жизнь, навещая свою маленькую родину. Там многое изменилось, на моём Проспекте, но я только рад, рад, что Проспект живёт и притягивает своей меняющейся жизнью к себе. И мне уже интересно, что там нового появилось, какие обычаи ввелись за время моего отсутствия, что построили. Но главное, я там чувствую себя своим, своим с пяток до макушки, и этого уже никто у меня не отнимет; небольшой Проспект родного города вошёл в меня навсегда.
     Иногда снится мой Проспект: иду на экзамен безалаберным студентом, предмета не знаю, что делать – тоже; и там же, во сне, понимаю: да, а как же дальше? Ведь было продолжение, давным-давно получен диплом, столько сделано, и вдруг – назад… К чему? Мешается прошлое с настоящим, память и во сне подсознательно возвращает меня туда.               
     Просыпаясь, невольно чувствуешь за собой вину: а ведь это голос твоего города, твоего Проспекта, твоего "я"; давно там не был, начинаешь забывать. Подходит отпуск, билет взят, скорый мчит тебя – в город детства? На Проспект? К себе? Ты лежишь на полке в купе и отвечаешь, отвечаешь утвердительно: да, да; конечно, да...


                22. 09. 2013.



                Перед встречей

     Кажется, я видел это раньше, видел всё, до мельчайших подробностей. Но не только видел; я испытывал послевкусие от увиденного, совершенно такое же, как и ранее, год, или двадцать лет назад. Время ли настало беспокойное, мы ли изменились так сильно, что нет возможности остановиться, оглянуться назад – не знаю, но сегодня мне предстояло встретить человека, очень дорогого для меня человека, и я опять в дороге, и на этот раз дорога – в аэропорт.               
     Так было запланировано, обратным рейсом – в суб-боту, чтобы ничто не помешало, не отвлекло от встречи, но работа вторглась в субботу, профессионал победил вполне человеческое желание отдохнуть после рабочей недели, отдохнуть так, как хотелось бы.
     А хотелось просто ничем не заниматься, пройтись в ближний парк, пошуршать опавшей скрюченной листвой на дорожках, пройтись медленно, потакая своим мыслям, пройтись, вслушиваясь в своё "я"… Что-то там ещё осталось для себя же неведомого, удивительно нового; покажется ли, откроется ли неожиданно тебе?
     Но пришлось доделывать незавершённое за неделю, срочное и не очень, гонять своё авто по всей Москве, мучить интернет запросами, звонить чужим людям, отмечая про себя их медлительность, заскорузлость их мышления, незаинтересованность их личную в решении своих рабочих проблем. Так суббота превратилась в шестой день работы на благо своей компании, и, следовательно, на благо своих коллег и своё собственное.      
     Но, кажется, успел…               
Разумеется, не пообедал толком, но успел всюду, и теперь – в аэропорт. Дороги сегодня свободнее, но там сужение; как бы рассчитать, предусмотреть возможные задержки в пробках и на светофорах, приехать не раньше и не позже, а вовремя? Да вот, кажется, автостоянка, а до аэропорта километров двенадцать или тринадцать по спидометру; переждать разве что?..
     И я заехал на автостоянку, где томились ожиданием встречи ещё двести машин, двести различных судеб готовились к встречам самых близких своих людей.
     Ещё полчаса в запасе, за оградой стоянки – поле, диск начавшего багроветь предзакатного солнца, и как будто крылья от яркого диска – облака;, оранжевые к центру, сизеющие в контурах своих и всё же резко меняющие яркий цвет на светловатую белёсость, переходящую на окраинах в чистый белый цвет.
     Кажется, я видел это раньше…               
Когда и где это было, почему мне запомнились такие же облака, поле, берёзы, веером разметавшиеся перед взглядом моим и исчезающие вдали, где солнце царственно уходит на покой до следующего дня? И мне вдруг вспомнилось: стога скошенного сена, былья жёсткой соломы, торчавшие накоротко по чернозёму…
     Запахи, запахи те же самые, то же вечное, непреходящее, оставшееся жить навек в памяти! И пусть через прутья решётки, но вот донеслось же до меня единение с пейзажем осеннего русского поля, соединилось вдруг на короткие полчаса, выдернуло из настоящего, перебросило в юность мою; живи, дыши, помни, ты не одинок сейчас, с тобой очень много, с тобой – твоя родина, с тобой все её поля, все её берёзы, все её закаты, всё сущее её и в тебе, в тебе, раз ты вспомнил это. И пусть мимолётно и ненадолго остановился, пусть быстротечен век и всё реже и короче остановки, но главное в тебе осталось, сохранилось навсегда и будет жить в тебе, пока будешь жить и ты.
                21. 09. 2014.


                Синий троллейбус

     Не люблю понедельники и пятницы…
Понедельник – за то, что это понедельник, а пятница… В пятницу вечно случается что-то непредсказуемое, как сегодня. Ну, хорошо, октябрь, по сводкам местами – дожди. Но почему в самом конце рабочего дня? Всё бы ничего, осень и есть осень, но зонт благополучно забыт, старый, чёрный, надёжный зонт!
     Всего шесть минут, только шесть минут под осенним дождём, и так промокнуть! Маленький навес остановки, напоминающий своим видом оцинкованное перевёрнутое корыто, не вмещал всех желающих, будто все сговорились прийти сюда и организовать под ним стоячий пикет.               
     Для меня самый таинственный день недели – пятница. Самый непредсказуемый, нелогичный день. Я бы обозначал его тринадцатым числом; непредсказуемость пятниц окутана какой-то таинственной, отрицательной аурой, постоянно случается что-то неприятное, непредсказуемое.               
     Но сегодня неприятности соединились воедино, чтобы как нарочно выместить именно на мне всю свою злобу. И за что?
     Во-первых, забыт зонт, и это было обнаружено в самом начале рабочего дня. Как нарочно, дождь начался ровно за пять минут до моего выхода из офиса, но я не стал дожидаться благоприятного просвета среди туч, а пошёл напролом, и, конечно, вымок до нитки.
     Успокоившись несколько под навесом, подивился немыслимому скоплению народа. Какой-то старичок в старомодных очках с толстыми стёклами заметил моё удивление на лице, явно читаемое, и кратко, недовольно бросил в лицо:
     – Троллейбусы встали…               
Старичок тоже куда-то спешил, и тоже был недоволен. В довершение неприятностей, гаишники перекрыли всю проезжую часть, видимо, ждали очередного высокопоставленного народного избранника.
     Несколько человек в одинаковых дождевиках с капюшонами с хозяйским видом оккупировали поперечную зону проспекта рядом с остановкой, время от времени переговаривались, вышагивая навстречу друг к другу от бордюра до бордюра. Маршруток, как назло, не было. Постояв минут пятнадцать, вдруг обнаружил, что промочил ноги.               
     Всё правильно, всё последовательно, как и должно быть. Если так пойдёт и дальше, то завтра буду вознаграждён насморком, и это как минимум.
     В пятнадцати метрах от остановки на пересечении проулка и дублёра центральной улицы выросла дюжая фигура блюстителя порядка. А-га-а-а, «слуга народа» поедет в аэропорт… мерзость какая! Пятница, дождь, на-род на дачи ломится, пробки, а тут ради какого-то – перекрыть Проспект! Вот прекра-а-а-асный повод завести беседу!               
     – А дождичек-то… Ничего, но прохладно. Конечно, мне интересно, кто проедет, но ещё интересней, как долго ждать этого счастья? Уж простите меня, невежу, но как долго вам-то мокнуть приходится в подобных случаях?               
     Блюститель многозначительно обвёл взглядом мою жалкую фигуру, покровительственно усмехнулся и с довольством в голосе произнёс:    
  – Если бы я даже и знал, то не сказал бы…
  – Понимаю, понимаю: государственное дело!..
     Утопая в собственной значимости, полицейский с прищуром осмотрел сияющую пустоту проспекта, и его лицо приняло застывшие медальные очертания – принц крови, да и только! Говорить больше было не о чем, и я медленно поплёлся к остановке.
     Всё проходит в этом мире, пройдёт и это; в сущности – мелочь, полчаса жизни, каких-то полчаса, но с другой стороны – это мои полчаса, мои бесцельно прожитые, пустые, никчёмные тридцать минут, тридцать минут единственной моей жизни!
     Размышления прервал шум шин по мокрому асфальту. Кавалькада из чёрных лоснящихся машин пронеслась по Проспекту; – вот и всё!
     Спустя минуту возобновилось движение, светофоры стали собирать опять те же бесчисленные пробки, а ещё через минуту появился синий троллейбус: линию восстановили.               
     Чудом удалось забраться на его подножку в числе первых, толпа внесла меня в центр салона.
     Какой же осёл придумал эти валидаторы, сколько места пропадает, да и сколько времени теряется на посадку! Сдавленный со всех сторон, я терпел, но очередной наплыв народу с очередной остановки сдвинул меня к какому-то маленькому человечку, чей мокрый дождевик остриём капюшона навязчиво стал преследовать моё лицо то слева направо, то наоборот. Развернуться было невозможно, повернуть лицо, отклониться – бесполезно, капюшон доставал меня с настойчивостью упрямого охотника, вдруг почуявшего дичь.
     И тут меня осенило: я свободной рукой поймал пресловутую верхнюю часть дождевика и отвёл от своего лица.               
     Удивлённые женские карие глаза вопросительно остановились на мне, взгляды встретились… Как неудобно!..
     Она  кротко  улыбнулась, посмотрев на мою руку, по-
беспокоившую её, и я немедленно её опустил, и в то же время не то чтобы услышал, нет, но я почувствовал голос:               
  – Я же не заметила, не знала…
  – Прошу извинить: нервы, дождь…
  – Я ждала целую вечность этот троллейбус…
  – И я – целых полчаса…               
  – Но всё кончилось, мы едем…               
  – Слишком быстро едем…               
  – Вы хотели бы, чтобы медленней?..
  – Сейчас – да…               
  – Мне так тоже кажется… Тогда троллейбус станет кораблём, если медленней…
  – Прекрасно, я давно не…               
  – И я…               
  – Но у кораблей нет остановок в море, как у троллейбусов на земле…
  – Да, я знаю, и мне скоро выходить…
  – Когда же мы увидимся?..               
  – Когда опять пойдёт дождь…               
  – И остановятся троллейбусы…               
  – И перекроют Проспект…               
  – Так когда же?..               
  – Не знаю, но это случится осенью, обязательно осенью, в каком-нибудь из октябрей…
  – И это будет синий троллейбус… Твой синий троллейбус!..
  – Разумеется, только синий троллейбус…
  – Наш синий троллейбус...

                28. 10. 2014.



                О Ней

     Почему Она приходит? Почему наступает время, когда начинаешь ждать Её, надеяться, задумываться до встречи с Нею: – а что на этот раз, чем Она удивит тебя? Каждый день обозначен числом, указаны часы и минуты восхода и захода солнца, долгота дня, радио беспрестанно жужжит погоду каждые полчаса. Тебе не дают забыть о времени, об этом дне, о настоящем, что приходит и проходит за мгновением мгновение, как будто специально, чтобы уколоть к полуночи ближе – а как ты, человек, прожил сегодняшний день, как распорядился собственной бесценной жизнью в последние двадцать четыре часа?
     И только Она без упрёков и сострадания, независимо от твоего настроения и желаний, исподволь обволакивает тебя странной субстанцией, которой и названия-то нет, затягивая в свой мир, затягивая необъяснимо медленно но верно, что поневоле начинаешь воспринимать происходящее с собой, глядя на всё Её глазами.
     Ты меняешься и чувствуешь это, меняешься, не в силах противиться Её влиянию, что начинает сказываться не только на самом себе, но и на всех, с кем имеешь дело, с кем сталкиваешься в жизни, кому пишешь письма, звонишь, и, я уверен, о ком думаешь.
     Ей нет никакого дела до тебя, Она – над тобой, ты всего лишь один из многих, кто не миновал Её сетей; одним больше, одним меньше, какая разница?
     Может быть, Она усмехается исподволь, или просто не подаёт вида, что на этот раз в Её армии на одну судьбу больше, чем перед этим, может быть. Но я уверен: кто впервые поддался Её очарованию, кто хотя бы раз испил Её снадобье, тот навсегда будет отравлен Ею, будет вновь и вновь ждать Её визита, каждый раз восхищаясь Ею, и оттого каждый раз меняясь самым непостижимым образом. Если бы я был не я, а кто-то другой, родившись и прожив свою жизнь где-нибудь в ином месте, где пути для Неё заказаны, как миллионам и миллионам иных несчастных судеб, кем бы я стал без Неё?
     Приходит день, Она покидает тебя, оставляя надеж-ду ещё на встречу, и, может быть, даже не на одну, а ты молчишь, ты не в силах ничего сделать, всё уже свершилось без тебя, и лишь мысленно благословляешь Её.
     Не загадывая на оставшуюся жизнь, всё же надеешься, что подойдёт время, когда Она заметит тебя и возьмёт с собой, но случится ли это, или наши пути навсегда разойдутся – неизвестно, но что бы ни произошло, я благодарю судьбу и тебя, что когда-то это свершилось, что когда-то ты заметила меня, Осень…


                25. 10. 2015.


                Тридцатое сентября

     Я запомнил тот день так, что теперь по прошествии восьми лет мне он видится ясным, как никогда; случаются такие дни!
     Последний день непонятного романа; зачем мне это было нужно – до сих пор не могу ответить себе. Есть в нашей жизни нечто непонятное, непредсказуемое; наверное, это и притягивало тогда: пройтись ещё раз по невидимой струне над пропастью, остро ощутить в себе проснувшиеся таинственные силы… разве можно упустить такой случай!               
     Мне не выдавались авансы на мои возможности, я доказывал – и прежде всего самому себе! – необходимость собственного появления в её жизни, я проверял себя: а смогу ли то или это, и каждый мой поступок в её глазах отражал и нечто для себя; лишь бы это понимали, лишь бы в чужих глазах рассмотреть странную, притягательную теплоту ещё раз.
     Но в то утро как-то кольнуло в сердце, день сразу не задался, и я понял: всё, кончилось неспокойное время, надо уходить, надо расставаться.
     Я позвонил – мне ответили. Встреча была назначена в центре в каком-то непонятном кафе. Заказал фруктовые коктейли, бутерброды. Всё было предельно ясно, решение окончательно принято, отступление немыслимо и бесполезно. Она не поняла ничего, просто согласилась прийти, и всё. Кажется, ненужная встреча, если смотреть со стороны, если не знать, что предшествовало ей, если отбросить тысячи мелочей, которыми распорядилась судьба, чтобы всё состоялось и всё закончилось; да, состоялось так, чтобы запомнить напоследок, чтобы понять: будет мгновение боли, будет укол в сердце, будет кафе, а потом –  свобода,  давшаяся   такой ценой.  Если
невозможно идти вперёд, надо расставаться, чтобы сохранить лучшее.
     Думалось иногда, если вдруг случайно пересекутся наши дороги, что отвечу? Ничего не отвечу, наверное. После вечера в кафе прошло года три или четыре, и случай свёл нас ещё раз, и, кажется, в последний, и она задала вопрос: – не в ней ли самой причина разрыва?
     Ответ пришёл простой: зачем вам знать... не всё ли равно?   
     Постояли минуту и разошлись, каждый по своим делам.
     Действительно, не всё ли равно?               
Не нужно казаться ей и себе лучше или хуже, чем есть ты сам, что случилось – случилось, и случилось так, как до;лжно случиться, и если вспоминать всё лучшее, что было с нею: момент понимания, когда читаются желания в глазах, когда угадываются мысли, или является спокойствие, уверенность в обретении невероятного духовного притяжения – нет, не то! – только один день, самый последний, тридцатое сентября, только тот укол в сердце, только единственное желание сохранить самое лучшее, что было с нею.               


                23. 01. 2016.









                Ливень в стиле джаз

     Вторая половина пятницы – особое время, тем более, если такая пятница летняя. Торговые центры, начиная с обеда, переполнены дачниками, особенно те из них, которые занимаются реализацией растений всех видов, стройматериалов, инструментария и т. п.               
     По роду службы приходится навещать некоторые, вот и сегодня, в жаркий, с разлившейся уже духотой день, начальство сорвало меня с насиженного кабинетного кресла и отправило по срочной заявке разгильдяя-прораба. Подобного рода спешка всегда подозрительна, и почти всегда, проводя ревизию остатков материалов на сдаточном объекте, обнаруживались неиспользованные краски, арматура, плитка и проч.               
     С годами выработалось несколько философское отношение к данной проблеме как к необходимому злу. Ну, не получился из очередного прораба инженер, не просчитал, что, когда и сколько потребуется до завершения стройки; и что с того? Жизнь идёт, проекты меняются, не успеваем за временем, доверяем друг другу. В чертежах объёмы добавились, а смета осталась прежней, и виноват, как всегда, прораб. Тот самый воин, который на переднем крае сражается за премиальные для всех нас. И потому приходится забывать о привычной централизации поставок, и пожарным образом таскаться по торговым центрам.               
     Прометавшись по такому строительно-садовому торговому заведению более двух часов, встал в очередь на оформление доставки, и, наконец, пришёл в себя, стал обдумывать предстоящую поездку на дачу. Успею в свой кабинет до шести вечера или нет, и есть ли смысл вообще возвращаться, пробки наверняка сковали город. Достал планшет. Все сколько-нибудь значительные магистрали издевательски краснели на карте, и не только из центра, но и в центр. За спиной переговаривалась пожилая пара: – а я тебе говорю, обошёлся бы на этот раз без своего электролобзика и фанеры, теперь придётся ехать в дождь… – представляешь, сколько будем добираться?               
     Не обратив должного внимания на перепалку и мысленно пожелав соотечественникам удачи на дорогах, ринулся к выходу, благо, доставку удалось удачно оформить на завтрашнее утро, руки свободны, настроение в предвкушении выходных – наилучшее. Лавируя между тележками, набитыми всевозможным дачно-строительным инвентарём, уже миновал кассы, но перед самым выходом упёрся в довольно значительную толпу: ливень заблокировал выход.               
     Покупатели с огромными тележками, набитыми вожделенным товаром, стояли плотными рядами, некоторых дождь промочил уже так, что одежда прилипала к телам. Мысленно чертыхнувшись, протиснулся к небольшому навесу у входа в магазин и ужаснулся увиденному: ливень стоял – да-да, именно стоял вертикальной стеной, потоки воды совершенно залили проезжую часть и пешеходную зону, сверху неслись грозовые раскаты. Какой-то смельчак, отиравшийся рядом, кинулся было с огромным баулом в дождь, но, ступив на дорогу, отпрянул назад и в два прыжка вернулся на место с залитой водой обувью, из дырочек которой явственно струилась влага, с мокрыми, почти до колен, брючинами.
     Как человек солидный и предусмотрительный, я взял с собой зонт, но какой зонт спас бы меня?
     По моим прикидкам, часа полтора, не меньше, придётся ждать, когда потоки схлынут, куда им уготовано. Собственное авто принимало дождевые ванны метрах в ста от входа, и я уже пожалел, что поленился потратить каких-то пятнадцать минут, чтобы доехать почти до такого же магазина, но с подземной парковкой. Вот вам и солидный, предусмотрительный человек: век живи…
     За спиной тем временем задние ряды напирали на передние, толпа уплотнялась, и меня, уже отступившего из-под навеса, начинало сдавливать со всех сторон. Рядом хрупкая на вид брюнетка средних лет плакалась по мобильнику, видимо, родственнику:
     – А я специально не просила помочь машиной; какая машина в пятницу и по нашему убогому шоссе – сплошные пробки! – рассчитывала на маршрутку до электрички, а теперь – всё! – до маршрутки не дойдёшь, на свою электричку уже точно опоздала…
     – Да ты знаешь, какой ливень?..
     – Я бы босая побежала, да куда? Кто меня и в какой общественный транспорт такую пустит? И сколько его ждать под ливнем? И грохочет ужасно. Езжай без меня...
     – Значит, всё откладывается, пропали выходные!..
Брюнетка опустила телефон в сумочку и обернулась. Эмоции на лице её передавали горе безутешное, страдание читалось и по тонким, напряжённо сжатым губам, и по мелким, еле заметным морщинкам в прищурах глаз, и по пальцам рук, нервически сжимающим сумочку. Беспомощно оглядевшись, еле слышно прошептала:
  – И внутрь не пробиться; что за день…
     Решение пришло мгновенно. Чуть подавшись в её сторону, я произнёс:
 – Не всё ещё потеряно: «…стучитесь, и вам откроют…» – надо просто суметь постучаться в нужные двери.
     Она удивлённо и несколько испуганно подняла на меня свои глаза; боже, как читались эти глаза!
     Видя её замешательство, я продолжал:
  – Мой английский зонт раскрывается почти правильным куполом, и это самый широкий зонт, какой только можно было сыскать в Лондоне в прошлом году. Машина в ста метрах отсюда. Мы сейчас выйдем под навес, на виду у всех снимем свою обувь и сложим в пакет, я расправлю свой зонт, и – не бегом, но быстрым шагом к автомобилю. Согласны?               
     – А как же…               
     – В машине – рулон нетканых салфеток, влажные салфетки для рук и бумажные; салон довольно вместителен. Вы приведёте себя в порядок. Вам на какую станцию?               
     – Так вы подслушивали?               
     – Я же не мог специально заткнуть себе уши! Наверное, законы живой природы таковы, чтобы человек вольно или невольно реагировал сообразно полученной… э-э-э … информации… от другого человека. Решайтесь, а то ваша электричка…
     Она улыбнулась кончиками губ:
  – А как же мы пробьёмся к выходу?               
  – Ну, это предоставьте мне.               
     Я взял её за руку, двинулся вперёд, раздвигая левым плечом плотные ряды народу. Перед тем, как снять свои туфли, она вопросительно посмотрела на меня: я всё понял, моментально разулся, сдёрнул носки, засунув их в свои мокасины, засучил брючины до колен… – нет, что вы, сумочку я не отдам, и… придержите меня за талию…
                * * *               
     Мы не шли – летели, как катамаран по волнам под единым парусом-зонтиком. На огромной автостоянке не было никого. Крупные капли ливня барабанили по автомобилям, вонзались в водяное месиво на асфальте, ручьями ниспадали с нашего зонта. Уже сев в машину и запустив двигатель, я насчитал ещё троих, последовавших  нашему примеру,  и меня как  током  пронзило: где-
то уже видел подобное; да, в советских чёрно-белых фильмах встречались такие сцены.               
     Моя брюнетка переобувалась на заднем сиденье, шуршала салфетками; ливень заливал дворники, тронуться было невозможно. Я крутил верньер радио, пока не нашёл свою привычную радиостанцию с джазом. Страхи её прошли. Уже вполне довольная приключением, она со смехом говорила: – да, ливень с грозой – это джазовое нечто, и предложение ваше – в стиле джаз, и всё-всё-всё… такое, такое… джазовое такое...
     Ответил, что ничего особенного, необычного мною не устроено, так и до;лжно было поступать…
     – Это для вас ничего необычного; наверное, вся ваша жизнь – сплошной джаз, и когда я переобувалась, а вы молчали и крутили радио, уже поняла, какой вы… а для меня… для меня…
     Она запнулась, и я, помогая её эмоциональному монологу, протянул, не оборачиваясь, визитку: – если случиться попасть в подобную ситуацию – звоните; опыт гулять в Москве по лужам без обуви у вас уже есть, можно повторить…               
     Подъехав к станции, вышли вместе под зонтом, я её проводил до навеса платформы, ливень превратился в обычный московский летний дождь, гроза отошла на восток. На прощание она сказала:
  – Это было восхитительно; вы себе не представляете: от полной безнадёжности – до спасения, почти чуда… Я это запомню на всю жизнь… Ливень… Я ощущала ступнями тёплый, шершавый асфальт под водой, а потом – джаз… Джаз и ливень… Спасибо… Спасибо!.. Прощайте… Прощайте!..
     Но это случилось в прошлом году. Вчера в полдень я
наблюдал примерно такой же ливень в Москве, и мне вспомнилась эта история.
     Да, она мне ни разу не позвонила.

                06/07. 08. 2016.


                Рука, сердце и жизнь

  – Если Вы мне откажете, я уже не вернусь...
  – Вы мне предлагаете руку и сердце, как говорят?
  – Я Вам предлагаю свою жизнь.               
  – Но... как это неожиданно... всю жизнь... руки; и сердца было бы достаточно... я не готова так... Если я возьму Вашу жизнь, то больше мне брать ничего нельзя будет, Ваша жизнь – это слишком много, я так не могу, не могу...


                21. 04. 2017.


                Склеенная чашка

     Лет пять назад в сентябре я взял неделю в счёт отпуска и отправился в город своей юности, в Воронеж. Сколько себя помню, когда ещё жил там, из прямых скорых поездов в столицу всегда надеялся взять билеты на поезд фирменный, двадцать пятый, который впоследствии и приобрёл имя собственное по имени города, естественно, «Воронеж». И уже полжизни, как ставши москвичом, езжу теперь из Москвы на родину этим легендарным поездом.
     Помнится, до отправления оставались сакральные пять минут, проводница вежливо попросила провожающих покинуть вагон. Кроме меня купе занимало ещё двое служилых молодых людей с сержантскими нашивками на форме. И когда поезду пришёл срок тронуться, в купе ворвался последний, четвёртый пассажир в чёрных роговых очках, сразу же заполнив собой всё свободное купейное пространство. Первым делом занялся внушительными чемоданами; сопя от натуги, приподнял их до третьей самой верхней полки, тщательнейшим образом уложил.
     Комплекция его со спины поражала. Я бы так сказал: это был кубический человек, кубический настолько, что первая ассоциация, которая пронзила мой мозг, глядя на внушительную фигуру – знаменитый «Чёрный квадрат» Малевича. И когда он в очередной раз повернулся ко мне лицом и снял очки, я опешил: передо мной стоял знакомый по институту, мало того, по одному «потоку» на курсе!               
      «Камень – ножницы – бумага» – мы не забыли за прошедшие годы наш общий пароль-ответ, одновременно вскинули руки соответствующих жестов, и мой однокурсник, как и много лет назад, как и почти всегда, выиграл эту шуточную приветственную дуэль, и мы расхохотались!
     Кто ты… – что ты… – как ты… – и пошло, и поехало под перестук вагонных колёс, «… и мы только в два часа ночи вспомнили, что доктора велят ложиться спать в одиннадцать».               
     Поутру мой Сергей – а так звали однокурсника, – предложил прямо с вокзала двинуться к нему домой, благо, квартира его находилась недалеко от вокзала, на Кольцовской, на одной из старых знаковых улиц Воронежа. Трамваи в городе давно отменили, что ностальгической ноткой мгновенно прошлось по памяти моей, и какой-то маленький невзрачный автобусик с немыслимым для меня двести шестым маршрутом довёз нас до его дома.               
     И прошло-то… а сколько, если подсчитать, прошло... лет двадцать… двадцать пять... неужели?..
     За разговорами незаметно наступил вечер, на старых часах с кукушкой прокуковало семь, раздался звонок.
  – Маша, – кинулся открывать двери мой кубический человек, – сейчас я тебя с женой познакомлю.
      Вошла невысокая худенькая женщина, русоволосая, с причёской под Мирей Матье, как-то застенчиво, лодочкой, протянула руку, устало представилась и выскользнула в другую комнату. Минуты через три вернулась, включила торшер: – что это вы в потёмках-то сидите! – и вышла на кухню. С торшером одновременно зажглась подсветка старинной дубовой стенки, переделанной на современный лад, высветились книги, в основном русской классики из прежних подписных изданий, отдельные тома различных калибров стыдливо расположились на нижней полке, засверкал узкими цветами спектра богемский хрусталь на шести бокалах, выстроенных полукругом; старый советский фарфор, обречённо сложенный
тарелочными стопками, местами обрёл едва заметные трещинки на глазури.
     Более всего привлекла моё внимание угловая горка, почти пустая, но на центральной, самой освещённой стеклянной полке озарилась встроенными светильничками странная единственная чайная чашка, вся в трещинах, вдоль и поперёк, но склеенная со всей тщательностью, какая только и могла быть у настоящего хозяина старой воронежской квартиры. Чашка самая простая, чистейшей воды ширпотреб конца семидесятых прошлого века, какие наверняка ещё сохранились у местных горожан.
  – Что, заинтригован, дружище?
     Сергей допил очередной стакан зелёного чая с жасмином, привстал и со стуком поставил его на подоконник.               
  – Собственно, с неё и началась история нашей семьи, и дороже её для нас вещи нет. Он снял роговые очки и продолжил:
  – Если ты припомнишь наш курс, я в своё студенческое прошлое был-таки развязным парнем, легкомысленным и весёлым. Известно ли тебе или нет, но одной из занимательнейших моих проказ была следующая.
     В то время воронежский общественный транспорт я знал в совершенстве. Мало того, что через весь город приходилось добираться на двух маршрутах в институт, но ещё и посещать деда по отцу, который жил один, и которому приходилось оказывать всевозможные услуги по хозяйству. Тогда ещё мост на левый берег между остановками «Берёзовая Роща» и «Динамо» только строился, и мне приходилось разными путями добираться к нему то через Чернавский мост, то через Вогрэсовский, в зависимости от моего местопребывания в городе. А дед был (царствие ему небесное!) тот ещё старичок. То на рынок ему съезди, то в хозмагазин за обоями – а ремонты он любил делать каждый год! – то придумывал мне ещё какую-нибудь мелочь достать: отвёртку ли, плашку ли на двенадцать, кисть фальцевую. Телефона у деда не было, и потому скучать мне не давал, и требы свои передавал через отца, снимавшего от него комнату поблизости, в соседнем доме. Я проживал в то время с матерью совершенно в другом районе, родители мои были в разводе. Таким образом, в поездках тратилось иногда часа по четыре в день.               
     Чтобы вознаграждать себя за убийственные потери времени в дороге, однажды придумал довольно необычный способ развлекаться: перед тем, как выскочить из переполненного общественного транспорта, я – на прощание! – недалеко от двери быстренько обнимал ранее приглянувшуюся мне привлекательную девушку, на три разделения смачно целовал её в губы и также быстренько выскакивал на свежий воздух.               
  – В губы-то зачем?               
  – Эх, Емеля, какой ты ненаблюдательный! Объяснение самое простое: очередная жертва закрывала глазки на время поцелуя – это у девушек срабатывает автоматически, на подсознании, эффект неожиданности к тому же, – и когда она прозревала, я был уже внизу, на остановке. Единственное, что она могла услышать от меня: -– ой, простите, обознался, тороплюсь! – и переполненный автобус отходил.               
     Представляешь, в каком состоянии я её оставлял? Да она потом своим внукам рассказывать будет всю оставшуюся жизнь об этом приключении!
     Естественно, кроме самого факта поцелуя ей ничего и не запоминалось, ни физиономии моей, ни роста, ни фигуры – ничего! К тому же извинялся я с поклоном, провожая   отходящий  автобус… всё,  дело сделано,  ju ventus ventus, – молодость ветрена! – как говорят мои московские друзья-итальянцы!               
     Знаешь, я тогда действительно жил, жил с большой буквы Ж! И так продолжалось года полтора, почти до самого конца пятого курса. Я скопил-таки в памяти своей довольно обширную коллекцию поцелуев, даже начал вести некий статистический учёт своим победам. Вычислил после полугода продолжавшихся опытов, что один поцелуй приходился где-то поездок на восемьдесят пять-девяносто.               
  – Что-то маловато.               
  – Это как посмотреть. Я же не мог сам создать ситуацию; положим, предложить дяде весом с центнер загородить перед симпатичной девушкой выход из автобуса, или своей жертве указать встать ближе-дальше от двери. Да и симпатичные девушки, которые стояли бы недалеко от дверей, не каждый день попадались.
  – Я так чувствую, что твоя система развлечений каким-то образом зашла в тупик?
  – Ошибаешься, братец, поднимай планку выше! – перешла в новое качество!
     Однажды – ох уж это «однажды!» – вспоминается тот день так, как будто вчера случилось!
     Всё началось опять-таки с моего деда: отец с утра известил, чтобы я после занятий на кафедре заехал к нему, что-то там у него сломалось. Как потом выяснилось, замок квартирной двери стал туго закрываться. Десять капель бытового машинного масла, пять минут работы. Но это так, чтобы ты понимал, как иногда судьба человека меняется из-за какого-то пустяка.         
     С утра погода стояла великолепная, но к деду я ехал уже промокший до нитки от ливня, прихватившего меня
у нашей альма матер. При пересадке на троллейбус не-
много пообсох, и, по своему обыкновению, оценил обстановку. Хватило пол-оборота, чтобы сразу же обратить внимание на Неё. Распущенные, вымокшие волосы, превратившие причёску из «химической» в невообразимое нечто, длинные опущенные ресницы, следы чёрной туши от дождя под глазами, какой-то пакет, достаточно тяжёлый, который держала двумя руками и пыталась балансировать на грани возможного, чтобы не слишком толкать соседей по троллейбусу. Да и стояла она недалеко от выхода, но и не совсем близко: идеальная для меня позиция!         
     И вот он, очередной случай, чтобы пополнить свою коллекцию поцелуев, а девушке подарить сладостные мгновения и отвлечь её от неприятностей погоды!
     Я предусмотрел всё. Всё, кроме одного.
     Итак, три секунды поцелуя закончились для меня самым неожиданным образом: у неё вдруг разомкнулись руки, сжимавшие тяжеленный пакет, что-то там с грохотом разбилось, и она так обняла меня за шею уже свободными руками, что ни о каком отступлении не могло быть и речи!               
     Как ты думаешь, сколько в городе Воронеже, почти миллионном на тот момент, могло благоденствовать привлекательных девушек, раскатывающих в общественном транспорте в часы пик?
     Я прекрасно сознавал, что свои поцелуи надо раздавать однократно намеченному предмету, но, во-первых, дождь спутал все мои карты, я не узнал её даже при всей своей великолепной памяти на лица, а, во-вторых, она узнала меня, узнала самым непостижимым образом, который я и во сне предвидеть бы не смог, узнала по первому поцелую, легкомысленно оставленному мною в каком-то автобусе однажды, как и призналась потом. Инстинктивно у неё разомкнулись руки, дешёвенький чай- ный сервиз рухнул и…               
     Дверь из кухни отворилась:               
  – Серёжа, что, опять о чашке?               
Кивок, и он обернулся ко мне:               
  – Всё содержимое пакета пришлось выбросить, ничего не удалось восстановить, как мы потом ни старались; единственное, что воссоздали по осколкам, так вот эту чашку, которую ты видишь на полке, и которую мы склеивали вдвоём. В нашем случае это удалось: разбитую чашку можно склеить, если делать это вместе.


                13. 09. 2017.



                Под часами

     Был вечер, просто поздний вечер, унылый и ненастный, но она его не замечала, думала о чём-то своём. Мы спрятались от нудного моросящего дождя в кафе, я заказал два капучино, чтобы как-то оправдаться перед заведением, и его подали минуты три спустя. Над нами висели огромные часы, стилизованные под старый будильник, минутная стрелка неумолимо приближалась к часовой, застывшей на двенадцати. Нужно было о чём-то говорить.               
    – Кафе скоро закроется, уже поздно. Почти полночь.
   – Оригинально… Оригинальней может быть только пара слов о сегодняшней погоде. Какой она была прекрасной.            
     – Раз уж приходит пора покидать этот райский уголок, то напоследок – по традиции! – следует спросить твой телефон. Я – человек традиций, и не вижу смысла их нарушать. Чтобы быть заодно со всем далеко не чуждым нам традиционным человечеством.
     – А зачем? Мне нет никакого дела до традиций нашего прекрасного человечества. А вообще-то это банально. Ты – банальный человек. Стандартный. А быть стандартным… Потом поймёшь. Если сможешь.
     – Что Мы сможем… Мы сможем разойтись, и разойтись навсегда. А это страшно, когда навсегда. Если навсегда – то это как приговор. Это как умереть. Для себя. Для тебя. А жизнь – одна. Может быть, я и не позвоню. Надо разобраться во всём. Просто хотелось знать, что у меня будет возможность услышать твой голос, быть может, снова увидеть тебя. Ты всегда сможешь сказать потом: – Нет! – и тогда мой первый звонок окажется последним. Если в этом ты видишь банальность, то я и банален, и стандартен, как никто.
     Она перестала смотреть в окно кафешки, за которым ничего в общем-то не происходило; осенний дождь, лужи на тротуарах, блики от фар проезжающих автомобилей, и само стекло в мелких стекающих каплях. Скосила глаза в мою сторону и вдруг резко повернулась и впилась своими глазами в мои. Молча. В упор.
     Так длилось несколько секунд; её зрачки в приглушённом освещении кафе казались огромными, невозможно огромными, глубокими и чёрными. Чернота казалась матовой, притягивала к себе, и невозможно было ни моргнуть, ни отвернуться от неё.
     Я будто очнулся, будто мгновенно надо мной ужасающе вспыхнула молния и тут же оглушительно грянул гром. Такое испытал однажды в детстве, когда возвращался после неудавшегося грибного похода в ближайший лес недалеко от деревни, куда свозили меня к деду на каникулы родители. Возвращался один, до нитки промокший, дрожа от холода, почти бежал уже полем, и рядом с одиноким дубом это случилось. Молнией ствол раскололо надвое, и случай тот навсегда застрял в памяти. Сколько мне тогда было? Восемь, наверное. Иногда думалось: что, если не дуб, а что-нибудь поменьше росло у дороги, что тогда бы со мною случилось? И случилось ли?
     Размышления были прерваны ею довольно неожиданно.
    – У тебя есть возможность на один телефонный звонок.         
     – Ты это так произнесла, будто я в тюрьме, а меня лишили свободы, как преступника, и я добиваюсь связи с собственным адвокатом.
     – Не на твой телефонный звонок мне, а на мой для тебя,  и  то,  когда  мне  этого  захочется.  Сейчас  ты сообщишь свой номер телефона, и будешь ждать моего звонка.               
  – И сколько ждать?               
  – Не знаю. Таково моё желание.               
     Я назвал ей свой номер, и как раз над нами послышался бой кафешных часов, огромного будильника, нелепого до невозможности, висевшего в простенке кафе.
  – Ну вот видишь, как здорово, даже время со мной согласилось, а это – верный признак правильности выбранного решения. Пока. И не провожай.
     Она взяла сумочку со скамьи и вышла, не обернувшись, в дождь. Я успел разглядеть через заплаканное от дождя огромное окно как неожиданно скоро жёлтое такси остановилось против кафе и унесло её в темень.
    За последние полгода у меня случилось несколько подобных встреч, одна из которых завершилась счастливо, и я забыл уже и полночное кафе, и октябрьский дождь, да и, признаться, сам образ той, кто диктовал мне телефонные условия. Но однажды в апреле высветился закодированный номер на моём мобильнике, и женский голос произнёс:               
  – Это я. Мы могли бы встретиться в том самом кафе, где такой огромный и смешной будильник.
     Голоса я не узнал, но после слов о будильнике вспомнил всё, вспомнил до мельчайших подробностей, а вспомнив, просто сбросил вызов.

     Что я мог ей ответить?      
               
                11. 07. 2019.




                На белой дороге
               
                Сборник рассказов

                Чёрный плащ

     Уж и не помню, зачем я зашёл в старый универмаг. Кажется, за зубной щёткой. Мелкая покупка требовала соблюдения вполне определённого ритуала. Когда-то, ещё в старые времена, после покупки чего-то мелочного, необходимого, появилась привычка обходить и другие отделы: а вдруг что попадётся ещё? Самое-самое нужное? Упустишь момент – улетит маленькое счастье, и улетит навсегда! Прошли годы, стала другой страна, мы стали другими, но вот некоторые привычки сохранились.      
     Итак, отдав дань традиции, потратил четверть часа на обход, но ни на что не обратил внимания. И когда я уже собирался покидать магазин, вдруг увидел за стеклянной витриной чёрный плащ.
     О-о-о… Как он был элегантен!               
Пришлось поневоле задержаться. На первый взгляд, разорение мне не грозило, в кошельке оставались примерно такие же деньги, какие я потратил на зубную щётку, то есть, почти ноль. Тем больше было оснований приглядеться как следует, оценить на ощупь качество материала, подкладку, узнать состав нитей. И я ленивой скучающей походкой обеспеченного сибарита завернул к витрине и вошёл в отдел. Остановившись перед плащом, дотронулся до рукава, и вдруг явственно услышал голос:            
    – Если бы ты знал, к Чему прикасаешься, бездельник! Молниеносно отдёрнув руку, я обернулся. За кассой равнодушно сидело унылое существо неопределённого воз-
раста, причёска сияла всеми цветами солнечного спектра. Существо смотрелось в зеркальце и строило себе рожицы. В другом углу спиной ко мне перекладывались пакеты в упаковочной бумаге, судя по одеянию – женщиной, а судя по массивности фигуры – женщиной солидной, серьёзной и положительной. Посетителей не было. Рядами мирно висели на плечиках пальто, пла-щи, куртки, костюмы самых разнообразных цветов и фасонов, в центре магазина два манекена без интереса разглядывали друг друга. Вдоль витрины стояло ещё несколько таких же неподвижных фигур. Тихо, на французском, шептала музыка откуда-то сверху.
   – Не строй из себя идиота, дурень, как будто не понимаешь, в чём дело; это я, я тебе говорю, Чёрный Плащ!
     У меня как-то противно отозвалось под «ложечкой»; но приходилось верить, и, чтобы навсегда не уронить себя перед необъяснимым, я вымолвил:
   – И… Э-э-э… Чему обязан?               
   – Это Я чему обязан… Не я тебя щупаю, а ты меня! Что надо – спрашивай, только не дотрагивайся руками!
     Подобного хамства от какой-то вещи, пусть и привлекательной, не терпят, пришлось с ходу выпалить:
  – Вот куплю тебя, а потом поговорим…
  – Судя по тому, что ты одет, как чучело, тебе пришлось всю свою сознательную жизнь копить на плащ. Хорошо, что тут светло, повнимательнее присмотрись к своему одеянию.            
     Молча подойдя к зеркалу, с ужасом пришлось констатировать жестокую правду Чёрного Плаща.
      Серая вязаная спортивная шапочка в мелких комочках шерсти как-то нелепо смотрелась, подымаясь пикой над головой; дешёвая куртка-пуховик неопределённого тёмного цвета, наоборот, местами свисала; очевидно, пух неравномерно осел, не выдержав времени и образа жизни хозяина куртки; штучные брюки на коленках пузырились, делая в этих местах брючную ткань немного светлее и как бы тоньше. Чёрные зимние ботинки, как нарочно, сияли потёртостями у носков. В довершение всего, несколько сзади и сбоку от меня отражение выделяло благородный, элегантный профиль Чёрного Плаща.
    Поняв ничтожность своих позиций, я сдался на милость победителю и почему-то шёпотом спросил:
   – И что же мне теперь делать?               
  – Значит, остатки здравого смысла ещё могут сохраняться в некоторых человеческих головах? Радует, радует. Вот что я тебе скажу: судя по одёжке и простодушию твоего лица, ты, конечно, способен кое на что, но под солидным руководством и присмотром, естественно. Из нескольких миллиардов человек на Земле некоторые особи сохраняют на своих лицах оттенки этого са;мого простодушия всю свою никчёмную жизнь, вовсе не пользуясь теми преимуществами и благами, которые может предоставить это качество. А зря. Жизнь одна, другой нет и не будет. Но каждая жизнь даёт шанс, надо только поискать его хорошенько. Некоторым олухам – вроде тебя! – может повезти, шанс сам ищет их и предлагает круто измениться, стать иным, стать Личностью в полном смысле этого слова, прожить остаток дней своих, упиваясь собственной значимостью для общества и истории. Так если ты ничего не понял, выражусь яснее: именно Я и есть такой шанс.               
     Что скажешь?               
Уж если ты грозился меня купить, покупай, не пожалеешь, столкуемся о твоей судьбе после. Сейчас пока она не стоит ни гроша, но со мной её цена с каждой минутой
будет только возрастать. Хочешь узнать, во сколько я тебе обойдусь?
     И он назвал сумму, в которую я недавно оценивал свою отечественную легковушку перед страховкой.
  – Да, не сомневайся, покупай. Живых денег у тебя нет, но ты сможешь продать свою четырёхколёсную керосинку. Толку от неё никакого, одни проблемы. Сам недавно плакался, что сыплется на ходу.
    Странно, откуда Это знает о моей машине такие подробности?
  – Ну, а что ты ещё знаешь? Может, это просто рекламный ход. Трюк, чтобы хоть кто-нибудь, да купил тебя перед Новым годом.
   – Ха-ха, как смешно! Пойми, несмышлёныш, не ты тут выбираешь, а Я!
   – Хочешь сказать, что специально променял место в бутике на компанию ширпотреба, чтобы встретиться со мной?               
    – Да, специально.               
    – Но начнём с того, что таким, как ты, в бутиках делать нечего, да и пустят ли тебя в бутик, достойный меня? Публика там – сплошь снобы, ни грана не мыслящие в достойной одежде. Их интересует только имя дизайнера, да уровень цены, чтобы никак не ниже, чем у приятеля. И пусть самородок-кутюрье будет гением стиля, но если у него нет имени в мире моды, его вещи покупаться не будут. Да только вещи известнейших кутюрье и продаются не дороже и не дешевле того, что они сто;ят, но такое не купят в бутике: слишком дёшево! И, во-вторых, мне нужен человек твоего типа: простодушный, доверчивый, в меру скромный; такой, чтобы честность его читалась на лице, в глазах, в походке; короче, мне нужен интеллигент высшей пробы. Только из такого материала можно вылепить то, что нужно. Ни один актёр не сыграет честность и доверчивость, ни один!
     Чем больше я слушал Чёрного Плаща, тем больше приходил в изумление: а не снится ли мне это? Вдруг я заболел чем-нибудь психическим, неизученным, и у меня припадок? Или надо мной ставится опыт внеземной цивилизацией на предмет…               
     Но я не успел домыслить, как могут проверять землян пришельцы из космоса, как из-за плеч послышался женский голос:
  – Вам помочь чем-нибудь, сударь?
     Дородная женщина старательно отрабатывала свою смену. Переложив пакеты, она искала другое занятие, а тут, можно сказать, посетитель.
  – Да вот, наслаждаюсь видом изделия. Даже прикасаться страшно к такому великолепию, хоть картину пиши. Сколько экспрессии!
   – Вы, видно, художник; так долго стоите и любуетесь нашим плащом. Я, хотя и работала, но краем глаза отметила ваш неподдельный интерес к этой вещи. Вы знаете, такой плащ у нас один. Очень дорогой! Я даже не понимаю, как он сюда попал.
     И тут я, кажется, первый раз в жизни солгал:
  – Да, я имею… э-э-э… некоторое отношение к искусству. Вот, думаю обрядить своего героя на полотне точно в такой же плащ. Изучаю некоторые аспекты темы…
  – Я так и поняла, так и поняла: у Вас бесподобно роскошный артистический вид; я так и поняла… Не смею мешать, не смею мешать…
     И она, чуть ли не на цыпочках, удалилась.
 – Да, парень, видно, из тебя выйдет толк. Сколько лапши навешал на уши несчастной дюймовочке; значит, я не ошибся…
     Нет, это не сумасшествие, подумалось вдруг, тут что-то не так.
     Между тем Чёрный Плащ продолжал:
  – Не будь простофилей: счастье само лезет в твои руки! Продашь свой металлолом, купишь меня, взлетишь на недосягаемую высоту! Я тебя введу в высший свет. Разумеется, то, что на тебе, надо немедленно выбросить! Я знаю в Милане лавчонку – так себе, ничего привлекательного вроде бы! – но только там можно подобрать весьма сносную пару туфель, перчатки, фрачную пару. Не беспокойся, всё потом оплатишь. Как и билет до Милана, так и гардероб, возьмёшь в кредит. В моём левом кармане кредитка на предъявителя лимитом…               
     И Чёрный Плащ назвал сумму. Такой пройдоха предвидел выражение моего лица и поспешил утешить:
  – Не беспокойся, всё отработаешь: ты попал в деловые руки. Тут правит балом простой до невозможности математический расчёт: только бизнес, и ничего лишнего. А где предвидится выгода, там мы не ошибаемся.
     И вдруг меня поразила мысль: неужели, это реальность, правда? Неужели разведки западного мира дошли до такого развития секретных технологий, что простой с виду чёрный плащ может завербовать обычного человека, и завербовать как бы шутя, мимоходом, в отделе мужской одежды ничем не примечательного магазина?               
     Только захотелось как следует покопаться в этой теме, как Чёрный Плащ перебил мои мысленные рассуждения:               
  – Тебе кажется, что идёт вербовка агента для американской разведки? Так это смешно! Но Я – не из разведки, Я стою выше. Наверное, тебе попадалась информация о масонах, Льва Толстого «Войну и мир» читал? Так вот, масоны стоя;т над правительствами, но над ни-ми стоим мы, Чёрные Плащи. Ни одно сколько-нибудь значимое событие на Земле не обходится без нашего участия.   Войны, революции,  смена  человеческих  ценностей, великие открытия… Всё находилось и находится под нашим влиянием.               
  – А как же этот ненормальный из Австрии?
  – Да, есть и у нас проколы. Против некоторых психических заболеваний нет лекарств, и потом: наши методы исключают убийства. Создание объективных ситуаций, приводящих к смене нелояльных нам правительств – вот наше дело, но это в основном. Есть много и иных задач.               
   – И чем же мне прикажете у вас заниматься? Я не знаком с секретной разведывательной деятельностью.
    – Научиться этому несложно: каких-нибудь десять лет… Но есть вещи, которым нельзя научиться; ваше лицо вызывает доверие. Выражение такого лица не купить в дешёвом универмаге или дорогом бутике, этот товар штучный, и делается на заказ. Заниматься вам ничем особенным не придётся, просто жить в своё удовольствие, принимать гостей, делать визиты, официальные и не очень, умеренно пить дорогие вина по ресторанам в небольших компаниях. Особенно под дорогие вина раскрываются люди. Вы, кажется, знаете французский и английский, да и на немецком чуть-чуть…
 – «Чуть-чуть» я ещё на испанском и итальянском.
 – Браво! А я-то думал, что кандидатский минимум…             
  – Не в «минимуме» дело; так нужно было для работы, и потому кое-что изучалось неофициально.
  – Так вот, ближе к делу. Самый главный вопрос: вы можете у меня спросить, а для чего, собственно, затея?
     Отвечу.               
Средства современных национальных разведок давным-давно исчерпаны, нужны новые методы, новые принципы, новые цели. Каждой цивилизации претят остановки. Развитие техники проблем не решает, а только усложняет. Кто может поручиться, что не найдёт-ся какой-нибудь психически больной, который опять захочет мирового господства, а «цель оправдывает средства», и планета в определённый момент может быть поставлена на край гибели?
     Чёрный цвет, в отличие от белого, не разлагается на спектр, он всё поглощает, и белый в том числе. Именно поэтому в качестве истины в последней инстанции выбран цвет поглощения, умиротворения, победы. Напрасно некоторые думают, что это цвет апокалипсиса, – в корне неверно!
     Наоборот, это – Начало, Возрождение. Семя даёт плод потом, сначала необходимо пролежать во тьме и набраться Истины; следующее поколение совершит тот же путь, путь вечного обновления; семена упадут в чёрную землю набираться сил, поглощать истину, чтобы по прошествии лет явить на свет непревзойдённое философское учение.               
     Нам это нужно во имя разворота развития земной цивилизации. Человечество слишком увлеклось опасными, недостойными игрушками, забыло о своём предназначении.               
     Мне как-то стало совсем не по себе:
  – А вы знаете предназначение человека?
  – Мы видим, как человечество губит себя, и вы должны нам помочь. Кое-что дорого стоит в этом мире. Намечая стратегические цели, не стоит забывать и о тактических задачах. Информация – самый дешёвый и самый дорогой продукт на сегодня. Хватит всем вам, всем тем образованным, забывшим, что такое минимальный уют и комфорт в жизни, отсиживаться в сторонке, пора вам – сначала, конечно, избранным, –  браться за настоящее дело.
     Наука – это прекрасно, но во имя чего нужна вся эта ваша наука?
     Не скрою: таким избранникам, как вы, придётся переезжать с континента на континент, заводить сомнительные знакомства, вести рассеянный образ жизни, менять женщин, как перчатки, делать долги, сидеть в тюрьмах, обвиняться в подлогах, и многое-многое другое. Но вы будете известны, вас будут узнавать во всех столицах цивилизованного мира, с вами будут пытаться сводить знакомства сильные мира сего, у вас будут испрашивать совета монархи и президенты, диктаторы и народные любимцы.Соглашайтесь, становитесь Рыцарем Чёрного Плаща во имя высокой цели, во имя светлого будущего человечества!
     Не ожидая такого поворота в разговоре, я задумался…
     А как ловко меня втянули в беседу, как незаметно «ты» сменилось на «Вы», как плавно свершился переход от всезнайства по мелочам до странных неточностей в знании языков, будто меня уже некоторым образом приблизили к тайне, приоткрыли щель, дали прочувствовать, что не с нуля придётся начинать, не с нуля…
     А вдруг – обман?! Продам машину, куплю этот странный чёрный плащ, и – всё. Крах. Больше ничего не бу-дет. Ни шести континентов, ни монархов с президентами. Да, не будет тюрем и измен, но известность, слава… Да и кто я сейчас такой? Мало кому известный кандидат наук. Знают обо мне только коллеги, да и то из двух отделов, да рецензенты, мои заклятые друзья. Студентам я даром не нужен; так, если в сноске будет упомянуто моё имя раз в год одним старательным, и на том спасибо. Монографии мои интересны только узким специалистам, когда ещё до них доберётся будущее?..
     А рушить семью?               
     А что скажет взрослый уже сын?               
     А коллеги (интересно, как отозвалась бы Верочка на такой фортель)?
  – Сомневаетесь, милейший, а зря. Жизнь на земле зародилась не для сомневающихся, уж поверьте мне. Да и какая ответственность вас ждёт? Вы – проводник информации, я – накопитель оной. А сидеть в тюрьме…
     Вспомните, какие величайшие умы сидели по тюрьмам, гении человечества!
     У кого-то из ваших, русских, я слышал такую фразу: «настоящий мужик должен сделать хотя бы одну ходку!»               
     Но не специально же я вас в тюрьму зову! Так, должны знать о самом неприятном, что может случиться. Но и там вы себе только добавите популярности. Нашим врагам не очень-то хочется делать страдальцев из героев, и они это понимают. На крайний случай у вас будут самые лучшие условия содержания, самые лучшие адвокаты.               
     А пресса?               
Я бы и сам специально просился в тюрьмы, да у Плащей нет лиц, иметь лица – не наш удел.
  – Так, хватит! У меня – семья, квартира, работа; по выходным – велосипед летом, лыжи – зимой, преферанс по праздникам. Я доволен жизнью.
  – Я не настаиваю. Просто объясняю: не каждый день, да и не каждый год судьба дарит такой шанс. В этом городе таких, как я, больше нет. Таких, как ты – несколько тысяч. Скоро закроется магазин, у тебя для решения осталась одна минута.
  – Молодой человек, мы скоро закрываемся!
     Полная женщина подошла ко мне, льстиво заглянула в глаза:
  – Скажите, как будет называться ваша картина?
  – Чёрный Плащ, не иначе.               
  – Спасибо, молодой человек!

                *  *  *               
     На следующий день после института я спешил в свой универмаг, я принял-таки решение: покупаю Чёрный Плащ! Не спал всю ночь, у меня были круги под глазами, нездоровилось на работе, не было аппетита, но главное, главное, я поверил, я сделал выбор, я договорился о продаже машины, я куплю эту вещь, уйду в другую жизнь и стану действительно достойной личностью…
     Запыхавшись, влетел в магазин.
     А где же плащ, чёрный плащ, перед которым вчера простоял часа три, куда он делся?
  – А-а-а, молодой человек, художник! Как хорошо, что вы вчера так долго были у нас; я знаю, у вас, художников, замечательная память, вы досконально запомнили наш плащ, в нём будет ваш герой на картине…
     Вы маслом пишете?               
Представляете, сегодня утром к нам зашёл ещё один молодой человек – кстати, очень похож на вас, и лицом, и даже одеждой – наверное, тоже художник! – отложил на полчаса наш чёрный плащ, вернулся и купил его!
     С тех пор прошло немало времени, уже шесть лет, но я всегда примечаю человека, идущего в чёрном плаще, оборачиваюсь и долго-долго смотрю ему вслед, пытаясь узнать тот самый плащ.
     Ну почему я не купил его в тот вечер?..
               
   
                21. 12. 2013.



                Живая душа

     Я люблю осень. Уж и не знаю, когда это началось, как пришло ко мне ощущение этого чувства в себе, но вот уже лет семь старательно отсчитываю – нет, не дни, а месяцы! – прихода осени. Так случилось, что очередной отпуск пришлось взять в октябре, иначе отпуск пропал бы. Последние годы всё куда-то ездил, спешил, торопился, а тут… Ну что, не могу разве отдохнуть душевно наедине с осенью? На даче? И больше, чтобы никого… ни-ни?..               
     Сказано – сделано.               
И вот я здесь, на даче. Как-то похолодало незаметно, но что мне какой-то холод? Наоборот, дополнительный бонус, ещё одно осеннее-осеннее приложение. Теплолюбивые соседи, испугавшись сей ничтожности, моментально собрались и как-то очень быстро исчезли вместе со своими чадами-домочадцами, жучками-кошками и проч. Отметив своё полнейшее одиночество остатками четвертинки наливки, случайно обнаруженной в дачном буфете, вдруг сделал замечательный вывод, что одиночество нужно человеку хотя бы для того, чтобы почувствовать свободу от всего и вся. Хотя бы раз за всю свою сознательную жизнь. И тут же сделал ещё более важное открытие: человеку, как вполне общественному существу, но творческих устремлений, обязательно нужно быть в рабочем одиночестве.               
     И только я докатился до этой, с позволения сказать, мысли, как послышался скрипучий старческий голос:
 – Правильно, Хозяин, лучше поздно, чем никогда. Вдруг за ум возьмёшься. На старости-то лет пора образумиться...            
     Сделав вращательное движение головой, обернулся, и… В мой нос упёрся лапоть. Нет, лапоть – слишком громко сказано, вернее, лапоток. Предчувствуя погибель неминучую, задирать голову уже не захотелось, лишь медленно-медленно завёл глаза кверху…    
  – И это правильно, маленьких надо уважать!..
     На распахнутой дверке буфета, откуда доставалась наливка, верхом восседал старичок ростом с трёхгодовалого ребёнка, но вполне нормальных пропорций. К ужасу моему, кривляясь по-клоунски всем лицом, он дотронулся до моего носа лапотком, при этом как следует оттолкнулся… и-е-е-эх! – дверка поехала, лицо старичка выразило сладчайшее удовольствие…               
     Это происшествие вывело меня из секундного транса, и я, как можно ехиднее, произнёс:
   – Озорничаем, дедушка?               
  – На тебя глядючи, добрый молодец! Пошто всю наливочку выглушил? Я её, родимую, можно сказать, молекулярно принимал, для души, с самого апреля месяца, а ты – варвар, и больше ничего!
  – Буфет-то… дверку не вырвете? Экий вы… наездник лихой, дедушка…
  – Сколько лет уж катаюсь, и ничего… Почитай, с самого начала существования буфета твоего на этом месте!               
     А ну-тко… В другую сторону…               
И он у меня на виду оттолкнулся уже от буфетной полки и… Тут я проявил непозволительную смелость – спасибо наливке! – сгрёб престранного старичка руками, ссадил с дверцы, и – о, ужас! – не ощутил его веса…
   – Ну, что, милок, потешился?               
Моментально покрывшись испариной на лбу, из меня автоматически выполз вопрос:
  – И что теперь делать?..               
  – Не парься, Хозяин; давай жить дружно, тем более, что выхода у тебя всё равно нет!
     Чертовщина какая-то…               
Между тем старичок продолжал:               
  – Раз уж тебе приспичило влюбиться в осень, так полюби, дорогой, и меня! Мы с ней большущие друзья!
     Теперь это недоразумение сидело по-детски на столе и болтало ногами. Его подвижное улыбающееся личико было чрезвычайно довольно и светилось озорством и весельем.
     Вот так фрукт!
Некое подобие гнома быстренько оглянуло моё скромное застолье, не поленившись открыть тяжёлую для себя, по моему наблюдению, крышку от сковороды. Обнаружив под крышкой остывшие макароны, он почему-то уныло хмыкнул, и, вымолвив – не то! – перевёл уже свой хитроватый взгляд на меня…
  – Так кто вы, дедушка?               
  – А-га-а-а-а, переходим к конструктивному разговору. А что дальше? Равноправный диалог, выработка диспозиции, а там и до консенсуса недалеко, до уважения сторонних интересов.
     Вот, положим, у тебя дом деревянный, ты – его хозяин, а я – всего лишь Душа этого дома, я родился с ним и помру с ним когда-нибудь. А вот о своей душе ты задумывался?               
   – Насколько мне известно из… (господи, откуда же мне это известно, из литературы разве что?) – душа – понятие нематериальное, имеющее отношение к… нематериальной сущности человека (ничего себе загнул!) ...
  – Раз уж ляпнул такое, значит, мы с тобой договоримся. Между двумя душами найдётся кое-что, о чём потолковать на досуге. А то, знаешь, иногда такая тоска возьмёт! Всё ждёшь и ждёшь вас, когда на дачу приедете, всё выглядываешь из-под крыши, где вы там, как у вас там. Однажды чуть дуба не дал: чужая машина у ворот остановилась, на морду хищная, не ваша. Ну, думаю, нашкодил мой хозяин на стороне, щас дом жечь будут, куда деваться? А тут ты выходишь ворота отпирать; люди-то могут себе позволить и колесницы, и дома менять, не то, что мы...
     Эх, жизнь!               
Помнишь, ты плотничал, банькой занимался и занозу засадил чуть пониже спины, а твои ещё не подъехали, только соседка одна была, так ты до неё побёг. Только она за тебя взялась, тут и твоя выходит… Так это я был, я всё подстроил!
  – Со мной три дня не разговаривали после этого, как вы могли…
  – Друзья познаются в беде, вот и я хотел посмотреть, как твоя Светка познаётся… Ничего, ей доверять можно, уж теперь-то точно знаю! Да и скушно бывает! Живёте-то в городе, зимой вас нету, а летом только в выходные; со скуки и не такое учудишь!
     По декабрю как-то, один, оглядываясь, через забор лез, хотел стекло выставить, отвёртку совал в раму; я и хмыкнул ему в ухо; ох и бежал он, ох и бежал, что заяц! А что бежать-то, на снегу следы всё одно остаются, на сторожа как раз и нарвался, а у того две собачки… Ну, ежели тебя на четвереньки поставить, так оно похоже в самый аккурат, в размер, то есть, и сойдётся… Такие собачки…               
     Да ничего с ним страшного не случилось, не делай глаза! Для его же блага отвели куда надо и к кому положено, там всё теплей, чем по холодным домам лазить!..               
     Разговор грозил затянуться, но я теперь уже несколько со стороны смотрел на забавного дедка; не так уж он прост, этот дед, совсем непрост.
  – Вот ты, можно сказать, сбежал от людей ко мне; на-
верное, шевельнулось в тебе нечто, что тут душа живая загибается безучастно; может, чувствовал ты меня шестым чувством своим человечьим, догадывался. А знаешь, есть такой сигнал на море – SOS называется, а расшифровывается – спасите наши души, не душу отдельно взятую, а ду;ши, и их спасают! А одну душу разве спасут, коль одна заблудится? Тяжко одной душе, ох, тяжко! А если вдруг… Окинув меня пристальным взглядом с ног до головы, продолжил:
  – Ну, тебе ещё рано; вот тоже и поговорка жизненная попалась: на миру и смерть красна! А откуда она, эта поговорка? Опыт, жизнь поколений, обществ. Человек-одиночка – что палец, раз – и сломали, а сожми пальцы в кулак… – то-то! Человек живёт, покуда у него душа живая; есть ведь и бездушные люди, но разве они живут? – существуют; разные люди есть… А то, что ты хотел один побыть, так в этом ничего страшного нет, побудешь, и я тебе мешаться не стану. Вот вылез, показался на глаза – уж прости, так получилось! – но ты хоть узнал, что рядом с тобой есть некто, есть душа живая, пусть и не телесная вовсе, да пусть и бессловесная почти совсем, но душа настоящая, пусть и не похожая на иные души…
     Заговорил я тебя, совсем заговорил, да прости старика; это я так; с душой живой очень поговорить захотелось, только поговорить...


                03. 11. 2015.
 


                Культурней, пожалуйста!

     Я стоял на остановке и ждал свой автобус. Недалеко от меня рядом с урной, прислонясь к стальной стойке навеса, расположился молодой человек лет двадцати пяти и курил. Лицо его, как и у многих курящих, по моим наблюдениям, выражало озабоченную сосредоточенность. Подумалось: вот, такой молодой, а уже какие-то проблемы появились, жизнь довела до того, что курит на морозе. А ведь курящие люди в среднем живут лет на семь меньше нас, некурящих…               
     Молодой человек смачно сплюнул. Плевок пришёлся мимо урны, что меня окончательно возмутило: виновен, и виновен многократно, так как:
   а) плюётся в принципе;               
   б) плюётся при посторонних;               
   в) плюётся мимо урны;               
   г) курит, а это – несовременно, ибо не следит за своим здоровьем; противный дым сносит в мою сторону, меня отравляет…
   д) и т. д.
     Но подошёл автобус и прервал мои почти философские размышления. Молодой человек бросил недокуренную сигарету в сторону урны и промахнулся. Я не выдержал и сделал ему замечание:
     – Молодой человек, а молодой человек! Подберите ваш окурок и выбросьте в урну, где ваша культура? Уж будьте культурней, пожалуйста!
     Ни словом не обмолвившись, мой юный оппонент наклонился, подобрал окурок и попытался выполнить бросок точнее…
     А-га-а-а… ветерок!               
  – Молодой человек, я задержу автобус, а вы уж – для меня! – всё же окурочек-то больше не бросайте на асфальт! Что вам стесняться какой-то урны? Подошли и аккуратненько – в урну! Как вы думаете, Пушкин окурки от сигар на паркет сбрасывал? Или пепел из трубки по коврам персидским развеивал? Или всё же в пепельницу укладывал? Я вам лично раскрою страшную тайну: в пепельницу, и только в пепельницу! Он был культурным человеком, великим поэтом, нашей гордостью! А вы хотя бы одно стихотворение Пушкина помните?               
     Молодой человек ничего не ответил, только приблизился к готовящейся закрыться автобусной двери, намереваясь войти, и, конечно же, вошёл. Следом за ним вошёл и я.
      Утро было испорчено.               
Вяло отработав день, тоскливо поразмышлял над утренним происшествием.    
     Конечно, откуда взяться культуре у молодёжи, если по телевидению такое крутят, что…
     Я бы на месте исполнительной власти за это брал штрафы, да ещё назначал в виде исправительных работ держать экзамен: чтение стихов на память, пусть будет тот же Пушкин! Ошибся, запнулся – штраф и пересдача другим стихотворением, подлиннее, да и поэта другого можно назначить…               
     А если…               
Но подошёл мой автобус, мысли сбились в кучу, я протиснулся в середину салона со своим старым пузатым портфелем. Какой-то мальчишка уступил место, позволив мне с удовольствием плюхнуться на автобусное сиденье. Бегущая строка сообщала следующую остановку, температуру в салоне плюс восемнадцать и что-то ещё. На душе и в ногах потеплело… Вот, отечественный автобус, умеют же делать, если захотят; школьник вежливый попался, значит, не всё так печально в жизни! Уж он-то знает, наверное, Пушкина…               
     Как уж там:               
                «Буря мглою небо кроет,               
                Вихри снежные метя…»

     Автобус мерно дрожал двигателем, тепло всё глубже и глубже проникало в меня; откуда-то даже появилось состояние сытости…    
     До пересадки было ещё долго, и я предался очаровательным мыслям: а неплохо было бы вместо рекламы на автобусах – стихи, и здоровенными буквами: маршрут первый, из Пушкина, «Я вас любил…»; второй маршрут – Лермонтов, пусть будет «Бородино»; третий… А кто же у нас по значимости третьим-то поэтом будет?.. Глядишь, через годик-другой страна и курить бы бросила, опять же и не плевалась бы: какая экономия, какая культура! Да и не просто экономия, – экономика! Экономика бы рванула в небеса, и к тому же – здоровая нация, и на урны разоряться не надо, и все к тому же знают Пушкина!               
     Выходил из автобуса под впечатлением о светлой мечте, о всеобщем прогрессе России, в надежде на случайные встречи с культурными молодыми людьми на остановках общественного транспорта, и прочая, и прочая…               
     Подходя к пересадочной остановке, у меня вдруг зачесалось в носу, потом защипало, закрутило, я не удержался, и – чихнул…
    Откуда ни возьмись – три вежливых гражданина с красными нарукавными повязками, а с ними – человек в полицейской форме, и прямо ко мне:
     – Гражданин! Вы нарушили Постановления Гражданского, Санитарного и Административного Кодексов Российской Федерации! Вы чихнули в общественном месте, повели себя некультурно, даже дико. Такие граждане, как вы, способствуют распространению пагубных привычек в обществе, развитию массовых вирусных заболеваний среди огромных масс населения, подают отрицательный пример подрастающему поколению…               
     Пройдёмте!
Как, однако, всполошились! А ведь только одному сотруднику в отделе рассказал о курящем молодом человеке на моей остановке.
     Шустро!               
Я и оглянуться не успел, как оказался в отделении полиции, в так называемом «обезьяннике», забитым соотечественниками, молодыми и не очень, мужчинами и женщинами, на вид культурными и не совсем. Двое, очевидно, приезжие, тихонько возмущались:
   – А я ему: у меня билет на самолёт, вылет через два часа, а он в ответ: вы окурок бросили мимо урны, и теперь только суд решит, что с вами делать!
     Его визави отвечал:               
  – Я уже дважды попадаюсь… Ну, честное слово, не знал, что в столице, в Питере, да ещё в городах-миллионниках ввели такое. В первый раз отделался лёгким испугом, суд назначил штраф в тысячу рублей и перед приёмной комиссией одного московского театрального института прочесть пушкинское «Я вас любил...».
   – И как?               
   – Прочёл всё точно, слова не перепутал, но – не выразительно. Результат плачевен: подписка о невыезде, шесть платных занятий в институте искусств по культуре речи и актёрскому мастерству, и на этот раз уже лермонтовское «Бородино» предстоит продекламировать. Кстати, пригрозили: если буду халтурить, назначат Гоголя с его «Чудным Днепром…» и десять тысяч штрафа…               
     Ужас!
Штраф не беспокоит, а вот прозаический отрывок мне не выучить в сутки, я уже в годах, память не та, по работе уж точно лишусь премии из-за задержки, да и ещё, чего доброго, опять на Пушкина нарвусь, а после третьего раза – бери выше! – поэмы идут!
     Меня прошиб озноб… Вот это я влип!
Между тем в «обезьяннике» народ время даром не терял: кто-то бубнил Некрасова, кто-то предлагал обменять сборник стихов Есенина на аналогичный, но Блока, кому-то приспичило искать Фета, и тот противно, с подхалимажем в голосе, обращался ко всем:
   – Уважаемые, Фет до зарезу нужен, очень, войдите в положение… По знакомству сообщили, что будет        Афанасий Фет, а что – только на суде узнаю… Полторы тысячи отдал за информацию… Хотите, назову человечка, и вам, может быть, пригодится человечек-то…
     Ме;ста тем временем за решёткой становилось всё меньше и меньше, на душе всё тоскливее и тоскливее.  Знал бы, учил бы по одному стихотворению из школьной программы в месяц; ничего страшного, подумаешь! За последние двадцать четыре года, проведенные на службе, выучил бы… нет, сбился, не сосчитать; но школьная программа была бы у меня в кармане!      
     Правда, с шипящими заминка…
Эх, не туда я поступал после школы, надо бы в театральный, на худой конец!  Вспомнился почему-то знаменитый
оратор – грек или римлянин? Ну, тот, что заикание лечил под шум морской волны… Или стеснительность…
Не помню. Помню только, что вылечился…
     Вдруг меня прервали самым грубым образом
 – Гражданин Культуреев Александр Сергеевич, на выход!
     Два сержанта по бокам, руки за спиной в наручни-
ках, машина с решёткой, а за той решёткой – только я!
      Неужели так серьёзно?               
Через пять минут конвой препроводил меня в переполненный зал суда, где в первом ряду среди зевак я обнаружил молодого человека лет двадцати пяти, которому сделал замечание утром по поводу окурка, не попавшего в урну. Молодой человек мстительно улыбался, глядя мне в глаза…               
     Так вот в чём дело! Это он устроил за мной слежку дружинников и теперь пришёл сюда как зритель, чтобы получить от приятного спектакля удовольствие!
     В волнении я как-то пропустил само чтение приговора, и только услышал последнее:
 – Ввиду особой тяжести преступления, совершённого гражданином Культуреевым Александром Сергеевичем, суд постановил:
     Признать гражданина Культуреева Александра Сергеевича виновным по статьям…
     У меня сжалось сердце, и… вдруг я проснулся в тёплом, опустевшем автобусе. Кто-то толкал меня, громко и противно выговаривая над ухом:
      – Гражданин, конечная, выходите!
Первое, что я сделал, выбравшись из автобуса и дойдя до остановки прилюдно и смачно сплюнул мимо урны.
 
               
                03. 01. 2015.



                Звонок из ниоткуда
                Фантастический рассказ

     1. Всегда доделывайте свои дела!               

     В последнее время я был крайне раздражён; почему-то вид немного приоткрытой двери вызывал у меня стремление подойти к ней и закрыть до щелчка защёлки. Или распахнуть настежь; неширокая щель в два-три сантиметра вызывала приступ немедленно сделать нагоняй новой секретарше. Работает без году неделя, а ведёт себя, как…               
     Интересно, а как она ведёт себя… Уточнить на богатом и могучем попозже.
     То, что у неё не выработалась привычка плотно закрывать дверь после первой недели каждодневных замечаний… Что она такое после этого?
     Работа в Компании требовала настоящего самоотречения, что обслуживающий персонал мало заботило; их функционал с точки зрения Руководства ограничивался формальным исполнением обязанностей, соблюдением корпоративной этики, умением ограничиваться тремя десятками дежурных фраз при запросах вышестоящего начальства, опять же ради экономии того же времени.
    Мы – другое дело.               
Наш ранг – ранг Посвящённых; мы исполняли крайне сложные задачи, но именно эти задачи и были достойны высокого предназначения человека, мы –  д у м а л и…
    Всё было подчинено нам, или почти всё, ради чего создавалась Компания, ради нас, Думающих. Мы доводили до совершенства модели одежды и летающих аппаратов, рассчитывали калорийность и состав пищи для полицейских среднего звена и влияние цвета мундира на производительность труда налоговых инспекторов, даже определяли эффективность и предсказуемость в будущем труда писателей-фантастов для военной промышленности; чем Мы только не занимались!               
     Но вот теперь эта приоткрытая дверь…
  – Нина, вы опять не закрыли за собой дверь, вы опять забылись; сколько можно? Вы убиваете моё время!
   – Павел Петрович, извините.               
Вместо чёткого, аристократического звука защёлки – хлопок дверного полотна, как при сквозняке. Очередное раздражение…
     Но сегодня пятница, конец рабочего дня, ровно двадцать две минуты до Сигнала Завершения Сорокового Часа. Время подводить итоги работы за неделю, понедельник, десять утра. И вдруг: – ничего не понимаю! – звонок на Красный Мобильник…
 
                2. Красный Мобильник               

     Этот телефон – наша честь, воплощённая в безупречном исполнении Долга перед Компанией. Когда-то очень давно один из Посвящённых оказал услугу Президенту Компании, предупредив его о готовящемся заговоре в стане конкурирующей фирмы. Произошло это при не совсем обычных обстоятельствах, но его подвиг был отмечен символичной установкой Красных Мобильников в кабинетах Посвящённых.               
     Разумеется, Посвящённые –  люди, но люди высочайшего профессионального долга, и, даже находясь за пределами офиса, в отпуске или во сне, они продолжают службу на благо цивилизации, они – Посвящённые, и этим всё сказано.
     Одному нашему смельчаку пришла в голову мысль вживить микрочип конкуренту в отпуске после проигрыша в преферанс крайне малозначительной, и потому весьма обидной денежной суммы, и практически на морском побережье, на Лазурном берегу, и вживить напрямую в мозг. Так, хотелось кое-что разузнать в плане этой достойной игры. Предварительно отметив первую встречу как следует и составив расписание дальнейшего приятного времяпровождения на курорте, учитывая, разумеется, и преферанс, наш герой сообразно инструкции принял отрезвляющее.               
     Спустя час всё было сделано, операция по вживлению биосинтетического устройства случайному спутнику прошла успешно. В дальнейшем выяснилось, что преферансист оказался прямым конкурентом Компании.
      Любопытство, доведённое до абсурда – это очень серьёзно; за те четырнадцать секунд, которые проработал чип, мы узнали о планах Правительства провести закрытый тендер по разработке нового направления в исследованиях, где наши шансы на успех оценивались Членами правительственного тендерного комитета как недостаточно серьёзные. Чип через четырнадцать секунд рассосался, но за эти четырнадцать секунд на личный красный мобильник смельчака была сброшена ценнейшая закрытая информация.
     Через месяц без услуг Компании Правительству уже невозможно было обойтись, наши дела пошли в гору, героя наградил сам Президент, глава Посвящённых.
     С тех пор прошло немало лет, мир изменился, мобильниками перестали пользоваться; так, оставили несколько штук по музеям, да вот как напоминание Посвящённым о Великом подвиге коллеги в то героическое время.               
     Ещё никто ни разу не притронулся к этим телефонам, ещё никто не слышал входящих звонков с их древних трубок, постоянно подпитываемых дистанционно энергией, и вот…
     За двадцать две минуты до окончания рабочей недели мне позвонили.
     Я сначала не поверил сигналу, я никогда его не слышал, и подойти к этому священному устройству…
     Уже только это повергало в священный трепет. Космическая мелодия казалась живой, завораживающе притягательной, гипнотической. Следуя Особой инструкции и выждав два перерыва в протяжённом звонке, нажал на клавишу прослушивания.   

                3. Первое знакомство               

   – Павел Петрович… Я не ошибся?
      Голос из трубки, которая позволяла при случае передавать все мыслимые оттенки и частоты звучания, был раздражающе чёток своим каким-то металлическим тембром.               
     Я утвердительно представился.
 – В последнее время ваше поведение повергает нас в изумление, вы раздражены. Мы делаем вам замечание.               
 – Позвольте, а кто это «Мы?» У меня есть непосредственный начальник, и только через него я принимаю информацию, а уж замечаний мне ещё ни разу не делали за восемь лет моей службы в ранге... э-э-э…
 – Посвящённых? Мы это знаем. Чтобы вы ясно понимали, о чём будет идти речь, и чтобы вас лишний раз не беспокоить, прошу ответить на один простой вопрос: вы обладаете тенью?
     Меня-таки передёрнуло от такого прямолинейного хамства. Трудно себе представить, чтобы человек, чей звонок пробился через всевозможные фильтры Компании, был человеком случайным. Но!.. – спокойнее, это может быть провокацией, не поддаваться…
     А вдруг – проверка? Спим в хомуте, а западная держава когти точит, уж слишком сладким сон у нас получается.
   – Простите, а вас как изволите величать?
   – Моё имя – Павел Петрович, абсолютно такое же, как и ваше… не спрашивайте, пожалуйста, фамилию, у нас с вами одна фамилия, самая русская фамилия на свете!               
      Я молча сглотнул обиду: и это знает!
   – Допустим, у меня есть тень.               
   – В данном случае при равномерном рассеянном освещении тень ваша отсутствует, а вот покинете свой рафинированный офис, выйдете на свежий воздух, так появится. Но дело не в банальной солнечной тени, мой друг. У каждого человека несколько теней, и у вашей милости их также несколько, как и у всякого живущего на земле, ни штукой больше, ни штукой меньше, всё, как положено. Кроме того, за их количеством наблюдают: нельзя терять свои тени! А уж если человек решил сыграть в русскую рулетку со своей тенью…
      Короче: вы рискуете потерять одну из своих теней, и дорого можете за это заплатить. Я вас честно предупредил. Никоим образом не желая отнимать ваше личное время, которое наступит через минуту с секундами, умолкаю. Подумайте же на предстоящих выходных, проанализируйте себя. Да, на этот раз только самого себя. Если что-то пойдёт не так, разговор продолжится. Желаю удачи!               
     В мобильнике раздались краткие гудки, напоминающие позывные первого советского спутника, и через секунду из встроенных стеновых динамиков раздались приятные, знакомые звуки окончания восьмого рабочего часа, а вслед за ними – голос Президента, заблаговременно записанный кадровой службой в начале недели:
   – Коллеги, друзья!               
Вы славно потрудились на этой неделе, приятного вам отдыха на выходных. Руководство Компании…

             4. Между пятницей и понедельником

     Обычные люди ждут выходных, и это понятно: жизнь не должна замыкаться в стенах родного предприятия, есть интересы и иного плана: семья, дети, развлечения, поездки. Как известно, медики рекомендуют кратковременный отпуск в два дня как некоторый релакс, чтобы человек восстановился после трудовой недели. Но этот случай, хотя и стандартный, подходит далеко не всем. Люди науки, искусства, чудаки всех мастей, короче, люди нестандартного мышления, используют два дня как возможность – чтобы вы думали? – свободно поработать, поразмышлять, и на этот раз над тем, что их интересует на самом деле, а не по приказу начальства, или, скажем, худсовета. В такие дни и производительность умственного труда выше, и результаты работы приятней. Есть, конечно, индивидуумы, которые упорно продолжают начатое в рабочее время, и их не остановить, это люди идейные. Им за это даже платить не надо. А что же тогда все остальные? Продают свою бессмертную душу за кусок хлеба с маслом!               
     Приходится сознавать, как это ни прискорбно, что все остальные – отдыхают, отдыхают, бедные! Труд им неинтересен или неприятен, или вообще не вызывает никаких эмоций. Разумеется, необходимо отвлечься от негатива, который накапливался всю неделю, вот и выходные впрок.
     Мне, как представителю лучшей половины (половины ли?) человечества, суббота с воскресеньем дают возможность поразмышлять над некоторыми проблема-ми, не заданными рабочей тематикой, и обычно так и проходит это благословенное время. Но тут…
     Не за что зацепиться, да и нечем.
Выстраивая комбинаторно причины появления моего уважаемого оппонента с металлическим голосом, с большой долей уверенности можно было бы предположить, что его обладатель напросился не просто чайку попить, тут причина сложнее. Да и что в этом такого: тени! Одной больше, одной меньше; да и сколько их, любезных? Иногда, смотря себе под ноги в свете парковых фонарей по вечерам, обнаруживалось две-три тени; ну и что? Одна маленькая, поярче, другая – длиннее и бледнее…
     Добравшись домой к себе на взморье, решил просмотреть мировую литературу, но ничего существенней, чем приключения Петера Шлемиля, не нашёл. Он-то променял тень единственную, а у меня из-за какой-то одной, но, очевидно, чрезвычайно важной, такой скандал… непонятно-с-с-с!..               
     Да и совпадение: Павел Петрович Иванов; но таких совпадений, пусть и абсолютно полных, не один десяток по стране, а сколько их прибавится, если иметь ввиду русскоязычных и за рубежом?
     Как и всякий учёный, решил заставить мыслить себя логически, но как прикажете применить логику в абсолютно нелогичной ситуации?
     Впрочем, голос из красного мобильника, назвавшись моим полным именем, указывал на раздражительность, следовательно, откуда-то она взялась…
      Да, из-за приоткрытой двери, из-за секретарши Ниночки, с неё всё началось.
     А не соорудить ли таким образом дверь здесь, уже в домашнем кабинете? Или, что лучше, во всех комнатах особняка; не ждать же момента, когда этот вещун приговорит  меня  к  своему  появлению  на  моих же глазах  и заставит (интересно, заставит ли?) моими действиями вызвать новое своё вещание в конце рабочей недели?.. Дня?.. Часа?..               
     Попробовать, разве что...               

                5. Суббота 
               
     Нет, тут что-то не так. Не будем предвосхищать события, я же учёный, а не фаталист. Докопаться до корней проблемы, моя профессиональная задача, дело моей чести. Пусть уж идёт, как идёт…
      Даже возможность продолжения разговора, о чём так угрожающе намекал неизвестный, уже представляет интерес, а пока приходится сознавать, что учёный мир в моём лице отступает. Правда, дано время на раздумье, на подготовку. А подготовленное отступление – это не отступление, а скрытый манёвр, передислокация сил перед блестящим прорывом. Шаг назад – два шага вперёд, как учит диалектика войн всех времён и народов.   
     Мысли мелькнули вспышкой в мозгу, мгновенно защемило под «ложечкой» восхитительно чудесным ощущением прикосновения к тайне, к той тайне, к тому случаю, который выпадает раз в жизни для настоящего учёного, и который я не имею права пропустить. Да, нужен диалог; возможно, диалог будет острым, открытым, и не факт, что роль первой скрипки будет принадлежать мне.
      Тщеславием, разумеется, должны быть заражены все ищущие, все поголовно; это тот хлеб, то условие, та питательная почва, благодаря которой и раскрывается Истина, а там – кто знает! – через год, пять, десять лет рядом с Красным Мобильником во всех кабинетах Посвящённых может появиться и нечто такое, что сделает и моё имя бессмертным…               
     Опять же: количество теней. Доподлинно пока неизвестны все свойства мира материального, а уж иррационального…       
     Пока бредём во мгле кромешной с огарком свечи, пока только обнаруживаем проблемы, не находя путей к их решению.
     Впрочем, фиксация блеснувшей мысли в тёмном до поры черепе человека регистрируется же датчиками, чипами, уже разгадывается её содержимое…
     А предвкушение, зарождение, предвидение появления самой мысли? Почему люди, родившиеся примерно в одинаковых условиях, так различно заканчивают свои жизни? Одни становятся гордостью нации, другие – её позором, но о большинстве правильных, честных людей никому ничего неизвестно. Где та грань, та черта, с которой начинается такое разделение, почему одним присуще служение обществу, а другим – только себе? Почему для одних деньги – лишь средство для достижения высоких целей в науке, а для других – самоцель?
     Предположим, взять меня с моим особняком. Да, возможно обойтись и без него, без фамильной галереи предков моих, блестящих учёных, награждённых тем же обществом в лице государства за верную службу, возможно обойтись и без английского парка, уступами подходящего к скалам, без оранжереи, уже почти два века радующей глаз первым цветением редких растений-эндемиков среди зимы; да, обойтись без всего этого возможно. Но где тогда принимать гостей по четвергам, вести учёные споры в непринуждённой обстановке, подвигающие подспудно науку к парадоксальным, гениальным открытиям, к новым горизонтам и возможностям человечества; в казённых кабинетах, что ли?
     Все мои доходы идут на содержание этого райского уголка, и лишь ради того, чтобы к очередному назначенному часу в  очередной четверг  вечером  увидеть  открытые лица моих друзей и коллег, оппонентов собственных и чужих теорий.
     Как приходят в голову новые идеи, что движет разумом человека, где истоки прозрения? Так ли уж иррациональное иррационально?
     Учёный только тогда может считаться настоящим учёным, когда жизнь задаст его мозгу философские вопросы, подобные этому, а без них и нечего думать о прорывах в большой науке. И это хорошо известно государственным мужам, предоставившим ещё в прошлом веке значительные налоговые льготы на недвижимость и землю нашей семье и тысячам иных семей, где наукой занимаются серьёзно.
     Жаль, конечно, что звонок состоялся в пятницу, не с кем посоветоваться, у всех свои заботы. Но, с другой стороны, только ты лично отвечаешь за всё, не делая никого виноватым, только ты. Удачно подобрано время, исключительно удачно моим невидимкой, что и говорить! Этой стратегии стоит поучиться: Когда, Кому, Какой задать вопрос…               
     Да, конечно, ключевой момент – тени, тут стоит подумать: один человек – несколько теней, и ни одну нельзя потерять, ни одну…

                6. Воскресенье
 
     Как никогда поздно состоялось пробуждение; ночь раздумий сделала своё дело. Если сказать, что ломило в голове – ничего не сказать!    
     По заведенному уже не один год обычаю, до завтрака полагалась прогулка к морю, прогулка часовая, не менее, но на этот раз… И всё же вышел в сад, прошёлся по всем дорожкам. Утро выдалось сырым, мелко накрапывал дождь, удручающе заволакивало со стороны моря.
     И вдруг меня как током пробило: я не отбрасываю тени!      
     Ах, да, сумрачно, теней нет; но какая работа мысли! – животный инстинкт показал язык моему материалистическому воспитанию и спрятался в своё тёмное нутро.
     Думается, думается неотвязно. К морю спускаться – себе дороже, камни скользкие, потом подниматься будет неудобно.
    А почему бы и нет?               
На противоречиях познаётся неведомое, находится искомое, обретается желанное…
     Так… что у нас… кто у нас… м-м-м… совсем без теней… – нечистая сила? Далее, где не отбрасывают теней? В полной темноте, или на полном, ослепительном свету… в аду, что ли?.. в раю?..
     Мистика…               
Впрочем, вернёмся к нашим теням: чем больше источников света, тем больше теней, а чем больше теней, тем выше к…
     А ведь есть в этом нечто. Следовательно, доказательства от противного работают не только в математике. Где у нас идёт освещение… в обществе солнц… находясь среди солнц, будешь отбрасывать больше теней. А каков твой статус в данном обществе? Бесчувственного столба, впитывающего свет? Впитал свет – отбросил тень, не отразил, а отбросил. Навёл тень на землю, травы, лужи; показал земле, травам, лужам, асфальту, что ты был здесь. Они не получили из-за тебя той порции света, которую получил ты. Нет, не рассеянного света, а прямого, солнечного света всего спектра, яркого, волнующего…
     Нет, тут что-то не так. С другой стороны, я не гений, не пробился, так сказать, в ослепительные божества. Но если я отбрасываю тень, и не одну, следовательно, поглощаю свет, бо;льшую его часть, отбрасывая лишь часть спектра, чтобы меня видели, так сказать, зрительно, обычные существа, такие же, как и я сам.
     Но это просто; с другими тенями разобраться бы.
Идея: отражённый свет от меня не проходит сквозь иные… лица… тела… вот тебе и вторая твоя как бы тень… тени от лиц; тел… Тени собственные и тень от света моего отражения как бы сливаются за человеком.               
     Нет!
А если я шёл сбоку от субъекта, и он меня увидел? Мой отражённый свет задержался на нём, образовалась тень, тень невидимая; следовательно, тень –  отголосок света; без света тень немыслима, впрочем, это относится и к обычным теням.
     А что, это мысль... Возможно, и не тянет на нобелевку; хотя, если рассуждать здраво, эта тень поважнее будет. Меня опознали как личность, как индивидуального отражателя личностного света, задерживая который…
     Именно свет отображенной, узнаваемой личности, упираясь в иного человека, даст ещё одну мою тень. А если человек, находясь в кромешной темноте, будет освещён светом, отражённым от меня, то вот она, чистая моя тень, повторённая контурами тела моего визави.
     Отбрасывая свет от своего лица, меня идентифицируют как личность, как Павла Петровича Иванова, меня узнаю;т именно как этого человека, следовательно, мой образ возвращается в пространство, задерживаясь на ком-то, образуется своего рода тень…
     Важно!
Если именно моё лицо меняется, если меня перестают узнавать, отражение определяется как не моё, следовательно, я теряю и свою собственную тень, но обретаю изменённую, следовательно, – чужую? А если я предал святые идеалы, либо совершил нечто… Как там, с деся-
тью заповедями… Идёт моя идентификация… Сообразно им… Идёт, но не проходит… Я должен испускать нечто, может быть, и не свет вовсе, а… После чего от человека, разглядевшего мой изменившийся образ, отойдёт тень… Моя… Если отойдёт.
     А если он заявит, что я – лжец, уличит меня в… Ну, не важно в чём…  Следовательно, не моя тень останется за этим человеком, не моя.
     А чья?               
Стоп! Я же материалист!..               
     Ну, хорошо, допустим. Поверим… Предположим…
     Представим в виде рабочей теории, что есть Нечто… Некто… (Да-а-а-а, вот и дошёл до!..) необъяснимое, имеющее столько теней, что это позволяет некоему понятию вгрызаться намертво в память человеческую на сотни поколений, обладать могуществом неизъяснимым, чудодейственным, и прочая, прочая…
    Кстати, а почему у Будды несколько рук?
Как было бы ясно и стройно – одна рука – одна тень, отвечающая за нечто вполне определённое…
     Пробел в истории познания: мировые религии изучать не приходилось так тщательно, как математику и физику, и вот – приехали! – вдруг понадобилось, а бежать в библиотеку лень; интернет…– опять заставлять себя копаться в этой помойке…
     Надоело!
Да и вряд ли там сыщешь искомое, уж слишком парадоксальна тема. А как же мои деды добивались успехов, какие толчки извне их подвигали к открытиям… Не было интернета, не было возможностей черпать знания из мировых сокровищниц его, мировых библиотек, к примеру; не было столь обширного обмена знаниями, как сегодня. Работая на стыках наук, решали и добивались успехов в различных областях познания.
     Но тут-то какой стык? Поверить алгеброй чудесное?
Неужели их интересы были столь полигранны, что они предвидели действия совершенно неявных сил природы?               
     Либо я действительно отупел, либо приходится признать, что наука движется по спирали, а, точнее, как в американских горках: вверх-вниз, и так, что дух захватывает; от бессилия, в первую очередь. Видимо, нахожусь на спуске с этой горы, глупею в явной геометрической прогрессии.               
     Но какая тут алгебра? И при чём тут какая-то алгебра?          
     Если старику Менделееву приснилась его таблица, то на сегодняшний день – явный прогресс! – куча коммутативных средств связи, а раз это есть, то вот и он, первый звоночек…               
     Впрочем, меня хотят предупредить, чтобы не заходил за некую черту.               
     Неужели пришла пора меня предупреждать?
… – да, а ведь он представился моим полным именем, следовательно… Следовательно, Он – моя тень?.. И я её… Его… Чем-то обидел?
     Так можно и до раздвоения личности дойти. Итак, если я теряю его как одну из своих теней, он… умирает? Он борется за свою жизнь и потому предупреждает меня?
     А вдруг я не в ладах с самим собой, только этого не замечал, и вот – предупреждение! – срываться начал по пустякам. У каждого человека своя жизнь, для кого-то работа – смысл жизни, для кого-то – средство к существованию, не более того. Естественно, в ряду жизненных ценностей у таких работа стоит не на первом месте, и, возможно, даже и не на втором, а у меня – претензии. Глупо требовать с человека иного уровня ответственно-
сти детализированной точности в исполнении служебного долга. Иногда думается, что жизнь – это инстинктивное свойство материи к самосовершенствованию каждой клетки, каждого индивидуума, и подгонять иных в этом процессе может быть худшим из зол, даже хуже, чем сдерживать... Цель жизни – ради жизни, ради этого священного процесса. Опять же: Юпитер, ты сердишься, значит, ты неправ…               
     А если мне… – нет, даже думать не хочется!.. – слышатся всевозможные голоса? Вдруг я не совсем здоров? Как сказал поэт Маяковский: все мы немного лошади, и я бы добавил (и потому есть смысл добавить!) – и немного сумасшедшие. Недаром ещё бродит теория в умах, что жизнь разумная – начало конца небесного тела, этакое интеллигентное завершение планетарного жизненного цикла на взлёте, чтобы долго не мучиться. Или начать заново, с обновления, начать всеочищающим пожаром, а там посмотрим, природу не обманешь, вывезет, куда надо, следовательно, следовательно…
     В стремлении материи к познанию самоё себя зарыт конец одной из форм её существования?
     Открывая дверь прихожей, уловил дребезжащий телефонный звонок, тревожный, как никогда. В моём доме оказывалось особое почтение предметам старой формации, особенно, если это касалось достижений научно-технического прогресса, и этот телефон, раздобытый когда-то моим прадедом на толкучке в Москве в двадцатые годы двадцатого же столетия, работал до сих пор.
     Что, продолжение следует?               
     Как можно равнодушнее снял трубку, но только короткие гудки уловило моё ухо. Вежливое создание. Выбрало момент, даже не момент, а день, когда во всём доме не останется никого, даже прислуги – а это случается только по воскресеньям до обеда – и вот… Что это: способ заставить побыстрей принять какое-то вполне определённое решение?
     А если меня готовят (как бы это помягче выразиться!) к встрече, к встрече Утраты с одной из моих теней? Чтобы не грохнулся ненароком в обморок от такого счастья, чтобы на всю оставшуюся жизнь запомнил?
     Присев по-мальчишески на краешек кресла, ощутил выступившую на лбу испарину, смахнул со лба нависающие капли… Нервы, нервы, дорогой мой; Неизвестное пробует тебя на зуб, а ты…
     Камо грядеши, человек и учёный? И не просто идёшь, а куда тянешь своим авторитетом десятки, сотни, тысячи, если не десятки тысяч…
     Стоп!
Авторитет авторитетом, а госзаказ? А вправе ли государству определять через моё посредство разработку тематики, противное роду человеческому?
     Если это так, то…               
Вот это, что называется, влип… Попался!
     Хорошо, а насколько отвечает гуманистическим категориям человечества моя работа? Над чем мне поручено думать: сколько вреда нанесёт моё будущее изобретение населению конкурирующей державы? А если и собственный народ краем заденет… – так, немного, миллионов на пятнадцать… Случился же у нас Чернобыль, расплачиваемся до сих пор, расплачиваемся… Сколько тогда теней я потеряю? Если меня увидят миллионы, если я буду причастен к гибели хотя бы одного человека из-за своей работы, тогда я потеряю миллионы своих теней, теней, достойных человека?               
     Так что же делать?               
А почему, собственно, мне звонок? Почему не какому-то иному кандидату, почему мне? Или тематика моих разработок такова, или всё дело во мне как человеке? Или я преступил границы прошлого себя, который всех устраивал?
     Уйти из компании? Но это не решит проблемы: уйду я – поставят другого, более покладистого, или более беспринципного. Впрочем, почему – беспринципного? Обороноспособность страны требует определённых научных разработок, главное, в стране создана школа, база, кластер таких специалистов, как и я сам. И пусть приходят более молодые, более свежие умы на моё место.
     А если я не угадал своё собственное, высокое человеческое предназначение в жизни, если то, чем я занимаюсь, абсолютно не моё, если есть более важное, и не только для меня, а для…
     Разумеется, мне-то чужого места не занять, ибо тема такая, что таких, как я, сколько ни набери, всё равно будет мало; если придётся работать над проблемой выживания человеческих сообществ, соседей чисто географических, континентальных, и прочая, и прочая…
     Или звонок нашёл именно меня потому, что только я смогу изменить нечто, уйдя с занимаемого кресла не в пустоту, а в борьбу с бывшим самим собой, в истинное, в то, что достойно высокого предназначения человека?
     Неужели…
Наверное, надо когда-то останавливаться, круто менять жизнь во имя жизни, начинать борьбу, достойную человека ради спасения всего человечества… Наверное…
       Как я раньше не догадался...      
               
                7. Заключительная глава               

     Через двенадцать лет от известных событий, связанных с уходом из большой науки одного из учёных миро-
вого значения, Павла Петровича Иванова, был опубликован  его  роман  под  названием  «Звонок из ниоткуда», наделавший много шуму в российской и мировой прессе.
     Известнейший учёный, выбравший иной путь в конце своей жизни, был выдвинут на соискание Литературной премии «Русский Букер» за 205… год.


                11. 08. 2016.


                Я верю

                Глава 1. Почти вступление               

     Хозяин сидел на венском стуле, опустив голову в стол. Пальцы левой руки лежали на шее у затылка, правая безжизненно свисала, но кулак был сжат, и в нём белела крышка от пластикового пузырька. Стало понятно, что ему плохо, но чем я мог помочь? Я уткнулся в его кулак и лизнул. Обычно Хозяин сразу же откликался, трепал меня за ушами и прочее, но сейчас... Желая обратить на себя его внимание ещё раз, протяжно заскулил... – бесполезно! Пришлось вытянуться на задних лапах, достать до стола носом и повести глазами. Веки Хозяина были закрыты, по столу рассыпались горошины с въедливым запахом. Мне не нравятся такие штуки, как лекарства, но если мой большой Друг и Хозяин их употребил...               
     Он много умней меня, это приходится признать, и я понимаю: Он знал, что делал, и я верю, верю ему и только ему, всегда и во всём.
      Вдруг в щель двери прошмыгнул Аристарх, прыгнул на стол и не спеша обнюхал горошины. Судя по его недовольной морде, горошины ему явно не понравились. Он вальяжно и бесшумно прошёлся по столу, не спеша потянулся, безо всякого стеснения забрался Хозяину на плечи и задремал.               

                Глава 2. Аристарх               

     Я не терплю котов, и не потому, что они считаются нашими врагами, нет; просто мы настолько разные, что... Возьмите, к примеру, обычай вилять хвостом. У нас в этом случае – проявление  приветствия,  знак  дружелюбия, у них – готовность к нападению. При встрече с ними забываешься, увидев, как они дразнят тебя, или как иногда удирают: срабатывает охотничий инстинкт! Но с Аристархом мы подружились, и, если нужно, я стану защищать его. Иначе и быть не может, ведь он так же, как и я, служит нашему хозяину и другу, служит, как умеет, и не мне критиковать его.
     Почему-то принято считать, что у нашего брата чувства довлеют над разумом, но это не так; и в кругу людей, и у нас есть особи умные и глупые, маленькие и большие, сильные и слабые, красивые и не очень; всё, как и у них; единственное, чем мы принципиально не схожи с людьми, так это тем, что в нашей крови нет равнодушия. В такой ситуации лучше не торопиться, я знаю это и чувствую. Знаю, потому что он дышит не так, как тогда, а чувствую... потому что чувствую, и я уверен в этом; пока я найду кого-нибудь из Них, пока Они поймут, что нужно идти за мной, пока отыщут средства... 
     Сколько напрасно потраченного времени!
А мне уже известно, что Хозяин успел принять горошины, и, как минимум – две, его кожа на руке хранила их запах, и запах держится только минуту, не больше; просто нужно время. Когда он придёт в себя, ему могут потребоваться мои услуги, я ведь его знаю наизусть!
     Да и Аристарх – неопровержимый барометр; ведь только кажется, что лежать на шее у человека – удовольствие, только кажется, что кот выбрал для себя местечко потеплее – так нет! Он по-своему приводит в чувство нашего общего и единственного друга, он обладает такими качествами, какие и не снились великим врачевателям всего света! Потом это необъяснимое существо лениво спрыгнет, неслышно, как призрак, прокрадётся к своему углу, но я почувствую по запаху, что его походка тяжела, что он очень устал, и что должно пройти немало
времени, чтобы как следует восстановиться.
      Запахи – категория особая. По запахам можно понять, что за субъект перед вами, встречались ли с ним раньше или нет, каково его настроение, сильны ли его эмоции, болен ли он или здоров, молод или стар, агрессивен или спокоен, и многое другое. Человек может обмануть человека, скрыв своё лицо, а тут не скрыться: запах нельзя заглушить на живом организме так, чтобы не узнать личность, которая его носит; повторно за свою жизнь, встретив ещё раз один и тот же запах, ты узнаешь субъекта и вспомнишь его так, как будто расстались с ним вчера.    
     Аристарх же появился у нас самым необычным способом. Мы иногда с моим большим другом выходим на прогулки...      
     Что за радость эти прогулки! Миллионы запахов доносит ветер, я гоняю птиц и мышей; надо же веселиться, надо познавать мир и себя в нём через движение и ощущения, который он преподносит тебе! В последнее время мы круглогодично живём в небольшом домике в деревне, почти каждый день выходим за наш участок, пробираемся к речке, где водится рыба; иногда Хозяин берёт с собой удочку, сачок, и тогда для меня наступают счастливые минуты: рыба, рыба может перепасть и мне, и не просто перепасть, а из рук моего человека, это ли не счастье!               
     Но в тот день так и не пришлось дойти до речки. Я был уже на седьмом небе от счастья, когда мы покидали селение, но почти у самого последнего забора наткнулись на довольно приличную толпу.
      Люди вообще любят собираться по какому-то поводу, а чаще всего без повода вообще. Но на этот раз повод был, да ещё какой: на высоченной берёзе, почти на самом верху, висел кот и жалобно мяукал. Долезть туда никто бы не смог, да и берёза была тонкой поверху, где кот сидел; видимо, сам виновник происшествия, спасаясь от собак, с перепугу забрался выше, чем следовало, и самостоятельно спуститься уже не получалось. И что тут делать? И что бы вы посоветовали? Там, в толпе, были советчики, и лезть пытались на берёзу, и приманивать колбасой...
     Бесполезно!
А мой Хозяин быстренько осмотрелся, выбрал небольшого, цепкого мальчишку… Да я уже лазил, дядя!.. Лезь, тебе говорят!.. И тот полез, добрался, докуда возможно. Народ пришлось под берёзой разогнать, и даже меня прогнал: бросил палку в кустарник – ищи, Джек! – я и побежал... Возвращаюсь с палкой, а мальчишка что есть сил трясёт вверху берёзу... кот дико орёт, потом срывается, а мой Хозяин его рыбачьим сачком – хоп! – на лету... Тут и колбаса пригодилась, народ заулыбался, зашумел, стали хлопать спасителя по плечам, словно нарочно злить меня. Я бегаю вокруг него, лаю, все смеются, а кот с перепугу сожрал всю колбасу, вцепился в хозяйский воротник, страхом от него пышет, шерсть дыбом стоит, тут и прогулке нашей конец!
     Вернулись мы домой, виновник несостоявшегося похода от Хозяина не отходит, как глупая собачонка; чуть какой шорох – он мигом на его плечи! – чудеса, да и только! Но, как понимаете, много ума не надо, чтобы на человеке спасаться, но моего большого друга это удивило, и коту – а он был ничейным, как выяснилось впоследствии, – была дана кличка Аристарх за великий кошачий ум. Вроде бы архистратег, только покороче звучит; мол, не человек выбрал животину, а животина так вцепилась в человека, что тому деваться было некуда... Бывает же такое!

                Глава 3. Люди и Собаки               

     Пока мой Хозяин приходит в себя, я жду и вспоминаю...
     Мне было неизвестно, что собак можно покупать за деньги, но однажды мы с Хозяином прогулялись в Город на выставку, и я своими глазами увидел, как это делается. Но это расчёты между людьми, мне тут не всё понятно. По моему мнению, собака – это прежде всего друг, друг преданный и бескорыстный; собака никогда, ни за что не предаст друга, а за своего человека будет биться до последней возможности, и, если надо, то отдаст свою жизнь, и это будет самым большим, но самым последним собачьим счастьем. Мне уже повезло в жизни, повезло, что у меня есть свой человек, и человек замечательный; я знаю, что не каждый пёс может этим похвастаться. Я видел собак бродячих, и много раз, и могу достоверно заверить: бродяжничество портит, калечит любое существо, а уж собачье… Иногда я чуял в своих беспризорных соплеменниках злобу, иногда – трусость, и каждый раз при встречах – зависть.
     И я знаю: если мне поменяться судьбой с любой из них, если это случится завтра или через год, то меня не минуют эти качества, и я стану почти таким же злобным, иногда трусливым, и почти всегда – завистливым; я буду, я обязан завидовать собаке, которая принадлежит человеку.               
     Вольные собаки тоже бывают разными, и это чувствуется. Те, которые имели когда-то своего человеческого друга и по каким-то причинам потеряли его, навсегда приобрели чувство собственного достоинства; их можно обижать, оскорблять, иногда над ними ставят опыты в клиниках, кое-кто издевается над ними, вот только унизить такую собаку непросто. Некоторые могут воспринимать нашу покорность людям за унижение, но это не так. Мы тоже кое-что желаем получить от них, и ради поставленной цели принимаем их правила игры. Они думают, что дрессируют нас, прикармливая лакомыми кусочками, думают, что играют на наших инстинктах… – святая наивность! Мы просто учимся правилам Их игры, мы живём среди людей, и потому зависим от них. Пусть себе думают на здоровье, что научили самую обыкновенную дворнягу танцевать вальс, обращая её внимание на кусочек лакомства, пусть; мы иногда смеёмся, смеёмся беззвучно над людскими ухищрениями.
      Свистните на улице любой зачуханной беспородной псине, и она побежит за вами; приучите отзываться на ласку, и она уже ваша на всю жизнь. Нет, не кусок котлеты, не брошенная случайно кость привлечёт её к Высшему Разуму; только внимание, только любовь человеческая согреет несчастную собачью душу! Самые кровожадные вожаки вольных стай, попади они в добрые руки, напрочь меняются, бесповоротно и навсегда.
     Вы обращали внимание, что бродячие собаки, встречаясь случайно с людьми, чаще всего просто отбегают, а вот пёс на поводке может зайтись в лае, увидав сородичей. В его лае – предупреждение: я буду сражаться, если что; вы же видите, Кого я сопровождаю! И его друг получает сообщение: я – с тобой, я тебя не брошу; и лишний раз демонстрирует уверенность в правоте своего лая: с Ним я непобедим! Но люди странные существа, они запрещают лаять своим защитникам, хотя сами друг другу иногда говорят такое... Да и кричат зачастую громче иного брёха.               
     Я пытался анализировать Их поведение, и пришёл к очень занятному выводу: для каких-то целей Они притворяются, и чем старше становятся, чем больше приобретают опыта, ума, тем притворяются всё изощрённей и беспощадней, и эта наука даёт им возможность обманывать себе подобных самым бессовестным образом. Актёрство у людей в крови: ни одна собака не будет вертеться перед зеркалом, чтобы приобрести какие-то полезные качества для себя, а некоторые из Них готовы часами заниматься этим делом. Правда, небольшая часть людских особей лишена такого таланта, к таковым принадлежит и мой Хозяин, но это скорее исключение, подтверждающее общее правило.
     Принципиально люди, как вид, ещё очень неразвиты: их непомерный мозг только формируется, и доказательство тому – некоторый прогресс за какие-то два-три миллиона лет. Если мы меняемся в частностях, то Им природой назначено пройти долгий путь развития, они ещё дети, великолепный продукт мироздания, которым судьба доверила больше всего тайн природы, и которые ещё не научились как следует с ними обращаться. Уже сейчас они могут превратить свою планету в безжизненное космическое тело, они занимаются междоусобицами, отравляют воздух, почву и воды; даже на протяжении моей небольшой жизни вредные запахи приобрели устойчивую тенденцию к росту.
     Что же будет дальше, дальше, когда не будет меня, не будет и моего Друга... Неужели Они этого не понимают? Нам приходится идти по одной дороге рядом с Ними, мы ворчим, но идём, огрызаемся, но идём... Если же человечеству этой планеты суждено погибнуть, то оно погибнет не в одиночестве, оно погибнет вместе с нами.               
     Даже самый простой пример говорит о многом: мы не всё едим, что едят Они, и мой Хозяин вынужден проверять честность себе подобных мной или Аристархом. А ведь многие верят тем закорючкам, которые нанесены на   упаковках  продуктов, и существуют  разнообразней-
шие службы, готовые опровергнуть или подтвердить то, что там обещается. Уж чего проще: возьми небольшого кота в гастроном и дай ему обнюхать съестное... Так нет, и тут дикие порядки: с котами нельзя в магазин!
     Да и что там намешано, например, в той же колбасе! Мною было определено почти двадцать добавок, почему-то разрешённых для еды, но ведь это яд! Только больное, в стрессовой ситуации животное способно употребить это по прямому назначению! И потому я горд тем доверием, которое мне оказано; я не позволю, чтобы моего благодетеля травили его соплеменники, почему-то получившие индульгенцию у небес на ложь и прямое нанесение ущерба здоровью.
     Забавно, что корма в банках, да и сухие вкусные комочки в пакетах для нас, которые почему-то люди не берут лично себе, куда как полезней человеческих.
     Но для меня не существует каких-либо приоритетов в еде: что будет угодно моему человеку, то я и буду есть. Разумеется, моё собственное мнение об этой прозе жизни и для меня кое-что значит, и потому я всегда дам понять Хозяину, что такое мне положено в миску, и как это мне нравится. Даже маленький глупый щенок знает, что можно есть, а что нельзя, а вот люди, иногда и очень одарённые, с уверенной манерой держаться, говорить, убеждать, порой не способны понять самых элементарных вещей в еде. Конечно, и собаку можно обмануть, если это делать специально, а вот человека даже обманывать не нужно: покажи расписную упаковку по телевизору, спой коротенькую глупую песенку, – и всё, негодный продукт пошёл шествовать по умам и весям!
     Удивительно, но факт: чем противнее вещь, тем больше о ней трезвонят (это у них называется Рекламой), тем больше подозрительности она вызывает. Многие из людей – наверное, умных! – говорят: "Как достала эта реклама!.." Но если это вредно и "достаёт" – надо бороться с рекламой! Почему-то натуральные продукты, скажем, те же яблоки, не рекламируют вовсе. Наверное, всем и так понятно, что такое в рекламе не нуждается. Что его рекламировать, библейский-то продукт?      
     Иное дело, когда к чему-то прикоснулась рука человека, а к чему именно такая рука прикоснулась, то иногда сразу и не поймёшь; тут-то и протягивают эту вещь для убеждения, что это даже мол, и не яд... совсем не яд, или почти не яд, и всем без исключения от такого почти не яда будет только хорошо. Вот инструкция, вот нормы-правила. А чтобы уж совсем добить бедолагу у телевизора, специальный человек, суетясь с этим продуктом, такие штуки проделывает, что нормальному существу и в голову не придёт.               
     Люди совсем недалеко ушли от обезьян, их тянет на подвиги, на неизведанное, а тут как раз и новинка... как такое пропустить? Я подозреваю: озадачен зритель... что это?.. ах, я ещё не пробовал... хотя бы разочек... И всё, сгорела светлая личность! 
     Но в сторону мысли о вкусном, не время ещё, не время. Если бы мне было суждено верить в чудеса, я бы желал, чтобы появилась Вера Николаевна, или просто Вера, как звал её Хозяин. Именно она знала, что нужно Хозяину, и только с ней он был под надёжной человеческой защитой.               

                Глава 4. Вера Николаевна 
               
     Казалось, что Она существовала всегда, просто я появился позднее; мне при первой встрече с Нею как-то непонятно было: а как себя вести, как реагировать на Её существование, на изменившееся вдруг настроение и привычки  моего  большого  друга?  Потом   даже стыдно
Стало за себя: такой умный пёс, и вдруг растерялся...
     Но Вера Николаевна – человек особенный, как оказалось. Она как-то вопросительно произнесла мою кличку, негромко и спокойно, как будто знала меня всю жизнь, и вдруг я понял, что именно такая женщина и должна быть рядом с моим человеком, ведь он тоже когда-то выбрал Её, и только для себя. Я помню, когда почти такое случилось, Вера Николаевна гостила у нас. Наверное, она имеет какое-то отношение к медицине, или когда-то имела, но тогда...               
     Как раз в то зимнее утро мой друг был оживлён и весел. Стоял январь, ослепительно сияло солнце, и мой Друг и Хозяин вдруг объявил: «На станцию, встречаем Веру Николаевну!» Я был впряжён в санки, сделанные им собственноручно, и был горд тем доверием, которое мне было оказано: тащить нужное со станции, да ещё в присутствии чужого человека... Я дотащу, конечно, я помогу, я выручу!..               
     Поезд стоял всего две минуты, кого-то ещё встречали, на перроне людей было немного. Он поднялся в вагон и почти тотчас вышел... Что за поклажа: плетёная корзинка, от которой пахло яблоком да небольшой чемодан…
     И это – всё?               
Я уже привык, что если дело доходит до санок, то груз будет значительным, одному не утащить, а тут... Два года назад таким же январём на санках возили кирпич с развалин, одни вёз я, другие – Хозяин, и возили всю зиму. С той поры мне известно, что такое санки, но корзинка с чемоданом...
     Даже стыдно везти!
Вере Николаевне я был представлен Первым Другом и Помощником. Она по-доброму улыбнулась, присела, внимательно посмотрела мне в глаза. Я  потянулся  к её
лицу, чтобы в подробностях запомнить её запах... Многие женщины боятся собак, страх овладевает ими совершенно. Мне такая реакция всегда была необъяснима, и я пытался иногда лаем доказать: вы ошибаетесь, я не злой, а совсем наоборот, я – добрый! Но это не помогает, они в ужасе пятятся... Нет ничего неприятней ситуации!               
     Люди при знакомстве протягивают друг другу руки, осматривают лица, обмениваются фразами. Но мы, собаки, мы не такие; нам важно запомнить запах живого существа, нам важно приблизиться как можно ближе к нему и обнюхать. Чужие псы или сразу отбегают, или позволяют провести процедуру знакомства без эксцессов и даже с интересом. А вот Люди, такие умные, такие большие, не могут понять, как нам это важно; они отскакивают, как ошпаренные, да ещё взвизгивают, особенно женщины...
     Вера Николаевна меня сразу же удивила: она выказала мне такое доверие, на какое и редкий, смелый мужчина неспособен: когда между моей мордой и её лицом были уже миллиметры, взяла, да и закрыла глаза...
     Я растерялся; повадки людей разнообразны и порой непредсказуемы, но такое поведение незнакомого человека... Такое доверие было оказано... Это же высшая награда: передо мной однажды закрыли глаза, что может быть приятней!
     Мне приходилось иногда наблюдать за смешными повадками людей: иногда мужчина и женщина прикасались губами и носами друг к другу, и закрывали при этом глаза. Наверное, это особый знак высшего человеческого доверия; теперь вот и меня коснулась человеческая мудрость проявления этого удивительного знака.   
     Но в сторону сантименты. И тут, как потом говорил хозяин, я растерялся. Конечно, со стороны виднее, но я действительно не знал, что делать! Вера медленно-медленно распахнула ресницы, и я вдруг увидел себя в её зрачках, и совершенно иным, щенком, с повисшими от недоумения ушами…               
 ... вдруг пришло ощущение, что моя морда лежит на чьём-то плече, и тонкий нежный запах полыни и розмарина вперемешку пронизало моё существо насквозь; появилось чувство невесомости, и отяжелели веки от нахлынувшего тепла...
     Наверное, это продолжалось секунды три, не больше, но запомнилось именно новизной ощущений. Впоследствии мы подружились уже осознанно, но при новых встречах на перроне ритуал повторялся. Потом я долго размышлял: что она этим хотела показать?
      Что она не такая, как все?               
Или что меня не испугалась тогда, хотя и увидела впервые?      
     Ответа я так и не получил; но никогда, ни до встречи с нею, ни после, мне никто не оказывал такого доверия. Потом раздалось повелительно: "Вперёд!", и я понёсся. Несколько раз санки переворачивались, они дружно хохотали, а я недоумевал: за это надо наказывать... В какой-то момент было упущено из виду, когда это произошло; приноровившись к лёгкой поклаже, я оторвался. Оказалось, чем медленнее тащишь груз, тем быстрее проходишь тропу.
     И вдруг по какой-то неясной тишине понял: что-то случилось. Вера потеряла меня из виду и беспомощно оглядывалась. Мне тогда подумалось, что Хозяин шутит, но тогда я услышал тревогу в голосе: меня позвали…
     … Он лежал неудобно, на боку, очень слабо дышал, так слабо, что не видно было пара. Но чемодан уже вскрывался,  с треском  разлетелась первая  ампула, вторая удачно открыла  жидкость, и вот уже с  шприца оторвалась маленькая капля, и вспыхнувшей радугой ударив по глазам, упала в снег. Я почему-то дозволил, чтобы хозяину расстегнули пальто и тут же ввели инъекцию.               
     У такой хрупкой на вид женщины оказалось самообладание бойца на ринге. Перевернув моего друга на спину, она подложила под его голову большой пуховый плат из чемодана и заслонила собою его лицо от солнца. Я было хотел пролезть между ними, но поднятая вверх рука этой женщины меня остановила. Через некоторое время тяжело, надрывно мы втаскивали Его на сани. Вера взяла свою поклажу, а я стронул и потянул домой необычный груз...               
     Сейчас, когда прошло немало времени, осталось до сих пор загадкой для меня: как, чем мне внушили, что я должен подчиняться беспрекословно совершенно чужому человеку? Наверное, случаются такие минуты, когда понимаешь без слов: нетерпеливый или медленный жест, мгновенный взгляд в глаза... Но сколько силы, выразительности, значительности вроде бы незаметных действий! Когда-нибудь слова будут не нужны; не нужно будет рычать и огрызаться. Когда-нибудь мы все поймём, что пластика человеческого лица, скрытый до поры резкий взгляд в глаза, мах руки скажет больше, точнее, значительнее слова. А пока это доступно лишь очень ограниченному кругу людей; но они есть, есть такие люди! И понятно, что не силой физической идёт убеждение в форме приказа, а вовлечение иного существа в свой мир, где известна истина в последней инстанции, а против истины в том мире идти нельзя: только с ней, только с ней!               
     Невежество потом распространит слухи о чуде и пророке; да, и тогда были великие люди, но так мало, что независимо  от  собственной   воли они  обретали  божественность. Такое нигде не преподаётся, не передаётся по наследству, не покупается и не продаётся.
     Так откуда же всё это?               
Мне не понять этого никогда, моё дело – тащить дорогой груз, тащить изо всех сил, и я буду это делать, потому что знаю: надо мной – высшая сила, а где высшая сила, там – истина.    
 
                Глава 5. Наша встреча

     Как я попал к своему человеку – необъяснимо. Просто повезло. Я себя помню со старого подвала полуразрушенного дома. Тогда думалось, что все дома такие: большие, каменные, холодные, неуютные. Я ещё ничего не умел, просто бегал за матерью, учился нехитрой собачьей науке выживания в большом городе, а чаще путешествовал вокруг этого старого серого дома, пока мои старшие сородичи добывали себе пропитание. Мне перепадало немного, но я был доволен. Наверное, так устроена жизнь, наверное, так надо.               
     Наступила, наконец, холодная осень, и однажды всё побелело. И с первым снегом выяснилось, что я не один рядом со старым брошенным домом, что кто-то есть ещё, и этот кто-то очень похож на меня. Обежав вокруг стен, обнаружились следы, очень похожие на мои. Я сделал ещё круг, следов становилось всё больше и больше с каждым кругом! И запах мой; как он попал сюда, этот неуловимый Некто, как он посмел присвоить Мой запах? И я разозлился, я бегал и бегал по кругу, глупый! И бегал бы неизвестно сколько, но приползли огромные страшные машины с дурным запахом, замяли следы, и началось...      
     Камень рушился, билось стекло, пыль поднималась столбом. Ревели моторы. Я в страхе бежал, куда глаза глядят, и заблудился на улицах, переполненных машинами и народом.
     Город наваливался высокими, сумрачными зданиями, наступала ночь, а с нею наступал мороз. Что творилось на тротуарах! Грязноватая кашица из снега, льда и соли становилась всё колючей, я поранил левую переднюю и стал хромать, тыркаясь по каменным серым углам, вдруг что перепадёт? Но в результате наскочил на грозного чёрного пса, рявкнувшего мне прямо в глаза. Страх овладел мной совершенно, я бросился с тротуара на проезжую часть...
     Вдруг раздался пронзительный визг, запахло палёной резиной, и я очутился под автомобилем.
"... нет, надо поискать под машиной", послышался чей-то голос, и тут же до моего загривка дотронулась тёплая кожаная перчатка. Потом меня вытащили и попытались поставить на лапы. Но лапы разъезжались, я дрожал и скулил. Тот же голос вдруг произнёс:
     – Ничего не надо, я забираю его с собой…
     Меня приподняли и позволили свернуться в клубок, я прижался к незнакомцу, и ещё раз услышал его голос уже в иной интонации:
     – Да ты весь дрожишь!..
Ещё бы! Сначала непонятными машинами зачем-то рушат старый дом, потом чёрное страшилище пугает щенка, потом его совершенно случайно чуть не переезжают колёса, и в довершение всего выставляют на всеобщее посмешище в самом неприглядном виде. Тут не только задрожишь, тут впору перевернуться на спину: делайте со мной что хотите, весь я в вашей власти, только не пугайте меня, не кричите, не прогоняйте!      
     Но человек в тёмном драповом пальто спокойно и уверенно вынес меня из толпы, и через четверть часа я очутился  на  половике  в  небольшой  двухкомнатной квартире. Половик оказался круглым и уютным, и был он связан из разноцветных тряпочек и верёвочек, от него пахло женскими усталыми руками и покоем. Веки стали тяжелеть, и я заснул. Во сне повторялся и повторялся вечерний кошмар, меня кидало под автомобили, и не было никого, кто бы смог вытащить меня оттуда. Но резиной не пахло, наоборот: что-то вкусное шевелило мой щенячий нос... да что за издевательство такое!.. и я… проснулся.             
     Рядом с половиком появилась жестяная миска, вот оттуда-то и тянуло вкусным. Неужели это для меня? Такого есть ещё не приходилось, но как догадаться, что именно для меня приготовлено всё это? А не получу ли взбучку за самоуправство?..
     На шее вдруг ощутилось тепло руки того человека; запахло знакомой кожаной перчаткой и самым вкусным кормом, который только есть на белом свете, и именно этот корм лежал в моей – да, уже в моей! – миске.
     Инстинкт бросил меня с ушами в роскошные запахи предстоящего пиршества... О-о-о, счастье, разве я мог догадаться, что у жизни есть и светлая сторона?
     С той поры минуло шесть лет, но этот день я считаю самым счастливым днём в своей жизни, днём обретения Хозяина и Друга, днём обретения своего человека. С этой минуты я уже знал, что ни при каких обстоятельствах я не оставлю, не предам его, ни поступком, ни помышлением, никогда и ни за что, и, если Ему будет угодно, сделаюсь тенью его, буду защищать его и сопровождать всюду, куда бы ему ни заблагорассудилось меня позвать, полезу за него в огонь и воду.               
     В то спокойное безоблачное время за неделю был выучен весь уклад жизни моего большого друга; я знал, когда ему приходит срок уходить на службу, радовался нашим  утренним и вечерним прогулкам. Выходные доставляли мне неизъяснимое удовольствие лежать на подстилке и следить одними глазами, как он сосредоточенно читает, делает выписки, что-то подчёркивает в своих книгах. Иногда к нему заходили гости, его друзья из "ящика" – странно! – я знал, что в ящик кладут картошку, там никакой человек не поместится, а они всё говорили и говорили про какой-то неведомый "ящик"... а какие новости в нашем "ящике"... кого из "ящика" засылают на картошку?.. не приставай, Джек, а то в "ящик" опоздаю... забавно!
     Я не мог себе представить, что существует счастье другое, более высокое, и что должно пройти полтора года, чтобы понять это.
     Надо сказать, что с моим благодетелем жили его взрослые дети, сын и дочь. Потом как-то вдруг появилась ещё одна женщина, очень молодая; сын его моментально преображался при встрече с нею, дарил цветы, говорил красивые слова. Наверное, ей это понравилось, и она переехала к нам жить. А на следующий день мой хозяин с сыном заперлись в комнате и проговорили наедине часа два. Я только смог услышать: ну ты же всё понимаешь... тесно... Мы всё сделаем, только надо немного переждать...
     Через день на меня нацепили ошейник, и синий троллейбус отвёз нас на вокзал. Тысячи новых запахов возбуждали моё воображение, меня постоянно дёргали за поводок, но было не до этого: – я купался в новых ощущениях, тревожных и радостных... непередаваемое чувство!               
     Уже в вагоне электрички успокоился, но чувствовал - предстоят перемены в судьбе.
      Деревянный маленький домик, старый сад, покосившийся заборчик с понарошечной калиткой из сетки; это всё называлось "дачей". Как оказалось, теперь я буду жить с моим другом в этом месте. Вечером подъехал грузовик, сын хозяина помог выгрузить вещи, и уехал.
      Так началось самое счастливое время жизни в моей судьбе. В выходные наезжали уже знакомые его друзья из "ящика", сгружались какие-то доски, страшно неприятные маты, коловшие нос, дурно пахнувшие банки с красками, рулоны с чёрным материалом, немного отдававшие асфальтом; всего и не перечислить! Хозяин смеялся, балагурил – ай да отпуск... сколько гостей... новостей!               
     Почти месяц продолжался шум и гам, грохот, но по вечерам сгребали обрезки досок, кололи на части; откуда-то появлялось мясо, жарился шашлык, и я, глядя на эту маленькую дружелюбную компанию, думал: все люди милы и добры, абсолютно все...

                Глава 6. Я верю               

     Как-то я задумывался: а чем возможно отблагодарить Его за всё, что Он для меня сделал, чем? Жизнь собак короче, чем людская, так распорядилась природа, а природа справедлива. И это правильно: совершенно необходимо, чтобы такой человек, как мой хозяин и друг, мог осчастливить ещё хотя бы одну собачью душу. Нельзя жить, постоянно что-то получая, необходимо что-то и отдавать. Те мелкие услуги, которые мы с Аристархом оказываем Ему – не в счёт, просто так положено, так заведено между нами и Ими. Но всё же хочется совершить нечто для Него, нечто такое, чтобы это было на грани возможного, как "быть или не быть...", как говорят у Них, и не ради славы: зачем она нам? – а всего лишь для того, чтобы ещё раз, через "не могу" показать Ему, как Он мне дорог.               
     С Аристархом всё ясно: носи он Ему или не носи мы-
шей, есть эту дичь для Них – непозволительная роскошь, кошачье племя можно обидеть!
     Я это давно понял, но у Аристарха на этот счёт своё мнение, ему безразлично, что наш Большой Друг не ест мышей, главное, честь была бы предложена! Отучить от жертвоприношений нашего кота даже моему человеку при всём его авторитете не удалось, и потому приходится терпеть: случилось спасти кота, теперь расплачивайся за его повадки!               
     И всё же есть нечто в земной жизни, что иногда даёт шанс любому существу возможность показать себя незаменимым для другого, надо только понять его, этот шанс и воспользоваться им. Мне и на этот раз повезло. Впрочем, всё по порядку...
     Однажды летом через два года к нам заявился его сын со своей женщиной, и с ними было ещё одно человеческое существо, маленькое и невообразимо нежное, от которого пахло молоком. Я инстинктивно потянулся к нему носом, но мой Хозяин прикрикнул на меня: – Джек, место! – и мне пришлось ходить кругами, чтобы поймать малейшие колебания ветра, которые могли бы донести его запах.               
     Это была Катенька, его внучка, мило коверкавшая слова, но уже вполне уверенно державшаяся на ногах. Мой человек в ту ночь совсем не спал, всё ворочался от беспокойства, тревожа меня даже через стену нашего домика.
     Вскоре на участке перед калиткой соорудили хоромы совсем иного рода, где только я был полноправным хозяином. Небольшая деревянная будка, или конура, как и положено для каждого мало-мальски уважающего себя пса. И всё стало на свои места: мои владения – весь небольшой участок в шесть соток, огороженный заборчиком из посеревших жердин, дачный домик, площадка перед мангалом, и всё такое прочее. Мне доверили охрану, но на всех собаках деревни лежали подобные обязанности.               
     В дальнейшем визиты с Катенькой стали повторяться всё чаще и чаще, и, чем она становилась смышлёней и самостоятельней, тем реже сопровождала её мать. Наконец, та совсем перестала ездить, и только сын моего благодетеля регулярно с дочкой по выходным навещали нас. Хозяин накупил детских книжек с картинками, читал сказки, в лицах показывая натуры человеческие. Когда дошли до "Теремка", Катенька нам заявила: так это совсем про нас; Джек – вот он, принюхивается, Аристарх – дремлет, мышка попискивает под полом, это я точно знаю; и пусть не всё так, как в сказке; вот только домик у тебя совсем не похож на теремок...
     Теремок должен быть красивым, а тут что?
На следующий день они уехали, но Хозяину запали слова внучки в сердце: – а вдруг, Джек, она не приедет? Теремок-то наш – неказист...
     Она и не приехала ни на следующие выходные, ни после, а потом похолодало, и к нам уже и вовсе перестали ездить. 
     Однажды мой человек пришёл радостный со станции (он по субботам ходил на станцию за почтой от друзей с "ящика"):
  – Джек, гулять!               
Но пошли мы не на речку, не на станцию; Хозяин повёл меня к огромному старому полуразрушенному дому из застарелого кирпича: – радуйся, Джек, у нас будет теремок!               
     Развалившуюся усадьбу приготовили под снос начисто, да что-то там помешало; сломать – сломали, а обломки не вывезли, и мы почти всё свободное время осенью проводили там. Мой Друг очищал кирпич, склады-
вал его в штабеля, а я предавался своему излюбленному занятию: гонял птиц и мышей!
    А потом зимой на двух санках мы с Хозяином каждый день свозили наш кирпич на участок, пока весь его не завалили. В марте он начал обкладывать стены, но как-то странно: получался домик в домике. За весну всё оформилось в настоящий теремок, как в книжке с картинками, получился за;мок, но как игрушечный, а старый деревянный дом оставили...               
     Порой до сих пор снится, как волоку изо всех сил по промороженному насту кирпич в гору, как Хозяин сзади кричит: – терпеть, Джек!.. Кто, если не ты, поможет мне!..
     И однажды я не выдержал, лапам не за что было зацепиться в начале скольжения, потом попалась кочка, но санки успели набрать скорость и меня потянуло...
     Хозяин моментально вывалил поклажу из своих санок, уложил меня на них вместо кирпича, и – на станцию, потом в город. Только через три недели мне было разрешено сопровождать моего человека на прогулках, а от санок отлучили надолго.
     В мае вовсю цвела черёмуха, собрались Его друзья из "ящика" (мой Большой Друг уже с год как был на пенсии), и в ту же весну появился наш теремок, как в книжке с картинками. И надо такому случиться, Катенька приехала как раз на следующий день...
    Новые надежды, новые радости, новый смысл жизни; ожидание почти несбыточное, детское, – а оно самое важное! – непреходящее ощущение счастья в замысле человеческом – и воплощение самого; замысла.
     Подрастёт наша Катенька, повзрослеет, и, наверное,
уедет куда-то, но в душе её останется дедушка и его теремок, этот Человек, который так беспомощно и неловко опёрся на стол.
     Я верю, что пройдёт ещё немного, ещё несколько минут, и он вздохнёт глубоко и спокойно, и, как со сна, опустит свою большую руку мне на загривок – а, это ты, Джек, ждёшь прогулки... – наденет сапоги, возьмёт старую бамбуковую удочку и сачок, и мы отправимся на реку, и каждый займётся своим делом. Я верю, что так и будет.
       Я верю…
Верю.
                30. 05. 2016.



                Если бы я был богом

     Жизнь и всё сущее через неё дано человеку только один раз, и то, о чём повествуют первоисточники, трактуя жизнь человеческую как подготовку к чему-то более важному, к жизни вечной, не стоит рассматривать как прямое руководство к действию. По большому счёту, человек после себя оставляет только память о себе, и каковой она останется, эта память, зависит от каждого дня, каждой минуты жизни его. Не стоит прямолинейно и односторонне полагаться на иное, как судьба, предопределение и проч.               
     Я – лишь пророк, и мне не всё открывается сразу. Я такой же человек, как и все, но в силу обстоятельств острее чувствую и понимаю суть движения сообществ и отдельных личностей. Так ли уж было угодно Ему, либо существует нечто, что висит надо мной с момента рождения моего, это неважно. Важно другое. Постоянно вслушиваясь в души, мне открывается музыка, непонятая и не воспринимаемая никем, кроме меня самого, до самой последней ноты. Вся партитура ясна, как светлый день, и понятен ход движения каждого смычка в оркестре, биение пульса каждого участника этого действия.
     И, самое таинственное, я не понимаю, как, но предвижу финал человеческой судьбы-композиции, групп людских, стран и народов. Есть всего лишь мгновение донести до страждущих знание, до слабых духом, но чаще всего голос мой – голос погибающего от жажды в пустыне; он слышен всем, но не каждый слышащий его принимает. Почему так было угодно Ему, мне непонятно. Возможно ли такое, что Он оставил своё покровительство над человечеством?               
     Нет, об этом и речи быть не может; слишком много доказательств духа Его в людях! Но почему влияние Его на войны, стихийные бедствия, личные трагедии людей кажутся ничтожными, почему могучая сила Его, подтверждённая первоисточниками, не проявляется для предупреждения, спасения от опасностей, грозящих людям?               
     Я долго думал над этим, и мне почему-то казалось, что Он, так много и долго проводящий страждущих к целям, достойным человеческого, почти божественного предназначения их жизней, каждой в отдельности и всех в целом, для спасения лучшего и большего человечества просто обязан жертвовать частью их.
    Своеобразная социальная прививка общества от окончательного вымирания в борьбе судеб человеческих с силами природы и между собой… Какими бы благими целями борьба эта ни знаменовалась, а без потерь не обойтись.               
     У света есть тень, знание от невежества должно и нужно отличать в предметах существующих, в их видимой и достойной борьбе, всегда и во всём. И если недостаточно проигрыша в мировом столкновении нацистской идеологии с иным миром, пусть возрождается нечто иное, под иными флагами, мимикрирует иначе. Мир должен знать своих гениев и злодеев, мир должен запомнить имена всех сильных мира сего, отдающих приказы на уничтожение себе подобных, других ли кланов, отдельных групп, наций, народов.
     Всё это Он знает, предвидит, понимает, что не каждому так дано понимать, не каждому. Я бы не смог делать выбор между человеком и человеком, кому оставить жизнь, а у кого забрать. Если бы я был Богом, представляю, какой хаос на Земле я бы устроил! Свет и тень слились бы в серое, амёбообразное состояние, добродетель стоила бы грош, или вовсе ничего, преступление по достоинствам злодейства равнялась бы милостыни в руки
убогому. Но чаша сия меня миновала, я – всего лишь пророк, и мне никогда не быть Богом.
     Мне никогда не судить, у кого отбирать жизнь, а кому даровать её, и это правильно; я мягок, я люблю людей, но не так, как любит их Он, и потому могу лишь воскликнуть:               
     – Верую в величие Твоё!


                01. 05. 2017.


                Наивные люди

                I.

     Осень московская всегда приходит неожиданно. Прошлогодние зонты ломаются после первого затяжного осеннего дождичка, хотя спасали, и не раз, от проливных июльских ливней, береты теряются, будто их и не было вовсе, а осенняя кожаная обувь, до поры заботливо смазанная кремом «люкс», попав в небольшую лужицу глубиной на миллиметр выше подошвы, моментально даёт течь. Само существование в большом городе для среднестатистического гражданина дело расточительное, а уж для человека публичного, почти ежедневно сталкивающегося с той или иной известной личностью, и вовсе невозможное.
     Об этом как раз и шёл разговор на квартире обычного москвича, Олега Борисовича Семёнова, пригласившего в гости своего однокашника по университету, некоего Подкосина; так, без особой надобности, на пару чая, на завтрак в воскресный день, дождливый и неуютный, которыми так богат наш столичный октябрь.
     Хозяин квартиры, журналист московского журнала средней руки, был худощав, среднего роста, носил старомодные очки с круглыми линзами а la Джон Леннон, и проживал в вышеозначенной квартире в одиночестве, что давало повод иногда и приют давать заезжим собратьям по перу, а иногда и не только собратьям, да и не по перу вовсе. Беседуя с визави, он держал голову несколько с наклоном и при этом щурил глаза, будто пытаясь проникнуть в самую суть характера собеседника через его взгляд, на самое дно его мыслей. В среде людей от масс-медиа слыл либералом и вместе с тем патриотом, чем и вызывал вполне негодующее раздражение как у тех, так и у этих, но раздражение это было каким-то по-отечески мягкотелым, несерьёзным, что ли. Если и случалось критиковать его статьи в свободной прессе, то и либералы, и патриоты очерчивали его воззрения – как бы сказать… – с некоторой оглядкой, что ли. Мол, мы не жалуем своих идейных противников по перу в том-то и в этом-то, и готовы биться с ними до полной победы, но есть ещё и Семёнов с его насмешливыми аргументами; ах, как бы не попасть под уколы его иронично-сатирической критики; осторожнее, собратья, осторожнее, мало ли…               
     Лицо гостя Семёнова не отличалось особым своеобразием, и было, как любят говорить полицейские, без особых примет. Есть некоторый тип людей, правда, довольно редкий, которые, находя себе удовольствие в беседе, чаще всего отдают инициативу в разговоре, и невозможно понять, то ли они делают это сознательно, то ли им нечего возразить противной стороне. Понаблюдав, можно отметить, что таким приятнее слушать, чем говорить. Слушая, они смотрят вам в глаза, при этом мягко улыбаясь, но с ними приятно и помолчать, не испытывая никаких стеснений по этому поводу. Располагая к себе уже сами;м умением слушать, добиваются чрезвычайно быстро поставленных целей, становятся именно такими личностями, с которыми приятно встретиться ещё и ещё раз, испросить их мнение по тому или иному вопросу. А если эти ещё и ещё разы случались и знакомство продолжалось, то его собеседники смело записывали себя в друзья достойного человека, даже не позаботившись разузнать стороной: а могли бы они вообще претендовать на такое место и с его стороны?
     Единственная жилая комната хозяина квартиры отличалась от большинства комнат московских хотя бы тем, что одна из стен была сплошь увешана включёнными телевизионными приёмниками, что и составляло доминанту всей квартиры.
     – Вот как вам покажется, – начал Семёнов, – пятьдесят четыре бесплатных канала, а нормальному человеку посмотреть нечего. Или сериалы последнего сорта, или новости. Или о своих увлечениях, о себе, любимом, через свои каналы, собственники масс-медиа проталкивают личное мнение, самое важное, на их взгляд, будто сие интересно публике. При таком положении дел попробуй выполнить задание главного редактора: а насколько художественна тележизнь в России?
     Камо грядеши, канал номер N, куда, ответь нам? Но нет, не идёшь, а как ты докатился до жизни такой, что из двадцати четырёх часов твоей сетки вещания четверть идёт на рекламу в той или иной форме, половина – на сериалы, глупее которых и нарочно не придумаешь, а остальное… Наверное, в сутки снимают по пять-десять серий, и снимали бы больше, да в сутках Всевышний сподобил всего двадцать четыре часа, нормальным людям на радость, а для остальных… – нет, и не ухватишь, на что!               
     И не запоминается даже! – мелькают сковородки, какие-то там кухни непомерных размеров, клипы ни о чём: – и песни-то мутные, – как их запомнить, если весь текст из пяти-шести слов, с вариациями и повторами, пилят и пилят твой уставший мозг. Музыкальные темы – да какие там темы, набор звуков! – выдернут из всего музыкального многообразия по паре нот... И конкурсы, всевозможные конкурсы, похожие друг на друга, с теми же лицами, шляющимися из канала в канал. Но работать-то надо, и ты устаёшь переключать каналы, идёшь в очередной маг электроники и покупаешь очередное ТВ, и мелькаешь в сумасшествии взглядом и ухом туда-сюда.               
     А толку?               
Да, конечно, понимаю, известным людям тоже хочется кушать, продюсеру владелец канала даёт денежку, стряпается очередное нечто, и вот известный актёр попадает в очередное жюри.
    Интересно, Тарковский взялся бы за режиссуру новоиспечённого сериала? Думаю, нет; думаю, ему бы это было неинтересно, мало того: противно. Ни за какие деньги не стал бы Тарковский продаваться нынешним спонсорам рекламного телеубожества!
     Подкосин, прищуриваясь будто от яркого света, оглядел мелькающее калейдоскопное богатство телевизионной стены и ничего не ответил.
     Надо отметить, что друзей интересовала художественная жизнь страны и по ту сторону от стен их редакций. Расходясь по мелочам, в целом оставались солидарны: уровень телекультуры крайне низок, а раз так, то… Есть ли смысл вообще напрягаться с выполнением задания хозяину телевизионной стенки?
     Критическая статья дело иное, уж тут есть где развернуться, да начальство как-то не очень балует своих подчинённых такими заданиями.
     Как иногда случалось, приходило на память школьное выражение из их прошлой жизни – «про любовь и про шпионов» – вот вам наше сегодняшнее ТВ! Даже как-то закрадывалась крамольная мыслишка, что неким нынешним воротилам от телевидения в советское время жутко не хватало детективов и слезливых душещипательных историй на любовную тему. Дорвавшись всеми правдами и неправдами до насущного, владельцы за копейки начали нанимать страждущих от безденежья сценаристов-режиссёров-актёров… и – чего изволите?..             
     Снято, кушать подано!               
Более или менее интересный материал – в самое непопулярное время. Либо ночью, либо в рабочие дневные часы, чтобы тебе, думающее создание, и повода не нашлось думать, ибо ты работаешь, отключён от счастливого момента лицезреть редкостное зрелище. И если ещё изредка и проскакивают перлы ТВ-искусства и мирового кинематографа на экран, то лишь для того только, чтобы подчеркнуть своей исключительностью общее тягомотное убожество.
   К тому же все каналы постепенно приобрели черты похожести друг на друга!
    Начиная с шести вечера, когда трудовой народ и интеллигенция, возвратившись после честно отработанного дня, тянется к пультам телевизоров узнать новости, и вообще, отдохнуть от забот праведных, но попадает в уготованный им капкан из этих самых сериалов, рекламы и прочей чуши. Чертыхнётся в душе русский человек, пробежится по всем пятидесяти четырём, и, если повезёт, наткнётся на прямую трансляцию матча английской премьер-лиги, а если нет – плюнет в сердцах, выдернет из розетки вилку, чтобы и соблазна не было баловаться пультом.
     А ну-ка, Серёжа-Наташа, ребёнок мой, как там дела ваши в школе, где дневник, а? Подать-ка его сюда!
     Телеприёмники исправно мелькали разноцветными кадрами, звук был отключен. Под калейдоскоп цветного телепиршества, от которого у обычного человека, посмотри он на такую фантасмагорию минут пять, заломило бы в висках, приятели медленно тянули эспрессо из напёрсточных чашечек, будто и не обращая никакого внимания на мельтешение взбесившейся разноцветной телестенки. Впрочем, электрокофеварка располагалась тут же на низеньком журнальном столике, всегда можно было сделать кофе по вкусу; с кофеваркой рядышком устроился полуторалитровый электрический чайник, желтело печенье в стеклянной круглой конфетнице.
    В довершение полной картины, окна демонстрационной комнаты были закрыты плотными шторами от дневного света по известным причинам, и лишь старый торшер с единственной убогой двадцатипятисвечовой лампочкой накаливания служил световым фоном.
  – Друг мой Подкосин, не молчи, прошу тебя! Знаю, что можешь высказываться на любые темы, но ты молчишь, как патологоана;том, разделывающий лягушку; что ж ты молчишь?!
     Подкосин, а звали его Игорем Иванычем, слегка усмехнувшись одними глазами, добродушно заметил:
  – Если бы я не знал тебя лучше, чем ты сам себя знаешь, обязательно бы высказался, да опасаюсь твоих телевизоров. Я один, а их тут вон сколько!
   – Это по воскресеньям так принято шутить? Впрочем, совсем забыл – ты совсем не журналист, твоя профессия – прекраснейший человек! Спорить не любишь, а умеешь, наверное! Если бы выбирали претендента для установки контакта с внеземным разумом, то, несомненно, выбрали бы тебя. Хотя, попадись ты к людоедам, и там бы не оплошал. Познакомившись с тобой, горячие джентльмены враз бы научились хорошим манерам: в умении непринуждённо вести беседу, например. Но если тебе нечего сказать, то как отреагируешь на то, что моя телестенка дошла до предела насыщения, я-таки купил восемнадцатый телевизор, и на этот раз – последний.               
     Всё, больше не вмещается!               
Игорь Иванович медленно привстал, и, будто щурясь от близорукости, подошёл вплотную к знаменитой стенке.
  – Этот?               
 – Верно. Но как ты… Я вчера их заново скомпоновал. Неужели всех помнишь в лицо?               
  – Элементарно, Ватсон: на новом пыли нет.
  – Кстати, о пыли. Теперь понятно, почему так быстро вычислил: единственный не включённый телевизор, а на чёрном пыль резко выделяется, впрочем, как и её полное отсутствие.
  – Хорошо, дядя Олег, специально для тебя даю тему. Хочу – но! – увидеть современный телевизионный фильм, желательно двухсерийный, и чтобы первая серия транслировалась в среду вечером, предположительно в девятнадцать пятьдесят начало, а вторая – в четверг, в то же время. Именно фильм, как когда-то; помнишь? Кстати, коль просматриваешь одновременно по восемнадцати экранам передачи, порадуй: не попадалось ли подобное в последнее время?
  – Не поручусь за прошлую пятилетку, но в этой не было. Вот так.
  – Тогда, если хочешь удивить масштабностью зрелища, включи, пожалуйста, этот восемнадцатый экземпляр и прибавь звука. Желаю лицезреть и слышать полную в своей законченности картину твоего мира.
     Олег, не скрывая некоторого ехидства в глазах, приподнялся, зашёл за импровизированную конструкцию стенки, на которой и держалось всё её великолепие, и всунул вилку нового телеприёмника в единственное свободное розеточное гнездо. Новый аппарат выпустил на центр экрана маленький светящийся зеленовато-коричневый абрис неправильной формы, но вдруг раздался звон будто бы лопнувшей лампочки, все экраны как по команде потухли. В комнате воцарился полумрак, слегка разбавленный тусклым сероватым отсветом от штор.               
     Хозяин квартиры сорвался с кресла: – сейчас, наверное, автомат выбило, в коридоре надо проверить! – и вы-
бежал из квартиры. Хлопнула незапертая дверь, как от сквозняка.               
     Тотчас потянуло холодком, и на Игоря Ивановича вдруг пахнуло тончайшим ароматом сосны и лавра, включился торшер, и, хотя телевизионная стена оставалась тёмной, но рядом с нею на краешке низенькой скамеечки примостилась незнакомка лет тридцати, накрытая с головой некоторым подобием белого плаща в складках, длинным до пят, с капюшоном и серебряной застёжкой в виде змейки под горлом. На левой руке тусклым светом переливалась изящная серая цепочка неизвестного металла, свободный конец которой держал миниатюрную книжицу, в центре кожаного истёртого переплёта поблёскивал полупрозрачный голубоватый камень.               
     Незнакомка в упор глядела на Игоря Ивановича, но вдруг улыбнулась и произнесла осторожно и медленно, сочно проговаривая слова:
  – Я вас… не испугала?               

                II.

     Журналист вышел из оцепенения; вдруг, вспомнив повадки своего приятеля, наклонил голову влево, прищурив глаза – неизвестная, как бы передразнивая его, – вправо, но свои удивлённо округлив, и вдруг оба расхохотались. Хохочущими их и застал вернувшийся Семёнов.               
  – Так вот ты какой, Игорёк, а я и не знал…
Где он вас прятал? Зашли, когда я отлучился из прихожей с его мокрым зонтом?
  – Считайте, что так и было, – незнакомка встала со скамеечки, откинув капюшон, – но раз ваш приятель на-столько  скромен,  что  не смеет   меня представить,  по-
звольте мне за него представиться самой.
     Тряхнув рассыпавшимися каштановыми кудряшками, подошла к шторе и раздвинула её во всю ширь окна, – что может быть лучше! – а то сидим заговорщиками…
 – Моё имя может показаться вам странным, и, тем не менее – Сахо;, с ударением на последний слог.
  – Ваша одежда несколько необычна для октября, под стать необычности имени вашему. Сахо;, часом, не народ в Восточной Африке?
  – Олег Борисович, не совсем так…               
  – Для вас – просто Олег…               
  – И, тем не менее, О л е г   Б о р и с о в и ч…
Незнакомка сделала ударение на отчество.
 – Имя моё более древнее, чем народ, который вы назвали, но не будем больше об этом.
   – Так по какому поводу вы здесь, прелестнейшая Сахо?
  – Опять… Какой вы, право! Мне доставляет удовольствие делать сюрпризы. Подобное удовольствие испытываете и вы; я ведь знала, к кому шла. Считайте, что вам сделан сюрприз от нас двоих… – женщина в белом выразительно взглянула в глаза Игорю Иванычу.
   – Неужели вы сами никогда не совершали нечто подобное для своих знакомых и незнакомых даже? Вот и напросились. А лесть ваша восточная неуместна, тем более, что нам с Игорем пора идти. Не будем отвлекать вас от редакторского задания; судя по законченности партитуры стенки вашей, рабочих дней вам явно не хватает.
       Итак?
   – Рад, что посетили меня… (ну, Игорёк, если бы я знал…)
                *  *  *               
    – Представьте,  меня  интересует  почти  то  же,  что и вас, и я готова бы разделить вашу точку зрения, если бы
не одно «но».
     – Я слушаю, Сахо…               
     – Вы – на службе; у вас, как и у Олега, есть своё начальство, вам платят, следовательно, вы – зависимы.
     – Не больше, чем все остальные. По всей стране вряд ли найдётся с десяток журналистов, которые делают свои программы, двигают свои идеи с верой в свои цели.               
     – А вы хотели бы иметь свой телеканал?
     – Это невозможно. Чтобы продвигать своё, нужно зарабатывать на чужом; например, включать в свои репортажи рекламу, сериалы как приманку для той же рекламы. В своё время самая читающая в мире страна как-то очень тихо и незаметно сползла на жанр расписной телеубогости, в результате – что имеем, – то имеем. Извечная проблема, как снискать финансирование, на что делать ставки, чтобы не прогореть. Для того, чтобы идти хотя бы на шаг впереди толпы, нужно бороться, но эта борьба не на баррикадах, она не всем заметна, но она двигает общество к ценностям, достойным человека. Массовый зритель уже сломан Голливудом и иже с ним, точнее, дешёвыми выкидышами от мировой киноиндустрии. Там и кровь, и насилие, и чувственность соблазнов, и всего-то за полтора часа просмотра ценой в килограмм грунтовых азербайджанских томатов!          
     Что ж вам больше?               
Авторское кино слишком дорого для толпы, толпа не хочет тратить на него своё драгоценное время. А художник дешёвым не бывает, ибо тогда он перестаёт быть художником; есть, разумеется, и исключения, они случаются с пугающей периодичностью. Раз в год – милости просим! – к художникам!  Остальное – выискивай ночами в редких авторских программах. Но больше всего убивает так называемое  центральное  телевидение,  именно  оно  задаёт тон, подстраиваясь под безвкусицу и всевозможные человеческие инстинкты.               
     Мне почему-то кажется, что уровень подобного телеширпотреба ниже уровня тех, кто регулярно пользуется таким продуктом. Самое большее, о чём приходится мечтать, так это о своей программе, чтобы приблизиться к золотому десятку счастливцев, небожителей, имеющих собственное «я» в эфире. Настоящий журналист неограничен в выборе средств, чтобы передать свои мысли обществу. Есть и творческие встречи, и печать, и радио, и так далее, но необходимо иметь золотую жилу той энергии, которая позволяет пробивать и пробиваться во внешнем мире, но многим ли это дано?               
     Однако, не будем о грустном. Я и мечтать не смел, Сахо, что меня когда-нибудь завербуют в рыцари Белого плаща, вдобавок не испросив собственного желания.
      Игорь Иванович упорно рассматривал неровный, залитый лужами тротуар, проводя незнакомку по безопасному пути к остановке.
   – Откуда вы взялись? А с Олегом как? От него непросто отвертеться, подвергнет допросу с пристрастием при первой же встрече.
     Спутница Игоря Ивановича улыбнулась кончиками губ:
    – Я надеялась, что вы более начитаны. Не каждый человек меня интересует, мои визиты расписаны на года, и просто так я не прихожу. А сейчас нам следует расстаться; прогулка в дождь, пусть и под уютным журналистским зонтом, не может продолжаться бесконечно.
     Смотрите: троллейбус!               
Журналист оглянулся. Полупустой троллейбус обгонял тяжело гружёный грузовик. Отвлёкшись от троллейбуса и желая обратиться к Сахо с предложением продолжить беседу в общественном транспорте, собеседницы не обнаружил. Но рядом с собой на мокром асфальте заметил миниатюрную книжицу в кожаном истёртом переплёте, страницы рассыпа;лись веером, и осенний ветерок лениво их перелистывал.
     Как скоро нас вычисляют, как мы обманываем самих себя, уже желая обмануться: внезапность встречи – внезапность расставания! Всё логично, предсказуемо, если смотреть со стороны, если понимать, по каким законам совершаются человеческие поступки. Но если это происходит с тобой, если ты уверен в последующем хотя бы на минуту… и вдруг – разрыв… крах… фиаско! Подняв маленькую книжку, Олег Иванович подержал её в руках, как бы прикидывая вес. Внимательно вглядевшись в детали кожаной обложки, обнаружил еле заметные царапинки, потёртости переплёта, тусклые блики гранёного голубоватого камня... Но тщетно: ни единой подсказки. Открыв переплёт, на первой же странице, обнаружил текст столбиком на непонятном языке, несколько походившем на греческий.               
     И это – всё?!..               
Маленькая и изящная, она легко легла во внутренний нагрудный карман его плаща, как бы подтверждая, что не во сне это случилось; не во сне! А ты, друг мой любезный, который купил восемнадцатый телеприёмник, позавидуй мне. И пусть зависть твоя будет белой, как накидка Сахо.
     Что ж, её талисман в его руках, следовательно, встреча неизбежна, но зачем нужна ей эта встреча?
    Пропустив и следующий троллейбус, он свернул наискось в жилые кварталы, и только среди похожих девятиэтажек осмотрелся. Знакомый район, до метро идти пешком минут двадцать, дождь закончился, ветер сюда не пробирался, и только крупные капли, падая пока ещё с уцелевшей листвы, изредка тревожили его. Дворы дождливого выходного дня были пусты, квартиранты, хозяева района, как и большинство москвичей, не высовывали носа из своих девятиэтажек: лень московская воскресного дня!
     Пешие прогулки располагают к размышлениям, и подумать было о чём. Однажды раз и навсегда усвоив истину, что случайностей на свете не существует, Игорь Иванович теперь пытался оттолкнуться от этой аксиомы. Сахо исчезла так же внезапно, как и появилась, но не это главное; если её интересовали масс-медиа, могла бы свободно обратиться и к более известному лицу, но… Но жизнь известных людей им не принадлежит. Даже на некоторых популярных журналистов из первого десятка найдётся пара-тройка соглядатаев-папарацци, их коллег по цеху, но куда более мелкого статуса. Следовательно, шумиха ей не нужна.
    А что ей нужно?               
Размышления журналиста были прерваны требовательным продолжительным звонком на мобильник от Семёнова. Пусть думает, что я в метро, не слышу и не слышу! Как она ловко вбила клин между нами; вот и думай теперь, как её презентовать Олегу. Метро уже показалось, ехать в Сокольники минут сорок, время ещё есть. Её книжка, такая маленькая, заметно тяжелила карман. И, только сев в вагон метро, он добрался до неё, открыв посередине. На левой странице – тот же текст, явно похожий на греческий, на правой – на русском:

                Богу равным кажется мне по счастью               
                Человек, который так близко-близко               
                Пред тобой сидит, твой звучащий нежно…

                III.   
               
  – Нет, Ал, это невозможно; общество, сколь оно бы ни было свободным, никогда не избавится от диктата или тирании. Роды будут враждовать друг с другом, добиваясь власти, сочинять законы для себя, любезных. Общества справедливы не для всех; общественные деятели, философы, писатели и поэты будут искать пристанища в чужих странах, иногда возвращаясь, чтобы быть нужным родине, и в их стилосе, в их речах, в их песнях – та же борьба, борьба за справедливость.               
   – Да, у каждого своё оружие в борьбе. Но общество должно созреть, как плод, чтобы быть достойным справедливости. Абсолютной справедливости не существует; удел человека – творить, и своей жизнью, своим творчеством влиять на общество. И если творец намного обогнал общество в своей борьбе за справедливость, то горе этому творцу!               
     Впрочем, не каждому дано творить. В жизни случается многое, и люди не всегда виноваты в своих заблуждениях. Гуманизм когда ещё найдёт дорогу к сердцам правителей, так что же ждать от нас, простых смертных? Дорога к истине – вечная человеческая дорога! Но она не для всех, скажу более: это удел избранных.
  – А тебе часто удавалось достучаться… до нас?
  – Не ставь между нами различий; ты – одна из нас, и уже давно, и ты стучишься в открытые двери. Думаю, наше будут помнить, тем или иным образом мы будем входить в их дома. Убери одного из нас – обрушится пирамида, будет нечто иное, будет более… серое.
    Твоя участь – в твоих словах, ты будешь жить вечно; если тебя помнят – ты жива, и эстафету памяти о тебе будут передавать до тех пор, пока будет жить человече-
ство.               
  – Не думаю, Ал; всё проходит, пройдёт и это. Войны сжигают память, нашествия устанавливают свои порядки, законы, обычаи, языки. Нужны ли будут наши обычаи, верования, устремления для новых людей, для людей с иными запросами и идеалами? Не забросят ли наше на свалку истории, не объявят ли пустой тратой времени читать нынешнее? Какому-нибудь умнику придёт в голову назвать наш мир древним, нас – ещё как-нибудь почище, а там, глядишь, и в современных гимнасиях будут изучать историю «древнего мира», разбирать по косточкам случайно найденное, кто прав-виноват… – бр-р-р-р-р!.. – холод-то какой!
  – Со, надеюсь, что-то и от нас с тобой останется, и останется столько и такое, что не в силах возможно будет повторить потомкам. Я верю: жить надо без оглядки, жить так, будто этот день – последний, совсем последний. Для нас с тобой это и будет самым правильным ответом будущему.               
     Оглянись, посмотри, как заходит солнце. Представь на мгновение, что для тебя оно больше не взойдёт. Что бы ты сделала, если бы знала, что жить осталось до заката? Я ставил этот вопрос и для себя, долго думал. Что с нами будет после нас?
     Тьма?
     Пропасть Аидова?               
     Или что-то ещё?               
Есть примеры; в основном людей забывают, и забывают навсегда. Да и при жизни редко кого помнят, даже родственников.
     Ч е м  я стану  потом?               
Но всё же как-то приятно сознавать более молодым родичам, что их знаменитых предков общество ещё не забыло, ещё ценит, несмотря ни на что, ни на какие войны и землетрясения, и так долго, как существует их род. Выбор за человеком, за каждым конкретным человеком.               
     Когда-нибудь, много веков спустя, когда и камня на камне не останется от множества государств, крепостей, храмов, когда исчезнут неоспоримые сейчас законы общества и иные уродства нашего мира, когда свобода станет мерилом ценности жизни человеческой, хотелось бы знать, что тогда будет жить из нынешнего? Живёт Идеальное, именно оно вечно, там не подправишь, не изменишь, не украдёшь. Нынешние обычаи рухнут, троны сметутся восставшими, падут тираны, а слова в их первозданном виде какими были, такими и останутся, и сила их – в них самих. Тут всё: и музыка наречий, и отточенность форм, и соль времени, – если слова настоящие, выстроенные, вымученные, выстраданные, только такие и остаются жить на века. И ты будешь жить в них, в словах, в музыке своей, пока существует язык, пока есть люди, которым это интересно, и они, твои проводники в мир людей будущего, пишут, переводят, хранят слова, мои, твои, иных...               
     Я подслушивал иногда, как ты пела, наслаждался звуками голоса твоего; я счастлив уже тем, что живу на одном отрезке времени с тобой…
     Мир – несовершенен... О-о-о, как несовершенен мир! Если капля какая от нас и дойдёт до будущего, уже тем и запомнятся потомки наши, роды наши, мир наш, созданный нами, а она дойдёт, просочится, я верю в это.               
  – Спасибо, Ал, я не думала… так… Не смела думать… Спасибо.
  – Не за что, Со, не за что.
Что-то мне сегодня нездоровится; слишком ясно небо, слишком ровен закат, слишком приятна беседа с тобой; так долго длиться не может. Но солнце заходит, нам пора расстаться. Не беспокойся. На этот раз – до завтра. Захочешь беседы – пошли служанку в мой дом, только не посылай после обеда, лучше утром.
     Эти новые праздники: сколько шума! Великим Дионисиям – великие шумы; приходится участвовать в состязаниях; и у поэтов уже принято состязаться! – о, время, время! Иначе нельзя, иначе прослывёшь несовременным, ретроградом. Наша публика – это наша пуб-лика, другой нет и не будет. Где-нибудь в диких степях, на огромных просторах севера, если туда и попадёт наш человек, что он донесёт до кочевников? Кем скажется? Что о нас подумают? А о нас подумают, и нас будут осуждать, но уже за нашу за нашу дикость.
 –  Дикость? Откуда, Ал?               
 –  Вот и ты тоже. Упрашивал твоего моряка раскрыть его тайну: отчего ему не сидится на месте? Знаешь, что ответил? Нам прислуживают рабы, а ему неинтересно жить в обществе с рабами, и потому он свободнее всех нас, там, в море; свободнее всех мечтателей, песенников и поэтов. Мы же не можем обойтись без рабских услуг, мы –  господа, мы обладаем рабами, и я, и ты в том числе. А его друзья –  сильные, свободные люди, такие же, как и он сам, живут совсем в ином окружении.
     А тебе я завидую. Пишешь, как поёшь, ничто тебя не стесняет; я бы даже уточнил: не музыка слов, музыка чувств плескается в виршах твоих. Тебе даже не надо задумываться, и песня уже готова, но только песня без музыки. Так случается и со мной иногда. Если надо запомнить первую строфу, начало стихотворения, я вспоминаю песни твои… –  нет! –  я пристраиваю одну из твоих песен под выползшую неизвестно как ритмичность и сладкозвучие слов. И не притворяйся, пожалуйста, не кокетничай со мной; тебе давно известна цена собствен-
ных песен, я же тебя насквозь вижу.
     Но идём, дай руку.               
Женщина в белой накидке усмехнулась; поняв, что опыт не удался, смиренно позволила оказать ей помощь.
     Темнело быстро. На крутую каменную гряду с песчаной прибрежной косы ещё подниматься и подниматься, и, конечно же, зажглись свечи в лампадах, и укладывают детей, рассказывая на ночь чудесные мифы о богах, и матери гладят свои сокровища по головам, и тяжелеют детские веки.
     Кажется, ещё недавно и её так же укладывали спать, и приходили сны, и боги в белых одеждах поднимали её наверх… Ох уж эти боги, какие озорники!..
    Сверху под луной море блестело, как рыбья чешуя на солнце, и уже рождался новый мотив, но как запомнить его, когда тебя крепко держат за руку, когда тепло затянувшегося рукопожатия мешается всячески, волнуя кровь!
    Не стоит посылать завтра служанку, разобраться бы спокойно, без раздражающих мелочей, в сегодняшнем. Какое мне дело до того, что скажут о моём творчестве десятки веков спустя? Но его интересует, что там, за теми горизонтами, которые пока недоступны разуму. Возможно ли провести какие-то аналогии с тем, что пока не существует?
     Но сегодняшний вечер действительно слишком хорош и тих. И вспомнить бы завтра мотив вечерний, только бы не забыть этот мотив…
                * * *               
… как ты будешь жить без меня, Со? Петь о всепоглощающей любви всего и вся ко всему, без рангов и различий? Но тебя же первую обвинят потомки, даже не вслушавшись в слова твои. Какую кару они придумают острову, нашей родине, чтобы только оклеветать необъяснимое, воспетое тобой? Каждое благое чувство проходит и через розы, и через шипы, и у каждого чувства есть собственник его, и он будет бороться за обладание им. Только тебя   не  коснулся  серый прах человеческих предрассуд-
ков, любовь твоя всемерна и божественна. Не отступайся от неё и не отступай…               

                IV.

     Официальное открытие новой московской станции метро переносилось на час с небольшим, как сообщила пресс-служба мэрии, и потому Игорю Ивановичу не было смысла возвращаться в редакцию. Собравшаяся загодя пресса общим числом человек в двадцать понемногу растеклась вокруг Западного выхода, некоторые журналисты брали интервью у строителей. Налюбовавшись станцией и сняв все интересные, с его точки зрения, композиционные доминанты интерьеров для собственной коллекции, он решил прогуляться в ближайших окрестностях.               
     Нет, неправда, что время потеряно; у настоящих профессионалов потерянных минут не бывает, голова своя всегда под рукой, есть повод привести в систему некоторое собственное журналистское хозяйство. Работая над редакторскими заданиями, он и в дороге не упускал случая заняться делом, мало ли что могло произойти! Некоторые заготовки репортажей, макеты тематических опросников ждали своего часа в планшете. Приходилось разрабатывать и собственные журналистские продукты, и держать наготове блестящие экспромты мировых журналистских образцов, прямых радиоэфиров, редактировать незаконченный материал серьёзных объёмистых статей, держать на записи последние новости мировых информационных агентств.
     Но и сейчас он ни на минуту не переставал размышлять о последнем событии на квартире приятеля. Сахо вспоминалась и вспоминалась ему постоянно. И ежечасно приходили на память слова её, и странное белое облачение её будто стояло перед глазами, и тяжелила внутренний карман плаща удивительная маленькая книжка. Присев на новую пластиковую скамейку рядом с метро, Игорь Иванович достал раритет, приготовившись раскрыть книжицу, и вдруг…               
   – Вы ещё не всё прочли?               
Сахо, Сахо стояла перед ним, но уже совершенно в ином, в современном наряде: светло-серое удлинённое пальто, шарф, опоясывающий шею и служащий одновременно головным убором, под цвет пальто ботильоны. Глаза прикрывали слегка затемнённые очки, не меняя, однако, черт лица.               
     Журналист немедленно откинулся на спинку скамейки и с какой-то обречённостью в голосе произнёс:               
  –  Я только что вспоминал вас.
  –  Очередное задание редакции?
  –  Очередное. Мэра пока нет.               
  –  Опаздывает?               
 –  Начальство никогда не опаздывает, начальство задерживается. У меня почти час свободного времени, и я рад, что мы вновь встретились. И я не удивлён, что вы обронили свою книжку, удивлён тем, как вы смогли найти меня.               
   – Ничто… Да, ничто и никто не теряется в этом мире, тем более, что все утренние газеты пестрят заголовками об открытии новой станции метро. Где же вам и быть, как не здесь? Но у меня дело, не терпящее отлагательств, и дело важное.               
  – Для вас?               
  – И для вас тоже.               
  – Чем могу, как говорится…               
  – Не хотелось бы раскрывать до конца суть проблемы, но… Вы смогли бы ответить на вопрос: вам нравится этот
мир? Или хотя бы та работа, которой вы занимаетесь?
  – Странный вопрос. Но постараюсь ответить: у меня не было иного выбора, мой выбор – моя профессия, и я стараюсь делать свою работу честно, и, надеюсь, что результаты моей работы так или иначе влияют на общество, которому служу.
      А в чём, собственно, дело?               
  – А вот на это я не отвечу. И не потому, что не хочу.
Каждый для себя решает в жизни свои личные задачи, но попробуйте рассмотреть результаты своей работы в перспективе, и тогда станет ясно, что не всё так просто.               
      Кстати, лично у вас есть дети?               
  – Знаете, был бы я Олегом, ответил бы: не знаю, может быть, где-то и бегают! – это у него юмор такой! –  но вам призна;юсь сразу и откровенно: детей у меня нет.
    – Плохо. Усложняет мою задачу. Есть повод заподозрить ваши слова о профессионализме в безответственности, в уходе от действительности. Семейные люди, по моим наблюдениям, более ответственно подходят к жизни в большинстве случаев. Ну что же, придётся работать с тем материалом, каков есть. Мне думается, что мировую историю вам преподавали в школе?
   – Не только в школе, Сахо, не только.
   – же лучше. Но, судя по тому, что от античности до
эпохи Возрождения был глубокий художественный провал, и это как пример, так хотелось бы разобраться – с ваших слов, разумеется; – а на каком этапе развития мы сейчас находимся?  То есть, в каком состоянии, в плане
культуры и искусств, сейчас находится наше время?
   – Я подозреваю, что вы ведёте социологическое исследование, и мой ответ ляжет очередным голосом в вашу статистическую папку. Но коль вопрос задан, то отвечу так: я не в восторге от нынешнего времени. Есть и достижения, но есть и тревожные нарастающие тенденции упадка по многим направлениям творческой мысли. Конечно, когда находишься в каше, несколько труднее осмотреть всю кастрюлю, чтобы сделать выводы, где подгорело, а где не сварилось. Подозреваю, что пены много над нашей кастрюлей, и нет существа с шумовкой, чтобы отбрасывать современное несварение куда положено; в мойку, к примеру.               
     И ещё подозреваю, что вы к России имеете не совсем прямое отношение. Очень подходит такая поговорка к ситуации с нашей культурой, как «каждый суслик – агроном», или вот ещё, из западноевропейской классики, из Дюма пришло на ум: «показывай, что уважаешь себя, –  и тебя будут уважать». Но это так, начальный этап самореализации личностей, довольно шумливый и беспокойный; право, из-за шумов и репетиций приготовишек не слышно чистых созвучий настоящих мастеров. Появилось слишком много площадок для самовыражения – плод современной демократии! – но некому фильтровать этот мутный поток.
   – И всё же, поток – потоком, но вопрос не в этом, вопрос в ином: на ваш взгляд, каковы тенденции развития мирового искусства?
   – Сахо, всё это очень сложно. В своё время из Лувра была похищена картина Леонардо «Мона Лиза». Я не великий знаток полицейских хроник и не смею даже предполагать цену таким вещам, но после возвращения в Лувр её залоговая стоимость благодаря поднятой журналистской шумихе возросла в десятки раз. Сейчас это единственная картина Лувра, по которой страховка не установлена. Цену после происшествия подняли журналисты, всевозможные эксперты и прочие, желающие поставить Францию на первое место по количеству и качеству шедевров мирового искусства. Так что имеется классический пример сделать одну из выдающихся картин шедевром живописи номер один.
     Кроме того, появились всевозможные течения в искусстве, там не всё бесспорно, и некоторые полотна, изображающие некую фантасмагорию, вдруг признаются удивительно ценными. Мастер перестал играть определяющую роль в оценке качества собственной работы, это место заняли бизнесмены от продаж, хозяева галерей, искусствоведы, и так далее.
     Я не имею прямого отношения к теме вашего вопроса, но, на мой взгляд, тенденции упадка налицо. И в искусстве, и в культуре в целом. И чем более массово явление, тем глубже и катастрофичней упадок. Вот так.
     Но поясните расспросы ваши, мне интересно.
  – Видите ли, коллега, представьте, что ваш внук спрашивает:
  – А что ты, дед, сделал такого, что у нас культурный упадок? А теперь представьте следующее: ваш потомок в десятом колене, рассматривая вашу деятельность под микроскопом, делает простой вывод: работал-работал пра-пра-пра… а результат? Одни треугольники да цветные пятна? Рой разноцветных мух? Где борьба человеческих идей, духа, историзм жизни того времени, как у того же Леонардо, где всё это? Вопрос, сами понимаете, не праздный. Мало того: прогресс подразумевает поступательное развитие идей; разумеется, с искусством сложнее, но все-таки хотелось бы иметь хотя бы какое-то позитивное движение.
     Пустоты не бывает, пустота заполняется всегда чем-
то, и каждое поколение оставляет после себя нечто та-
кое… Будут судить прежде всего о самом поколении, о его ценностях, идеях, мечтах и устремлениях по творениям духа человеческого…

                V.

     Опять те же скалы, то же вечное море, пустынный берег. И только вдали на горизонте, между морем и солнцем –  маленький белый парус, беззащитный перед стихией. Сколько уже кораблей взял себе в жертву Посейдон, сколько ещё возьмёт! Но, быть может, и нет никаких богов, есть только воля и дух человеческий, зов крови горячей к странствиям, к новому, к познанию человека, к познанию самого себя?               
     Ах, моряк, моряк, как я завидую тебе! Сколько прошло времени, сколько ещё пройдёт, чтобы освободиться от навязанных устоев общества, чтобы путешествовать вот так, приближая и приближая к себе будущее, страны, народы, верования и надежды человечества на лучший мир!               
     Красивой оказалась сказка Ала, фантастически красивой!      
     Конечно, он тысячу раз прав: через века и тысячелетия дойдёт память о нашем времени, о наших мечтах, о наших надеждах. А абсолютной свободы не существует, есть только истина в движении к ней, и там, на Севере или на Юге, на Западе или на Востоке, спустя тысячелетия, будут жить такие же люди, жить и мучиться такими же вопросами, и так же, как и мы, искать ответа и наивно верить в лучшую участь человечества.      


                05. 03. 2017.



                Кажется, всё уже есть...

     Кажется, всё уже есть…               
Но почему Меня не покидает странное ощущение, что чего-то не хватает?..
     Хотя…
Сколько, однако, получилось шику! Жаль, некому окинуть сущее хотя бы взглядом…
      Пришлось задуматься.               
Память неумолимо, скрупулёзно выхватывала мельчайшие подробности из Его сознания, которые тут же подвергались жесточайшему анализу.
  –  Однако, вектор развития не задан, –  вдруг мелькнуло в Его воспалённом мозгу, остановка - – это смерть. Тысячи и тысячи раз повтори одно и тоже –  это не развитие, это замкнутый круг, трясина, из которой не выбраться.               
     Кстати, что может выйти из трясины, если её спокойствие вековое нарушит, скажем, метеор размером…               
     И Он ударился в вычисления…               
  – Нет, тут что-то не так.               
Доли мгновения хватило на представление результатов опыта.
     Чуть меньше –  пустыня, чуть больше – и всё пойдёт иным путём, но по довольно предсказуемому кругу. Триллионы так называемых случайностей приведут к тому или иному результату, уже многократно Им проверенному в мельчайших подробностях.
     Вспомнились иные шедевры, все их детали, все мазки гениальной кисти Его.
 –  Не повторяться! И тут же засело ноющим, обидным жалом в мозгу:               
 –  А для чего всё Это, Кому Это всё нужно? Рано или поздно материальное видоизменится, перейдёт в нечто
иное, со своими мельчайшими, частными свойствами.
     Но подсознание Ему возразило:               
 –  Что, хочется иной услады? Или… Ты… – устал? Если так, отпусти свои творения в иные плавания. Ты слишком сед, старик, и у тебя никогда не будет… тебе никогда не дождаться…
 …–  почему же не будет?..               
    Если Мне не дано сомневаться, так пусть будет создано Нечто, кто этому научится, пусть мысль его растечётся в потомках его на тысячи поколений, пусть выкристаллизуется до истины, до идеала, что гарантирует ей бессмертие…               
  –  Бессмертие? А зачем им нужно будет бессмертие?
Подсознание навязчиво гнуло своё.
   –  Только так Они смогут приблизиться ко Мне, понять Меня, найти своё, не разрушаемое, ничем и ни кем не разрушаемое, никогда, ни за что. Они создадут свой мир, наверное, чем-то похожий на Мой, но чем-то и отличный, и у Них будут свои шедевры, свои гении…
  –  Подлецы у них тоже появятся…
  –  Пусть. Алмаз среди себе подобных не обретёт достойного блеска… Пусть… И это будет самой интересной Моей игрушкой… Нет, не игрушкой, но творением!.. Они создадут идеалы… Мне так не хватает идеалов, мне не хватает… слов… Слова… а это у них будет, будет…               
     Будет…
Проворочавшись всю ночь, под утро, наконец, уснул. Наступал день седьмой…


                03. 12. 2017.


                На белой дороге

      Странная скамейка, – подумалось Владимиру, –  белая совершенно... как я оказался здесь? И внизу всё бело... Он бросил взгляд на туфли, и вдруг с ужасом подобрал под себя ноги. Скамейка стояла – нет, даже не стояла! – а как бы висела в белизне. Не было никого вокруг, только он и эта скамейка, деревянная на ощупь, не холодная и не тёплая, матово-белого цвета, и всё рядом с ним – белое-белое, абсолютно белое, без оттенков, без блеска, белое до такой степени, что казалось, от такой белизны исходит сияние.
     Он осторожно спустил правую ногу к ножке скамьи и ощутил опору, на которой, по-видимому, и стояла эта странная скамейка.
     Белое царство окружало его. Человек с некоторой опаской привстал, как бы отделился от скамьи и сделал первый шаг. Теперь их было двое. Два предмета, одушевлённый и неодушевлённый. Владимир медленно отошёл от скамьи, не упуская её из виду, осторожно, с опаской потерять единственный зримый посторонний предмет в этом белом безмолвии. Плавные, округлые очертания спинки скамьи уже на третьем шагу его ещё более сгладились, стушевались, а на пятом она исчезла, слилась с окружающей белизной. Стояла тишина, такая тишина, что явственно ощущалось, как бьётся собственное сердце, мерными толчками разгоняя кровь по сосудам, как в такт ему отдаётся жилка у правого виска.
     Уже думая вернуться, человек по инерции сделал ещё два шага, и вдруг левым коленом упёрся точно в такую же скамью, только опрокинутую на спинку.
     –  Странно, –  подумалось ему, и, продолжая свой путь уже с осторожностью, через несколько шагов заметил ещё две, которые соприкасались спинками. Ему захотелось присесть на одну из них, но что-то его остановило. Закрыв глаза, будто захотев избавиться от белого призрачного цвета, Владимир не только не обрёл обычные в этом случае ощущения, но и озадачился новыми.
     Белый свет проникал и сквозь веки, не было обычной спасительной тёмно-персиковой дремотной пелены перед зрачками, которая успокаивает и усыпляет человека. Ничего будто и не изменилось, исчезли только две странные, одинаковые скамьи, словно обиженные друг на друга и потому отвернувшиеся спинками.
     Он открыл глаза. Твердь, если только можно было назвать нечто сущее под ногами твердью, не оставляла следов, была бела, ровна и горизонтальна. Мало того: испытывая досаду, человек притопнул, стараясь хоть как-то определить эту странную субстанцию, но субстанция не издала ни звука, не отреагировала никак.
     Ничего: ни шороха, ни скрипа, никакой реакции от основания, о п о р ы. А человек без опоры… Нет, дальше лучше и не думать. Только он один, в своей повседневной одежде, собранный как в обычный день на службу, фантастически выделялся на бесконечно белом фоне.
      Человек поднял голову кверху. Оказалось, на самом верху белизна имела лёгкий бирюзовый, едва различимый оттенок. Несколько успокоившись, внимательней осмотрел окружение. На уровне его глаз, но, наверное, очень далеко, обнаружилась точка светло-серого цвета. Даже не предполагая, насколько она далека, человек решительно направился к ней, стараясь не упустить из виду, не оборачиваясь и время от времени прищуриваясь.
     В своём движении по прямой всё же приходилось натыкаться на уже знакомые белые скамьи. Упал однажды, не желая терять из виду странную точку, и потому не обращая до поры внимания на неожиданные препятствия. Ушибы от случайных ударов давали о себе знать при ходьбе, но вселяли некоторую уверенность в трезвости собственного рассудка и веру в реальность происходящего.               
     Задрав брючину и исследовав ушибленное колено, обнаружил ссадину размером с пятак советских времён. Усмехнулся.
     Задумал засечь время, в течение которого боль могла бы исчезнуть, поднёс запястье левой руки к глазам. Электронные часы выдавали нули. Двоеточие мерно, с секундным интервалом, гасло и вновь появлялось, и человеку показалось: как странно, что он идёт к точке, а не к двоеточию.               
     Присел от усталости на очередную выплывшую из матовой белизны скамью, вспомнил об ушибленном колене. Боль уже не беспокоила, хотя ссадина осталась, только цвет её изменился с алого на бурый. Мельком взглянув на часы, задумался; цифры высвечивали всё те же ноль-ноль часов ноль-ноль минут. Встал, отстегнул браслет и выпустил электронный хронометр из рук. Часы будто провалились, исчезли под ногами. Безучастно кивнув им на прощанье, будто так и должно быть, человек продолжил свой путь.
     То ли зрение его свыклось с реальностью, то ли он преодолел некий рубеж, за которым непременно должно открываться новое, но точка, к которой шёл как к цели путешествия, сделалась чётче, светло-серый цвет потемнел почти до черноты. Через несколько переходов видение превратилось в группу чёрных квадратов, перспективно заключённых друг в друга, образуя сторонами как бы вход в тоннель.               
     Подойдя ближе, человеку удалось более наглядно оценить его детали и габариты. Сам вход окаймлял массивный контур из чёрного полированного камня, чёрного абсолютно, толщиной в локоть, высотой в два человеческих роста, без стыков и швов по углам, геометрически непогрешимый контур в своей монолитной законченности. Владимир вошёл в странное сооружение и обнаружил, что чёрный квадрат манжетом опоясал белый прямоугольный рукав, и далее, насколько проникал взор, уменьшаясь в перспективе, виднелись такие же манжеты, превращаясь вдали в расплывчатую серую точку.               
     Дошёл до очередного чёрного манжета, насчитал триста шестьдесят пять шагов. Впоследствии сверяя расстояния между манжетами, проходя то быстрее, то медленнее, стараясь идти либо широко, либо семеня, не спеша или ускоряясь, в счёте не сбивался. Оставались всё те же триста шестьдесят пять. Дойдя до тридцать третьего чёрного контура, вдруг понял, что счёт шагов им не ведётся.
     Мысли его спутались, уверенность исчезла, захотелось вернуться назад, дойти до ближайшей белой скамьи и рухнуть, вжаться, распластаться в её удобных формах, повторяющих изгибы человеческого тела. Но двинуться назад, как ни пытался, не получалось. Скамеек в тоннеле не было, а он устал от ходьбы, от неизвестности, от ожидания, от белого безмолвия, натянутого на чёрные, бездушные манжеты.               
     Ему вдруг вспомнилась вся его жизнь, все его ошибки и достижения, его близкие и просто знакомые, все, кто его выручал в трудную минуту когда-то, и кому помогал он. Вспомнились те, кого обижал ненароком или намеренно, вся его ложь на словах и на деле, все случаи, когда приходилось поступать против совести. Холодной дрожью пронизало всё его тело, закружилась голова, подкралась темнота и заволокла глаза до черноты, и он ощутил тонкий, острый укол в области сердца, и от этого укола, как от медицинского шприца, введённого в больной орган, медленно разлилось тепло. Человек понял, что надо идти вперёд, неуверенно сделал первый шаг, потом ещё и ещё, и с каждым шагом росла уверенность, возвращались силы, и он уже не считал в шагах расстояния между чёрными монолитными рамами… –  зачем?
     Белый путь, прямой и ясный, ожидал его. Он не оглядывался по сторонам, не вспоминал о скамейках, оставшихся далеко позади, не обращал внимания на странное чередование чёрных монолитов и белых кусков тоннеля между ними. Всё такая же уходящая перспектива томила его, и только странная далёкая точка немного выше уровня глаз всё больше и больше приобретала оттенок бирюзы, той небесной бирюзы, которую он заметил ещё раньше, когда только зарождалось осмысление идти.


                03. 07. 2017.




                Импровизатор из Поволжья
                повесть

       Глава 1. Как иногда просыпаются в пятницу

     Сенька медленно открывал глаза: процесс шёл тяжело.  Первое, чем привлёк его внимание окружающий мир, было непереставаемое жужжание, противное до невозможности. Уже потом, минут пять спустя, едва проснувшись, источником звука определилась муха, попавшая в паутину в углу старого маленького окна горницы, жужжащая время от времени с длительными перерывами. Лёжа, он решил установить время, и не смог этого сделать. Часы, висевшие между окнами, не ходили, батарейка давно протекла, а заменить её было недосуг: более важные дела решались тогда, да и позже на пустяк такой внимания не обращалось.
     Поспорив как-то с матерью, что сможет без часов просыпаться по утрам, Семён выиграл спор отчасти, продержался два утра, а потом с работы его попросили, смысл во времени кончился, а у матери были свои наручные механические, сохранившиеся с незапамятных времён, ходившие на удивление точно до сих пор и не ломавшиеся ни разу. Сенька же свои проспорил, а купить новые ему и в голову не приходило.
     Судя по тени, было утро, а судя по тишине в доме –  больше восьми; в этот час мать Сеньки уходила на службу. Муха перестала жужжать, видимо, опять задумалась о своей судьбе. Задумался и Сенька, и думать было о чём. Прошедший четверг отчётливо сохранился в памяти до семи вечера, потом он был приглашён в местный ресторанчик бывшими одноклассниками отметить встречу приехавшего из Москвы земляка, как-то сумевшего закрепиться  там, и стать, по-видимому, не послед-
ним человеком.
     Единственное, что запомнилось в ресторане, так это самое начало, и что за всё расплачивался удачливый земляк Витёк. Потом память возвращала накопленное урывками, и после каждого тоста всё меньше и меньше, и, наконец, совершенно отказалась служить своему хозяину с середины застолья, после чего, как правило, происходило самое интересное, и о чём впоследствии делились более крепкие его друзья.               
     Впрочем, друзья ли? Если отвлечься от пятничного утра, самого Сеньки, удачливо состоявшегося москвича Витька, одноклассников нашего героя, и не только его одноклассников, а всех, кто хоть сколько-нибудь знал его, и спросить самих себя: а у нас настоящие друзья есть? И что такое настоящий друг?
     Разумеется, если уж друг, то только настоящий; как-то эпитет "настоящий" и не лепится к такому слову, не лепятся вообще никакие эпитеты и определения. Есть приятели-коллеги по работе, соседи или вообще примелькавшиеся, знакомые только в лицо люди, кого иногда встречаешь по разному поводу и без повода. Проходит время, меняются обстоятельства, уходят в сторонку одни, приходят другие, но чтобы задержаться навсегда, несмотря ни на что, несмотря на время, возраст, положение, – наверное, это и есть дружба. Но такого друга Сенька не имел.
     Всё же за несколько лет сложилось какое-то неосознанное понимание собственной местечковой значимости, ценности собственной как личности в среде погодков-завсегдатаев ресторана, что льстило недоуменному самолюбию Сеньки. И в самом деле: его приглашали не просто выпить пару пива после работы, его приглашали по поводу, и повод этот утверждался самим Семёном; только он имел право выбирать: пойти – не пойти, и это знали, и даже уважали его за такой выбор.               
     Откуда уж такое повелось, уже позабылось, но чем тщательнее наш герой расспрашивал о намечавшейся вечеринке, чем больше хотел отыскать причину отказаться и всё же приходил, тем грандиознее, иногда со значительными последствиями для некоторых окружаюших, разыгрывалось действие в ресторане, тем непредсказуемей и сокрушительней был его исход.
     Муха опять начала жужжать, и в голове камертоном откликнулось болезненными импульсами. Солнце поднялось уже высоко и исчезло с Сенькиной подушки, но краем чуть высветило простенькую книжную полку, и на полке блеснули золотыми переплётами томики европейского литературного классика.      
     Да, тоже была история...
В тот год, когда исчез отец, исчез где-то в Сибири, куда время от времени срывался на заработки, и появились сияющие тома. Особых денег от отцовских сибирских заработков в семье не наблюдалось, отец чудил, привозил в дом, по мнению матери, ненужные вещи. Остались в памяти материны фразы: "Опять наш "журавль" на север собрался..."; или более наполненная эмоциями: "Ну вот и наш "журавль" с севера вернулся..."
     Фамилия отца была Журавлёв.
Маленький Семён в последний год перед школой в сад не ходил. Что-то там случилось в этом самом саду, отец наскандалил с заведующей так, что пришлось почти весь год до школы провести в районной библиотеке, куда по дружбе матери с библиотечными властями его стали пускать. И, надо сказать, когда конфликт разрешился и мальчишку уже повели в сад, то он по дороге разрыдался, вырвался и убежал. Нашли его через полчаса в той же библиотеке, в уголке за маленьким чайным столиком,  перебирающим   листы  чудесной книжки с кар-
тинками в золотом переплёте. Начали было тут же беседу о пользе общения с себе подобными, но как только увидели его глаза, полные слёз, так пришлось махнуть рукой; не изверги всё же родители.
     Даже будучи уже состоявшимся учеником, Сенька торчал в полюбившемся месте часами, с первого класса и до выпускного. О его страсти к чтению ходили байки, но даже записные хулиганы не трогали и не дразнили странного мальчишку. Верхом же такой странной по меркам районного городка любви к чтению был срыв урока физики в пятом классе.

        Глава 2. Физика и физики в нашей жизни

     Тут нужно внести некоторую ясность.               
Учителем физики был некто Сорокин, замечательная, яркая личность! Две страсти одолевали Бориса Евгеньевича, всего две, но какие! Будто бы нарочно, чтобы постоянно господствовать над своим хозяином круглый год, эти привязчивые особы имели сезонный характер. Физик любил смотреть, как играют другие, и играл сам. Он жадно болел за московский хоккейный "Спартак", и, если тот проигрывал, скажем, вечером, то утром на его уроке мы должны были расплачиваться за это.               
     Все знали: раз "Спартак" проиграл, значит, пощады не будет никому. Едкие вопросы случались и отличникам, вроде таких, например:
     – Я в твои годы интересовался не только школьной программой, но и сверх, вот ответь, скажем, на это..." – и они сбивали с толку в общем-то подготовленных ребят.
     Борис Евгеньевич в своём физическом запале забирался в такие дебри, что школьная программа, будь она в человечьем обличье, покраснела бы со стыда перед умненьким, но вдруг моментально  поглупевшим отличником. Физик неожиданно что-то вспоминал, опускал недовольный взгляд в классный журнал, сопровождая непонятными словами:
     – Вы же тут все академики, вам всё разжуй и в рот положи, сами думать не хотите, за вас думают другие; пересказали, как пономари, тупо параграф... А ведь есть не только учебник...
    Просветили бы нас, тёмных, Силуянов, прозябаем в невежестве!..
     Физик считался новатором и в учительской среде. Он как-то предложил в качестве эксперимента расширить диапазон оценок, ввести хотя бы раз в месяц особые творческие занятия, но творить свои чудеса ему не разрешили, приходилось отрываться на факультативах после уроков, где самым высоким баллом была объявлена двадцатка, а самым низким – те же двадцать, но уже со знаком "минус". Некоторым школьникам, посещавшим физический факультатив, это показалось вольнодумством, и потому оный факультатив процветал, авторитет Сорокина был в то время высок, как никогда.
     На обычных уроках по его обращению к посвящённым всем казалось, что Борис Евгеньевич как минимум является руководителем тайной масонской ложи, а его завуалированные приближённые получали своеобразные индульгенции от тотальных опросов. Иногда таковые специально готовили доклады под видом случайного вызова к доске, и тогда физик язвительно бросал в класс:
     – Вот, наконец, нашёлся один, кто знает на гран больше учебника...
      Естественно, пятёрка ему была обеспечена, пятёрка за смелость, за то, что оказалось ещё одним единомышленником в его когорте больше, за возможность немного поиздеваться над куцей школьной программой таким иезуитским способом. Посвящённым же льстило, что свободомыслие проникло в святая святых, в учительскую среду таким замысловатым образом, и секрет успешности не раскрывался. Кому какое дело, что там творится в кабинете физики после уроков, записывайтесь и смотрите сами! Но не всё так просто: Борис Евгеньевич разработал систему, и система по унижению школьной программы работала на него. Те любители физики, которые выдерживали семь-восемь вольных занятий и не сбегали, приобретали будто бы рыцарское посвящение, набор в группу прекращался, двери закрывались и ... – о, ужас! – официальному ходу педагогической мысли давалась очередная пощёчина.               
     Двоечникам же после спартаковского разгрома вообще был заказан спокойный ход жизни; уж тут-то мстительная справедливость торжествовала, и месть приобретала порой самые неожиданные и изощрённые формы. Если просматривался демонстрационный фильм, ну, скажем, о законах Ньютона, и если кто-то шкодил от полноты жизни во время просмотра, то зачастую физик посредством грубой силы направлял нашкодившего под парту, или поднимал за голову своими мощными руками над полом, а смех уже добивал провинившегося. Иногда нарушителю тишины приходилось почти всё время просмотра учебного фильма простоять в темноте шкафа учебных пособий. Ах, ему скучно, у этой персоны очень важные дела! Ну, что же, вот вам, новоявленный диоген, ваша бочка, думайте, сколько влезет, мы вам мешать не будем, но и вы нам не мешайте...
     И потому уроки проходили в полнейшей тишине, невнимание каралось своевременно и жестоко. Удивительнейшим образом демократичность взглядов и узурпаторство методов уживалось в Борисе Евгеньевиче; вся школа,  все  ученики с пятого класса знали о его художествах, но ни один учитель не догадывался, какими способами в молодые умы вколачивалась любовь к науке! Даже наоборот: его питомцы участвовали во всевозможных олимпиадах, и если громкие успехи были редки, то количественно цифры участников потрясали воображение, и на очередном заседании методистов в областном центре председательствующий, оценивая успехи и провалы своего нелёгкого дела, говаривал о Сорокине:
     –  Личностей, личностей у нас маловато, –  посмотрите на Бориса Евгеньевича: тот же материал, те же программы и учебники, но какова отдача!
     Если иметь ввиду учителей в принципе, а учителей-мужчин в частности, то приходится признать, что мужчина-учитель на порядок авторитетней учительницы у наших школьников. Даже сами слова в принципе неодинаковы, прислушайтесь: Учитель, и –  учительница... Разницу чувствуете? Но если раньше учителя; как класс всё же водились в школе, то теперь это очень большая редкость: изменился мир, изменились условия, стало больше возможностей проявить инициативу, а школа как была, так почти такой же и осталась.
     Но вернёмся к нашему физику.               
Второй и последней его страстью было домино – вроде бы пустое времяпровождение! – но это как посмотреть. Никто так смачно не дуплился, как Борис Евгеньевич, и в соседских дворах об этом хорошо знали. Знали не только хлюпики-пятиклашки тяжёлую руку физика, но и умудрённые жизнью их мамаши, не раз и не два приходившие за непутёвыми мужьями в этот полыхаюший азартом оазис и негодовавшие на резкий шум и неуместные восклицания, знали прохожие, знал участковый, знали все, кому положено это знать, и кому подчас и знать-то не хотелось.
     Вся эта маленькая шумная компания доминошников походила на лодку, идущую с пиратского брига на абордаж, а целью захвата, несомненно, был весь городок. Конечно, в округе в радиусе на пять кварталов подозревали, какие страсти кипят за маленьким неказистым столом. Многие мужчины, утратившие независимость в процессе семейной жизни, заслышав отчётливый, резкий, как выстрел, звук пришлёпнутой костяшки известной рукой, завистливо поминали её владельца, невольно и себя пристраивая рядом, но...
     Сам стол доминошников стоял как-то тихо и сиротливо на ничейной городской территории рядом с парком целый день, ничем не выдавая своего зловещего предназначения. Но по вечерам, начиная с мая и почти до ноября, когда зажигались подслеповатые серенькие парковые фонари, это место оживало, завсегдатаи собирались к заветному столу, и начиналась игра… 
     Один из любителей каким-то хитроумным способом прокидывал от своего дома по деревьям электропроводку, приделывал лампочку с дешёвеньким старым плафоном-отражателем – нет, совсем не жалкую двадцатипятиваттную – в сто свечей лампа освещала сообщество игроков! После игры и плафон, и лампа с проводами таинственно исчезали, чтобы к вечеру возродиться опять над законным местом.
     Два или три раза на несчастный столик покушались, ломали, и однажды пытались поджечь, но тщетно! Стол возрождался чудесным образом, и только выщербленный столбик-ножка или кусок обгоревшего угла напоминали иногда любопытствующим о его непростой судьбе.
    Если мне доведётся ещё раз побывать в этом городке, если душа потянет на воспоминания, я обязательно пройдусь мимо заросшего черноклёном уголка, обязательно коснусь рукой знаменитого стола и вспомню шумную, весёлую компанию мужчин-мальчишек, вспомню этот парк, где по расписанию в семь вечера в известные дни собиралась на танцы молодёжь, и как небольшой оркестрик местных музыкантов, выступавших на деревянной крашеной эстраде, прикрытой будто парящей, очень большой морской раковиной над ними, живыми, задорными звуками джаза и популярных советских песен как магнитом притягивал к себе народ.
     Говорят, нет уже эстрады, разъехались музыканты, парк опустел, обезлюдел, потемнел и разросся, и уже мало кто знает, сохранился или исчез замечательный столик.               
     Но ведь как будто вчера это было, ведь было же!
И с таким человеком сразился пятиклассник Семён и выиграл бой!
     Началось всё опять же с поражения московского "Спартака" в хоккейном чемпионате. Урок физики, как на грех, был первым, начало в восемь утра, в классе будто бы уже разлилось предвкушение скандала. Прозвенел звонок, и несколько секунд спустя вошёл Борис Евгеньевич. Мрачное, небритое и какое-то припухшее лицо его говорило о многом. Класс уже подозревал: что-то будет, и это случилось. Не прошло и пяти минут, как один из товарищей Семёна тихонько засмеялся, переговариваясь с соседом. Расплата настигла его немедленно: физик наказание никогда не откладывал на потом. Подняв из-за парты озорника, он своими мощными ладонями сжал его голову, приподнял таким образом на уровень своей головы, и, глядя глаза в глаза, страшно прошептал:
     – Ну-ка, милый, повтори ещё раз, я не расслышал... Почему молчим?
     Семён, который подобное видел в первый раз, не поверил своим глазам, а не поверив, выбежал из-за парты и вцепился в правую физика. Учитель немедленно отпустил провинившегося, Семёну тут же сделал запись в дневник о неподобающем поведении на уроке и приглашении родителей на беседу. Было видно по его лицу, что личная казнь откладывается, что казалось вообще невероятным. Ещё в более затруднительное положение был поставлен Сенька. Отец в отлучке на заработках, мать – в кратковременной командировке в областном центре, а он сдан на руки своей бабке, особе глухой и гордой.
     Бабка-то пришла, но состоявшаяся встреча только разозлила Сорокина. Не усмотрев в этом специальную акцию по его собственной дискредитации, у того мелькнула мыслишка на секунду о правильности собственных педагогических методов… – мелькнула и пропала.
     Следующий урок физики был через три дня, но сам Семён не стал ждать. Последним в школьном расписании уроков в тот день значился классный час, после которого мальчишки единой гурьбой, не сговариваясь, просто выбежали в школьный сад.
     Школьный сад был местом особым. Самой почётной считалась площадка за аллеей вечнозелёных туй, которая не просматривалась никак со стороны школы, и именно там была выработана общественная диспозиция противодействия врагу. Спасать Сеньку надо было, слов нет, но если он заявится на следующий урок физики, то может поплатиться, и поплатиться непредсказуемо, а если не придёт, то сделает себе только хуже.
    И вдруг будто с небес на нашего героя снизошло озарение: урок состоится, но состоится в его районной библиотеке, и вести урок будет он, вести для всех мальчишек пятого "Б"! Если учесть, что класс был мальчишеский, девочек набиралось чуть больше трети, то Борис Евгеньевич попадал в щекотливую ситуацию.

                Глава 3. Третий закон Ньютона               

     – Это ты, Журавлёв? А почему с утра здесь, ты же должен быть в школе? –  Вероника Степановна, как всегда, по каким-то своим, отличительным признакам определила по слуху вошедшего в отдел русской литературы, – ну, рассказывай, что случилось…
     – Да мы тут вот... начал было Сенька. Библиотекарша, поняв, что случилось нечто из ряда вон, поднялась со стула во весь свой прекрасный рост, будто специально данный ей природой, чтобы дотягиваться до самых верхних библиотечных полок, и обернулась. Жалкое зрелище представилось её виду: восемнадцать растерянных пятиклашек, держа в руках ранцы и шапки, с которых мелкими капельками стекал таявший снег на крашеный деревянный пол, предстали перед нею...
     В библиотеке иногда проходили встречи-обсуждения книг, публикаций в периодике в особой "комнате Чернышевского", где уютно за столиками полукругом, обратясь к кафедре, в окружении развешанных по стенам портретов великих, можно было великолепно расположиться, и туда-то она и повела своих нежданных посетителей.               
     Сама районная библиотека размещалась в двухэтажном особнячке бывшего почётного гражданина города, а лекционная комната – в пристроенном в процессе позднейшей реконструкции полукругом флигеле, где так        весело и беззаботно шумели в своё время рождественские балы. Почётный гражданин переписывался с доброй половиной литературной России первой половины девятнадцатого века, встречал и провожал именитых гостей, слыл первым хлебосолом в губернии, был страстным собирателем русской живописи, и даже иногда закладывал  своё  поволжское  имение,  чтобы   съездить в
Москву или в Питер на аукцион.
     Но отгремели балы, закончились аукционы, умер известный благотворитель, разорились его наследники. Знаменитый особняк несколько раз переходил из рук в руки, пока Октябрьская революция не провозгласила там в первый раз за всю историю края власть совершенно иного строя.
     Перед Великой Отечественной особняк приспособили под библиотеку, отреставрировали несколько заброшенных комнат под местную галерею живописи, привели в порядок фасады, поставили перед входом пару старинных чугунных фонарей, и старый гостеприимный дом зажил новой жизнью.               
      – Да нам бы, Вероника Степановна... начал было Семён, но его не дослушали.
     – Вы тут располагайтесь, но учтите, Сеня, и вы, ребята: что бы вы ни натворили, я становлюсь вашей соучастницей, но в эти игры мне не играть! Проводите своё мероприятие... Кстати, а какая тема? Ах, третий закон Ньютона; физика, значит, а я-то думала...
     Борис Евгеньевич явился в библиотеку к середине урока, когда Сенька, пройдя небольшой опрос прошлого материала и официальную часть в учебнике, рассказывал о некоторых занимательных вещах, почерпнутых в неофициальной литературе и имеющих весьма опосредованное отношение к вышеупомянутому закону.
     Как и у всех русских самозванцев, речь его лилась самозабвенно, выхватывая из замечательного материала такие подробности, о которых затаившийся за входной шторой физик даже и не слыхивал. И только когда Сенька дошёл в своих фактах до связи вышеупомянутого закона с русскими пословицами и поговорками,     Борис Евгеньевич не выдержал:               
     – Так, значит, как аукнется, так и откликнется,Сеня?
Вы уж извините, коллега, за опоздание, но сорок тысяч курьеров, наконец, доскакали и до меня.
    Разрешите присутствовать?               
Почтенное собрание вздрогнуло и замерло, от неожиданности сам докладчик будто язык проглотил, и только на что его хватило, так это на роскошный, повелевающий императорский жест рукой в сторону свободных венских стульев. Эффект жеста настолько поразил незаметно следовавшую по пятам за физиком Веронику Степановну, что наутро весь город знал о происшествии, а учительскую среду, которую кроме физкультурника, одного математика и трудовика, составляли сплошь женщины, просто раздирало от любопытства.               
     К чести школьников, причины знаменитого побега так и остались в тайне. Руководству школы также был невыгоден скандал; в самом деле, не вызывать же на педсовет почти отличника Журавлёва вместе с семнадцатью единомышленниками, да и за что? Урок проведен, физик быстренько договорился с трудовичкой о переуступке своего часа для девочек, перенёс урок на время факультатива, а время факультатива на урок...
     Какие вопросы?..
Опять же: а как посмотрит районо?.. А область?.. А честь мундира? Впоследствии завуч старших классов вкупе с директором школы – как бы это помягче выразиться – почти в домашней беседе день спустя выразили надежду, что непонятная информация, которой и оценку-то дать сложно, всё же не доберётся до области, в противном же случае...               
     Но это было потом, а пока урок продолжался. Видя нешуточное смущение оппонента, Борис Евгеньевич по-
просил слова и блестяще дополнил раскрытие темы третьего закона Ньютона своими точными, математически выверенными фразами.
    В конце урока пришлось смутиться и физику: кем-то принесённый из пятиклассников старинный жестяной будильник возвестил о завершении моральной пытки так неожиданно и звонко, что Борис Евгеньевич автоматически попросил записать задание в дневники, и только потом, когда все выбежали из залы, как-то неожиданно даже для себя, по-мальчишески задорно рассмеялся. Сенька, разумеется, остался, дрожа, как осиновый лист, но учитель по-доброму махнул на него рукой и, закатываясь от смеха, выпроводил вон. Разумеется, беседа состоялась уже после уроков и в самом неподходящем месте, в личной квартире неистового болельщика и доминошника. Встретив Сеньку в раздевалке, физик заявил, что до него есть срочное дело, которое требуется обсудить в узком кругу, и повёл к себе.               
   – А ты знаешь, Семён, что третий закон Ньютона – это и о нас с тобой? Великий англичанин предвидел, что мы встретимся на его почве; наверное, он предчувствовал это, и вот мы встретились; каждому действию найдётся своё противодействие, – в общем смысле.
     Кстати: ты прилично провёл урок в библиотеке, а почему сторонишься моего факультатива?            
   – Меня литература больше интересует, Борис Евгеньевич, но Алла Николаевна как-то неинтересно рассказывает, как будто ведёт урок, и потому я хожу в библиотеку. Там интереснее. И потом, там можно прийти в любое время, когда захочется, а мне после уроков оставаться в школе нельзя, мне домой надо.
    – А у меня уроки интересные? Скажем, так: интерес-ней, чем у Аллы Николаевны? Что ёжишься? Да не бес-
покойся, останется между нами, мы же не в школе.
     –  У вас, конечно, интересней... Только зачем вы Петьку за голову... У него потом на истории уши...
     – Эх, Семён, будь мужчиной! Преснятина у нас в школе, даже поспорить не с кем и не о чем, да и ваш брат не подарок... А ты вот Петьку подымешь хотя бы как-нибудь? Чем вы там на физкультуре занимаетесь, что все хилые растёте? Я в детстве – вот был такой же, как и ты! –  дом помогал отцу строить, каждый день по пятнадцать, а то и по двадцать тачек глины вывозил, когда он фундаменты с подвалом закладывал, и это снизу. А в обратную –  кирпич, песок. А когда стены начали ставить, так мне во сне эти кирпичи снились, а ты в библиотеке пропадаешь.               
     Ну да ладно, тебя уважать можно, но выскакивать из-за парты... Мой дед рассказывал, как в его время в школе розгами секли, на гречку коленками ставили. Демократия хороша в обществе равных, и не в школе, это точно. Ты вот упомянул, что спешишь после уроков домой, так я тебя не задерживаю. Только глянь эту книжку, академик, может, что своим родным соорудишь.
     И Борис Евгеньевич засунул в ранец Сеньке томик новенькой "Занимательной физики".
      
             Глава 4. Отец и русская литература
               
     Как иногда поворачивается судьба человека...                Вот, кажется, мелочь, просто камушек в воду, а круги от него идут до берега, и вызванные к жизни процессы, не имеющие ничего общего с побудительными мотивами, пишут уже иначе жизнь. И даже теперь, когда приходится чувствовать себя неугодным обществу, скользит иногда по памяти такая мелочь, что поневоле думается: а вот не будь её, этой мелочи, что бы случилось, как бы дальше печаталась история человечества, или какого-нибудь отдельно взятого человека? Не будь этой книжки, может быть кое-кто и прошёл бы мимо многих замечательных вещей, но это случилось, и теперь уж не повернуть вспять время...
    Взять ту же муху... Ну что ей стоило попасться в паутину на час или хотя бы на полчасика попозже...
    Понятно, Семёна проводили по-человечески, но всё же в третьем часу ночи, и потому выспаться не пришлось из-за какого-то насекомого, и в мыслях какая-то дикая неустроенность, отсутствие равновесия, какой-то гармонии, что ли.
     Да, без работы уже три недели, деть себя некуда, городок маленький, и этот ресторан совсем некстати. Тридцать три года, сидишь на шее матери; как стыдно! А ведь вчера он и доброго утра ей не пожелал, и не видел почти сутки: проспал опять!
    Что же это творится, и куда мы катимся, господа-товарищи? А ведь такие надежды подавались в своё время! Но если проснулся, надо приводить себя в порядок, а значит, лезть в погреб за рассолом, мутными глазами смотреть на смеющееся утро, понимая, что жизнь не удалась.               
     Но сознание требовало от взъерошенной личности несколько иного: чем же закончился вечер, кем стал его одноклассник Витёк, что ему расскажет Серёга на этот раз, и, главное: каких всё-таки масштабов прогремел скандал?               
     Кстати, что там физика-химия говорят о нейтрализации действия спиртов в утреннее время на человека среднего возраста и средней же комплекции? Так ли уж нужен огуречный рассол? Чем современная наука может помочь простому человеку?
     И вдруг его как насквозь пронзило: он вспомнил, что
мать просила запастись картошкой на зиму, выделила
деньги; целы ли? Превозмогая головную боль, нашёл сброшенный на пол пиджак, полез шарить по его карма-
нам и сразу обнаружил целёхоньким свой старенький кошелёк с аккуратно сложенной вчетверо синенькой банковской бумажкой. Но рядом с ним в кармане развратно возлежала хрустящая пахнущая типографской краской денежная пачка с новенькими купюрами.
     Да, всё же иногда приходилось признавать, что таким образом небольшие суммы изредка перепадали после ресторанных возлияний от ресторанного сообщества. Так, на приведение себя в порядок, не более того, но столько...
     Что же случилось накануне?               
Единственный раз в жизни Семёну приходилось видеть пачку денег, упакованную банковским способом, когда отец, в очередной раз вернувшись с севера, при сыне нанимал бригаду шабашников для капитального ремонта их обветшавшего деревянного дома. Но это давно было, ещё при Советской власти, да и пачка была из рублёвых купюр, старых, мятых...
     Семён попытался сосредоточиться, прошёл к рукомойнику. Зеркало отразило по-детски растерянную, чуть припухшую после сна физиономию с наивными, широко и вопросительно раскрытыми большими серыми глазами.   
     В памяти упорно крутился модный шансонно-ресторанный мотивчик, улыбчивые лица знакомых...
     Несколько вопросительное, с неподдельным интересом в глазах, лицо Витька, конечно же, Валерия в роскошном жёлтом платье, приятель-официант, и – всё! Остального как будто и не было.
     И вдруг Семёну вспомнилось, как он из библиотеки украл книгу в золотом переплёте, поразившую его ещё в детское время и на которую он чуть ли не молился потом почти неделю. Тогда случайно брошенного взгляда отца в его глаза и на обложку было достаточно, чтобы этот том тайно вернулся на библиотечную полку на следующий же вечер. А когда отец уехал на заработки, через три месяца из Сибири пришла тяжеленная посылка, и не было там ни письма, ни обычно вложенной десятки, ничего лишнего, только книги, двенадцать томов в золотых переплётах.
     Два месяца после этого счастливый ребёнок как никогда торопился после школы домой, забыл даже свою любимую библиотеку, и с головой уходил в эти книги.
     Мать на цыпочках пробиралась в его комнату, всё понимала; да, не мешала ему, когда он, представляя себя одним из героев знаменитого романа, совершал дерзкие подвиги, тонул в болотах Амазонки, воевал с пиратами, спасал красавиц из чёрных лап злодеев, вёл своих товарищей на борьбу во имя независимости очередной своей несчастной родины.               
     Уже повзрослев и начав работать, Семён иногда доставал с полки все двенадцать томов, не спеша раскладывал их на бывшем своём ученическом столе, как будто нехотя брал по одному в руки. Книги уже не казались тяжёлыми, как в первый раз, когда он распаковывал посылку, и уже не было нетерпеливости и желания узнать окончание чудесной истории знаменитого француза, нет! Не спеша просматривая оглавления, выбирал понравившиеся в своё время места, перечитывал одну-две главы спокойно и вдумчиво, и опять возвращал их на полку.
     Позже переключился на русскую классику, она показалась ему не в пример изящнее, а почему, было неясно. Потом, спустя год, вдруг сделал открытие: Пушкин, Достоевский, Чехов, Толстой шли в его душу напрямую, без посредников, а зарубежная литература существовала пусть иногда и в блестящих, но всё же в переводах. И он позавидовал прошлому веку, когда интеллигентная   Россия изучала языки с пелёнок.               
     Что случилось со страной, почему пришлось его родине забросить прежний уклад и тягу общества к классическому образованию, к мировой истории и к мировой же литературе, нашего героя не особенно волновало.
    Такое изменение его отношения к книгам произошло спустя примерно полгода после окончания школы, когда Семён вдруг ощутил нешуточный литературный голод. И если раньше его привлекало действие, приключения, интересные исторические факты, неожиданные обороты сюжета, то теперь ему показалось интересным не то, Что сказано тем или иным автором, а Как это сказано. Он заново открывал для себя русскую классическую литературу, перечитывал «пройденных» в средней школе великих русских писателей и поэтов, открывал для себя неизвестные имена серебряного века русской литературы. Как-то напал на статью знаменитого в прошлом критика, который, рассматривая какой-то год, сетовал: – Да, Гоголь, да, ещё кое-кто; – и всё!
     А что же сейчас? Где вы, классики советской литературы, освобождённые Великим Октябрём от царского ига, почему же вам-то не пишется с вашим методом социалистического реализма, ну хотя бы так, как тогда, в тот год, раскритикованный известным критиком в прах?               
     Где вы, таланты, где?               
Покупая иногда толстые литературные журналы, он невольно сравнивал "сегодня" и "вчера", и с необъяснимым злорадством думал: вот бы сейчас этого критика, сюда, в наше время, как бы он рассуждал...
     Такая тоска!               
Прошло время, интерес к современным журналам по-тух, но тем ценнее ему казались достижения прошлого России.   За несколько лет  перечитал всех русских классиков девятнадцатого века, что только удалось найти в своей районной библиотеке. Друзья и некоторые знакомые, зная о его пристрастии, дарили, или просто приносили книги его родителям с известной целью, когда главного читателя не было дома, да и сам он не обходил вниманием букинистический отдел единственного книжного магазина в городе, свёл знакомство с его постоянными посетителями. Некоторые книги обменивал, некоторые сдавал в магазин на комиссию. Однажды не поверил собственному счастью: академическое издание Пушкина (правда, без последнего тома) предлагалось обменять на "Королеву Марго" Александра Дюма, и эта книжка у него была!               
     Почему великая страна не могла позволить себе для всех страждущих издать хотя бы русскую классику, в голове не укладывалось. Уж кажется, Пушкин, гений, национальное достояние, его книги должны быть в каждом доме!
     Ан нет; издания классиков иных, классиков марксизма-ленинизма, методики по их изучению заполонили магазин.
     Удивительным был и контингент двух его отделов: общественной литературе уделяли внимание только школьники, приходя туда наплывами за каким-то очередным изучаемым материалом, отдел же художественной литературы кипел всегда самым разнообразным народом: те же школьники, знакомые учителя, местная интеллигенция, трудовой народ, любители всех рангов и званий: от собирателей личных библиотек и до редкостных личностей, ищущих ту единственную книжку, ради которой, они, казалось бы, и живут на белом свете.
     В почёте ходили продавщицы и заведующая отделом художественной литературы, и её значимость могла сравниться разве что с известностью единственного продавца-мужчины, пожилого пенсионера, который заведовал небольшим отделом подписных изданий и букинистической литературы.
     Как-то сдавая макулатуру и предвкушая разжиться несколькими книжками из так называемой серии "макулатурного" литературного издания, он случайно подслушал, как одного школьника отчитывала заведующая магазином. Школьник принёс в качестве макулатуры несколько брошюр... и кого?.. Леонида Ильича Брежнева!.. Неслыханный скандал... Позор!
    В очередной раз, просматривая свои книжные богатства, Семён извлёк на свет и понёс в магазин роман известного советского писателя, бывшего участника Великой Отечественной войны. В магазине Семёна признали, но поразили совершенно неприятно: под большим секретом объявили: книгу взять на реализацию невозможно! Автор за непродолжительное время вдруг сделался диссидентом, эмигрировал за рубеж, и его не спасло даже то, что по этой самой книге был в своё время снят художественный фильм, показанный по центральному телевидению. Так Семён стал обладателем бесценного раритета.  "Да, сказали мы с Петром Иванычем, – подумалось тогда Семёну, – докатились..."
     Идеологическая война пробудила у него совершенно иной интерес: что-то есть в стране, чего не следует читать. Вспомнился шарж в каком-то сатирическом журнале, где автор лихо, в четыре строки стишка разделывался с А. И. Солженицыным на его "Архипелаг Гулаг". Шарж – шаржем, но как оценить его, не прочитав критикуемую книгу? А в голову запало: такие шаржи не забываются, и потом случайно через одного фотографа      Семёну удалось прочесть эту вещь, как и многое из того, что было под запретом в советское время. А по поводу книжки о Сталинграде как-то удалось вызвать на откровенность Веронику Степановну: – Да, "сверху" приходили распоряжения, книги изымали из библиотек, куда-то свозили...               
     По этому поводу возникла мысль: а как же узнать о времени, об историзме ситуации в той или иной стране, не имея под рукой этих самых исторических материалов, книг той эпохи, документов, программных заявлений... ну, скажем, того же Шикльгрубера-Гитлера с его "Майн Кампф"? Как можно объективно судить о куске времени и об обществе без таких материалов? Где та грань, где тот уровень людей, кому всё можно читать, кому всё разрешено, и для кого это никоим образом невозможно и незаконно? И что было такого в военном романе о Сталинграде, что сама книга попала под запрет? Ну, эмигрировал автор на Запад, сменил место жительства, но какие секреты он мог продать, он же литератор, а литератору надо ездить по свету, да и при чём тут его роман? Почему нам больше не увидеть знаменитый фильм?
     Когда был рядом отец, такие вопросы рано было задавать, их просто не было, а когда появились эти вопросы, стало поздно, отец исчез.
     Запомнилось, как он говаривал, поздравляя в очередной раз с Днём рождения: "Читай, читай книги, Семён; в книгах всегда больше того, что написано..." Только сейчас стали понятны его простые слова.
      Где же ты, отец?..               
Однажды отец выпросил у него "Занимательную физику" для своих северных странствий, спустя всего год после этого за непродолжительное время выстроил маленькую тепличку на участке, за которой почти не нужно было ухаживать, внедрил сверхэкономное отопление дома, снеся русскую печку, заменив её каким-то маленьким, но удивительно удобным и мощным котлом, сваренным  по  собственным чертежам на местном заводике,  выписал   карликовые яблоньки, какой-то морозостойкий сорт винограда... Всего и не упомнишь!
     Последний год всё торопился и торопился, спешил, как будто чувствовал, что может не успеть сделать что-то важное, но что?..  Что ты хотел понять, сделать, за чем гнался, что мне не успел передать, отец?!
     Ты всегда работал, всегда; у тебя не было отпусков, не было свободного времени, ты не знал, что такое "море", ты был романтиком труда, тебя тянуло туда, где от морозов лопалось железо, но ты никогда не жаловался, никогда! А вот я сейчас прозябаю в жизни, впустую трачу её. Видел бы ты эту подачку в кармане, что бы тогда сказал? Наверное, ничего; наверное, просто посмотрел бы на меня, как тогда, с тем томом, и после этого я бы развернул жизнь свою на сто восемьдесят градусов. Но нет тебя рядом, не посмотришь так, и потому я плыву, плыву по течению, и мне сбрасываются, чтобы не ломило виски поутру от всего того, что я там устраиваю, и даже не понимая, что. Но, наверное, что-то очень забавное, или крайне неприличное…
    Но что, отец?!               
Нет ответа, нет подсказки, корабль сбился с курса, капитан пьян, у пассажиров один интерес: а что дальше? Но иногда корабли разбиваются, и тонут все, и чаще всего это зависит от единственного человека.

                Глава 5. Свобода               

     Мы бы слукавили, если бы объявили, что наш герой не задумывался о будущем; задумывался, конечно. Но… Средняя школа – это средняя школа, профориентация в СССР работала на полную катушку. Семёну не хотелось куда-то "поступать" после десятого класса. Мать – одна, особых дарований, кроме тяги к литературе, он не испытывал, а в маленьком городке, если уж серьёзно смотреть в будущее, применения своим интересам не видел. Преподавание в школе? Библиотечное дело? Или... Нет, всё, больше ничего, ноль...
     Куда-то уезжать, добиваться чего-то, отрываться от родного гнезда? Зачем?
     И потому после десятилетки он отработал несколько месяцев на небольшом заводике гидроаппаратуры учеником слесаря, и как-то автоматически, что ли, дождался призыва и два года прослужил при штабе округа. На этот раз пригодилась врождённо-приобретённая грамотность. Там же получил специальность водителя, так как должен же что-то ещё уметь солдат, а тут и старшим офицерам с русским языком помогать доводилось, и довезти, в случае чего, куда надо. А ездить приходилось чуть ли не по всей Белоруссии. Армейские заботы не вытравили из души тягу к книгам. Все свои солдатские деньги тратил на русскую и отчасти советскую классику; прочитав книгу, бесповоротно отсылал её в родной городок.               
     К своему удивлению вдруг обнаружил, что интересную книжку можно было купить и в армейском магазине военного городка; оказывается, не всё доходило до гражданского населения!
     Командиры, с кем он отчасти занимался, узнав о его страсти, иногда дарили книги, именно те из них, кто успешно выдерживал экзамены в академиях. Жизнь катила своим колесом, простым и понятным. Держать экзамен в университет в областном центре ему даже и не хотелось, мать стала прихварывать; наверное, больше от тоски и одиночества, и потому Семён, махнув на будущее рукой, решил: вернётся после армии, осмотрится, а
там... Оставался завод гидроаппаратуры, два или три других примерно таких же масштабов заводика имели какое-то пищевое, сельскохозяйственное назначение и молодого человека не привлекали.
     На заводе его ждали. За четыре месяца до армии, освоив профессию слесаря-инструментальщика под руководством опытных наставников, молодой человек мог рассчитывать на довольно спокойное будущее.
     Так и случилось. Проработав три года, из слесарей перешёл в сменные мастера, и текла бы спокойно его карьера по гидроаппаратной линии, да страна вдруг забурлила. Каким-то образом заводик стал акционерным обществом, контрольный пакет акций очутился у директора, а потом директор пропал. Через несколько дней, его, бездыханного, нашла милиция в семистах километрах от дома в своей машине около глухого притока Волги в Астраханской области "со следами насилия в области шеи". Спустя два дня после происшествия на заводик заявились некие бойкие молодые люди, прилично одетые, с портфелями, полными документов, со всеми подписями и печатями успевшего внезапно умереть директора, и в два счёта успешный заводик сделался их собственностью. А ещё через день молодые люди исчезли бесследно, а вместо них появилась личность, совершенно неизвестная городу. Прошёл слух, что очень серьёзный человек из области сделался вдруг хозяином предприятия.
     В первое же собрание акционеров (а бывшие работники тоже имели акции), было объявлено, что предприятие перепрофилируется, что акции не стоят и ломаного гроша, и чтобы уж совсем людей не пустить по миру, предлагались за них очень небольшие деньги. Рубль к тому времени слабел день ото дня, и потому жители городка моментально избавлялись от денег и покупали, что ещё можно было купить.               
     А некоторая часть местного сообщества вложила свалившиеся вдруг эти копейки в совершенно особую, "яблочную" валюту. Устанавливалась она на рынке, или на базаре, что более подходило местным жителям, держателям... яблонь!
     Надо уточнить, что сам по себе городок славился прилегающими яблоневыми садами, и в советское время чуть ли не все областные ВУЗы отряжали целые армии студентов на уборку яблок, и потому неофициально считался яблочной столицей Среднего Поволжья.
     Сами жители также имели свои сады на приусадебных участках и в отведённых землях за городом, занимались садоводством. Некоторые из них на яблоньках-дичках умудрялись прививать до двадцати, до тридцати великолепных сортов, и это считалось своего рода престижем: кто на этот год становился яблочным "королём", тот имел право диктовать и цены на местном рынке.
     Весёлое было время!               
И ехали любители за саженцами по весне и осени, и ехали не в областной сельскохозяйственный институт, где на опытных полях разводились всевозможные сорта яблони и груши, вишни, абрикоса, сливы и прочего, а в неприметный районный центр, за двести километров, где и население-то в лучшие годы не превышало пятнадцати тысяч жителей. Там истинные любители-авторитеты, ценители русского яблока, а заодно и всех косточковых, проводили практические семинары по садоводству, показывали гигантские плоды, выращенные на своих деревьях, давали отведывать уже созревший урожай и откровенно смеялись над "городскими" сортами.               
     Область не могла переработать яблочные объёмы са-
дов райцентра, и потому предприимчивые люди, всеми
правдами и неправдами добывавшие справки у местного начальства, свозили яблочный урожай на рынки чуть ли не половины Поволжья, сдавали в переработку на отдалённые заводы и заводики порой и за сто, за двести километров от родных мест.               
    Тогда каждый уважающий себя хозяин земельного надела неустанно трудился на нём, а инфляция ежедневно била рекорды, государственный станок бешено работал. Десятки рублей незаметно превращались в сотни, сотни – в тысячи, тысячи – в миллионы.
     А яблоко оставалось яблоком.               
Натуральный продукт уверенно вытеснял денежную массу, и даже местные пьянчужки говаривали, попивая пиво невдалеке от выходов из винно-водочных отделов магазинов и не желавшие сдавать стеклотару: "что деньги – пшик, завтра превратятся в труху, а бутылка –вещь, сто лет может храниться, будет нужна и через сто лет"...
      Вот тогда и случился катаклизм на заводе гидроаппаратуры с участием Семёна.
      Тот злопамятный день не заладился с утра. Остановилась линия, которой он командовал, и остановилась по самой банальной причине: смежники не поставили прокладки, вал всевозможных заготовок заполонил свободные места, и чтобы хоть как-то дать возможность работать другим, пришлось снимать с производства некоторые типы изделий, предупреждать потребителей своей продукции о возможных срывах в поставках, отряжать ходоков решать задачу путём бартера. Но это уже было на следующий день.               
     На старых заводских часах раздалось десять ударов, когда линия встала, и лишь к вечеру появился собственник. На собрании Семён выступил с обвинениями в адрес руководства завода, которое вовремя не переключи-
лось на тольяттинцев, предпосылки были уже полгода назад, а теперь – всё, приехали. Собственник же был озабочен совсем другим делом: по дешёвке скупал в окрестностях поволжского городка курортные места за садами в разорившихся пансионатах и здравницах, а потому выжимал из заводика всё, что было можно. И вот – смешно! – из-за каких-то копеечных резинок сегодня остановилась линия, через день-другой остановятся другие, будут сыпаться претензии уже от серьёзных потребителей их продукции; цепная реакция запущена!
   В пику своей правоты мастер высказал напрямую вслух всё, о чём шептал городок: как скупаются земли, вырубаются сады, как люди лишаются работы из-за новоявленного миллионера. И теперь пришёл черёд родному заводу закрываться.               
     Скоро Семён получил уведомление о сокращении штатов в свой адрес, некоторые его друзья из рабочих, поддержавших его на собрании, получили такие же бумажки, и стал фактически абсолютно свободен!
     Предприятие продержалось неделю, ничего поправить было нельзя, слишком много времени было упущено. Наступил крах. Некоторым коллегам "по оружию" удалось устроиться на местный маслозавод: как раз начиналась сентябрьская горячая пора, убирался подсолнечник, некоторые находили временную работу на яблочных плантациях, но Семёну пришлось труднее всех. Слишком ярким было его выступление, слишком много обид и эмоций он выплеснул тогда, слишком хорошо он знал Гоголя и Чехова!
     И теперь вместо того, чтобы бороться, искать пути выхода из кризиса, сидит на мятой постели и проклинает несчастную муху, бьющуюся в паутине, бьющуюся изо всех своих несчастных сил, и таскается по ресторанам, распродавая свой неуёмный, непонятный талант дружкам... да, дружкам! – наконец-то нашлось, чем окрестить своих миляг-собутыльников, не друзьям, а именно дружкам.               
     И как быстро это произошло...

                Глава 6. Начало падения               

     Как трудно порой признаваться в собственных слабостях человеку!
     Дело случая…               
Попадёшься однажды в слабости своей, подсмотрит некий ловкач эту слабость со стороны, и захочет использовать её в своих целях, пока не натешится вдоволь, пока не будет распирать гордость: вот, могу руководить человеком, личностью, которая никого и в грош не ставит; и умён, и талантлив, и остроумен, когда захочет; но если захочу я – всё для меня сделает, всё, что ни попрошу…               
     Так кто же из нас двоих значительней, весомей как личность, кто?               
     И что ещё хуже: такой человек постарается доказывать своё неоднократно, при всяком удобном и неудобном случае.
     Совсем посторонний, некто Серёга Веткин, никогда и
не знал нашего героя в школьные годы, но сам лично имел талант особый: как побольше урвать от общего дела, от нововведений смутной эпохи, от необычного человека.               
     Знакомство произошло банально просто: на выпускном вечере бывшие уже десятиклассники собрались за столами под предводительством своих классных наставников-учителей. Спиртное тогда официально было не в моде, и столы были накрыты заранее, бокалы наполнили тайком; некоторые из присутствующих любителей шипучих напитков утверждали, что это было Абрау-Дюрсо: его благородный, свободный дух витал в спортивном зале школы, где и происходило торжество.
     Танцевали; маленькая группка музыкантов непринуждённо исполняла известные композиции. Традиционно прощание со школой проходило по накатанному сценарию. Разумеется, в конце празднества школьное сообщество было разбавлено некими непонятными личностями, в основном теми ребятами, которые закончили восьмилетку и теперь подвизались на поприще профессионально-технического образования; были и их дружки постарше. Не случилось у этих ребят в жизни такого праздника, потянулись и они на школьное торжество; тоска особого рода!               
     А потом под скатертями открывались напитки покрепче, и уже никем не контролируемый вольный винный дух бередил юные души.
     Скромный до поры Семён под влиянием разнообразных непонятных вин ощутил непреодолимое желание высказаться, пушкинская "Вольность" заговорила его голосом сначала светло и тихо, но затем торжественно и необычайно звонко, так что по мере возрастания силы слов шум окружения стихал, и вот когда он добрался до «... и станут вечной стражей трона…», зал уже замолк, и последняя строка гения на несколько секунд расколола праздник.               
     Бывшие тут же учителя и не сразу поняли, что случилось. Удивительным образом Пушкин встал на сторону выпускников, противопоставив себе учительскую массу. Один из пэтэушников это воспринял как сигнал к действию, взвился с места с гранёным стаканом в руке и прорвался к Семёну; тут уже задвигалось, зашумело всё вокруг, стали слышны новые тосты: за Семёна, за волю, за Пушкина… за всех на свете!
     По сценарию, гуляние должно завершиться встречей восхода солнца на Волге, и это случилось, случилось, как и было задумано! Но теперь пэтэушник Сергей (а это был
он с гранёным стаканом) уже не отходил от Сеньки:
     – Вот здорово, как ты им врезал, и не придерёшься...
Пушкин, говоришь? Ну да, кто ж пойдёт против Пушкина-то – кишка тонка! А ты не видел, как директор прям позеленел? У-у-у... сморчок! Помню, как он меня распекал однажды, а тут как язык проглотил!
     Семён и сам не заметил, как собрал вокруг себя небольшую толпу. Народ раскололся на группки, уже выходили из школы, спускались к набережной по старинным кривым улочкам, и только почти на самом подходе короткая, но широкая улица Урицкого как упёрлась в дамбу. Это новейшее сооружение призвано было защищать город от весеннего половодья, и оно протянулось километра на четыре. Поверх была устроена прогулочная набережная, выставлены фонари; крутые спуски дамбы, облицованные бетонными плитами, ограждали чугунные решётки.
     Волга тихо катила свои тёмные воды, изредка пуская мелкие ажурные барашки пены к берегу. Редкие лодки рыбаков, наполовину вытащенные из воды хозяевами, как будто висели на цепях и жаловались на свою арестантскую судьбу, покачиваясь да изредка издавая негромкий металлический стон.
     Вдалеке горела огнями пристань, куда в дневное время причаливали небольшие пароходики и "Метеоры", и где уже наверняка выпускников ожидал бессменный сторож Матвеич, как всегда, немного сутулясь, раскуривая свою знаменитую трубку и вспоминая прошлое.               
     До революции городок славился ещё и купцами, торговля велась широко со всем Поволжьем зерном и скотом, маслом подсолнечника и местными целебными водами; да ещё рубили известняк на утёсах и отправляли по  Волге на  большие заводы.  Десятки амбаров окружали пристань, за амбарами начиналась рыночная площадь – бойкое место было во время оно! Иногда на ярмарках заключались многотысячные сделки, продавались и покупались пароходы и помещичьи усадьбы, специально привозились для продажи рысаки со всей округи, и редкий купец не знал поимённо постоянных важных гостей города.
     Минуло не так уж и много лет, но осталось всего два старинных красного кирпича амбара, пристань перенесли на окраину, ярмарки исчезли, рыночная площадь ужалась.               
     Матвеич полюбил иные праздники, майские да октябрьские, да милые его сердцу гуляния школьников на выпускной, а других уже и не стало. И теперь его профессиональная бессонница подогревалась предстоящей встречей с молодыми людьми. Потом он проводит юную шумную ватагу взглядом, пока глаз будет различать в утреннем тумане фигуры ребят, набьёт ещё раз свою трубку самосадом с донником, но не раскурит, а оставит на следующую ночь, и ещё долго будет вспоминать свою юность, так долго, пока не уснёт.               
     – Меня Сергеем зовут... А я тебя почему-то не знаю. Здорово, стихами, как раз в самую точку! Слушай, у меня креплёное есть, давай отметим по-мужски, ребята мои гуляют со 2-ой школой, подтянутся к Матвеичу тоже, там и тряхнём. Ты куда после школы? Если не решил, дуй к нам в инструменталку на "Гидроаппаратуру" – спасибо скажешь! А ты стихов много знаешь? Почитаешь?
     Семён и не заметил, как оказался своим совершенно
в другом окружении, но вот ведь странно: ему понравились эти ребята, понравились их редкие сборища. Сна-чала они уходили к пансионату на утёс, пили креплёное вино, которое как-то раскрепощало его натуру. И он чувствовал, что среди нового окружения и находясь под лёгким винным кайфом, как бы становился самим собой. Его никто не смущал и ничто не стесняло, и потому мог высказываться обо всём на свете, и его воспринимали всерьёз, его слушали!               
     Постепенно компания переместилась в местный ресторанчик; так, после зарплаты отмечали, уж и не знали, что; присоединилось ещё два одноклассника впоследствии. Напитки становились крепче, речи – язвительней, неуёмней.               
     Прошли годы, группа вполне сформировалась, и вот однажды Серёга поспорил с Семёном, что тот не до конца высказывается, держит от друзей на сердце самое сокровенное. Не знал наш герой, что на отмечание очередной зарплаты был приглашён гость к ним в компанию, и гость неизвестный.               
     Много за тот вечер было сказано тостов, много выпито вина; острым взглядом Сенька оценивал новичка, который говорил мало, всё только "да" – "нет", и как-то не глядя на компанию, но зато больше других подливал именно в его рюмку. Да ещё вертелся спор в голове, а тут этот странный молчун.               
     Семён решил расшевелить гостя, но как это сделать? Пока есть в тебе эта жила, пока вино ещё не сделало своего дела, пока речь льётся свободно, надо говорить, а тут такой индюк сидит! Да ещё Серёга шепчет сбоку: – никогда тебе не узнать, что за душа перед тобой, а ещё классику читаешь; вдруг у него какое горе?
     И вот, как-то пытаясь войти в образ новой, молчаливой личности, Семён закрыл глаза, представил на секунду себя таким же...
     Наверное, беда душит, вон, взгляд какой тусклый, да
и выпил всего полстакана; сок какой-то странный, полукрасный,  тянет…  Нет, ничего не расскажет,  тут нужно
нечто иное... А какие у него самого были несчастья?
     Когда мать молчала три дня после сообщения об исчезновении отца? Наверное, только это. И он с закрытыми глазами стал в памяти своей собирать образ необычного гостя: подрагивает левым веком, руки нерабочие, но средний и указательный пальцы правой руки со следами желтизны – никотин; а тут не привстал ни разу, не вышел перекурить; щурится на свет – значит, носит очки, а пришёл без них...               
     Спиртное не всегда действует расслабляюще, иногда всё же заставляет концентрировать внимание и сосредотачивать его на мелочах, слёту понимать необъяснимое, что и не бросилось бы в глаза, будь человек в обычном состоянии. Уж это зависит... нет, не скажу, не знаю; темперамент ли тут виной, особая ли психологическая организация индивидуума, либо ещё что, но только Семён по каким-то незаметным признакам вычислил, пусть и не в последнем приближении, сидящего перед ним человека. Медленно открыв глаза, прямо в лицо ему и выпалил:               
     – Вот ты тут сидишь передо мной, думаешь, что пришёл развеяться, но даже это сделать не в состоянии; душой ты, там, около своего полотна. И зачем тогда пришёл? Всё равно мучаешься; мучился бы уж в одиночку, наедине с эскизом...
     Сидевший перед Сенькой как-то дёрнулся, потянул руку к бутылке, и торопливо, как от великой жажды, опрокинул остатки содержимого в свой стакан и в один мах выпил:
    – А ты почём знаешь? Что мне, художнику, тут, среди работяг, делать?               
     – Как раз тебе среди нас и место... Ты думал спрятать-
ся от своего мучения за стаканом, "средь шумного бала, случайно", но я не выношу, когда... Ты же ни разу мне в глаза не посмотрел, только рюмку мою пустую видел... тоже мне –  б о г е м а!  Значит, один раз, не глядя на меня, выпить со мной не зазорно, а в глаза мне посмотреть разок – чести много? Да пошёл ты...
     И Семён вскочил так, что стул за ним опрокинулся, и вышел на свежий воздух.
     Возвращаться в ресторан уже не хотелось...
Глотнув кислорода, немного поостыл. Да-а-а, обидел человека... хорош! А всё – вино. Да и Серёга... Плут, бестия; темнит что-то. Где он этого художника подцепил? Зачем приволок? Впрочем, всякий народ приезжает к ним; есть и родственники в городе, да и с пансионатов саратовские, и даже московские гости спускаются иногда к местным; и что такого? В глаза не смотрит... Да мало ли причин не смотреть в глаза? Ты-то сам кто таков, чтобы на тебя смотрели? Глупо. Глупо накинулся на безобидного человека. Поправить сегодня, разумеется, ничего нельзя, всё надо делать завтра. Завтра найти его и извиниться. Найти и извиниться, просто извиниться…
    Извиниться...

                Глава 7. Немного о призвании
               
     Иногда кажется, что со школьной скамьи во взрослый мир человек попадает учиться опять, и на этот раз учиться жизни. Но вот науку-то эту нигде и не преподают. Если бы человеческая жизнь была бы расписана с самого рождения: ясли-детсад-школа-техникум-ВУЗ-работа-пенсия, если бы была возможность видеть себя в некотором смысле состоявшимся человеком через несколько лет, только совершая определённые действия, затрачивая определённые же усилия, то жизнь была бы скучной штукой.               
     Не  спорю, такая  программа   многими ставится и выполняется, но опять же: а каковы стартовые условия? А всё ли учтено в выборе профессии? А вдруг – не угадал? Не понял? Хорошо, если на ранней стадии учёбы где-нибудь (предположим, на филологическом факультете университета) есть понимание и смелость сообразить: не моё! Тогда всё просто: бежать из этого места.
     А если – нет?               
Как открыть для себя применение своим способностям, как сформировать для себя потребность стать кем-либо?
    У нас такой проблемой серьёзно мало кто занимался в то время, как и, впрочем, сейчас. А ведь в этом – будущее народа, его достижения, его возможности через пять, десять, пятнадцать лет и далее. Разумеется, кому-то надо и дворником работать, и шофёром, и слесарем; кто-то должен добывать руду и строить заводы, валить лес в тайге и чинить бытовую технику и т. п., но чтобы ясно заявить об этом – вот она, моя голубая мечта – лесоруб! Приложу все силы, стану лесорубом!               
     Но о такой мечте громко не говорят. Некоторые профессии появляются по причине поступательного движения научно-технического прогресса, некоторые исчезают навсегда, а проблема выбора остаётся. Встречаются и чудеса особого рода в этом деле: закончит, скажем, молодой человек ВУЗ, а порой и не один, а дальше запал кончился, и работает в каком-нибудь магазине, раскладывает товар по полкам. С другой стороны, его одноклассник, затрачивая всё своё свободное и даже несвободное время в школе и дома только на любимый предмет, понюхав пороху на первом курсе интересующего его института, вдруг соображает: а чего это мне разбазаривать свою собственную драгоценную жизнь на изучение наук, которые мне и вовсе не пригодятся потом, потому что я уже и сейчас знаю: мне нужен в этом заведении только один предмет! И бросает всю академическую чушь, сам подыскивает себе работу по этому предмету и работает так, что коллеги его удивляются: откуда такой взялся?
     А теперь представьте себе встречу одноклассников через пятнадцать лет в стенах родной школы: на одном полюсе – грузчик с двумя высшими образованиями, а в противовес ему – другой, сбежавший в своё время с первого курса и ставший ведущим инженером своей компании, а то и руководителем целого направления.
     Что нужно, чтобы распознать талант, направить его в нужное русло, помочь на первое время? Есть у нас такие специалисты? Где? Назовите хотя бы одно имя!
     Не знаете...               
А почему не знаете?
     Правильно: чтобы открыть Личность, педагогу-открывателю самому нужно ежедневно, ежечасно пытаться искать, находить в каждом маленьком человеке кусочки, обрывки, отголоски звучных аккордов, выстраивать их в ряд на протяжении ряда лет, и делать это постоянно, чтобы только перед выпускным увидеть начало формирования симфонии личности. Одарённость рано или поздно проснётся, и порой не благодаря, а вопреки... Не наломать бы дров с самого начала: такие ошибки слишком дорого обходятся!
     Порой подающий большие надежды молодой человек как бы теряет интерес к высокой цели, губит свою индивидуальность и свои способности ради чего угодно: чтобы не нашли смешным, чтобы быть, как все, чтобы ублажить родителей. А ведь можно ещё и испугаться дерзостной мечты, надломиться в начале пути от неудач и сойти с дистанции. Пусть другие пробуют, а я нахлебался, хватит... Подумаешь, до журавля в небе не дотянулся; мне и синиц хватает, вон их сколько!               
     И такой самоуспокоенностью будет тешить остатки дней своих бывший мечтатель, иногда со сладостной удовлетворённостью потирая ладони. Вот Он, например, такой молодой, стал известен всей стране в двадцать пять, а сорвался на пустяке и исчез, как в воду канул... Куда уж ему теперь подняться!..
     Значит, надо иметь за душой что-то ещё, кроме таланта; всё, школа кончилась, пора становиться на крыло самостоятельно, и работать и терпеть, работать и терпеть... И ведь неизвестно порой, каким образом, из какой глуши выбираются таланты-одиночки, и даже профессий таких нет в начале их сознательной жизни, не видно и способа заявить о себе!
     Нужен его величество Случай... Как до него добрать-ся, что совершить, чтобы он тебя искал, а не наоборот... Вот задача!  Только кажется, что талант – это подобие шила в мешке, где-нибудь да высунется... Нет, талант – не шило! Ездили за талантами по огромной стране специалисты от спорта и вокала, искали, проводили тестирование целых школ, чтобы найти и забрать, забрать к себе, в Москву самое лучшее, самое-самое...
     И как просто это делалось! Существовала аксиома: есть уникальные дети, просто ищи, и повезёт... Ищи! Так ведь легче, чем строить личность день за днём, год за годом, рвать свою душу на части ради потенциально будущей личности, которая, скорее всего, исчезнет с твоего горизонта. Ты ведь своё уже сделал: незаметно выпустил в свет одарённость человеческую, и её подхватит уже специально ищущий человек, натасканный в своём деле экстра-специалист, а тебя, учитель, хорошо ещё, если вспомнят иногда добрым словом.
     И в наше время есть самородки, кто пробивается на
свой страх и риск, кто уже знает с шестого класса о себе
столько, что вся мировая педагогика не в силах понять: откуда?.. как?.. почему мне не сказали?.. почему без меня?.. Но это – только исключения, подтверждающие общее правило: самородки, на то они и самородки, чтобы быть исключениями жизни, природы, общества; только оправдывающие незыблемость поисков самих себя со стороны этого общества.               
     Кто он такой, откуда взялся этот молодец, за минуту просверливший презрительным взглядом потрясающе выразительных серых глаз его суть и извлекший на свет божий тоску его последних трёх недель? Как он затесался среди рабочей молодёжи в этом дешёвом районном ресторанчике?.. Да и работяга ли он на самом деле? И ведь вышел гоголем, и стул опрокинул вовремя... Вздрогнешь от такого грохота! Как по нарастающей...
     Дерзко, хлёстко; ах, молодец!               
Так думал заезжий московский художник, изводивший себя в местном пансионате уединением и спаливший в печке не один из привезённых с собой холстов. А ведь в Москве думалось: вот оно, настоящее, дошлифую в провинции... Но для того и существуют волжские утёсы, чтобы отрезвлять неуёмность и суетливость красок новоявленных репиных и саврасовых…
     Здесь, на утёсе, когда замираешь от чувства гордости за всё это русское великолепие, где хочется вдохнуть в себя открывшийся образ шири неоглядной, где самой природой дозволено мелкими незаметными штрихами лишь только напоминать о себе всему человеческому – и мы здесь, вот тут; уж простите, не раздавите нас ненароком! – здесь только воспринимаешь и своё "я" несколько иначе, чуть выше обыденного, устоявшегося…
     И после трёх недель творческого разлада в себе ещё и этот молодой новоявленный пророк... Да, не зря всё же
оставил один эскиз...
     Сколько сомнений! И ведь только один эскиз не поддался волжскому утёсу; значит, недаром мучился, и теперь – опять за работу, опять начинать, опять терзаться.
     Да посмотреть бы в глаза этому молодому человеку ещё раз, не через стакан, а открыто, честно: сегодня мой день, сегодня закончено полотно, и ни капли лжи не взято с палитры...            

                Глава 8. Земляника               

     Вы когда-нибудь пробовали степную землянику? Нет?
     Попробуйте обязательно!               
Когда она только наливается солнцем, когда берёт с каждой травинки что-то совершенно особое, тонко-душистое, частицу неуловимо-нежного аромата и сплетает с такими же неясными иными запахами степи, растворяя их в неожиданно начавшей только светлеть мякоти ягоды, попробуйте закрыть глаза и наклониться к ней. Вы почувствуете тончайший эфир перезрелого ананаса, только более мягкий, бархатный, более тёплых и возвышенных красок букет. Вы поразитесь этому, захотите увидеть ближе такое, и вдруг среди зелени всевозможных оттенков полевых трав вам ударит в глаза алый цвет наливающейся спелости её соседки. Рука сама потянется, и… Нет, такое не съедается просто так; божественный нектар разольётся от самого кончика языка по всему нёбу, и уже тянет ощутить запах смятого насилием маленького, беззащитного плода природы русской.
    Так ли он чудесно благоухает в гибели своей, как на стебле, когда вызывающе ярко свисает к прогретой полуднем земле? А земля давно отдала утреннюю росу небу, она суха и тепла, её черноземье совсем незаметно под покровом мельчайших остовков растений, и хочется медленно переворачиваться по этой земле, пытаясь поймать губами крошечные, узкие листики миниатюрной осоки, бледно-малиновые клеверные бубенчики, пугая рассыпающихся в разные стороны серых и зелёных кузнечиков. Бледно-палевые призраки еле определившихся полупрозрачных облачков не дают никакой надежды на тень, чему рад несказанно невидимый жаворонок, беззаботно рассыпающий немного скрипучие трели своей нескончаемой песни…
     Зной томит, веки прикрываются, но от солнца деться некуда, оно везде, оно пронизывает всё существо твоё будто насквозь. Жар почему-то не чувствуется, только радужный свет сквозь ресницы смешит немного искорками-созвездиями. При очередном перевороте стебелёк попадает в ухо, ты улыбаешься от неожиданности, и вдруг тебя остро проймёт чувство родины, и ты застынешь на мгновение. Не нужно слов, не нужно книг, чтобы понять это чувство; только один солнечный день, простенькая песенка жаворонка в выцветшем июльском небе, только одна ягодка степной земляники, и память будет всю жизнь возвращать в это лето, в лето своей родины.               
     Когда это было последний раз?               
Наверное, после второго класса. Семён попытался вспомнить подробно тот июль, когда они втроём совершали славные прогулки далеко за городом. Отец ещё не ездил на заработки, и мать светилась какой-то особой, тихой радостью, непонятной ему ещё тогда. Казалось, так будет всегда, и каждый июль будет звать их вместе на поляны за перелесками, и все воскресенья будут солнечными и радостными, и можно будет кататься по траве, улыбаясь от маленького, солнечного счастья.
     Вот ведь незадача!               
Только что пытался воскресить печаль на памяти, чтобы добраться до художника, а тут…
     Земляника.
Почему земляника? Как она запомнилась, как высветило это чудо, когда он пробирался после ресторана в свой переулок, как?
     И вдруг понял: именно так и должно было произойти, именно земляника, и ничего больше. Ведь это было совершенное счастье, совершенное уже потому, что все вокруг тебя были счастливы, счастливы солнцем, одним на всех, жаворонком – одним на всех, необъятным полем созревающей степной земляники, и его хватало всем. И невозможно было ни купить, ни продать это совершенное счастье. Оно витало в небе птичьей песней, дурманило травами, стрекотом кузнечиков под невидимым смычком солнца, дирижёра всей жизни на земле. А земляника как апофеоз этого счастья, как совершенство мгновения, сжатое в маленькую ягодку, где и солнце, и травы, и улыбки, и нега сонной минуты…
     В одной алой, маленькой, совершенной капле родины.          
     И он вспомнил всё, вспомнил, как собирались на весь день, как готовил отец старенькие велосипеды, как потом он устроился на раме перед рулём.
     Крепкие, загорелые руки отца уверенно держали руль, а он пытался до них добраться при движении, и добрался-таки, чуть не упав. Тут же вспомнилось, как соскочил сандалет с ноги, а отец: не горюй, подберём, не останавливаться же из-за пустяка! И подобрал потом, возвращаясь обратно…               
     Как он гордился этим! Отец запомнил место, обещал найти, и нашёл… Кто так сумеет?
     Сколько их было таких воскресных дней? Наверное,
немного. Но почему именно такие дни запоминаются нам навсегда, почему мы всю жизнь потом возвращаемся к ним памятью нашей, будто боимся потерять себя, своё личное «я»? Наверное, не объяснить этого никогда. Проросло уже так в душе твоей, что стало аксиомой, а аксиомы труднее всего поддаются объяснениям, в них можно только верить.                .
     И теперь у Семёна возникло непреодолимое желание найти этого художника, просто поболтать с ним ни о чём, рассказать ему о степной землянике, об июльской поляне, о песне жаворонка в полдень… Только рассказать, и пусть бы он молчал, пусть; главное, чтобы слушал. А потом разойтись на пыльном городском перекрёстке в разные стороны, разойтись навсегда, разойтись, молча пожав друг другу руки.               
     Но это – завтра, завтра; нет настроения, да и смысла нет торопиться, да он и не сумеет сейчас найти верный тон в беседе, не сумеет.
     Вечер давно уже вылился в глубокую ночь, улочки городка патриархально опустели, грязные подслеповатые фонари равнодушно взирали с высоты своих братских светлостей…
     Ну и что? Подумаешь, проблема, видывали и не такое; иди уж, мил-человек, отоспись: утро вечера мудренее…               

                Глава 9. «Античная школа»               

     Полуподвальная выставка живописи для «своих» заканчивалась. Местное художественное сообщество на волне всеобщего освобождения России от Советского Союза в своё время отвоевало довольно приличное по площади подвальное помещение в одном протяжённом сталинском доме, выходившем парадным фасадом на          Ленинский проспект Москвы. В ажиотажные дни там иногда собиралось до двух сотен любителей современной живописи и графики, скульпторы выставляли свои работы, иногда и забывая их потом на годы, частенько заходили музыканты и их поклонники.
      Со временем бывший подвал превратился в художественную галерею, куда можно было запросто зайти любому, чтобы поразиться шедевральности линий и игрой светотеней непризнанных пока гениев холста и гипса. Пристенные самодельные стеллажи были заставлены всевозможнейшими образцами изящных искусств, поделками из любых, самых невозможных материалов, изделиями из полудрагоценных камней, чеканкой, выжиганиями по дереву; полотна свисали порой самым непостижимым образом, исхитряясь гнездиться в каждом выступе мощных балок подвальных перекрытий; стопками лежали акварели на старых, крашеных коричневой краской табуретах, некоторые эскизы имели честь пришпилиться между холстами в золотых рамах, и было совершенно непонятно: зачем в такой тесноте ютится всё это великолепие художественной мысли?
     Надо бы отметить, что многие известные художники
некогда начинали выставляться именно здесь, как бы тренируясь, закаляясь перед будущими, уже настоящими сражениями на официальных выставках, проверяли свои детища на подвальных активистах.
     Центром галереи (если вообще можно было назвать это центром) был старый чёрный рояль со сломанной ножкой, хотя и стоял в углу на небольшом подиуме, изображавшем сцену. Да, здесь ещё и играли на рояле!
     Около десятка рядов стульев заполняли залу, что означало: подвальная галерея жила своей жизнью, и жизнь эта не была пассивной. Здесь собирались и юные дарования, и знакомые юных дарований, и знакомые знакомых всё тех же юных дарований, а также их родители, бабушки, дедушки, знакомые родителей и т. п., а также и вполне зрелые местные художники. Иногда заходила и художественная элита, саркастически оглядывавшая свою Альма матер и подспудно вычисляя среди молодёжи потенциальных конкурентов. Да и кого здесь только не перебывало!
     После рояльных музицирований признанных мэтров жанра дарились цветы, отвешивались поклоны; всё представлялось вполне настоящим, только восхитительно камерным; посетители местной округи и почитатели знакомых талантов, как и после настоящего спектакля, хлопали в ладоши, иногда кто-нибудь звучным басом бросал «Браво!»
     Театральность соблюдалась полнейшая!
Но в отличие от настоящего театра входных билетов не существовало, и в перерывах действия можно было без стеснения побеседовать с солистом или попить чайку, приготовив его самостоятельно за неказистым столиком.               
     Подобные встречи заканчивались далеко за полночь,
когда особо выдержанные раздвигали стулья, организовывали из местного подручного материала столики и заставляли их довольно живописно заранее припасённой снедью, домашними закусками, чаями и винами, и шумно беседовали, читали свои стихи и стихи любимых русских поэтов.               
     А если отмечали национальные праздники и юбилеи, если являлись некоторые знатоки хорового пения, то из открытой форточки со двора можно было услышать в исполнении строгих мужских голосов и «Дубинушку», и «Вечерний звон», и ставшие классикой многие другие народные русские и украинские песни.
     Всё это великолепие помещалось под вывеской «Античная школа», приделанной к утлому входу, а на какие средства эта школа существовала, какой благодетель оплачивал счета за электричество и воду, наверное, мало кого интересовало.
      Именно там за одним из импровизированных столиков беседовал художник Алексей (тот самый) со старейшим из организаторов вышеупомянутой галереи, и это было первое публичное место, какое посещалось после поездки в поволжский городок.
     – Алёша, я давно не был на Волге… – старею, наверное! – как там народ? Из местного новенькое что не раскопал? Я, знаешь, уже почти не пишу, вот с молодёжью больше вожусь; есть зелёненькие совсем, но ужасно злые, в графике особенно…
    Один мне как-то заявил, что, мол, время авторитетов прошло, и подмастерьем у меня становиться не собирается, но приходит почти каждый день, и почти каждый день мне это высказывает.
     Представляешь: – подмастерьем!
  – Случайно не тот ученик, который вас за глаза называет Павлом Вторым?
  – Я и без него знаю, что я – Павел, но почему – второй? А кто первый?
   – Значит, пока не знаете. Первый – император всероссийский, Павел.
   – Это как понимать? Он же сумасбродом был. Неужели я на него… Впрочем, в профиль немного…
   – Не обижайтесь; кое-что он успел, и вовремя успел, и для культуры русской тоже. Кстати, о культуре: в городишке том неплохая галерея, да и музей местный хорош, и люди туда ходят!
   – Ты же, кажется, туда ездил не по музеям шляться…
Хвастай, что закончил!               
   – А разве вы не знаете, что я из-за Алисы…
   – До Волги докатился? Не хочу знать. Впрочем, тем
более; на такой волне можно замахнуться на многое.
      – Шутите, Павел Андреевич…               
     – Какие шутки! У меня всегда после очередного скандала с очередной бывшей такая энергия выливалась на
холсты, столько эмоций... Через край лезло, а ты…
     Тебя с неба помазали – не совсем, правда; так, вскользь по макушке пришлось; ну уж извини, говорю, как есть! – цени, и не оправдывайся. Прошёл слушок, что ты всё порвал… Неужели, правда?..
     А вот Павла Андреича я тебе ещё припомню…             
  – Закончил одну только вещь, да и новая всего одна появилась, а остальное в печке местной сгорело. Там печное отопление самое настоящее, натуральное; горит замечательно, колоссально горит, тяга сумасшедшая!
     С нашим братом-художником как-то не довелось пересечься, но одну встречу до смерти помнить буду. Представьте: провинциальный бар, накурено так, что дым глаза ест, зашёл поздно; столики заняты, три или четыре сдвинуты. Одно место за крайним сдвинутым столом освободилось прямо перед моим приходом; я и плюхнулся, и не помню потом, кто кому наливал. Всё тянул и тянул «Кровавую Мэри» из своего стакана, и вот сидевший визави меня за минуту вычислил, кто я и что я, и отчего пью, и вычислил так, как по стенке размазал, в минуту бросив в лицо всё своё пренебрежение ко мне. Настроение у меня тогда было никакое, работа не шла, да и Алиса, будто рядом, перед глазами, как живая, стояла…               
     Не удавалось выражение лица её запечатлеть!
Да вы сами знаете такое её состояние; вот вспомните: когда мелькнёт некоторое торжествующее и лукавое вместе с тем нечто в глазах её, да с еле заметной улыбкой в полуобороте, когда неспешно отвечает на приветствие, лениво, но всё же с ожиданием каким-то: а какова реакция на её небесное явление, будет ли продолжение, будут ли комплименты?               
     У меня с десяток эскизов набралось…
Всё не то!
     Кажется, в одном только что-то похожее на ожидаемое состоялось, да и то как-то неубедительно, и вот это и не давало мне покоя. И под тоску такую, под нескончаемый жестокий коктейль этот – на; тебе – раз! Живи на здоровье… Как пощёчина!
     Так после этой встречи я неделю к холстам не прикасался. Бродил в лесных окрестностях, в поля пробирался на весь день, да ночами у костров сидел, к рыбакам набивался в помощники...
       Есть что на Руси посмотреть! Километров пять вдоль Волги от городка – леса непроходимые, и вдруг как бритвой обрезает: поля, куски непаханой земли, по балкам редколесье. Склоны оврагов в травах степных, запахи – куда там ароматам парижским! Однажды карабкался по обрыву – а обрыв попался замечательный! – но так и не смог его одолеть; ездил паромом через Волгу на левобережье, там уж совершенно фантастические поля подсолнечника и кукурузы; виды такие, что голова кругом. Но больше всего запал в душу обрыв этот. Кстати, вторая моя вещь, новая совсем, как-нибудь захвачу показать…
     Алексей всё говорил и говорил, но Павел Андреевич, глядя на него сквозь толстые стёкла очков, слушал теперь как сквозь сон, вдруг припомнив первую встречу с ним. В то лето удивительно цвели липы, и в то лето он остался в Москве.
     Летний сезон – пора выездов художников на этюды, подальше от городского шума, но местный директор школы, его старый, хороший приятель, попросил занять нескольких учеников своих, которым не светило отдохнуть в оздоровительных лагерях, на полтора месяца. Короче, присмотреть за ними в Москве.
     И он занимался с ребятами рисунком и композицией, знакомил с историей мировой живописи, водил по московским музеям и галереям, знаковым для себя местам своей любимой старой Москвы, рассказывал об особнячках московских, о молодости своей. Пояснял, как выбирать натуру пейзажа, что необходимое иметь под рукой, для каких целей, и уже после недели своей просветительской художественной деятельности стал считаться настоящим другом этой небольшой подростковой группы. Он не видел себя педагогом, просто был им по крови, и даже больше педагогом, чем художником. Многих личностей пустила в свет Галерея, и многие таланты, сами того не подозревая, оформились в таланты только потому, что были интересны ему; именно он обнаруживал те направления в их творчестве, которые впоследствии и приводили молодёжь к успехам.          
     И вот как-то в один из поздних летних вечеров того занимательного периода активной педагогической деятельности, а точнее, уже ночью, его разбудили. Звонок верещал без перерыва, и было ясно, что свершилось нечто из ряда вон выходящее. Наспех накинув халат, прошёл в коридор и распахнул дверь.
     Перед ним предстала во всей своей разгневанной красе местная гроза начинающих хулиганов дома, соседка по подъезду Светлана Степановна, а если очень коротко и попросту, то СС. Своё страшное специфическое прозвище она получила давным-давно от тех же местных бывших малолетних хулиганов за жестокость, беспощадность, а, главное, за неотвратимость в последствиях. Те же хулиганы передавали неоднозначную на слух аббревиатуру как эстафету подрастающим хулиганистым поколениям дворовой территории.               
     Светлана Степановна в силу своей приверженности к старым порядкам, которые унаследовала ещё от сталинской школы, обладала избытком свободного времени. Бывшая балерина Большого театра, она рано вышла на пенсию,  своей  семьи  завести не удалось, и потому чувство самореализации притянуло её к дворовому авторитетному сообществу бабушек на скамейках. Она всегда обладала самой свежей проверенной информацией, знала о жильцах своего огромного многоподъездного дома всё, или почти всё, и потому снискала вполне заслуженное уважение участкового и всех почтенных старожилов дома.               
   – Ну, Павел Андреевич, уж от кого-кого, а от вас я никак не ожидала такого. Почти двадцать лет думала, что вижу в вас порядочного человека, но сегодня поняла, что ошибалась.             
   – Да что случилось, Светлана?               
   – Я Вам больше не Светлана!               
Ваша «Античная школа» не вполне оправдывает своё прозвище! Это не школа, это какой-то вертеп. Один из учеников ваших, наверное, новенький, вот в это самое время, то ли в насмешку над человеческой моралью, то ли как издевательство над всеми нами, заперся в галерее с девицей, раздел её донага, и на виду у всех уже как второй час переносит на холст её выдающиеся прелести. И даже окно не загородили, бесстыдники. Нарочно расположил её против этого единственного окна, включил освещение, хватает бесцеремонно за все части тела. Нас они не слышат, у них там орёт магнитофон, народ собрался, всё видят, возмущаются…
    О чём ещё мстительно вещала СС, Павел Андреевич не стал слушать. Как есть, в домашнем халате и тапочках, пулей выскочил из квартиры в темень.
     Галерея светилась изнутри единственным маленьким окном, выходящим во двор, около которого на лавочках нервически шумно делились впечатлениями вышеупомянутые бабушки, постоянные обитатели подъездных лавочек, задержавшиеся во дворе до полуночи.
     Дверь действительно была заперта изнутри, но кому,
как не Павлу Андреевичу, были известны все секреты этой двери! Небольшое движение хозяйским плечом… Звук падения металлической щеколды на кафель… Попались!               
     Так состоялось его знакомство с Алексеем и Алисой, которая по совместительству иногда соглашалась играть роль натурщицы для своего художника. Как потом выяснилось, молодые люди спрятались вечером перед уходом Павла Андреевича за штабелем подрамников и остались одни среди картин и прочего, закрылись на щеколду, но пропустили момент, не затемнили окно во двор и забылись, поглощённые реализацией своих сокровенных замыслов.               
     Происшествие чудесным образом сблизило хозяина галереи и Алексея с его музой и даже впоследствии смягчило жестокосердную Светлану Степановну.
    Но было уже очень поздно. Алексей проводил гостеприимного хозяина к его подъезду и пешком направился в свой район, в Новые Черёмушки. Пока творческое сообщество любовалось очередной выставкой, над Москвой прошёл небольшой дождь, но тучи уже разошлись, вечерняя сентябрьская свежесть разлилась по городу. Художник медленно пересекал улицу за улицей, вспоминал случившееся с ним в последнее время, разговор с Павлом; новые думы наполняли его.               
     Интересно жить на этом свете, господа: когда появляется мечта именно в такое время, когда бредёшь ночью по знакомым, родным улицам к себе домой, когда воздух чист и свеж, и уже чувствуется приход благословенной октябрьской поры, знакового времени поэтов и живописцев, философов и театралов. Но это ещё будет, это пока впереди; не хочется думать о проблемах насущных, хочется наслаждаться огнями и красками ночного города, мокрыми, блистающими тротуарами, и даже усталость, подкравшаяся незаметно, мила, а всё остальное в эту минуту – неважно; будет новый день, будут новые встречи, новые и новые сюжеты.

                Глава 10. Валерия               

     Интересно, ради чего живут люди на Земле, понимают ли они своё предназначение? Зачем-то рождается человек на белый свет, учится, к чему-то стремится, работает потом. Но уж, разумеется, не для того, чтобы прожить сытно и спокойно, никого не задев своим присутствием, и никого не обидев. Даже если с малолетства не прививалась родителями мысль «будь успешен!», рано или поздно под влиянием самых разнообразных причин проникало в сознание чувство исключительности собственной личности, непохожести на всех и каждого.
    Воспринятая однажды догма о главенствующей роли коллектива в формировании индивидуума как-то тихо и ненавязчиво разбивалась на мелкие осколки, едва только речь заходила о гениях человечества, добывших славу своей Отчизне. Как им удалось, как повезло, какие пилюли они принимали для этого, чтобы навеки войти в анналы истории своей страны?               
     Вопрос совершенно не праздный!               
Допустим, что человеческое общество разделено на таланты, с одной стороны, и на серую массу, которая и порождает эти самые таланты; следовательно, получается, что одно без другого или не существует, или масса не та-
кая уж и серая, просто не может проявить себя в историческом масштабе, оставить след.
     А оставить след хочется…
Ох, как хочется! По крайней мере, некоторым из представителей этой массы. Немало задач в жизни у людей: кто  пашет  землю,  кто  строит,  кто  учит детей, охраняет
границы… Живёт, одним словом!
     Но есть особая категория личностей. Вместо того, чтобы налаживать свою жизнь, добиваться успехов в своём деле, таковые обращают внимание на окружение: а нет ли рядом того, чей свет может высветить и их незаметное земное существование? Как бы так сделать, направить такой талант на внимание к своей персоне? И уж в данном случае неважно, кто и что этот талант: миллионер, или известный на всю округу жулик, чиновник высокого ранга или артист… Нет, не поклонение он должен вызывать, совсем нет!               
     У звезды должны быть планеты, или спутники, и чем их меньше, тем лучше, а в идеале, если одна-единственная. И самое лучшее, чего можно добиться, так это затесаться в такие планеты к звезде естественным путём, как бы случайно, в начале её взлёта. Разумеется, всего предвидеть невозможно, но только идущий к цели достигает желаемого.               
     Так рассуждала некая Валерия, с унынием перечисляя в своей памяти известных местных авторитетов, которые отвечали бы её запросам. Задача не решалась арифметически, ибо в небольшом городке не то что свободных, а вообще «звёзд» не было. Но это не значит, что и решения нет вовсе! Как-то рождаются эти самые звёзды, рождаются, надо только успеть подстеречь такое рождение, подстеречь и сделаться нужной, нужной до такой степени, чтобы и само звёздное существование без неё, Валерии, было бы немыслимым. В определённый момент даже показалось, что от даты постановки задачи до её решения рукой подать, стоит только поискать хорошенько.            
     Но месяц сменялся месяцем, а проблема оставалась нерешённой. И вдруг в воспалённом мозгу молодой особы  родилось  нечто  похожее  на план: необходимо самой внимательно изучить имеющийся перспективный контингент городка среди ровесников, выбрать наиболее достойных её и воспитать для себя самой звезду! Неизвестные в общем-то учителя выводят в свет гениев-одиночек, и ничего! Но она не такая, она – личность с большой буквы, она сможет… Не то, чтобы руководить звездой; а так, давать нужное направление её полёта, указывать, куда правильней светить, и именно так светить, как ей, Валерии, того пожелается.
     А то что же получается: только-только заискрится талант, только-только добьётся признания, и вдруг – глядь! – спектакль закончился; выдохся, бедный, не рассчитал силёнок! И всё почему? Потому, что – один, как перст, как маяк в ночи: все бури – его, а маслица-то подлить и некому, да и стёклышки протереть, чтобы свет ярче шёл… Звезде тоже уход нужен, а людишки боятся ручки замарать!
     Нет у них, несчастных, простого понимания: мусора по Вселенной всякого-разного много напихано, камней-осколков и прочего хлама, но именно в свете таких звёзд и заметно всё это ничтожество! А она сможет, сумеет сделаться необходимой… Эти звёзды порой не понимают самых простых вещей, оторваны от жизни, им ни до чего дела нет. Их предназначение иное: светить!
     Один из местных «центровых», Серёга с гидроаппаратного, однажды только обмолвился о странном парне, всего пару фраз бросил за буфетной стойкой: мол, такого чудака он и не видал, и подумать не мог, как возможно директора школы поставить на место строчкой Пушкина… И всё, дело сделано!
     За неделю было составлено полнейшее досье на молодого человека: где живёт, круг знакомств, любимые места, привычки, книги. Не был обойдён и Пушкин, и даже заучено из «Вольности» несколько строчек. Штирлиц бы позавидовал такому досье! И всё в памяти, накрепко, никаких улик… Никому не должно достаться будущее светило, только ей!
     Ах, вы скажете, может и не стать светилом? И такое развитие событий предусмотрено, но если в одиночку, человек может и не вырасти в известность. А вот если некто наведёт-подскажет… Осторожно, тонко, ненавязчиво… Раздвинет горизонты... Заставит бороться… Идти вперёд… От неординарности – к известности, от известности – к славе…
    Существуют школы и университеты, и они учат всему.
И что же? Выдающиеся, светлые умы неизвестны в своей собственной стране!
     Удастся при случае кому-нибудь попасть за рубеж – го;да не проходит! – уже и имя на слуху, а Родина опять в беспокойстве: –  опять упустили, почёсывает себе затылок… Да как же так?
     А потом через пять лет интеллектуал выдаёт на-гора продукт, и за него бывшая родная страна расплачивается валютой…
     Ай-яй-яй!
А всё почему? Не было окружения, не было спутника у таланта, помощника в его деле, который бы решал мирские задачи.
    Разумеется, таким надо и себя суметь подать, выделиться из толпы бездарей и серостей, но это уж как-нибудь одолеем-справимся, уж это несопоставимо более простая человеческая задача по сравнению с настоящей
талантливостью, приводящей к вселенской известности.
     Чувствуя в себе неукротимую энергию и особый нюх
на таланты, Валерия не прожигала собственную жизнь уже как год, не разменивалась по пустякам. Пока молода, надо учиться жизни. 
     Уже  как  несколько  лет  она распрощалась с образом
серенькой школьной мышки, порой недоедала и недосыпала, но всегда была в курсе новостей моды и стиля. Умудряясь на всём остальном экономить, сама себе шила такое, что подруги зеленели от зависти!
     Устроившись работать на почте сортировщицей, вечерами подрабатывала надомной работой на швейной машинке, и синие тени под глазами, приписываемые ей теми же подругами как следствие бурной личной жизни, имели совершенно прозаическое происхождение. То, что школа тупо преподносила уроки рукоделия, да и то – в младших классах! – пригодилось самым неожиданным образом. Но! – разве этому следует учить? Ведь это лишь средство. Так, чтобы руки занять от безделья, а кто этим может прожить?
     От портнихи до кутюрье – пропасть, пропасть…
Подать бы ей министра начального и среднего на блюде, подать бы, да прилюдно…
    Ох, и досталось бы ему!
Учителя тоже хороши: работают, чтобы только урок отсидеть; а ведь кому-то надо иное, кто-то сможет впитывать в себя на порядок, на два больше, чем сосед по парте, да впитывать не от кого: Ушинские и Песталоцци остались в больших городах, куда нам до них!
     Стандартные схемы обучения плодят стандартных, следовательно, серых в будущем людей, а нестандартные схемы…
     Где они?
В дореволюционном прошлом родной городок звенел на всю Волгу, два известных художника с мировым именем оставили несколько картин в местном музее, серебряный век преподнёс имя писателя. Пусть не Толстой, но всё же в школьных учебниках литературы о нём две строчки есть, и если бы не поставленная задача, и не знала бы и она сама, как известна была её маленькая родина просвещённой России.               
     А сейчас?               
Разруха и запустение.
     Вид грязноватых улочек уныл, навевает такую тоску, хоть волком вой… Запустение и обветшание, и с каждым годом всё хуже и хуже. А длинные зимние вечера? Половина четвёртого, а на улочках ни души, только иногда из ресторанчика доносятся звуки ненавистного ей так называемого русского шансона… Кто только выдумал это понятие напичкать блатными песнями?
     И на фоне дикой тоски от столетних, серых деревянных домишек, разбитых дорог, где редкими островками иногда выделялись двухэтажные каменные дома вдруг разбогатевших торгашей, на фоне невежества, пьянства, бытового воровства – да, у нищих соседей украли кошёлку луку, больше ничего не было! – вдруг такое светлое пятно, такая мечта, такой мальчик… Да вывернуться наизнанку, влезть в его судьбу, заставить его карабкаться по ступеням жизни наверх, в борьбе, к славе, а там – будь что будет!..               

           Глава 11. Жизнь играется только раз               

… – а я говорю – не устоит!
     Человек не знает своих возможностей, потому что не умеет, или не хочет – уж выбирай, что тебе понравится! – трудиться над собой, не использует и сотой доли своих возможностей, которые предоставляет ему собственная
жизнь, и потому гибнет в безвестности!
     – И что же, обязательно человека напоить надо, 
чтобы он самого себя узнал?
     – Нет, необязательно. Для людей разнообразнейшие методы раскрепощения существуют; чтобы понять, кто они такие. Но чтобы узнать, о чём думают, что замышляют твои, скажем, собеседники, необходимо расслабление. Алкоголь – одно из средств расслабления, некая сыворотка правды – что у трезвого на уме, то у пьяного на языке… – и так далее. Но главное не в этом. Ну, узнаешь, что за человек перед тобой, заявишь ему, как только протрезвеет, а он тебе: неужели такое со мной было?! Знать, чересчур выпил…
     И всё!               
Суть такова, что в период расслабления на человека проще воздействовать, проще дать установку, чтобы манипулировать им. Да, и фильм какой-то видел западный: напичкают наркотиками, такой любой приказ выполнит.               
  – Мне интересно другое – как узнать о его способностях практически?
  – Ну и задачи ты ставишь, Лера; уж не хочешь ли выведать конкретно…
  – Да, конкретно. Кто этот твой Семён, что за человек?
  – Уж не влюбилась ли, часом, мать моя?..
  – Тебе не понять. Все твои дружки похожи на тебя, все вы одинаковые, просты, как пряники, а вот он чего к тебе прибился, что он в твоей компании нашёл?
   – Да, какой-то… Не от мира сего… Странноватый. На работе молчун. У него отец пропал на севере, давно уже, как в воду канул. Может, как-то повлияло. Да, вот ещё случай: халтурка подвалила недавно, сгонял в книж-ный схемку глянуть, а он там со стариком одним в букинистическом – что бы ты думала? – спорит! Я не удержался, бочком подошёл незаметно, но ничего не понял! Запомнил двоих: Кант и Гоголь… Или Гегель… Да, кажется, всё же Гегель. Между ними какие-то дела выясняли.  Ещё, помнится, выпивали в прошлую пятницу в компании, хорошо так посидели, поговорили с ребятами, а он слушал-слушал и вдруг брякнул, вроде того, что все с одного цеха, но кое-кто ещё из нас с оборотной стороны Луны. Были все свои, Толик даже вскочил, а он и глазом не повёл, так, рукой только: спокойно, Толик, не ты…
     Это как понимать?               
Я его с этой луны хотел спустить ненавязчиво, спрашиваю:      
  – Сенька, а ты на брудершафт с кем-нибудь пил? При луне? Ехидно так спросил, хотел вывести из терпения, что ли… А он мне: хороший ты, Серёга, парень, но так остро реагировать не надо, ребята не поймут, побить могут…               
     Сделал меня перед всеми. И так спокойно, вежливо. И вижу я: все на меня смотрят вопросительно, а он вилкой задумчиво в закусочке ковыряется, грибок поддевает, что ли, всё не подденет… Что он этим хотел сказать, до сих пор не пойму.
     Если бы кто другой так себя повёл, никто бы ничего и не заметил: мало ли что говорят за столом! Но это сказал он, и сказал так, что все замолчали, даже жутковато сделалось. Есть люди, к которым прислушиваются, которым верят, от которых ждут. Вот он как раз из таких.
  – И как там?               
  – Где – там? В ресторане?               
  – Нет, не в ресторане; на обратной стороне Луны?
  – И ты туда же. Приходи как-нибудь к нам, если не страшно.
  – А мне в родном городе бояться некого и нечего.         
  – А его? Посидим-поговорим, пропустим по маленькой…
     – Я водку не пью.               
     – Ты можешь вообще ничего не пить, приходи просто так, скрасишь нашу чисто мужскую компанию, у нас скандалов среди своих ребят не бывает. Но я могу поспорить с кем угодно, что если вдруг захочешь уязвить моего Семёна, то лучше и не пытайся. Или такое скажет, что над тобой смеяться будут: – а городок-то маленький, разнесётся по улочкам! – или тебе в лицо при всех объявит, что ты за ягода; перед собой потом стыдно не будет?
     Я уже сколько раз замечал: он незнакомого человека как рентгеном… Насквозь видит. Вначале как бы сбоку сидит себе, помалкивает, и ничто его не касается; так, взглянет разок-другой мельком… Но потом – только держись!               
     Однажды случай помог: пригласил с Верхнего санатория знакомого своего, мой же День рождения отмечали, а знакомый – специалист по застольям, для москвичей проводит праздники-гуляния, весельчак и балагур, в деньгах купается круглый год на этих праздниках, уже приучился к лёгким деньгам московским…
     Если бы можно время вспять повернуть, исправить!.. Так вот этот Фёдор – Ива-а-а-анович теперь! – и не знал, как побыстрей сбежать от меня с моего же Дня рождения. Его Семён мимолётно вроде бы прощупал: тут вопросик, там вопросик… А потом – небольшой спектаклец, как в лицах, на тему дружбы и любви. И что ни слово – так в самую точку.
     Там смысл такой: любовь за деньги – понятно, что это такое, а вот дружба за деньги…
     Этот самый Фёдор мне всё застолье: друг, друг… Я ведь ему за приход для поддержки настроения денег дал, да угощение бесплатное, а ребята не знали, думали, что он, как и все, на общих основаниях. Мы люди небогатые, я честно предупредил: мой День рождения – в складчину, но и никаких подарков! А этот за мои же деньги мне гвоздики вручил: знай наших!
    С гвоздик всё тогда и закрутилось.
Не знаю, как у Семёна получается, – такое дано очень редким людям! – но он выявил доподлинно, и народ ему поверил, потому что при таких аргументах не поверить невозможно! – что Федька приглашён за деньги, что он нанятый, а значит, продажное существо!  Мне потом проходу от своих же с месяц не было: зачем позвал такого?               
     Через неделю после ресторана встречаюсь с ним на Волге, и тот мне: знал бы заранее, ни за какие деньги бы не пришёл, так вляпаться, как в анекдот попасть… Так что приходи, Лера, приходи, не стесняйся…
 – Я – женщина свободная, спасибо за приглашение, приду. Рассчитывать на спектакль можно?
 –  Как сказать. От меня не всё зависит. Режиссёра я тебе обрисовал… в общих чертах, а там как получится, смотри.
 – Мысль есть интересная, Серж, очень интересная мысль… с твоим режиссёром.
  – Нет, Семён – ничей; он свободней всех нас. Иногда мне даже страшно становится: действительно ли ему известен конец его…пьесы? Я пока не видел, чтобы он где-нибудь спасовал; иногда кажется, что ему не составляет никакого труда играть всеми нами, вить свои верёвки из всех нас. Но как это артистически получается!
     Он даже не смотрит на лица актёров затеянного им спектакля, просто слушает, слушает и сверяет со своими мыслями правильность задуманного им действия. Он, как сильный шахматист, просчитывает варианты игры и всегда выбирает самый верный ход, самый интересный, иногда парадоксальный… – меня раньше учили играть в шахматы, что-то у меня в детстве получалось, какие-то планы строились; – но при нём я чувствую себя пешкой, даже не фигурой, а простой пешкой, у которой нет будущего, которая через несколько ходов будет отдана в жертву путём простого размена.
   Я ещё не произнёс слова, даже не придумал каверзу, ау нашего Семёна уже есть ответ, и ответ блестящий. Я хитрю, а он играет, я силюсь постичь его логику, ведя методично следствие, а он маленьким точечным уколом обрушивает всё здание моих хитросплетений, ясной ироничной фразой подчёркивая несостоятельность моих мысленных упражнений. Я всегда был главой своего маленького общества, а тут… Нет, он даже не оспаривает моего первенства, он просто ставит меня перед фактом, определяя его как смехотворное и надуманное, своими яркими, искромётно-ироничными аргументами.
    Иногда кажется: а какого лешего он живёт в нашем городе, его удел совершенно иной, да невозможно задать такой вопрос.
     Да, в профком выбрали, но что такое наш профком? Прошёл слух, что поставят мастером… – да хоть и главным инженером! – но это – не его. Он, несомненно, справится, но… Главных инженеров предприятий такого рода – тысячи, десятки тысяч, и кто их знает?
    Я бы не сказал, что ему тут живётся в своё удовольствие, я не слепой; но кто мне скажет: что он забыл в нашем городке? Всё, что есть значительного, талантливого, уже лет как десять разбежалось по крупным центрам и в столицу, и продолжают уезжать… Все, кроме него.
     Да и кто он такой в принципе, где его могут ждать с такими способностями, вот вопрос! А с ним… Как можно использовать его талант? Театр одного актёра? Актёров при нём может быть сколько угодно, да ни один худсовет никогда не утвердит его пьесу. Нельзя утвердить то, что может существовать в единственном экземпляре и быть сыгранным лишь однажды и без репетиций, и только во время представления! И это чистейшей воды реализм: ни один величайший актёр никогда не сыграет так, как у него; у него играют не пьесу, а жизнь, а жизнь играется
только раз, один-единственный…               

                Глава 12. Совесть               

     Человеческие слухи…
Что может быть тревожней и противней одновременно? За их распространение как будто никто не отвечает, но особые информационные каналы приводят в действие невидимые пружины и механизмы. И вот, пожалуйста, в уши ваши вложено невероятное сообщение! И чем вы ближе к источнику, к эпицентру предполагаемого слуха, тем невероятнее кажется вам сама информация. Как же – вон столик, за которым доминошники забивали «козла» – неужели не помните? А физика Сорокина разве забыли? Крепок ещё старик, бодро держится, хотя и отошёл от дел, прозябает на своей пенсии. Да вы сами-то спросите его, уж он-то расскажет, какие кадры ковались в первой школе, чему он был сам свидетелем, а иногда и участником некоторых событий. Так, между делом, напомните о некоторых его учениках, кто кем стал. А он расскажет и о тех, кто, подавая огромные надежды, возложенные на талант, уж кажется, всем обществом, превратился в ничтожество. Спросите его, у него есть время, расскажет обязательно! А если помянуть о былых бата-
лиях московского «Спартака», да как хоккеистов переманивали в ЦСКА из знаменитого клуба красно-белых…
     Да вы ему станете другом навек!               
Некоему Владимиру Ильичу таких слухов собирать не приходилось, ему докладывали проверенную информацию надёжные люди. Но если бы он знал, что от некоторых особ надо держаться подальше, если бы только поверил, что не всё продаётся и не всё покупается, прислушивался бы тогда и к некоторым неформальным сообщениям.
     Большим человеком становился Владимир Ильич, очень большим. Всегда держался около власти, в любые времена, всегда оглядывался на политический барометр, вовремя меняя политические воззрения… Что за парень сегодня правит страной? А-га-а-а, не прослушать
бы, с кем он советует дружить, как себя вести, что говорить, и прочая, и прочая…
      Нет, самому лезть во власть опасно, журналюги могут раскопать и такое, о чём он и сам уже позабыл… Зачем ворошить былое? А вот сбоку… Обмен информацией, поддержка финансовая на выборах… Подарки дочке и жене на дни Ангела… Друг дома – должность неофициальная, её заслужить нужно, а там и подряды, почёт и уважение…               
     Один только раз, один только политический сезон пропустил Владимир Ильич, когда страна, казалось, распадалась, когда не было веры никому, когда надо было выживать поодиночке. Столковался Ильич с одним местным надёжным человеком, разведавшим прошлым летом… – нет, не золотую жилу, совсем нет! – заброшенное стойбище неизвестного племени у одного из притоков Индигирки, куда в одиночку не добраться, только вдвоём на лёгкой вертлявой лодчонке, через перекаты да мели, да по бурному течению. Так и занесла его нелёгкая в пустошь таёжную.
     Риск предстоял большой, но кто не рискует, тот не пьёт шампанское!
     Земляк – человек надёжный и бывалый, крепкий и не болтун, да и своей силы хоть отбавляй: бывший спортсмен, кандидат в мастера спорта по самбо; что могло помешать? И всё пошло гладко, как в сказке, до последней стремнины, где и случилось непредвиденное. Тросом страховал земляк лодку с берега для надёжности, а Ильич багром с лодки обходил опасные камни, да на спуске понесло, трос обрезало как бритвой на повороте выступавшим осколком валуна, багор переломился надвое, веслом ничего не получалось сделать. Час несло лодку, и час в страхе Ильич прощался с жизнью. Когда же течение переменилось на спокойное – понял, что повезло, повезло, как никогда. Припасы и ружьё – целы, два тюка сокровищ стойбища – на месте, а земляк… Ну что, земляк, не повезло земляку! Возвращаться искать – только берегом, по топям да бурелому, связи никакой, а через день-другой мороз скуёт реку, а впереди без малого двести вёрст безлюдья.               
     Годы осторожно перепродавал потом Ильич тёмным людишкам добытое на Индигирке, дрожал от неизвестности, да уж очень хотелось старинный хлам превратить в капитал…
     А как задумывалось, как мечталось тогда, на стойбище!   
     В газетах местных и центральных – фото… Известность… Слава… Раритеты в музеях, и экскурсовод называет посетителям его имя…
    А как же земляк? С ним что делать? 
Случилось, всё уже случилось, и не исправить, не оправдаться, и надо лишь терпеть и верить, что не раскроется страшная тайна, не всплывут тёмные делишки тёмных людей рядом с его именем! А на деньгах нет улик, деньги не пахнут, не выдают ни своих, ни прежних владельцев.
     Да случайно зашёл его бывший сосед Витька и пригласил на банкет по случаю приезда из столицы на родину. Москвичом совсем смотрится сосед, а ведь был-то… Но с москвичами дружить надо, силу набирает в Москве молодёжь… Сходить разве что? 
     И сходил, и даже рассчитывал расслабиться, но вошёл  только  в  зал, и его как током пробило: живой зем-
ляк, только молодой совсем, сидел по правую руку Виктора… Сын его… Но как похож!
     А дальше происходившее всё больше и больше стало напоминать Ильичу его напарника, всё чаще и чаще, где словом, где вопросом обращался сын Журавлёва к Виктору, и интонации голоса, и такие же упрямые серые глаза проникали в совесть Ильича, и вспоминался ему тот самый день, вспоминался до мельчайших подробностей.               
     И тот последний крик Журавлёва «держись!», когда оборвался трос...               
     Сославшись на недомогание, совсем уже не в себе, вышел Владимир Ильич в курилку, но в одиночестве было ещё хуже.
     Через полчаса, едва подойдя к двери банкетного зала, заслышал голос Семёна. Даже не спор, а как бы обычный диалог сына Журавлёва с Виктором заставил его обратить внимание на происходящее. Его сосед по улице был красным, как рак, а Семён под всхлипы хохота присутствующих, с бокалом в руке как бы провозглашал тост за москвичей, старых и новых, но делал это так простодушно, вопросительно оглядывая сидящих за столами, и как бы полагаясь на поддержку своих друзей, что в реальность происходящего верилось, как никогда.
     – Да, вот ещё, совсем забыл… Вить, а машина у тебя какая? Говорят, на «мерседесах» ездить по столице – моветон, ездить приличным людям надо на антиквариате, чтобы… Ну, понимаешь…
     Случаем, при входе в ресторан не твой «мерседес» пылится? Если помнишь Матвеича, сторожа на нашей пристани, так он, оказывается, во время оно о-о-очень состоятельным человеком слыл, владельцем автомобильного чуда. Вроде как с бывших времён хозяин богатства несметного, и на все деньги была приобретена Матвеичем вещь...               
     Его наследник уже не в состоянии содержать немыслимую роскошь такую, всё мне плачется, как ни встретимся, как бы избавиться от неё: налоги, зависть горожан, опасения, как бы не украла сицилийская мафия…
     Могу уговорить сменять на твоё авто, хоть и трудно будет… Ну, доплатишь там… миллион-другой… меня угостишь… за содействие…
     А теперь – держись… "Москвич 401!" В природе таких уже не существует. В музеях – тоже. Одно только восстановление годы займёт, запчасти же не выпускают, дно и пороги сгнили, искать по стране для ремонта – удовольствие дорогое…
     Это какой шанс для тебя, Вить; из Европы и Штатов в Москву твои партнёры будут приезжать, чтобы хоть одним глазком посмотреть на это чудо, бизнес расцветёт, женишься удачно…
     Представь себе картину: в полночь в лучах прожекторов ты с молодой женой на Москвиче-401 в центре Красной площади… Из Спасских ворот выходят Путин под руку с Медведевым, и со слезами на глазах на лацкан твоего пиджака вешают вдвоём новый неподъёмный ор-
ден – «Новатору-бизнесмену России». И – напоследок, слушай тост: за удачу, которую ты нашёл на родине…
     Что ещё говорилось, Ильич уже не слушал. Зал уже не смеялся, зал стонал, не в силах перенести такое…
     Вдруг надлом произошёл в его душе, будто вспомнилось что-то, и он вышел на улицу. У ресторана горели фонари, дальше в темени терялась проезжая часть дороги, и только тусклые огоньки частных домишек, как далёкие звёздочки, еле мерцали желтоватым светом. Владимир Ильич запустил двигатель своей машины и рванул в ночь. Через полчаса вернулся с небольшим пакетом и зашёл в ресторан…

                Глава 13. Во дворе               

     Вы никогда не задумывались, что может влиять на ваше настроение? Вот, скажем, ситуация: утро субботы, одиночество, неприятности какие-то личные, мелочные и не очень, и так из года в год негатив накапливается потихоньку, и оттого уже сформировалась привычка оценивать жизнь свою личную как пустую необходимость, и сравнивать эту собственную жизнь с такими же неприметными жизнями в ближайшем окружении. А ведь жизнь наша – одна, другой нет и не будет, и от самосознания непреложного закона для всего живого на земле мельтешит подруга-тоска перед глазами: не удалась жизнь, проходит впустую!
     Что сделать с собой, с какого конца взяться, чтобы изменить эту жизнь, каков должен быть первый шаг, как за ним выстроить ряд математически выверенных действий, целью которых было бы начало рождения несколько иной личности, иного характера, судьба которого была бы отмечена, и пусть не человечеством – это было бы слишком! – но хотя бы более или менее достаточно мощным общественным образованием, которое подтвердило бы значимость отдельной жизни для этого образования?               
     Всё же нужно отметить, что уже сама постановка такого вопроса о самонеудовлетворённости собой – первый шаг к цели. Совсем неинтересно быть обезличенным винтиком общественного механизма, с лёгкостью заменяемым обществом в случае чего. Это как назначение на выборную должность, как назначение приказом по предприятию: такой-то сякой-то переводится с должности инженера третьей категории на должность инженера категории второй.               
     И наоборот: к примеру, некая художественная среда поставляет время от времени для обозрения всему прогрессивному человечеству индивидуумов, о которых начинают говорить немедленно: нестандартное мышление, художественно-философское звучание их творений бросается в глаза почти сразу же, живёт годы, десятилетия, века, поражая мир глубиной и свежестью идей.
     При жизни таковые признаются практически классиками новых направлений в своих областях, их имена остаются вписанными впоследствии в историю человечества навечно.
     Да, разумеется, необходимость простого труженика не отметается, но вот парадокс: именно для простых тружеников и творят гении свои шедевры.
     А есть ещё и третий полюс: иногда, кем бы ты ни был, жизнь оставляет тебя за своим бортом… И что делать? Листаешь прессу: там-то и там-то: три… пять… восемь… двадцать процентов безработных… Вдумайтесь: двадцать процентов выброшенных за борт жизни человеческих жизней, думающих, страдающих от несправедливостей общества, предлагающих свой труд, свои силы, способности, жизнь свою на благо этого общества!
    Но им говорят: не нужны; не время; вот вам на хлеб от
жирного общественного пирога мелочное пособие. Ищите себя, ищите, и да пусть вам повезёт!
    И люди ищут место винтика в огромном механизме общественного устройства, то место, которое потом всю жизнь им будет напоминать об их случайной или неслучайной неполноценности. Место одно, винтиков за бортом много, чуть что не так, подберут и заменят.               
     Опять же: место уникумов свободно всегда; нельзя назначить кого-либо на должность Сальвадора Дали, или, скажем, Эйфеля. Следовательно, надо искать свою дорогу в жизни, чтобы не быть выброшенным за борт этой самой жизнью. Своя дорога, оказывается, надёжней других дорог, когда-то протоптанных первыми для многих.
     Первым всегда было трудно, но им хватало смелости, мужества и таланта… – может быть, чего-то ещё, чего-то своего, о чём никто и никогда не узнает! – что сделало их востребованными для общества.
   Общество – вот то плотоядное существо, которому необходимо угодить, и если художник опережал в своём ви;дении решение задач общества, то признание приходило уже после его жизни.
     Так, просиживая на лавочке во дворе под старой яблоней, размышлял наш герой после вояжа в погреб. На табуретке перед ним высилась вскрытая трёхлитровая банка маринованных огурцов, пыльная, с отпечатками его ладоней. Отогнутая жестяная крышка напоминала кепку, залихватски заломленную и напяленную на банку, как на хулиганью бритую башку…
     Ну что, друг, ты-то меня понимаешь?
Тут же валялась злополучная пачка денег… Да, кажется, сторублёвки… Что за услугу и кому он оказал вчера в ресторане?
     Думать уже не хотелось ни о чём, за картошкой идти не хотелось тоже.
     Замкнутое пространство маленького дворика ограничивалось живой виноградной изгородью, чьи бордово-алые листья пока скрывали от соседей до поры его обитателей; решётчатый металлический забор, в своё время открывавший двор с улицы, скрылся за кустами можжевельника, вросших в стальные решётки так, что невозможно было различить их вовсе. Калитка, сбитая из деревянных планок, всё же имела небольшие просветы для связи с внешним миром, и немногие знакомые обитателей двора использовали это свойство, окликая по надобности кого-либо из видимых хозяев по имени.
    Если бы сейчас заглянул любопытствующий в просвет калитки, он бы ничего не заметил. Двор как двор, да сгорбленная по-стариковски фигура на лавочке с охваченной руками головой.
     Да мало ли таких дворов, где сидят одинокие старики?         
     Примерно так и подумала московская заезжая личность, рассматривая дворовое пространство через щели калитки… кричать?.. не кричать?..
     – Семё-ё-он!               
Стариковская голова чуть дёрнулась… неужели это Семён?..    
    – Он!               
                *  *  *               
… но как ты за меня взялся вчера! Я и представить себе не мог… Любо-дорого было послушать! Жалко, на видео не записали вечер, сейчас бы я дорого заплатил за это.
  – Так ты и заплатил. Вот, в пиджаке утром обнаружил.   
Виктор взял пачку сторублёвок, зачем-то понюхал.
  – Огурцами пахнет. Маринованными. Не мои.
  – А что, твои деньги пахнут по-особому? Не шанель номер пять? Или чёрными трюфелями?
  – Мои совсем без запаха, я карточкой расплачиваюсь. Ну, с карточного счёта списывается сумма, очень удобно, не нужно пересчитывать купюры, проверять их на подлинность в кассе. Но я не за этим к тебе пришёл. Ты Сергея и Валерию давно знаешь?
  – Серёгу с десятого класса, а Леру лет пять.
  – А в отключке после ресторана частенько бываешь? Когда это у тебя стало проявляться? Мне как-то странным показалось: пил не больше других, а выводили тебя первым. Но не это самое интересное. Самое интересное началось после того, как Валерия под прикрытием     Сергея подлила в твой бокал из маленького пузырёчка.
     Хотел бы я знать, что это было!
И через пять минут тебя понесло: великие тени встали во весь рост в банкетном зале, ты находил в характерах гостей совсем незаметные черты героев Шекспира и Сервантеса, Гюго и Грибоедова, Достоевского и Булгакова. Подхватывая мельчайшие реплики гостей, направлял их в русло созданного тобой образа, и твоим партнёрам по сценическому действию уже ничего не оставалось, как следовать по уготованной тобою для них колее. Ты, как дирижёр, чутко замечал фальшь инструмента, и мимикой, жестом, едким, или простодушным замечанием, направлял их вглубь созданных тобою же в их лицах образов. Не знаю, чем бы закончилось представление, если бы дирижёр парада масок не отключился.
     Но и само отключение получилось искренним: какие лица… какие краски… заснуть бы и досмотреть, чем закончится…       
     Длилось твоё представление минут сорок, но я никогда не забуду этих минут, такое не увидишь ни в одном театре, ни в одной пьесе
    А потом… Вдруг опустился на стул, чуть запрокинув голову, да Валерия была настороже: – ему же совсем нельзя пить! – и с Сергеем довели тебя до диванчика, а потом уж всем миром погрузили в мою машину.
    Слушай, а действительно, у сына Матвеича сохранился четыреста первый?..
  –  А что бы ты сделал с мухой, противно жужжащей в паутине?
  –  Да раздавил бы; муха – источник заразы! 
  –  А я её спас…               

                Глава 14. Виктор               

   – Что-то не припомню, чтобы меня кто-то приглашал на завтрак, всё чаще на ужин. Мир перевернулся, что ли…               
     Втайне Валерия ожидала реакции московского гостя, но не предполагала, что так быстро будет схвачена приманка. Главное, результат; что-то будет дальше? Завтрак назначили на десять утра в том же ресторанчике. Стулья лежали на столах ножками кверху, бар не работал, но чай подали, правда, с какими-то подозрительными пирожными местного производства.
  –  Вика, а вы как – выспались после вчерашнего?
  –  А что, тени под глазами заметны?
  –  Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?
  – Просмотрите как-нибудь «Семнадцать мгновений весны», такой многосерийный советский фильм, многое поймёте.
  –  Думаю, времени не будет в ближайшие месяцы; но так я киноклассику знаю, советскую и итальянскую особенно, в своё время не пропускал почти ничего. Но, как уж там говорится: замнём для ясности с «Мгновениями».
Вечер вчерашний удался, благодарю вас и Сергея; особенно земляк ваш, Сеня, впечатлил. Но что-то он быстро захмелел и выключился, а я уже во вкус стал входить…
  –  Да, у него особенность такая: если не уследить – всё, капут, грузите на попутную машину, сам до дому не дойдёт.               
  – Я заметил, что он присматривал за вами, что ли; так, изредка.    
  – Моё мнение ему до сих пор важно: я же его пригласила в ресторан.   
   –  Да, но за это приглашение я расплачивался с Сергеем.
     –  Серёга – мой старинный приятель, некоторые дела вместе ведём.
  –  В том числе, и… – как это помягче выразиться, – эксплуатацию такой личности, как Семён?
  – Разве Сенька – личность? Размазня-размазнёй.
     Правда, когда с ним познакомилась, так чуть замуж за него не выскочила, да вовремя одумалась. Он мнит из себя русского интеллигента, а на самом деле… Слушайте, давайте на «ты»? Мне кажется, наша разница в возрасте небольшая, так что тут английские церемонии разводить?
  – Почему – английские?
  – Ну, это от Семёна… с кем поведёшься… не знаю… Согласны?
  –  Не против.
  –  Дело было так…               
                *  *  *               
      Семён прослушал сообщённое без особого интереса, уставившись в одну точку. И только когда Виктор выговорился, лениво обернулся:
   –  А вам-то что? Как хочу, так и живу. Вот только с пузырёчком-то… Нехорошо подсматривать
   –  За такие вещи «органы» по головке не погладят…
   –  Я достаточно самостоятелен, чтобы ещё и наши несчастные «органы» впутывать в мои личные дела. Ну, завидует барышня немножко, месть выбрала такую мелкую…
     Но это она так считает, что мстит мне. В своё время –анекдот просто! – предложение сделала, руки и сердца,
и с той поры крутится перед глазами. Приходится постоянно держать её в поле зрения, чтобы не обидеть ненароком...
    Ну, поблагодарил, и всё такое… Предложила дружбу… Не отстаёт! Не обижать же девушку дважды? А о пузырьке я знаю и не жалею: фатальный финал: что может быть ярче?
     Представьте себе: эти буратины выходят из-под контроля Карабаса-Барабаса, но игра продолжается, и продолжается на контрасте, без суфлёра, да и одного актёра попросили отлучиться в сторонку. Вроде бы всё то же самое, те же лица, то же место, но... Текст забыт, и маски уже не столь ярки... Что сумеют без меня, сами-то что сто;ят? И вот с пузырёчком это видится ярче, острее, воображение работает лучше, и, значит, представление проходит удачней.               
     Конечно, окружающим думается, что шут гороховый чудит, даёт спектакль для публики... Не-е-е-т-ссс, дорогие мои, я сам хочу посмотреть, пусть пять минут, да мои... А как они будут выпутываться из создавшейся ситуации? Без меня? Щёлкнул выключателем: и что там на самом деле? Есть что-нибудь сто;ящее за душой?
     Именно на контрастах открываются люди, и свои, и чужие. И для чего тогда существуют неудобные положения, как не для того, чтобы раскрывать человеческие качества? Человек ко всему привыкает; так и я привык к этому доморощенному деревенскому наркотику, больше того: благодарен Лере за него. Вечер тем и запоминается, что врезается в память до мельчайших мелочей вполне определённый кусочек времени под его влиянием. А то, что всё остальное проходит как в тумане, так за всё надо платить, за всё...               
     Их пять минут – это спектакль, но спектакль только для меня одного. Рядом с шахматами существует антипод, игра в поддавки, вот такой игрой я и наслаждаюсь; многое теряется уже на следующий день, забывается, но эти пять минут они играют для меня, и именно эти пять минут я помню до секунды. Ради них и позволяю устраивать пантомимы, позволяю травить себя всякой дрянью.               
  – А без пузырёчка-то... слабо?               
  – Пузырёк тут ни причём. Заводит на первое время, а там... по желанию как бы могу выбрать, что запомнить... к утру.
     А ты-то сам – кто?.. Тебе-то что от меня нужно?
  – Да ничего мне особенного не нужно, вот поудивляться пришёл; по роду моей деятельности приходится иметь дело с людьми, проблемы их решать...
  – Юрист, что ли?               
  – Москва – город маленький, юристам там тесно. Нет, Семён, не дорос я до юриста. Ты когда-нибудь задумывался, что человека делает самостоятельным? Нет, фанатов своего дела мы отметаем, просто берём обычного россиянина с его обычными заботами. Вот, к примеру: как о тебе можно судить по первой встрече, скажем, только по твоему дому?               
   – Дом, положим, не совсем мой.               
   – Но если ты здесь живёшь...               
   – ... поневоле будешь походить на свой дом?
   – Совсем забыл, с кем имею дело... Да, а как же иначе,
так и должно быть! Но как быть с теми, у кого своего дома нет, с теми, кто хочет завести себе такой дом... Купить... Построить; им-то с чего начинать? Человек без своего дома, без клочка земли... Хорошо, так уж сложилось в нашей стране! – хотя бы без своего садового участка в шесть соток! – как-то смотрится временщиком, что ли, в этой жизни...               
   – И ты хочешь сделать его хозяином жизни, добрым бюргером?
   – Нет, только помочь выбрать проект и место, где можно построиться, или посоветовать с приобретением, проверить, насколько это позволяют условия, и сам дом, если речь идёт о покупке, и участок. В дальнейшем можно так организовать пространство, чтобы у заказчика сложилось мнение, что это – его родина. Мне удалось  собрать   нескольких высококлассных  специалистов в области землеустройства, строительства и архитектуры, есть дизайнеры по ландшафту и интерьеру, есть геологи. С нами сотрудничают экономисты и эксперты в различных областях, мы привлекаем некоторые отраслевые лаборатории для решения своих узкопрофессиональных задач.               
     Ни для кого не секрет, что у наших предков были вполне ясные правила выбора места для строительства городов и крепостей, и, как правило, на правых берегах крупных рек, что всем известно. Но с той поры много воды утекло, население выросло, крутых берегов рек на всех не стало хватать, появились всевозможные проблемы.
    – И что же, обычный среднестатистический россиянин может запросто, как бы мимоходом, зайти к тебе и заявить: вот, мол, шёл мимо, в аптеку за ватой... Милок, домик мне нужно по фэншую построить к зиме, сподобь, постарайся; возвращаться буду – расплачусь, только с текущего счёта пяток миллионов снять бы, не забыть... После аптеки-то...
    – А ты – злой... Не у каждого, конечно, найдутся на это деньги сразу, но для того мы и существуем, чтобы решать задачу комплексно, ведь можно...
    Впрочем, мой «конёк» ... Заболтался я тут с тобой, а о главном не сообщил: через неделю еду в Москву; не хочешь ли составить мне компанию?
   – И что я там буду делать? Болтаться без дела?
   – А разве тебя здесь дело держит?
   – Здесь я у себя дома.               
   – Я тоже был у себя дома. До поры. А потом – армия, поиск работы, жилья; к тому времени на родине выросли проблемы, возвращаться на Волгу не хотелось.
      Какая разница, где их решать? Конечно, если бы судьба забросила меня, скажем, в Таганрог, или в Усть-Кут, то крутился бы там, но служить довелось в Москве.
     Удивительное дело, работать там – пожалуйста! А вот жить – извините... Со мной половину земляков, прибывших в учебку, направили в столицу... Да и какая это служба, одно название – воинская часть! На самом деле – работа, почти как на гражданке. А секрет прост: более или менее образованные командиры – над низшими чинами из Средней Азии; тяжёлый, но дешёвый физический труд под профессиональным контролем. Вопрос чисто экономический...               
     Я, конечно, догадывался, что кроме железнодорожных войск существуют при разнообразнейших министерствах и иные, но в таком количестве, как в Москве... Шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на инженера в военной форме, который на такой службе и пороху-то не нюхал ни разу.
     И вот бывшего пастуха из высокогорья учишь держать лом или кирку, лопату, а то и мастерок... Да что говорить! – при своих жалких советских… – сколько уж там! – два рубля пятнадцать копеек зарплата была в день! – только что прибывший в столицу строитель, молодой киргиз или узбек, должны были содержать всю командирскую надстройку, всю свою воинскую часть, да ещё и себя в придачу. Какие деньги уходили кроме зарплаты солдат-строителей на всё остальное, знал лишь главбух стройуправления…
     Мы – другое дело, мы были армейскими аристократами, инженерами; наши коллеги – гражданские лица, вольнонаёмные, круг общения более или менее ровный. У многих из таких спецов к тому времени образовались семьи, проживание полагалось в сносных офицерских общежитиях, в своих комнатах; удобства – на две семьи общие, под боком; душ в конце коридора.
    А закончилась служба – на гражданке сменил четыре места работы, семь раз менял комнаты-квартиры, пока не устроился. Неужели ты так врос в этот неказистый городок, что не хочешь посмотреть, как мир живёт? Да я тебя и не на смотрины зову, я работать приглашаю.
  – Приглашаешь, как капиталист... Хочешь, чтобы я тебе прибыль приносил?
  – А ты не задумывался, что самым большим, но и самым непутёвым капиталистом в своё время у нас было наше родное государство? Какая разница, кто даёт работу человеку, другой такой же человек, или общество? Главное, условия работы, да возможность видеть результаты своего труда. А весь мой так называемый капитал далеко не в новом автомобиле, да в спецоборудовании одной комнатки, начинённой электроникой и инструментарием, да в доверии ко мне моих заказчиков, коллег-сотрудников.
   – И кем ты хочешь меня сделать?
   – Помощник мне нужен: статьи править и новые готовить, сайт наполнять актуальным материалом, отслеживать новинки в нашей области, посещать выставки и презентации; работа творческая. Но тебе помогут сначала, а потом самому, мне думается, понравится, втянешься; да и другим делом придётся заниматься. Комнату я тебе сниму, а потом, если не по душе, подберёшь для себя сам. Деньгами ссужу на первое время, встанешь на ноги крепче, отдашь. Капиталы мои небольшие, всё вложено в дело, но помощь оказать на месяц-другой сумею. Подумай, я не тороплю, но через неделю мне ехать, и так загостился.
   – Да мне немножко другое интересно...
   – Немножко другим сможешь заниматься сколько душе угодно в нерабочее время, а пока извини, солнце уже высоко, не всех земляков обошёл. Если надумаешь,
держи подарок за спектакль, мобильник; там, в памяти, лишь один номер телефона, и этот номер – мой. Звони.
               
                Глава 15. Транзит

     Что нужно, чтобы изменить судьбу?
Возраст меняет человека, и человек осознанно изменяет свою судьбу, но изменяет более или менее плавно, с достаточной степенью предсказуемости, что ли; количество прожитых дней переходит в качественно иное состояние изменившегося со временем человека.
     Люди, неработающие над собой постоянно в течение всей своей жизни, таких называют везучими
     Настрой на успех в некоторых живёт чуть ли не с рождения и как бы независимо ни от чего. И такие настойчивые люди, неочевидно добиваясь поставленных целей, иногда рассуждают так: вот, повезло... опять повезло... я – везучий человек... Очередное тому подтверждение! На самом деле тому есть объяснение, и объяснение вполне обыденное: везёт тому, кто везёт.
     Вот если бы его величество Случай ни с того, ни с сего выбирал бы совершенного бездельника, или наивного мечтателя для своих упражнений с везучестью.
     Роскошный, классический случай везения!
Противопоставлением везения служит индустрия рулеток и прочих средств подобного развлечения. Ещё пример – тотализаторы, где тысячи стяжателей с безумием в глазах ставят на одно поле с надеждой: а вдруг повезёт? И неважно, что это за поле, в кругу рулетки или на тотализаторе. Их жизнь – держать пари, неважно, на что ставить, важно, чтобы была возможность прослыть везучим, удачливым, чтобы взять от этой удачливости несоразмерно больше от вложенного. Теория вероятности доказывает: большинство разоряется от нездорового желания сорвать куш, а теория вероятности вещь упрямая, и статистика – лишнее тому подтверждение. А бывает и так: человек переехал жить в другой город, женился, изменил привычку-другую, и завертело, засосало человека! Вопросики, задачки, проблемки и проблемищи вдруг начинают сыпаться на его голову как из рога изобилия, но герой наш не тонет под их напором, он карабкается, приучается решать их, и вдруг – о, чудо! – выходит через ряд лет совершенно иным, и даже не понимает: неужели это я был в двадцать пять шалопаем совершенным, просто плывущим по течению, ни на что сто;ящее не способным?
                * * *               
     Виктор возвращался в Москву один, пережёвывая в памяти встречу с родиной. В последние несколько лет, взяв за правило проводить две недели отпуска среди старых школьных друзей на Волге осенью, отдыхал от круговерти столичной, и, если в прошлые наезды отпуск проходил более или менее ровно, то на этот раз... Нечто не подвластное его планам, какая-то заноза заставляла испытывать чувство неполного удовлетворения от поездки.
     Да, есть вещи, которые не покупаются; или что-то не то сделал, не так повёл себя с этим человеком? Но интерес остался, интерес огромный, вот и нетерпеливость от этого, скоропалительность с приглашением в Москву.
     Вспомнилось: "... приглашаешь, как капиталист..."
Как-то незаметно это слово стало редко употребляться в прессе и в разговорной речи, да и в среде знакомых ему экономистов.
     Так вот ты какой, «цветочек аленький...»
Благодетель мирового масштаба... Облагодетельствовать решил безработного, да ещё такой пряник ему высунул: столица, мол, в моём лице нуждается в тебе!
     Ан нет: не всем нужен успех такой мелкой ценой, не все стремятся на готовенькое, а он... Выложил сладкую пилюлю: глотай, милый, глотай, не думай, за тебя я всё обдумал, всё решил; живи да радуйся, да меня весели своими выходками...
     Как нехорошо вышло!               
Но невольно в голову лезли и иные мысли: а что бы случилось, например, с ним самим, если бы не довелось угадать с выбором своего дела жизни, своей профессии? Если бы он, не прояви настойчивости, иногда оставаясь и без ежегодного отпуска, а иногда и без обычного воскресного отдыха, подрабатывая на стройках и иным частным образом каждый свободный день, каждую свободную минуту кем ни придётся, бросил бы всё, завалился бы на старый диван, к телевизору и пиву?
     Этот Семён, наверное, знает нечто такое, что позволяет ему пренебрегать великолепным шансом... Кто бы ему самому предложил подобное в своё время, сколько бы лет борьбы он сэкономил!
    Нет, не благополучие материальное, не связи столичные, не комфорта в работе искал он в Москве. Возможность самореализации, возможность непрестанной, искусной работы неугомонного своего ума, возможность познания страны своей через свой талант, через своё дело.
    Одно время, бывая в частых служебных разъездах по Центральной России, забирался в такую глушь, где дороги только условно можно было назвать дорогами, а старые деревянные покосившиеся столетние дома – домами. Но и там жили люди, всё больше старики, никому не нужные деревенские старики. А хутора, в которых остались доживать свой век одиночки? Без электричества, связи, почты...               
     А ведь встречались ещё и пустоши, заросшие кустарником  да  лесной  порослью,   ушедшие  в  никуда просёлочные дороги, полусгнившие деревни. И только по печным останкам в лесных чащобах можно было догадаться: жили люди когда-то здесь, жили в этих дремучих ныне местах...               
     Бесхозная земля, безлюдность, запустение в центре России!
     И что за народ такой русский, уж не надорвался ли ты? Отчего так много брошенного, отчего земли пустуют, отчего жизнь уходит из мест, обжитых веками? Что будет, Русь, с твоими огромными пространствами, кто будет хозяйничать здесь лет через двести, или, может быть, даже и через сто, на каком языке, в каких домах будут петь колыбельные будущим хозяевам этой земли?
     Пока города-муравейники задыхаются в пробках, пока носители великого и могучего языка решают мировые проблемы в недрах министерских кабинетов, здесь, за двести километров от столицы, по колдобинам разве что за день раз проедет на своей дряхлой, чудом сохранившейся старенькой легковушке пожилой селянин. И куда? Да навестить такого же, как и он сам, но которому и встать на ноги тяжело, – в соседний хутор; уж не случилось ли чего? Уж не надо ли что его дружку-приятелю? Посидеть-поговорить, да вспомнить молодые годы целинные, когда безоглядные первобытные степи падали под первым плугом трактора, жирно отсвечивая тусклым, масляным черноземьем будущих урожаев, когда привозили в неделю раз чёрствый хлеб, и которого не хватало, и набивали животы до рези едва прожёванным пшеничным зерном...
     Всё сносила весёлая молодость, всё!
А помнишь: приказ сверху, и срезались бульдозерами неубранные, полные сил толстые стебли кукурузы... Нечем убрать выращенное, не хватало комбайнов! Да роздали  бы   народу, чем  мешать  с  землёй!  Но нет, не-
когда; большой, грозный начальник едет, отчитаться надо, всё убрано, всё! И никла к земле и не кукуруза вовсе, а труд механизатора, уходили в небытие ночи, проведённые на вспашке и севе. Не хватало ни людей, ни техники, чтобы освоить немыслимые пространства, и по две смены трудились, по четыре часа в сутки спали…    Помнишь? И не переживай, не брошу я тебя, через недельку опять наведаюсь, ты же меня знаешь; точно, через недельку...
     Нет, не из его теста сделан Семён, не из его; но что ему нужно, на что бы он повёлся?..
     Было бы здорово да просто хотя бы изредка видеться с этим человеком; да, с редким человеком!..
     Не таким, как этот уникум, поднимать целину, не таким вестись за кем-то, оставаясь вторым номером; нет, только первым ему быть, только первым!..
     ... так вот что тебя мучит, приручить захотелось... Но Сеня – не щенок, не Валерия, не его приятели по делам; совсем иного склада, мышления и совести человек.
    ... и что делать?..
Что делать с собой, прежде всего?..               

                Глава 16. Полюса человеческие               

     Наверное, жителям больших городов, особенно тем, где есть метро, хорошо известна такая категория людей, как бомжи. Летом это явление наблюдается реже, зимой – чаще, но это и понятно: поспать на свежем воздухе зимой иногда очень опасно, можно элементарно замёрзнуть насмерть. Особенно наглядно наблюдаются группы неряшливо и дурно пахнущих людей ранними пассажирами метрополитена. У входа в метро, в переходах, группами и поодиночке, можно обнаружить спящих прямо под ногами, на расстеленном картоне от упаковочных коробок. Что их привело к такой жизни – у каждого своя история, но попасть в сообщество отверженных проще, чем выбраться из него, намного проще.
     Общество борется с ними, как умеет, но не особенно продвинулось в решении этой задачи. Как известно, свято место пусто не бывает, исчез один представитель касты – появился другой. Социум приобрёл некий иммунитет к таким людям, и название ему – равнодушие.
     И правда: какой смысл поднимать замаранного человека с асфальта, который тебе ещё и замечание сделает впоследствии: не дают выспаться; никакого уважения к свободе личности!
      И мы проходим равнодушно мимо таких людей, у нас дела, заботы; ведь есть кому иному заняться: полиция-то на что? А если плохо человеку? Если нужна помощь? Если у него сердечный приступ? Но нет, мы развращены системным употреблением демократии, нам давным-давно сделана прививка: не вмешивайся! Пусть процессы идут, как идут. Другое дело, когда лежащий не-движимо человек попадётся на безлюдье; тут уж не отвертеться ни демократической прививкой, ни полицией: невмешательство порой может стоить жизни одиночке, и виноват будет проходящий мимо среднестатистический гражданин. В маленьких замкнутых общественных системах, проверенных временем, веками воспитывалось отношение к любому явлению, и там не возникало мучительных раздумий по поводу помощи-непомощи, там пройти мимо подобного человека никому и в голову не приходило!               
     А почему?               
Нарушение догматов общины могло вызвать удивление с возмущением вместе; какие тут ещё демократические принципы! Каким бы ни был человек, в его судьбу вмешаются практически моментально, помогут человеку. Или пригвоздят словами, а то и не только словами, к мифическому позорному столбу. Лучшие человеческие качества всё же проявляются в массовой среде несколько дальше от крупных человеческих агломераций.
     Взять, скажем, небольшое поселение, русскую деревню, где каждый живёт у всех на виду, где работоспособность крестьянина чётко выражена в его уходе за домом, приусадебным участком, скотиной. И дело не только в том, что скажут другие, дело в ином: личный труд напрямую связан с дальнейшим безбедным (или не очень) существованием крестьянской семьи.
     Парадоксальность влияния технической революции в сельской местности на русского человека сразу же отразилась в его отношении к личной собственности. Произошло размежевание человечества в отдельно взятой деревне, где возобладали принципы городского строительства, где начали загонять крестьянство в коммунальные многоквартирные дома, что тем самым обезличивало отношение каждого к труду, дому, земле и т. д., и в конечном итоге – к личности крестьянской, а значит, и к личности человеческой в целом.
     Разумеется, выстроить двадцатиквартирный дом со всеми удобствами дешевле, чем двадцать отдельных домов со всеми же удобствами на каждую сельскую семью. Опять же: личный приусадебный участок недаром называется приусадебным; единство хозяйствования личности неразделимо и воплощено к усадьбе в целом. Где, в каком отдельно взятом экономическом сообществе какой принцип возобладает – дело самого; отдельно взятого экономического сообщества.               
     Пресловутая ячейка общества, семья, в современных русских условиях и в своих устремлениях на экономическую независимость имеет разные стартовые возможноти. Десятилетия отучения народа от чувства хозяина не прошли даром, и мы до сих пор пожинаем плоды чудовищного эксперимента над огромной страной. Разумеется, в каждой стране, в каждой экономике любой страны наблюдается схожесть проблем, но дело в цифрах, в уровне, в масштабах явления.               
     Но, тем не менее, некоторые замкнутые человеческие объединения сохранили вековые традиции, верования, мораль, отношения к разнообразнейшим общественным явлениям, и вместе с тем самодостаточность существования, не подверженную никаким историческим, общественным, экономическим катаклизмам.
     В России это вылилось в такие образования, как сообщества староверов.
     Староверы испытывали гонения всегда, и только в последние десятилетия существования советской власти эта самая власть стала относиться к ним не столь враждебно. Но где бы ни существовали такие замкнутые общины, они всегда с честью выходили из самых сложных испытаний. Некоторые из них, загнанные в своё время официальным православием в пустоши, тайгу, на окраины империи, в иные страны, на иные ли континенты, сохранили свой уклад, язык, традиции, веру, выжили в непростых условиях.
      Проходило время, и мы узнавали о вновь открытых, больших и не очень, группах русских людей, у себя ли на родине, на необъятных ли просторах Сибири, или в какой-нибудь Аргентине. Недоверчивость к официальным властям присуща таким организациям, а где недоверчивость, там и осторожность, скрытность. Пусть себе в миру тешатся выдумками от лукавого, пусть; наша дорога – прямая и ясная, цели – чистые, вера – истинная…
    А теперь – если только на минуту представить! – возможно ли в среде староверов, в сообществе людей, не-сколько отдалённых от современных достижений науч-но-технической революции, появление своих, доморощенных бомжей?
     И хотелось бы представить, да не представляется!
Что это: переизбыток благ цивилизации, необходимый энергетический выброс шлака человеческого под ноги такому обществу? Где вы, умы, когда решите проблему слоняющегося без дела, опустившегося человека?
     Да, параллельные прямые не пересекаются… – а вдруг? Вдруг родится теоретик социумов, который на пальцах докажет никчёмность цивилизации, запускающей космические корабли и мечтающей о встрече с внеземным разумом, и, тем не менее, не умеющей справится с какой-то мелочной социальной задачей? И что тогда сто;ит наша цивилизация? Да туда ли мы вообще… летим?
     А вот эти закостенелые в своей архаичности староверы с такой бедой и вовсе незнакомы, существуют без модных благ цивилизации всему человечеству на удив-
ление.               
     Если бы возможно было поставить небольшой эксперимент: собрать авторитетов-староверов, да свезти их в Москву к утречку, в середине января, да показать им такое уродливое достояние нашего продвинутого общества, что бы они нам сказали?
     Если же пойти ещё дальше, отдать на перевоспитание староверам наших возмутителей общественной нравственности, да и посмотреть в щёлочку, какие процессы будут подняты, какая волна падёт на головы несчастных?               
     Фантазии, фантазии!               
Не так уж и много времени прошло на глазах европейской цивилизации, когда автомобиль сосуществовал с лошадью как средством передвижения. Мир менялся стремительно,  и  гужевой  транспорт   исчез и  с европейских, и с российских горизонтов, но вывести касту бездельников за это время не удалось; по крайней мере, у нас, в России. И если раньше таковые парии столетиями мозолили глаза прохожим на путях к храмам, то теперь прогресс придумал им иное место: нет смысла мёрзнуть, достаточно просто спуститься вниз, в метро.
     И всё же эти такие различные по укладу жизни люди встречаются, хотя и находятся на противоположных человеческих полюсах.
     Иногда.
               
                Глава 17. Ванька               

     Ваньку «хылили» *...
И это было обидно, очень обидно. Игра затягивалась, и затягивалась, по-видимому, из-за его, Ванькиного, недомыслия. С самого начала он совершал пассы руками над каждой подачей каждого же подающего, приговаривая
непонятные слова, и потому Ваньку тут же окрестили колдуном.
     Мальчишек на игру в «чижа*» поутру собралось на игру пятеро, и кому-то должно было не повезти. Не повезло Ваньке, и тому все были рады: отомстить «колдуну» – редкостная удача, редкостная...
Хылили самозабвенно, отвешивая при каждом отбое «чижа»:
  – А вот так… Как тебе, колдун?.. Побегай, побегай…
*«хылить» - «маять» проигравшего
*детская игра в «чижа». Для игры нужна поляна, деревянная бита длиной около 100 см и «чиж», палка, диаметром от 2 см и длиной до 20 см.  С края игрового поля выкапывается лунка, или ставится камень, кирпич чтобы на край можно было положить «чиж». Глубина лунки обычно маленькая, чтобы можно было битой подкинуть чижа в игровое поле. Вокруг лунки очерчивают круг или четырёхугольник (сторона примерно в биту длиной). Очерченное место называется «базой», «городок» или «кон».
В лобешник бы попасть «чижом» колдуну…      
     Спас положение вовремя появившийся отец:
  – Иван, час тебя ищу; марш домой! Пойдёшь со мной на заимку, можешь пригодиться; тётка Устинья, дура набитая, прибежала, как оглашенная, из тайги. Белый Монах, оказывается, на заимке нашей, крестом лежит на подлавке*, смотрит… Обеги дядьёв, вместе пойдём; тут дело семейное…
     Фома Аверьянович слыл человеком солидным, основательным, и его уважали в посёлке. Да, на некоторых жителей селения в своё время навёл страху таинственный Белый Монах, хотя выяснилось сразу после происшествия, что это дело рук городского из экспедиции.   Молодой человек, побывав на погосте отшельников, пошутил неудачно, пытаясь привлечь к себе внимание некоей особы из местных. Проникнув на колокольню и набросив на себя простыню, под учинённый им же ночью
колокольный звон, дважды прокричал имя любезной. Собиравшийся было уже укладываться дьякон Никодим проявил тогда храбрость неслыханную.
     Каким-то шестым чувством (с божьей помощью, вестимо!) вдруг понял: дело рук человеческих. И забрался под звонницу, и вывел незадачливого юношу с колокольни; так, на всякий случай, несколько крепче, чем нужно, сжав на прощание руку.
     Тем бы дело и закончилось, да колокольный звон в неурочное время разбудил одну женщину из ближнего дома. Начальник наутро принёс извинения за своего человечка, привёл к старосте, и покаялся тот, и распили
мировую. И не под «беленькую» велись разговоры, а под чай брусничный староста определял по глазам искренность покаяния!
   Время шло, подробности забывались, лишь вечерами,
укладывая спать неуёмных малышей, грозные матери
     **Подлавка – чердак (устар.)
пугали: вот погоди, ужо заберёт тебя Белый Монах, научишься слушаться, неугомонный…
     Заимка же была своего рода базой, хранилищем, местом отдыха и ночёвок рыбарей и охотников на их путях к местам промысла. В летнее время и ранней осенью сборщицы малины, трав, грибов и прочих таёжных деликатесов иногда доходили до заимки, польстившись на богатейшие заповедные места. Тётка Устинья так одна пробиралась в тайгу, отыскивая только ей ведомые коренья и травы, не раз ночевала на заимке. Зная близкие места как свои пять пальцев и очень хорошо многие отдалённые таёжные участки, ей удавалось запасать и сушить в неказистой избушке свои богатства чуть ли не снопами. Уже потом, высушенное и тщательнейшим образом переложенное в небольшие полотняные мешочки сухое снадобье, охотники мимоходом из тайги доставляли в посёлок.               
     Зимой потенциал заимки был огромен. С десяток местных промысловиков знали о ней, сносили шкурки добытого пушного зверя под защиту крепких кедровых стен от зверья уже живого, развешивали и хранили в сибирских морозах до поры. Сооружение построили семейным образом предки Фомы Аверьяновича, и служило оно людям уже полтора столетия.
     И вот, что-то случилось; уж не повредилась ли умом тётка Устинья? Чужие в тайге не ходят, да и что таиться поздней осенью в лесной избе? Осенью в заимке кроме сушёных трав, ягод да грибов богатств не сыскать. Определённо чужой затаился; но к чему?
     Опять же: по осени в тайге бояться некого, человечьего духа зверь опасается, стороной обходит.
      Уж не озорство ли какое, уж не с Большой ли земли
гости припожаловали? Да и к чему в тайге местных тёток пугать? Пока пробирались лесными тропами, многое передумал Фома Аверьянович, многое. Лихих людей тайга не терпит. Однажды поведал ему отец покойный, Аверьян, незадолго до смерти своей, как тёмные людишки выследили его от города до погоста, да пробрались в молельню, скрали реликвию, Псалтирь, старославянским писаный. Поздно спохватились старообрядцы, но есть, есть Бог на свете, защитил от лихих людей. Погоня привела в самые волчьи места, не спасли лихоимцев ни ружья, ни кони; и костей не осталось от злодеев, остатки от полушубков только нашлись, в прах разорванные, да упряжь, да возок опрокинутый, а святая книга себя защитила, целёхонькой сохранилась в опрокинутом возке. Но то зимой было, а по осени через болота не каждый полезет гостеваться, тут вертолёт нужен, а лихим людям начальство вертолёт не доверит…
                *  *  *               
     Человек в белом потерял счёт дням, но, несмотря на это, верил, что ему удастся вывернуться из передряги;
найдена избушка, уже хорошо… Сколько он бродил по тайге?..               
… надо вспомнить, вспомнить самое важное… кто он… зачем он здесь?..
     … золотодобытчику потребовалась его одежда, а ему оставил парашют… к чему парашют в этой глуши, что тут было?..
     … а мороз уже не чувствуется… да мороз ли это?.. Спать хочется, спать…
     … сколько он уже идёт?..               
     … ни документов, ни одежды…               
     … кто он, зачем он здесь?..               
     … ведь ничего дурного не сделал – получил пулю в плечо, чуть бы выше…
     … хорошо, живым остался… хорошо, нашёл кочевье… нет, люди кочевья его нашли…
      ... а ведь ушёл от них, и собаки след не взяли… или взяли?.. …или отделаться от него хотели?..
      … парка преет… откуда эта парка?.. или у него жар?..
     … собачий лай… опять собаки… неужели шли за ним, медленно, тупо… или его боятся?..
                *  *  *               
     – Устинья, без тебя не обойтись… Человек, обычный человек… Поспособствуй травами-настоями… Ну какой он монах...
                *  *  *               
     – Садись, Фома Аверьянович, разговор долгий будет... Заходил я к лекарке, видел: не наш человек; странный, странный… Праздношатающийся, верно. В прошлом году, если упомнишь, так меня два месяца не было, по нашим нуждам в Москве довелось побывать, со знающими людьми беседы вести. И ты мне поверь: много бездельников в Москве я повидал, очень много. В переходах подземных под ногами валялись, зачуханные, грязные. Лицо одного запомнил, как живое передо мной сейчас стоит! И не то чтобы просил чего у меня, нет! Так, глазами меня провожал, как прощался навеки, и я будто и не я вовсе, а именно тот, кто его, никчёмного, на путь наставить сможет; а мне некогда, мне дорога другая. Оглянулся только, но вот почувствовал его, нет в нём силы, утонул, пропал человек в безволии своём, и нужна ему соломина, но и её нет; нет, потому что я эту соломину на его же глазах сжёг, забавы ради, да покуражился ещё… Терпишь и это? Терпи, ещё не то будет!
    Так вот гость наш живо его напомнил…
Что делать-то с ним будем? Бумаг при нём никаких нету, да и мычит только, говорить не волен. Беды с ним не наживём ли, часом?
  – В силу он за неделю не войдёт, а там Алексия приставим к нему в помощь Устинье, не обеднеем работником. Поживёт с нами до морозов, может, что и прояснится, потом в город свезём.
     Крест, на нём, однако, никонианский. Обычный медный крестик на верующем человеке, а это главное. А человек без веры – разрушитель, дай ему только волю. Не хочу думать о нём такое, но думается, не за себя болею; время пришло, что крестики вместо монист носить стали. Но если случилась беда с человеком…
     Да пусть Господь нас наставит, поживём – увидим…

       Глава 18. Как теряют и как обретают имена   

    Мы редко задумываемся над своим именем, назвали и назвали родители, или по какому-то поводу в честь ка-
кого-нибудь святого или родственника, а иногда и во-обще…
     Ну, нравится имя, да и словосочетание будет красивое, Александр Васильевич там… Как Суворов почти. Звучно, или, даже более того, элегантно…
     Вспоминая историю вопроса с детства, не могу не остановиться на некоторых сочинениях Фенимора Купера и иных подобных ему авторов, писавших «про индейцев», а уж там настоящие имена соплеменникам давались лишь после того, как человек зарекомендует себя всесторонне, чтобы уж наверняка имя соответствовало его характеру.               
     Другое дело – прозвище, приобретённое ребёнком в кругу своих сверстников-одногодков. Иногда прозвище живёт недолго, иногда сопровождает своего хозяина до последней черты. И дело даже не в уважении к имени-прозвищу, не в его несоответствиях качествам человека. В русской среде иногда только прозвища чётко и надолго вписывались в биографию личности.
     Ляпнул  невзначай   прохожий  нечто, пошутил мимоходом, а подслушавший слово озорник возьми и повтори…
     И как приклеенное будет сопровождать тебя твоё прозвище всю жизнь! Очень часто такие характерные определения соответствуют историзму местной действительности. Например, переведенному ученику из одной школы в другую даётся такое: «новенький». Некоторое время он терпит: – против фактов не поспоришь! – но проходит неделя, месяц, а прозвище всё ещё указывает ему его место в обществе.               
     Об этом раздумывал высокий худощавый человек, сидевший на завалинке и гревшийся под скупым сентябрьским солнцем. Человек держал в руках липовую плашку и резак, но делал свою работу как бы механически. В глазах его читалась сосредоточенная растерян-ность, он будто силился что-то вспомнить, но никак не мог этого сделать. Время от времени он откладывал ра-боту, закрывал глаза, и ладонями сжимал голову у висков, медленно подымая лицом кверху, но потом резко роняя вниз.               
     От занятия его отвлёк возглас мальчишки:
  – Чужак, а ты что на этот раз вырезать будешь?
Чужак... Точно, кратко, ёмко. Как выстрел. Так что же с памятью, друзья мои, кто я?!               
  – Пришла пора качать мёд, вот, деревянный половник гондоблю*, а почему деревянный, не ведаешь?
  – Так то ж каждая малявка знает: вкус медяный железом испортить можно. У нас в семье полста ульев, с малых лет присматриваюсь, помогаю…
  – Погоди, с малых лет... Да что за год тебе идёт?
  – Десятый, положим.               
  – И зачем вам столько, не съесть же всё самим?
  – Продаём  на  сторону,  без денег  ружейного припаса
     *делаю (устар.)

не завести, а не будет того припаса, отец без работы будет всю зиму, ни одного хвоста не добудет. Зимой в посёлке делать нечего, а в тайге – самые дела охотникам. В удачливый день до дюжины белок добывал, росомаха попадалась, а то и соболь. Да по нынешнему времени соболь редок стал…
     Ванька (а это был он), будто с великих трудов, крякнул, видимо, памятуя об отцовском кряхтенье, стараясь выглядеть перед чужим взрослым мужчиной как можно солиднее. Затем подобрался ближе и подсел к нему на завалинку, свесив ноги.
   – Ты, сказывали в посёлке, себя не помнишь, ни имени не знаешь, ни откуда родом, ни как в наши края забрёл?
   – Иван, я очнулся у берега речки с бечевой, обмотанной на правую руку, с разбитой в кровь головой. Бродил в тайге уж и не помню, сколько, набрёл на одного, да тот нехорошим человеком оказался, жадным и трусливым. Я так понял, что забрался в его владения, он меня раньше заметил, чем я его. Вначале всё будто хорошо сложилось: приютил в палатке, угостил ухой на ночь. Он куда-то уходил в день, приказывал мне дожидаться его, возвращался уже к ночи. Но однажды я его не послушался.
     Вышел потихоньку за ним, проследил до ручья, там и выведал случайно его интерес.
     Таких называют чёрными старателями, золотодобытчиками. А вот возвращаться пришлось вместе, и я был в качестве арестованного. Он на прощание мне так заявил: мол, греха на душу брать не буду, живи; отнял мою одежду, а взамен – парашют.
     Знаешь, что такое парашют? Подумал, повезло ещё, да повезло не совсем: тюкнуло пулей в левое плечо, 
когда я чуть ли не скрылся от него, только потом звук выстрела услыхал…
     Метко стреляют одинокие охотники! Лежал, не знаю сколько, а как очнулся, и вспомнить себя не смог. Парашют да книжка, до заимки едва дошёл, и опять мне повезло, след человеческий по свежевыпавшей пороше узрел на тропе. Остальное уже неинтересно.
     – А как тебе имя давали у нас? У отца Никодима разве что выпытаешь… – кыш, пострел! – только и слышишь!
     – Тут, Вань, история особая. Ваш отец Никодим – человек учёный, и он придумал мне новое имя. Нашли меня в заимке двадцать первого октября, и по календарю дали на выбор несколько имён. Я понять не мог, что за имя для себя взять, так вот отец Никодим и вы-брал. Ты, говорит, судя по рукам, по судьбе, по смертям, что над тобой летали, ближе всего к апостолу Павлу стоишь, и посему быть тебе Павлом. Да смотри, не возгордись, человек; и, может быть, ты и крещён, но крестить я тебя буду ещё раз, и нареку тебя Павлом.
     И вот в лютый мороз позапрошлым декабрём окрестил меня, заставив трижды погрузиться в холодную воду. Нашёл же для такого дела где-то дубовую бочку, натопил загодя из снега воды: – лезь, дармоед, да смотри, не захлебнись от счастья, таким именем тебя нарекаю! Теперь ты – просто Павел, а отчество и фамилия – Бог простит, сие для Бога необязательно, а людям и подавно ни к чему, уж раз так случилось…               
     Я что заметил: хороший народ у вас в посёлке, да и сметливый; настоящие русские люди!
     Как ты думаешь, кто даёт людям имена?
  – Ясное дело, батюшка да матушка, да крёстные помогают выбрать…
  – А мне кто-то из ваших и отчество дал, да вот кто, не знаю, и теперь я через вашего отца Никодима сделался
вдруг  с   отчеством,  Павлом Никодимовичем. Когда первый раз окликнули – не поверил своим ушам, да пришлось поучение выслушать от одного старика вашего, да ещё и поблагодарить за это. А то что же получается: Павел да Павел, как мальчишка, несерьёзно как-то!
  – Знамо дело, несерьёзно. Меня, батя, если пустяк какой, так Ванькой кличет, а что по делу, так уже Иван, а если что уж очень серьёзно, так Иван Фомич… Стра-а-а-ашно даже делается; будто я – взрослый совсем, и если после такого дела что подведу, то спрос с меня совсем другой будет, не такой, как с Ваньки, но уже как с    Ивана Фомича.               
  – Так вот, Иван Фомич, а ведь у меня к тебе дело большущее. Мне вспомнить себя надо, и тут без твоих услуг не обойтись. Для начала порасспроси, кого знаешь, но только тех, кто добром сможет ответить. Всё, до аза расспроси: как я к вам попал, какие слова говорил, если и говорил, да и чем меня тётка Устинья отпаивала. А то Алексия не разговоришь; он, наверное, молчуном родился, а тётка Устинья сердится, как расспрашивать её начинаю. Мол, моё дело слушаться да верить в хорошее. А ведь я знать хочу!               
  – А зачем тебе знать?               
  – До того, как я к вам попал, у меня же дело какое-то своё было, родственники должны быть у меня. Я же пропал, исчез, значит, горе им принёс, и это меня мучит. Вот, скажем, если у тебя в тайге отец пропадёт, каково тебе будет?
  – Он и так пропадает зимой каждый год по месяцу, а то и по два, если зверь сам в руки идёт, и мать причитает каждую зиму: опять отец твой пропал… видно, никак не настреляется, душегуб!
     Я её вразумляю, что у зверей души не бывает, а она
мне: почём знаешь? В нашем роду попов не водилось!
  – Да, трудно тебе приходится, но уж ты её прости. Она
ведь женщина, пусть думает, что права, пусть!
    – А чем ты у нас заниматься хочешь?
    – Ну, а ты бы что посоветовал? Вот пока ру;ки только стал поднимать, и не заметил, что с год я у вас бездельничаю.            
    – Мне батя говорил, что ты – божий человек, вроде нашего Алексия, только по-своему, по-особому. Тебя Бог к нам привёл, и через это не нам тебя судить, как он тебя привёл, и за что. Тебе дают испытания свыше – радоваться надо; жив остался – радость и тут. И если уж тебя привели к нам, значит, и нам ты пригодишься, да не сразу это понятно будет. Это только отец Никодим всех дармоедами обзывает, так он рукоположен, ему можно, а нашим всем только в радость тебе в чём помочь.         
     Ты же ещё не знаешь, что на сходе дьякон всем взрослым объявил. Петька подслушал, как его отец своим братьям-охотникам поведал: «Вот, грешники, послали нам небеса болезного, теперь я через него об вас обо всех такое узнаю… Трепещите, если что худое проведаю, если он… – ну, ты, конечно! – только обернётся даже на косой взгляд ваш, либо на недомолвие какое…»
    И я теперь всё хочу узнать: недомолвие, это когда неправду приплетают, или как?
    Чужак уже не слышал мальчишки; пристально щурил серые глаза свои, осматривал руки. Вот ссадина через всю ладонь от того злополучного троса: крепко въелось прошлое в руки! В непогоду ноет простреленное плечо – прошла пуля навылет, да задела что-то, что уже на всю жизнь… Провёл ладонями по лицу – вот она, мозолистая кожа на ладонях… Что ему приходилось ворочать этими руками?               
     Ладно, с памятью нехорошо, но не хватает дела… Как ему не хватает своего дела! Тоска по делу – до растерянности, до бессонницы по ночам. Вот тот же Ванька: отец готовит его к взрослой жизни, готовит, очевидно, с пелёнок, и ребёнок уже осознаёт ответственность свою перед отцом.  Даже в имени ответственность, ему бы такое счастье!               
     Понемногу смерклось, Ванька попрощался почему-то с поклоном и убежал.               
     Одиночество среди людей; жизнь под новым именем; человек без прошлого, и что с этим делать, как жить?
     Вернётся ли прошлое к нему?

                Глава 19. Звонок               
     Звонок в дверь…
Мы уже отучились воспринимать его как извещение о
визите, нам подавай загодя сделанное предупреждение по телефону, у нас нет времени ни на что, каждая минута бесценна, потому что она, эта минута – наша, личная. А уж дома, когда человек наблюдает себя без прикрас, в том уютном домашнем виде, пусть и в беспорядке, ему не хочется ни за какие коврижки делиться такой минутой с кем бы то ни было. К встрече гостя надо подготовиться, чтобы казаться перед ним лучше, чем есть на самом деле, и вдруг – звонок!
    Алексей не выносил свой квартирный звонок, дважды
за последний год обрывал его, когда работа шла полным ходом над очередным полотном, да потом опять восстанавливал, но вот звонят… Да что ж такое… Звонят, звонят так, что… И он, в рабочей блузе, измазанной красками, открыл дверь…
     Алиса…
                *  *  *               
… а я тебе в который раз говорю: ну и что? Ты думаешь, вот так запросто можно заявиться, чтобы попить чайку за твоим измазанным красками столом? Я це;лую неделю, как  дура, утром, в полдень и в десять вечера, как
на дежурство, прихожу под твою дверь…
      Что у тебя со звонком?               
   – Только что сегодня починил, извини. Я на месяц отключился от внешнего мира, обрубил все свои телефоны, занавесился шторами чёрными… Помнишь, как забыли занавеситься в Галерее у Павла?
   – А я-то думала, что ты где-то бегаешь, может, завёл себе кого… Вот кого себе завёл, особенно хотелось бы знать. Под твоими окнами дежурила, ждала, а ты, оказывается, у себя дома, в шаге от меня!
     Краси-и-и-во…
И что, так-таки отшельником, целый месяц? А кто тебе готовит? Или опять, как до меня, на сухомятке?
   – Догадайся с трёх раз…               
   – Не смеши. Или – да, или – нет. Только два варианта.
   – Значит, третьего не дано?               
   – Не дано.               
   – Недогадливая какая…               
С соседкой договорился, завтраки и обеды, квартира напротив. Вкусно готовит соседка!
   – Наверное, к тому же и молода, хороша собой…
   – Наверное, была когда-то и молода, и хороша собой. Звать её Евдокия Мироновна, одинокая, с виду лет семьдесят, дети разъехались, живёт одна. Стучится особым образом в дверь, открываю, принимаю подносик… Вечером отдаю пустую посуду, очень удобно.
   – Значит, в моих услугах не нуждаешься. Хорошо устроился!
   – А этого я не утверждал. Жизнь заставила, да и в работе с утра до ночи.
   – Пейзаж?               
   – Портрет.               
   – Не мой?               
  – Нет. На себя, любимую, сможешь полюбоваться, если
Павел покажет. В своей Галерее.
   – А этот когда покажешь?               
   – Увидишь первая, вот закончу...
   – Предрассудок!               
   – Почему предрассудок… Традиция!
   – Женщина?               
   – Нет.               
   – Что-то я сегодня не в форме, интуиции не хватает. Как пишешь-то?
   – Представь себе, по памяти. Есть такие лица, что врезаются в память намертво, мой герой как раз из таких.               
   – Тогда – удачи, а я пошла. Звонок не обрывай, мало ли…
     Алексей кивком головы, молча, будто вспомнив что-
то важное, проводил, тихо прикрыл дверь. Да, так и должно быть. Честно делай своё дело, тяни свою лямку в жизни, и когда-то ранее розданные тобой авансы вернутся, чтобы подтвердить правоту сделанного выбора. Вот и Алиса, можно сказать, вернулась почти, работа спо;рится, а если так, то что ещё человеку надо?      
     Да, у Павла давно не был, поддержать надо старика, но после, после; сейчас главное – работа, портрет этот, упрямые серые глаза… Опять глаза, как тогда с Алисой!
     Но нет, теперь это – счастье: вспоминать, раскладывать по эскизам каждую чёрточку, каждый штрих усмешки. Что там должно быть? Нет, не презрение, но превосходство правды, не упрёк, но сожаление учителя перед несмышлёнышем-учеником…
     А Алиса вернётся, вернётся обязательно, и не нужны будут соседские обеды, не нужно будет прислушиваться к стукам в дверь, оглядываясь на часы, не нужно! И снова запах кофейного аромата будет витать в его маленькой кухоньке по утрам, снова Алиса в простеньком халатике, как всегда вовремя, не отрывая по пустякам, будет подкатывать сервировочный столик в мастерскую с кофе и бутербродами.               
     Но чтобы так случилось, надо не подать виду, каково ему стоило вернуться в творчество, через что пройти, пройти и осознать значимость дела своего над всем остальным.
     И всё же удачной была поездка на Волгу! То, что сжёг некоторые работы, шаг неверный, надо было оставить, чтобы потом проанализировать себя, непутёвого, по этой, с позволения сказать, мазне…
     Да, прав был Павел; когда в первый же день встречи
с ним советовал беречь самое неудавшееся: посмотрись-ка на себя, подумай, как работалось, какие мысли витали, и что получилось из всего этого…
     Подумаешь, Гоголь какой, чуть что – в печку…
 Почему многие старые мастера исполняли свои шедевры уже по раннему маслу, как грунтовку использовали разве что? Или экономили на чистых холстах?
    Уже забыл, а ведь в истории живописи это должно быть…
     А снег уже витал над Москвой, и она ждала до ночи, когда включу свет в мастерской…
      Боже, какой я идиот! Если хоть на гран была надежда – долой все занавески, и да здравствуют телефоны, звонки и что там ещё?..      
     Надо, надо самому прогуляться у себя под окнами. Утром, днём, вечером… Нет, лучше у неё под окнами: надо же ещё и на дорогу время потратить!..
     О, самолюбие, как ты нежно оберегаешь меня!
Художник отдёрнул чёрную занавесь от окна, выключил освещение.  Двор, заставленный автомобилями, пред-стал перед ним. Мелкий редкий снег опускался на асфальт. Чёрная колея от недавно проехавшей машины маслянисто блестела, морозец незаметно делал своё дело. Красавица-берёза, не раз запечатлённая им на многих эскизах, ещё держала немного листвы, но, находясь под жёлтым уличным фонарём, сияла верхней частью кроны по-королевски.
     Что делает свет, лишь измени ракурс!
Алексей вернулся в мастерскую, выдернул из тумбочки верный «кэнон» и сделал несколько снимков. Пригодится, рано или поздно, но пригодится. Нет случайностей в этой жизни, всё закономерно. Пока закономерности бытия познать математическими методами не представляется возможным, а интуитивно, бездоказательно, вполне по силам как минимум десятку человек на этой планете.               
     Странно, какие мысли лезут на ночь…

                Глава 20. Портрет               

  – Послушайте, Генрих…               
  – Виктор, зовите меня Геннадием, я по бывшему своему русскому паспорту – Геннадий. И хотя фамилия моя немецкая, и, как была, так и осталась, но в России я – просто Геннадий…
     Друзья!
Вот человек, который помог воплотить давнишнюю мою мечту: построить дом на этой русской, святой для меня земле!
     В России говорят, что родину не выбирают, и я долго думал над этим. Могилы моих предков и в Германии, и в России, – так сложилась жизнь! – но Поволжье – место особое для немцев. Несколько поколений прожило здесь, но связь с Германией не терялась, прерывалась, но не терялась. Двадцать лет назад я уехал с близкими на Рейн, но постоянно вспоминал о Волге. То ли аура          Поволжья высока, высока и необъяснима высотой своей, то ли по крови я сделался наполовину русским, но вот чувствую, что короткие, на западный манер, тосты – не для меня. Не вместить в короткий тост то, о чём хочется сказать сейчас. Все эти двадцать лет я мечтал о своём доме в России, в свободной России, я мечтал, чтобы можно было запросто приезжать сюда, жить полной жизнью на этих поволжских просторах, от которых захватывает дух, жить свободным человеком, и вот настали такие времена, осуществилась моя мечта, осуществилась благодаря моим родичам, оставшимся здесь, благодаря моим русским друзьям. За них…               
     Prosit!*
Короткое застолье прервалось предложенной хозяином
небольшой экскурсией по дому. Генрих тихо говорил о последних годах жизни в России и в Германии, чем приходилось заниматься здесь и там, об общем и различном в характерах русских и немцев. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, обратил внимание гостей на галерею портретов предков, уделив каждому несколько слов.
     Комнаты украшали почти воздушные акварели волжских пейзажей, мебели было немного; русскому человеку показалось бы, что не всё ещё завезли, что дом не полностью обставлен. Ещё утром, подъезжая к особняку, Виктор думал над особенностями и различиями между народами. Что в этом случае должно служить объединяющим началом – различия ли жизненных укладов, или их общие черты, – и не находил ответа.
     Вот ручей между посёлками, хлипкий мосток между его берегами, заросшими кустами бузины и ежевики, и это – граница, граница между посёлком русским и немецким, как между двумя государствами. И здесь, и там  живут  люди,  и  здесь,  и  там   схожесть привычек,
*Prosit - в данном контексте - на здоровье! (нем.)

ценностей, натур людских, но в основном всё очень похоже, но посёлки…
     Посёлки разные, и только на первый взгляд схожи привычки и характеры людей.
    На втором этаже гости разделились; одни окружили небольшие банкетные столики с напитками и закусками, иные проследовали в игровую комнату, где королевское место занимал биллиардный стол и несколько небольших столиков: с шахматами, покерный и им подобные.               
     Здесь уже на стенах висели картины маслом местных художников в золочёных рамах, портреты, немецкие гравюры тяжёлых старинных кораблей, виды старых немецких городов и местечек; хозяин был собирателем всего этого.
     Немного оторвавшись от Генриха и его окружения, Виктор не сразу заметил, о ком тот ведёт речь; очевидно, об изображённом на очередном портрете…
     – Представляете, друзья; писать портрет по памяти, это же сколько самоотверженности нужно! Я – любитель старой Москвы, так называемых блошиных европейских рынков, передвижных выставок, то есть, всего того, что имеет неофициальный статус. В Москве вы можете найти меня на Арбате, глазеющем на изыски местной богемы, или в подвальчике самодеятельного театра, могу часами пропадать в частном музее. В общем, там, где совершенно неожиданно можно открыть для себя непризнанную пока знаменитость. Понимаете, я не Крез, на аукционы лондонские не езжу, но, тем не менее: где начиналась карьера каждого признанного мастера кисти?               
     Правильно, именно на таких неформальных выставках.
      А   этого  художника-москвича  мне пришлось уламывать очень долго; и знаете, чем я его взял? Если уж его современник на портрете, то должен же он хотя бы раз в жизни увидеть себя, пройдясь пешком; не в Москву же ему ехать?
    В моём доме есть где выставить полотна, у меня договор с местной галереей, так что милости прошу ко мне; по четвергам я постараюсь принимать!..
     Когда хозяйская группа отошла от картины, Виктор разглядел портрет.
     Да, не Семён приехал к нему, а он к Семёну.
Мистика какая-то!               
     Оставшись один в зале, вдруг с удивлением для себя обнаружил, что упрямые серые глаза настигают его по-
всюду, в какой бы угол он не забивался.
     Нет, не только талант художника тому причиной, тут сложнее; есть в этом человеке такое, что уже и художники с него портреты пишут. Как он там в своей избушке, ведь три года почти прошло, и забылось всё уже почти! Заехать, что ли к нему? Недалеко же… А удобно ли? Или с художника того, с Москвы начать?
    Вот, воспитывался на чистейшем материализме, а тут такое совпадение, поневоле в судьбу уверуешь. Логика случая! Но теперь-то для себя стало ясно: раз случилась вторая встреча, случится и третья, а на третий раз уж должно окончательно решится: будем порознь, или вместе. Но сейчас так помыслить, то вывод интереснейший напрашивается: он мне нужен больше, чем я ему, и тут никаких доказательств не нужно, ясно и без доказательств!               
     Возвращался в Москву Виктор поездом, наверное, первый раз за последние двадцать лет. Путешествие растянулось почти на сутки, дом Генриха был вдалеке от железной дороги. Вот она, Россия необъятная, сколько ещё всего построить нужно, сколько кругом дела! Да и городок свой родной также вдалеке от железки, одно название, что на Волге стоит, но до навигации речной четыре долгих месяца. Такси до областного центра почти четыре часа в дороге; хорошо, что в буран не попали. Недавно все пути позаносило, как хвастал таксист, а прямых поездов в Москву с ближайшей узловой станции нет. Роскошь такая ни к чему местным линиям – по столицам разъезжать!
    В кармане лежали адрес и телефоны столичного художника, автора портрета Семёна, адрес галереи, где портрет впервые был выставлен. Подготовиться надо серьёзно, тут кавалерийским наскоком не взять, никакой расчёт не поможет; надо, надо влезть в шкуру Семёна, и сообщество богемное ему поможет. Должно помочь, теперь он не отступит, отступать некуда, дело чести!
     Утро встретило московский скорый видами привычных подмосковных елей, чёрно-белым гребешком выстроившихся в ряд, городками пока ещё дальнего Подмосковья, очередями столпившихся машин у железнодорожных переездов.
    Вот переезды эти, сколько времени отнимают в дороге,
сколько в Подмосковье из-за них пробок. За сто пятьдесят километров до Москвы – пробки. А тоннели под железной дорогой с односторонним движением под ними, разбиты до крайности, наледь никто не сбивает. Или не хотят сбивать? И почему именно на переездах, на мостах, в тоннелях сильнее разбиваются дороги, неужели никому до этого дела нет? Идёт дорога как дорога, чуть хуже, чуть лучше; вдруг – мост… переезд… тоннель… перекрёсток – и всё, готовься к неприятностям.
     А чинят как… Промелькнуло: асфальт – в снег, в чёрные лужи… Молодцы, ребята!
     Эх, Россия! По дорогам твоим узнаю; тебя, откуда бы и куда бы ни ехал...

                Глава 21. Отец Никодим               

     – Павел Никодимович, значит, договорились: как на сходе порешили, так и начнём. Если от посёлка версты две взять в сторону Большой Пади, так там выделенная властями делянка под рубку леса на дома;, вот нашему семейству и поможешь. Да и тебе пора обживаться, для себя лес облюбуешь…
     А кедры какие! Обухом в мороз чуть тронешь – звон по душе такой, что твой благовест московский! А годика так через три, как выстоятся срубы, довезём и поставим в неделю.
     Чужак согласно кивнул.               
«Посмотрим, посмотрим; уж тут, кажется, пригодился…
     Так почему бы и не жить… как-нибудь?
Тебе-то что самому надо?»               
     Ничего вразумительного так и не дождавшись от Ваньки, пытался сосредоточиться на мелочах, пытался тренировать свою память. Соседям было и невдомёк, что
человек, выживший не в самый подходящий для выживания случай, с неистребимым упорством займётся, по их мнению, чушью. Его заставали за бормотанием над какой-то книжкой, которая тогда же и обнаружилась при нём в заимке. Книжка да парашют, в который он и был завёрнут, как древний грек. Да мало ли что можно ожидать от пришлого, мало ли блаженных скитается по белу свету? Простые, в сущности, люди, они жили тем, что давала природа, и не требовали от судьбы большего. Лишь отец Никодим изредка поглядывал на крестника, будто пытаясь что-то прочесть в его упрямых глазах…  Да что глаза, раскроют разве то, что на душе? Иногда пытался разговорить странного человека: мол, раз крест носишь, так на исповедь, пожалуй, что стороной обходишь крёстного своего?               
     Но на всё нужно время, случай, чтобы так пригласить, без обиды, как на само собой разумеющееся, как по самому пустяковому, но необходимому делу.
      Дьякон подошёл к лампаде, вгляделся в образа;, стоявшие на полочке в углу. Некоторые иконы от порчи закрывались стеклом, и потому казались многим гостям ещё более древними, сильными, ценными…
      От одного из стёкол отразился белесый лик подошедшего.   
     Совсем поседел отец Никодим, как лунь сделался, а ведь каким был ещё каких-нибудь тридцать лет назад!
Чёрные, как смоль, ниспадающие волосы, строгий бас во
время службы, а взор? Никто не выдерживал его, и всем казалось: знает всё, знает такое, да не говорит… Кайтесь сами, кайтесь, грешники, во грехах своих, иначе обмолвлюсь ненароком… Во всеуслышание… Как бы вам же худа не было!               
     Но паства уже не та, исчез страх, а со страхом и вера может уйти, и что тогда он, нужно ли Его слово тогда? Не стало огня в человеках, того огня, с которым горы движут.
     А ведь было время! И вот, кажется, пришлый появился в срок, да надолго ли хватит его авторитета с пришлым? И не спится теперь отцу Никодиму; ночь глубокая, из окошка когда ещё рассветом потянет… Так нет же, изыди, сомнение!..
     Опять лукавый под локоть толкает, не добьёшься своего, не будет по-твоему. Укрепи, Боже, веру твою в недостойном тебя! До первых петухов ещё думать и думать, да спасибо, даёт ещё Господь думать о грехах своих. Негоже паству наставлять, когда тяжесть на душе.
     Было время, отец Никодим вериги носил, месяцами не снимая, после того, как однажды в городе, тайно, в простом, не церковном одеянии, посетил выставку сов-ременных мастеров художественной фотографии… Ню… Это ещё что такое?
     Из первого же зала выскочил, как ошпаренный…
Но силён дьявол, добрался до него во сне ночью. Сходили с фотографий нагие женщины адской красоты и соблазна, и не доставало силы им противиться, забылись все молитвы, забылось всё, что он знал, забыл, кто он и где он, а они манили его за собой, и он шёл, как завороженный, и даже летел, приподнявшись над землёй, за ними…
     Ох, не к добру вспомнилось, не к добру…
 Возможно ли вести за собой паству, коли сам пал, и нет
наставника рядом, кто бы помог в вере укрепиться, кто бы отогнал мысли нечестивые о той выставке, да наста-
вил его на служение светлое? С годами приходит и прозрение, и, наверное, так было угодно небесам, чтобы знал человек: не должно прозябать в покое, покой надо заслужить, чтобы предстать перед Творцом в конце пути земного достойным прощения. Нет света без тьмы кромешной, и так должно быть и в жизни земной, должны быть вершины и пропасти, взлёты и падения, соблазны и покаяние…
     Очищение тоже надо заслужить, только тогда Его время придёт для тебя, когда ты сам будешь достойным очищения светлого, когда укрепишься сознанием своим жертвовать, жить в миру ради Него…
     Думай, человек, думай о жизни своей, о жизни ближних своих, укрепляйся сам и укрепляй веру православных, кто рядом с тобой, кто слабее тебя…
     Под утро лишь смежил веки священник, смежил на полчаса, чтобы встать окрепшим с зарёй для служения людям русским, земле русской, вере православной…
     А ещё через полчаса огромное малиновое солнце величаво выплыло из дымки над тайгой, и поплыл сизый туман за скованным льдом ручьём, и потянулись первые тонкие и серые пока дымы над родным сибирским посёлком.
               
                *  *  *
               
     Из небольшой, стоявшей несколько особняком избушки, вышел кряжистый бородатый человек, поднял голову к разливающейся над лесом заре…
     Может быть, и не было ничего?               
Тут, в таёжной глуши, вдалеке от больших дорог и больших городов, важнее и значительнее становится каждый человек, ибо его дело, его жизнь – на виду у всех, таких же самостоятельных, открытых душой людей. Их простые и незаметные на первый взгляд судьбы связаны воедино в одну судьбу маленького селения, и, если одному будет туго, его не бросят наедине с бедой. Разве такое мыслимо? Ударит его беда по тебе, ударит обязательно, и больнее, во сто крат больнее, если не поможешь соседу. И это естественно, естественнее и быть не может…
     Как можно не перевязать самому себе рану при случайном порезе, или не поправить упряжь, если конь твой всё косит и косит глазом, или отказаться выйти на постройку дома для новой, молодой семьи?
       Да руки сами попросят топор, и если «там» – это работа, порой тяжкая, долгая, то здесь – праздник! Праздник, потому что на виду у своих родных и знакомых, и тешишь себя удалью и сноровкой в деле, и смотришь - а как напарник твой, неужели лучше тебя управляется с инструментом? А старики, они что скажут? А дитя твоё – что толку говорить! – он, сын его, должен сам видеть, видеть и учиться труду, быть достойным своего отца. Что ты завтра ему скажешь, какими глазами станешь смотреть в его наивные, верящие пока ещё всему и всем, глаза? Праздник, потому что работаешь не за деньги, не за приз, не за благодарности, а за нечто более важное, чем деньги, более важное, чем все призы в мире, более важное, чем все самые горячие благодарности на свете. Работаешь за то, чему и нет названия, нет пока названия этому!               
     Бородач не спеша прошёлся к небольшой поленнице дров, с вечера вынесенной из дровяника, смёл рукавицей снежок, выпавший под утро, достал из-за пояса топор, и через десять минут поленницы не стало.
     Славно, ах как славно начинается утро! Вид всплывающего солнца над тайгой, где высоченные кедры, словно усмехаясь над лиственной порослью, возвышаются местами строгими башнями… Следы на свежевыпавшей пороше… Синеющие, длинные тени от ближних берёз, иглами впившиеся в снежную белизну пустого луга…               
     Что у него осталось от прошлого? Кусок шёлковой парашютной ткани? Так охотники разобрали для своих охотничьих целей. Рубцы на память от прошлой жизни? Кому они нужны здесь, среди таких же охотников и таёжных, профессиональных бродяг? У каждого из них такие же рубцы: от медведя, от упавшего нечаянно бревна, от жакана своего же брата-охотника, выстрелившего на слух, спутав человека с красным зверем.
     Да, книжка ещё осталась; смешно! «Занимательная физика», сто восемьдесят страниц, но выучена вдоль и поперёк за последние годы, выучена так точно, что можно на спор состязаться в точности с молитвами отца Никодима.               
     Откуда она?               
Чтобы посмеяться над человеком: вот какой привет из твоей прошлой жизни, держись, не теряй, не рви последнюю ниточку. Но даже если его и ищут до сих пор, то по каким приметам возможно отыскать?
     Невозможно!
А если уже и не нужен никому – мало ли что изменилось с тех пор в жизни его близких, если только они существуют! – и вдруг такой подарок!
    Нет; лучше жизни, чем здесь, уже не придумать, жизнь продолжается; или начинается, и начинается заново, начинается почти с нуля.
     Почти.

                Глава 22. Чувство и картины               

     – Хорошо, ты меня убедил. Почти. Но если для тебя, как мне кажется, всё ясно, то объясни…
      Предположим, существует некая теория поля, поля всеобщего, материального, пусть пока даже и не сформулированная, и, тем более, не доказанная учёными мужами. Рано или поздно к этому придут. По аналогии с этой теорией, чтобы яснее было вести беседу потом, вполне вероятно создание подобных полей и в области иррационального.               
     Фильм Марка Захарова «Формула любви» видел? Там граф Калиостро будто бы пользовался открытой им экзотической «формулой любви». Так вот, с чувства и начнём, как с наиболее привлекательной темы.
     Предположим, есть два художника, две живописные школы, оба портретисты. Оба – профессионалы своего дела, известны среди местной богемы и любителей, ценителей живописи, – но вот парадокс! – одному художнику для вдохновения во время работы необходимо впасть в некий транс; предположим, необходимо находиться под влиянием этого высокого чувства. Он бы и без него сделал своё дело, да вот кажется ему, что при таком состоянии выходит лучше, что ли. Либо, сам себе не признаваясь, ценит возникающее во время работы прекраснейшее состояние. Другой пишет, как пишет, без всяких сантиментов, картины выставляются, продаются время от времени. И он сам, и критики от живописи считают его успешным художником, уверенно шагающим по своей артистической жизни.
     Так вот: каким будет портрет от живописца, написанный под воздействием высокого чувства в отличие от портрета его оппонента? Заметим ли мы по почерку, обнаружим ли это? И вообще: а надо ли оно нам, это самое
чувство, в нашей работе?
     Семён окинул собеседника несколько более чем внимательно, и произнёс:
     – Что, – не получалось что-то, и вдруг… бац! – накатило, и вылилось на полотно?
     – Не скажу, что догадался, но где-то рядом. Но меня интересует не это, меня интересует ценность самой работы, возможность по ней обнаружить: а было ли чувство у художника, когда он работал, или нет? Подспудно, или вполне определённо какой-нибудь художественный критик отметит, усмотрит ли это, или пройдёт мимо без интереса?               
     Учти, меня в данном случае интересуют только портреты и портретисты.
     – А-га-а-а, в портрете скрыт шифр тайны, в человеческом образе на холсте; понимаю…
     А что, проведём опыт и надо мной, попытаюсь усмотреть. Но тобой было упомянуто вдохновение, с этим-то как быть? Есть вдохновение, так зачем же к чувству прибегать?
     – Вдохновение просто так не появится. Если за плечами школа, то живописцу необходимо решить всего лишь ряд задач, скажем так, чисто технических, а смысл решения – сложную задачу разбить на относительно простые, и потом, как говорится, разделяй и властвуй! Правда, это всё-таки не за станком стоять, вытачивая двадцать раз одну и ту же деталь из болванок, а немножко труднее. Вдохновение, как мне видится, это всего лишь умение попасть на гребень временной волны, что ли, когда эти технические задачи удобнее всего решать, или того проще, самого себя поставить на гребень этой волны, чтобы увидеть некую ясность, программу в решении художественных задач.
     К примеру: у тренера есть два спортсмена относи-тельно равных возможностей, а кого выставить на соревнование, как определить? А выставить надо одного.
     И тренер топает к учёным мужам-медикам, и те ему
показывают графики пиков спортивной формы его вос-
питанников, и он, не колеблясь, выбирает, кого следует.
    Пик формы художника – его вдохновение, и как тот решает задачи по его явлению к себе – задача каждого художника.
  – То есть, ты хочешь мне доказать, что вдохновение – не чувство, а способность?
  – Именно! Вдохновение – способность людей творческих; им без этой способности не достичь творческих высот. Помните у Пушкина: чуть ли не каждый день – новое стихотворение, и какое! Вдохновение не отрицает упорства в работе, наоборот: упорство, работоспособность идёт под руку с вдохновением; и так, продвигаясь по времени, они помогают художнику слова, в данном примере, выводить на свет очередной шедевр…
     Хорошо, пусть не шедевр, пусть органично выверенное творение со всеми атрибутами и признаками почерка мастера.
     С чувством сложнее. Ты должен направить свой по-лёт в определённое русло. Есть одна аналогия; правда, она мне не совсем нравится, но лучшей не приведу. Как-то у одного американца, пловца (опять спортивный при-
мер!) спросили после того, как тот показал на дистанции рекордное время: как удалось? А он ответил: представил, что за мной гонится акула.
     Вот вам сравнение: молит человек: приди, вдохновение, без тебя ничего не получается, не идёт работа, и всё; где же ты?
     В противовес этому никому и в голову не может прийти молиться о появлении некоего высокого чувства к некоему субъекту; скажем, к соседке по лестничной площадке. Предположим: я её хочу полюбить, а не удаётся, вот и страдаю… от нелюбви! Нет, не будет этого; такое возникает из ниоткуда и пропадает в никуда, и независимо от человека. Но под влиянием чувства человек перерождается.               
     В художнике в такие секунды как бы раскрываются некие каналы, через которые ему и диктуется, и в соответствии с которыми он, как в школе под ту же диктовку, и не вполне осознанно, но со стопроцентной уверенностью смешивает краски, подбирая тон и цвет, мазки; уверенно ложатся на холст, и именно так, как нужно. Мельчайшие штрихи на микроуровнях складываются в элегантную композицию форм, и при этом ты не делаешь ни единого лишнего движения кисти.
     Почему это происходит – тайна, загадка.
У того же Пушкина Александра Сергеевича множество правок в работе над стихами, видна работа ума, почти все его черновики испещрены зачёркиваниями, там угадывается торопливость, будто гений опасался, как бы вдохновение не покинуло его в тот момент. Но некоторые совсем без правок, будто снисходило на него сверху.
     Да, а вдохновляться можно чем угодно: хорошей по-годой, отсутствием долгов, полученным и частично оплаченным заказом. Мало того: и чувством в том числе, и памятью о нём. Я не верю, чтобы художник – кем бы он ни был! – живописцем, поэтом, скульптором, кем угодно, но только творческой личностью! – должен дожидаться, чтобы его посетило это неземное явление, называемое вдохновением. Творческий человек в принципе сам должен быть носителем вдохновения, то есть видеть во всём, или почти во всём, творческое начало своего окружения. А что там его окружает, неважно. Важно другое: донести до человечества собственное ви;дение предмета, и так до-
нести, чтобы человечество восклицало от увиденного-услышанного.               
     А вот отразить на полотне влияние высокого чувства, воздействующего на художника, который под его воздействием создаёт шедевр…
     Чем, кроме чувства, можно объяснить необъяснимое?
  – По поводу всеобщей теории поля применительно к иррациональному, мне понравилось. Наверное, за этим кроются вполне пока неопределённые гармонические ряды, а чувство лишь впихивает ваши потуги в это прокрустово ложе, даёт команду: вправо-влево – нельзя! -–только так! Но я могу лишь предполагать; да и по каким законам наши чувства диктуют нашему телу, рукам, глазам, и… сооружать нечто материальное, картину, например?
    – А ты… Ты же ухватываешь характеры своих знакомых и направляешь их вполне осознанно в придуманное тобою действие?
     – Не совсем так. Всё складывается лишь в самом конце, когда индивидуумы несколько разговорятся, раскроются. Мне удаётся определённым образом спровоцировать кого-нибудь на откровенность, заставить его сесть за своего «конька», и вот тут-то и сплетается сеть из небольших, на первый взгляд, незаметных вопросов-уколов, подводятся оппоненты по застолью, и на противоречиях взглядов спорящих, на предмет суждения и ловится рыбка. Разумеется, когда человек колеблется, так у него на лице написано: читается такое лицо, как раскрытая книга!
     Но мне нужно некоторое время, чтобы тщательно, но незаметно для окружающих, осмотреть моего героя, выявить через реплики его и соседей некоторые точки интересов, на которые потом можно воздействовать.
     Я не психолог, мне нет дела до истинного лица чело-
века, либо до его ожидаемой реакции на мои суждения. Я просто подправляю его эмоции, что ли, некоторыми знаками-словами, и так, как дорожные знаки и светофоры с дорожной разметкой управляют автомобильным движением. Правда, свои знаки я выставляю самым неожиданным образом для своего водителя, чтобы он смог полностью раскрыться, раскрыться, как человек, и именно в том вопросе, который мне интересен. А люди раскрываются быстрее в нестандартных, или чрезвычайных ситуациях.
     Конечно, если мне знакомы некоторые личности заранее, то я значительно экономлю на времени своего спектакля, только и всего, а алкоголь лишь раскрепощает меня и моих актёров, а также обостряет чувства, быстрее получается вжиться в шкуру гостей. Но это не имеет прямого отношения к нашей беседе. По большому счёту, мне неважно, чем опьяняться. Думается, что если бы мой личный интерес пробуждался к событию, интерес неподдельный, огромный интерес на уровне «быть или не быть», тогда – в пропасть алкоголь, наркотики и прочую ерунду!
     Кстати, не пора ли перейти от абстрактного к конкретному: где можно взглянуть на твои картины?
     – Если пешком и не спеша – часа полтора-два ходу…


                *  *  *               
     Алексей проснулся в поту… Что за сон! Кажется, на минутку приложился к подушке, а развезло… Если так и дальше пойдёт, наяву придётся самого себя утешать, несчастного…
     Но интересно, какой бы вердикт вынес этот авторитет местного розлива о его работе? Жаль, сон быстро закончился, не удалось до конца досмотреть!
     Он подошёл к стопке эскизов, с которых подозрительно и с укоризной глядела на него провинциальная знаменитость.
     Привязался, надо же! Но вполне возможно, что картины уже и нет в галерее, Павел что-то такое на днях говорил, кое-какие деньги капнули в его карман.
     Прогуляться, разве что?               
Подойдя к окну, отстранил чёрную штору, и тут только сообразил, что действительно проспал всего минут десять; ночь московская расстилалась под окнами, ни души не появилось перед его глазами, и только два ряда равнодушно стоявших автомобилей мокли под мелким, нудно моросящим дождём.
      Нервы, нервы...               

                Глава 23. Без названия               

     Обычно Виктор держал свой смартфон при себе постоянно, но на этот раз пришлось выключить: предстояла встреча с важным заказчиком. При стандартной схеме в течение переговоров обсуждался формат и частота выходов комиссий на стройки, согласовывались формы отчётности и сроки сдачи работ, а сегодня пожелал участвовать сам создатель Фонда, и потому перего-воры грозили затянуться. Создатель, или Хозяин, как за глаза   его называло  ближнее  окружение, не был специлистом в области строительства, и потому приходилось настраивать свою команду на терпение, на умение преподносить прописные строительные истины очередному важному заказчику как нечто серьёзное и значительное.
    Почти всё было согласовано в группах на техническом уровне, предстояло разобрать финансовую сторону дела, но на всякий случай Виктор приглашал на такие встречи двух-трёх универсалов-экспертов во главе со своим главным инженером.
     Несмотря на бытующее мнение, что глава Фонда – чудак, любитель задавать острые, провоцирующие вопросы, совещание закончилось вполне миролюбиво и даже 
с некоторым оттенком добродушия. 
     Включив после встречи свой смартфон и просмотрев всю почту, Виктор наткнулся на сообщение от Семёна. Простой звонок, не дождавшийся ответа, электроника зафиксировала как не отвеченный вызов.
     Сколько лет уже прошло? Четыре года? Больше? В сторону время, не это главное…
               
                *  *  *               
    – И когда тебя ждать?               
    – Не знаю, Вить. Но мать плоха, и я подумал, что из Москвы проще организовать поиски пропавшего человека, чем из нашей тьмутаракани. Если возможно, конечно, и если захочешь взяться. Шансов мало, но если найдётся отец, мать сможет выпутаться, так в клинике сказали…               
                *  *  *               
    – Дело случая. Наш народ работящий, бывает и такое, и у нас костоправ есть, но тут костоправом не обойтись. По всем понятиям, столб жизни, позвоночник, то есть, тебе прищемило, а попутно могло и ещё что. Ты, главное, не шевелись, довезём до города, а там… Повезло ещё, что зима, дорога есть, везучий ты человек, Павел Никодимыч!               
    Рассуждая с Павлом, отец Никодим чутко прислушивался, изредка осматриваясь по сторонам. Лошадка шустро рысила, время от времени оглядываясь на хозяина, как бы понимая, что дело нешуточное. Почти двести вёрст по глухой тайге, провожатых нет, охотники все при делах; нет лишних людей в посёлке зимой! Поверху соломенной подстилки – дерюга, на дерюге – промасленная тряпка, на тряпке – четыре охотничьих ружья, взведённых как положено…               
    Дьякон вспоминал, как вставал человек на ноги, тянулся к работе; сначала по часу, по два, а потом... Нужным человеком сделался чужак в посёлке, очень нужным! Всего-то три года и прошло, а как развернулся! И
ведь сам пришёл, сам предложил ему храм перестроить.
Не подвело чутьё отца Никодима.
    То ли ещё было! 
И воссиял храм, заблестел по-новому…
    Кто косился попервоначалу, издалека стал шапку ломать… А сколько пришлый пятистенков уже сложил? Эх, люди!
    А к печному делу откуда сноровка? Всего одну поставил со стариком Ермолаем, одну, а потом сам стал выбирать себе помощников.
    Если бы не случай с сорвавшимся бревном…
И вот теперь отец Никодим собственноручно правит своей лошадкой, и в сене под тулупом лежит дорогой ему человек, и лежит не просто, лежит, подвязанный спиной к жердине, чтобы не дай Бог ничего не сместилось у него в дороге. И чудится отцу Никодиму, что и не Павел он вовсе, а сам Христос, и что не к жердине он привязан, а на кресте распят! Недаром в неблизкий путь весь посёлок вышел их провожать, и с каждого двора нанесли и припасов съестных, и дерюги застелить, а кто ружьём, кто тулупом, кто чем помог. Стар уже отец Никодим, стар, да жилист; не становись на дороге ни человек лихой, ни зверь; и непогоду одолеет, и с пути не собьётся…

                *  *  *               
    Большие окна областной клиники постепенно наполнялись светом: сибирское солнце всходило медленно. Главврачу уже доложили о необычном пациенте, по слухам, подобранном лет двадцать назад в тайге староверами. Анализы и рентгеновские снимки доказали показанность к операциям на позвоночнике, но если бы только позвоночник… И теперь предстоял разговор с удивительным гостем… Так, на всякий случай, мало ли что… Уведомить родственников, или что ещё…
     Известнейший на весь край хирург, исследуя больно-
го, не давал гарантий на стопроцентный счастливый исход, и к тому же имел своё, особое мнение, отличное от большинства. Или делать в условиях областной клиники все операции, готовясь к самому худшему, или немедля отправить в Москву, где шансов на удачный исход было несравненно больше.
    При потерпевшем обнаружилась книжка с физическими опытами, очевидно, выкранная им у школьного физического кружка, и больше ничего, ни денег, ни документов.               
    Но о том, что человека прятали староверы, разговор предстоял особый и с кем следует, и туда уже было доложено. Правда, поп, привезший его в клинику, как-то быстро и хитро исчез, сославшись на срочные и важные какие-то свои духовные дела, так что выяснять, кто та-ков, откуда, было не у кого. Всё, что возможно, записали со слов самого; неизвестного, назвавшегося Павлом Никодимовичем. Фамилия отсутствовала.
    Следователь обещал за неделю добраться до всех баз пропавших без вести в стране лет десять назад, но успех не гарантировал. Да и смущала рана в плече, явно походившая на затянувшееся пулевое ранение. Откуда оно? Уж не бежавший ли из мест не столь отдалённых, не преступник ли?..               
    Последний консилиум всё же принёс свои плоды: авторитетнейший хирург настоял на транспортировке удивительного пациента в Москву.

                Глава 24. Эпилог. От автора.

    Последнее, что было известно автору, читатель уже знает, но однажды в один из осенних московских будней
мой хороший знакомый Виктор (ну, вам он также знаком!) сообщил мне, что ввиду чрезвычайных обстоя-тельств ему удалось воплотить на время своё желание, заполучить в Москву героя нашей повести.
    Надо сказать, что и сама повесть была написана по воспоминаниям Виктора. Сталкиваясь с ним несколько раз по работе в последний год, я не упускал из виду необычного человека, живо интересуясь его судьбой, и получал самые свежие комментарии по этому поводу. Для связности повествования всё же пришлось использовать некоторые более поздние данные, изложенные в первых главах, что-то домысливать и самому.
    Большую помощь в этом деле оказал мне следователь небольшого поволжского городка, которому удалось остановить сбыт раритетов, представляющих музейную ценность, и упечь куда следует доморощенного воротилу районного масштаба, но это случилось много позже.
    Но – ближе к делу.               
Как-то в осенний слякотный выходной я был приглашён своим знакомым в некую самодеятельную галерею под интригующим названием «Античная школа», размещавшуюся в подвале одного из сталинских домов Москвы на Ленинском проспекте, о которой читатель уже имеет некоторое представление. Мероприятие вёл хозяин галереи, или Павел Второй, как за глаза величали его некоторые присутствующие из местной богемы. Тут же находились и некоторые мои заочные знакомые по повести.
     Собрание началось необычно: хозяин галереи со сцены представил невысокого человека средних лет в качестве ведущего вечера и давнюю свою знакомую, Светлану Степановну, всему почтенному собранию, предложив ей в его обществе поделиться воспоминания-
ми о её Москве, о Большом театре, об известных москвичах, поклонниках её балетного таланта. Светлана Степановна, как мне показалось, была польщена такой честью выступить перед собравшимися, не обратив вначале и тени внимания на какого-то провинциала рядом с собой. Правда, она обладала редким даром удерживать внимание собравшихся. Речь её лилась свободно и до поры безмятежно. Провинциал будто и не проявлял должного интереса к рассказчице, только иногда, для связности повествования выступающей, задавал некоторые уточняющие вопросы личного характера, которые, впрочем, были самыми обычными и безобидными, помогая Светлане Степановне краткими репликами не терять связи с залом.
   Заранее предупредив меня о неординарности личности нашего героя, Виктор начисто отбил интерес выслушивать саму; Светлану Степановну, и потому я невинно занимался разбором дел в своём смартфоне. Прошло несколько минут, как я краем уха уловил вопрос Семёна (таково было имя ведущего-оппонента известной в прошлом балерины):               
  – Светлана Степановна, вот вы упомянули о собаке своей, которая живёт в вашей квартире, вы её называли Мухтаром. Мне как-то непонятно: она вас охраняет?
  – Молодой человек, она – мой друг, друг и член семьи, хотя получается, что семья очень маленькая, я и мой ротвейлер.            
   – Порода, достойная уважения.               
   – Да, собака крупная, и, хотя я с нею специально не занималась, но чужого может напугать своим видом, и не только видом, так что она приучена при чужих находиться в наморднике.
    – Так как же вы её называете другом, а в наморднике держите? Вот у меня дома, в Поволжье, тоже есть один друг, кот Васька, живёт в нашей прихожей, но он пользуется полной свободой. Когда захочет – уйдёт, а захочет – вернётся, и я его считаю также членом нашей семьи. А по характеру – лев, чистый лев! Охотник, каких мало. Даже птицам от него достаётся. Но я и представить себе не могу, если бы мне пришлось на своего друга, члена семьи, надевать ошейник, или намордник. У меня почему-то ассоциации возникают... странные... друзей в намордниках держать... непонятно как-то. А если представить себе, что среди друзей у меня ещё и люди попадаются...            
    Я забросил свои дела и уже с неподдельным интересом наблюдал за событиями, разворачивающимися на сцене у рояля со сломанной ножкой. Зал также заметно повеселел.
    И Семён как-то наивно развёл руки, и в полной, как показалось, растерянности, попросил присутствующих в зале назвать своих друзей, особо подчеркнув, среди членов своих  семей, кого они привели на эту встречу в каких-нибудь там ошейниках-намордниках, так как он близорук и сегодня забыл свои очки.
    Зал рассмеялся, а бывшая балерина даже как-то про-
гнулась от неожиданности всем станом, что сразу стало ясно: Большой и Светлана Степановна – это навсегда.
    Манеру Семёна говорить с людьми я бы назвал как доверительную. Да, и отметил бы, что собой он напоминал человека, которого можно встретить на обычной московской улице, и у которого можно было бы узнать, как пройти, предположим, на Патриаршьи пруды, и который снабдил бы вас точнейшими сведениями, да ещё, пожалуй, и проводил бы, и рассказал бы об этом историческом месте; в общем, повёл бы себя с вами, как самый настоящий москвич, искренний и простодушный.
    Во время замечательных диалогов бывшей балерины и нашего героя зал не раз всхлипывал аплодисментами, но чаще – неожиданным хохотом, до того были непредсказуемы метафоры и удивительно наивная манера ведущего вести беседу. Он будто чувствовал зал, иногда делая свою собеседницу то явным противником зрителей, то меняясь с нею ролями в разговоре.
    В перерыве я не спускал с него глаз, отметив по часам, что тот почти всё время перерыва провёл за чайным столиком в обществе очень похожего на себя человека с тростью, только много старше его, очевидно, родственника. Мои наблюдения нарушил какой-то неизвестный мне зритель (я его приметил сидевшим в первом ряду), и как-то отрывисто-чётко произнёс:
   – Я вижу, вы глаз не сводите с этого человека! А ведь у меня имеется его портрет... Да, позвольте представиться: Генрих.
   Дружески протянув руку, незнакомец продолжал:
    – Я давно отработал своё, и это даёт мне право и возможность наблюдать жизнь. Интересуюсь живописью и графикой, театром; русским, в частности; кое-чем ещё... Да, о театре; вы не находите, что общий уровень драматического театра в мире несколько упал, да и русского в
том числе?
   Обиделись? Не отвечайте... Это лучшее, что можно сделать... для театра. Я сюда подошёл задолго до начала, тут есть на что посмотреть, но того, что сейчас я наблюдал на сцене... Да этому и названия нет! Вот вы определите жанр... этого... э-э-э... представления?
    Я отрицательно качнул головой, а Генрих продолжал:
   – На немецком… нет, что-то не подходит… на русском... нет, не то… Попробуем на ином... скажем, improviser… да, не иначе... Совершеннейший профессионал, improviser а жанр...
    Но вдруг он извинился, сообщив, что должен срочно меня покинуть, и отошёл, бормоча себе под нос филологические термины на немецком и русском, и больше я его не видел.
    Как потом признался Виктор, мне посчастливилось побывать на московском дебюте Семёна, где негласно, в качестве обычных зрителей, присутствовал один известный столичный режиссёр в компании своих друзей, двух театральных критиков и удачливого продюсера, а также его хорошие знакомые, знакомые знакомых и проч.
    Впоследствии следы нашего героя затерялись; помнится, что из Москвы он уехал, а на Поволжье не вернулся. Сманил ли его модный продюсер или удачливый провинциальный режиссёр неизвестного пока столичной публике куда-то, или нашёл наш герой своё место иным образом – кто знает! Там же, в Галерее, после необычного представления мне удалось пересечься взглядами с Семёном.
    Что в нём удалось увидеть? Наверное, некоторую добродушную внимательную усталость, как будто этим он и высказался: подожди, дорогой, пока не время для нашего разговора, мы ещё встретимся…
    Да, и на чайном столике он оставил простую ученическую тетрадку в сорок восемь листов, забыл, наверное. Вернуть тетрадь мне не удалось, Семён и родственник его как-то незаметно затерялись в толпе, а хозяин галереи, небезызвестный Павел Второй, от тетради открестился. Где сейчас мой Семён – неизвестно; но если вдруг в вашем городе вы случайно приметите человека среднего роста с серыми пронзительными глазами, который внимательно кольнёт вас взглядом, то, возможно, вам посчастливилось встретиться с ним. Мне же думается, что наш разговор ещё впереди, ещё состоится, по крайней мере, я до сих пор надеюсь на это.
    Кто-то ведь должен вернуть ему забытую тетрадь?


P.S.
                Забытая тетрадь

                Падает снег

Падает,
         падает,
                падает,
                падает снег,
Мой любимый мотив и единственный мой оберег,
Подставляешь ладони, а я для себя прошепчу:
– Мне остаться бы здесь, я с тобою остаться хочу.

Я уйду от судьбы за сосновой твоей тишиной,
Только здесь, знаю я, побеседую тихо с тобой;
Сколько прожито лет,
                как же я догадаться не мог…
Я приехал к тебе, я теперь только твой, городок.

Падает,
         падает,
                падает,
                падает снег,
Чёрно-белые сны - разноцветное счастье на всех…
Просто месяц январь, просто утро, седьмое число,
Просто падает снег.
        Тишина.
Просто мне повезло.

Просто время пришло для меня,
         и я стал понимать,
Что везёт только тем, кто умеет себя отдавать;
Приезжайте ко мне в городок,
      вы, быть может, из тех,
Для кого в январе на седьмое здесь падает снег…




  Падает,
         падает,
                падает,
                падает снег,
Мой любимый мотив и единственный мой оберег;
Подставляешь ладони, а я для себя прошепчу:
Мне остаться бы здесь, я с тобою остаться хочу.

                2015   


   

       * * *

Всё когда-то закончится
под малиновый звон
над январской бессонницей
полутёмных окон.

 Где вы, ночи весенние?
«Не моё…»
      прошепчу;
жизнь – полёт и в падении,
не хочу, но лечу.

Затуманены пристани,
ни одна не берёт;
«Погоди ещё, выстоим,
и продолжим полёт…»

Неоткрытые истины…
В тёмной рамке портрет…
Голод жизни неистовой:
«Невозможного нет!»
             –   –   –
… вспомнить самое важное
под малиновый звон
над январской бессонницей
полутёмных окон…

                2014


           * * *

С оборванным листком календаря
Моей болезни светит разгуляться:
В последнюю декаду февраля
Распались виды зимних декораций,
Дорожная немая колея
Взяла аккорд растаявших вибраций.

За переменой ветра не успеть:
Кого-то ждёт признание, награды,
Кто лезет сам в серебряную сеть,
Кого пихают, приговаривая:
                – Надо...
Разумно за спиной скрывая плеть;
Прикормленный потом услышит:               
                – Рядом!..

Философу пяти с немногим лет,
Пускающему в колею кораблик,
Совсем иной откроется сюжет:
У капитана с деревянной саблей
В сравнении со мной вопросов нет,
Ведь он романтик до последней капли.

Когда-нибудь совсем иной поток
Достигнет тонкой кромки побережья,
И Запад обернётся на Восток
Зарёй закатной, пламенной и нежной,
И я вдруг вспомню, что его исток
Был освящён мальчишеской надеждой.

              2015



            Март

Обычно – тёмно-серый цвет,
Берёза – в белом;
В тот час Создатель, как поэт,
Игрался мелом.
А корабельная сосна
Блистает медью,
Зажглась рассветная волна,
Проснулся ветер;
Дожди пролили в липы чернь,
Стволы чуть плачут;
Встаёт с востока новый день,
Несёт удачу.
Нагие ветви…
Месяц март…
Восходят соки…
Теней решётчатых парад –
Кусок дороги.
Съедает время слабый «плюс»,
Ложится иней,
И льёт закат кровавый блюз
На вечер синий,
И вот уж первая звезда,
Предвестник ночи;
Над головою – провода,
Четыре строчки.
Закончен день.
Черно вокруг
На свете целом,
И лишь кора берёз-подруг
Всё также, в белом.

        2014



        В полутонах             
 
Полутона…
              Размыта акварель…
Воздушен образ...
                Облакоподобен…
Помешивая ангельский коктейль,
Творец дремал в божественном сугробе.

На волю вырываясь вещим сном,
Желания парили лёгкой дымкой
И падали на души серебром,
И разрывали ночь на половинки.

Взывала к сущему высокая тоска,
Реалии высмеивая будто;
Решения на грани волоска
Держала крепко каждую секунду.

Догадываясь, что тебя ведут,
Испытываешь странные восторги;
Жизнь пролилась за несколько минут,
И снова утро,
                утро на пороге.

За шторами – иная акварель;
Но кто, себя обманывая, тешит?
На блюдце преподносится апрель,
Совсем как раньше,
                только мы – не те же.

В нём что-то есть, что не дано понять,
В полутонах изнеженного неба;
Найти себя и снова потерять,



И снова верить,
              истово, нелепо,
И снова падать в ласковую мглу,
И снова – акварельные мотивы...
Лишь для тебя, и больше – никому...
И волнами.
       Приливы и отливы...

В полутонах является апрель.
     Полутона…
            Размыта акварель.

            2014





    У заброшенной пристани

    Отражение корчится
на весенней воде...
... всё когда-то закончится,
знать, когда бы, и где…

 … у заброшенной пристани
снова встретить рассвет…
…если вместе – мы выстоим,
невозможного – нет...

 … будет дождь, будет радуга,
и роса на траве…
… нет, не кровь, волчья ягода
на уставшей листве…

 … лист, вмороженный наледью
на рыбачьих мостках…
… стол, застеленный скатертью…
… седина на висках…

 ... ветер северный, с моросью,
первый снег и следы…
... предзакатные полосы,
мартом вскрытые льды…
 … утро синее, тихое
под апрельским дождём...
 
... не вдохнуть и не выдохнуть…
      помолчим, подождём…

          2015



        * * *

Раскрывает утро свет,
Первый луч упал в страницу;
Перепутанные лица,
Неразгаданный секрет…

Продолжаем диалог:
Ночь растаяла украдкой,
Но весенние повадки
Угадаю между строк.

Что случилось – не понять,
Что осталось – не запомнить,
Но в полёте вспышки молний
Удавалось обгонять.

Сбросит утро прахом сон
На субботние заботы:
«Беспокоятся народы...
Нарушается Закон…»

Но не вписывает день
Мой сюжет на благо мира…
«Опускается секира…
В мушке – новая мишень…»

Беспокоится Шекспир,
Окрыляя жизнь сонетом,
И уже куёт победы,
Проливает эликсир,

Поднимая карандаш,
Над линованной страницей,
Вспоминаются зарницы,
Фантастический пейзаж…
Ясно, сочно входит сон
В чёрно-белые зигзаги,
Наяву, не на бумаге,
Восстаёт со всех сторон.

Успевай запечатлеть,
Что однажды вдруг приснилось,
Вдруг оказанную милость
Постарайся дотерпеть.

А когда прольётся ночь
Продолжением страницы,
Вдруг раздвинутся границы
И прольётся тёплый дождь,
И взойдёт над головой
Ослепительно-весёлой
Счастье радугой-подковой,
И прошепчет:
          «Я – с тобой!..»

Если вдруг на миг проснусь –
От восторга захлебнусь…


           2014


            * * *

Немногое мне удалось спасти!
Да-да, я помню майские призывы,
Дождя нечастого, разбуженные ивы,
Зимы седой последнее «прости».

Забвение как повод оправдать
Веселье новое насмешливого мая,
А с ним всё больше и надёжней забываю
То, что нельзя по жизни забывать.

Но почки вскрылись…
    Что преподнесёт
Лукавый месяц, что ещё забуду?
Свет воскресения, назначенное чудо,
Звезды сорвавшейся отчаянный полёт?

Когда-то это было…
     Но когда?
По времени несётся колесница,
И кодами запутывает лица,
И прахом рассыпаются года.

Но есть закрытое;
                не одолеть весне
Того, что мигом каждым властвует во мне. 


             2014


            * * *

  Заканчивает вечер бенефис,
Закатывая солнце в горизонт,
Волнует кожу мимолётный бриз,
Предвосхищая пламенный уход.
Но всё горят на склонах у вершин
Расплавленные призраки небес,
Восходит ночь из каменных морщин,
Бросая тени пачкой и вразвес.

Как жаль: жизнь состоит из мелочей!
А тут – совсем иные маяки,
Дневной свободой радуюсь:
                ничей!
Но в темень расширяются зрачки.

Откроешь необычный календарь,
Заглянешь за последнюю черту…
В одном лице и раб, и государь…
Пройдёт и это к раннему утру.

Когда зажжётся снова горизонт,
Когда опять зашепчется прибой,
И свежий ветер возвестит восход,
Почудится твой голос:
              – Я – с тобой…


             2014



          * * *

От остывшего дня до восхода,
До высокого вечного неба,
Два знакомых гудка парохода,
Да горбушка печёного хлеба.

Просто остров, где камни да сосны,
Да поляны под северной синью,
Дом бревенчатый, поле, берёза,
Но и это зовётся Россией.

А под южным полуденным солнцем
Отгоревшее счастье империй;
Рано, поздно ли,
Всем воздаётся
По неверию, или по вере.

Что здесь было, послушайте сами
Тишину на холме Палантина;
Бродят призраки первых из равных
По развалинам древнего Рима.

К ним возносится стон Колизея,
Отболевшего, рваного зуба;
В окроплённые кровью музеи
Входит варвар туристского клуба.

Современные экскурсы строги:
–Тридцать евро… гоните монету!
Развращённые римские боги
Принимали достойно победы!

Скрежет бронзы, свирепые рыки,
Толпы жаждущих крови и смерти…
Что искали вы, тёмные лики,
На забытой, далёкой планете?

Гуманизм и убитые чернью…
Свет патрициев…
Низость плебеев…
Вера истовых ждёт воскресений
От распятого Римом еврея.

Остывают прибрежные камни,
Потемнели небесные своды.
Русский север.
Открытые ставни.
Не проспать бы гудок парохода.


            2014



              * * *

Два часа до зари,
               два часа как полжизни;
Образ прошлого «я»
               тенью ходит по снам;
Это было со мной,
               я вернулся, я лишний,
Время пущено вспять
               по заветным волнам.

 Как ещё высоки
            звёзды прошлых июлей!..
Настоящего нет,
             всё случилось давно;
Грежу… Сны наяву;
            а людей обманули,
И до истин дойти
              никому не дано.

Не у нас ли пророк
              бродит в звании бога,
Век отдать не спешит
               на потеху толпе?
Чудо – только всерьёз,
              чудо – чтобы надолго
Задержалось в руках,
              чтобы только – себе.

Камни собраны в явь,
             час железа не узнан,
В торжестве пирамид
             сила чуждых богов,
Расстилается свет
             вдохновенного блюза
Верой в лучшее в нас,
            у друзей, у врагов.

Первый солнечный луч…
            Первый щебет синицы...
Возвращение в жизнь…   
            Воскресение дня…
Что-то было…
                Но что?
Под замками границы,
Но, надеюсь, что там
        ждут и помнят меня.


           2014


           * * *

Предчувствие полуденной жары
В открытии усталого июля;
Спадают предзакатные костры
Прощанием слепого поцелуя.
Весна – обман.
И мне не передать
В сиянии белеющих черёмух
Упавшую ночную благодать
На вечно шумный, пьяный пылью город.
Ему не стоит дифирамбы петь,
Не стоит клясться чёрными мостами;
На торопливо поднятую плеть
Не молятся родными берегами.
Беспечен расточительный инстинкт;
За чёрным платом кроется свобода,
Стрелой пронзая древний лабиринт
Давным-давно забытого народа.
Но также, как и в прошлые века,
Почувствую волнение дыханий
И свет совсем иного маяка,
И приступы разбуженных желаний,
И угадаю всё, что за платком
Вдруг пролилось в тумане городском.


              2014

               

          На беспутье

Отдышало,
            отболело,
                отгорело…
     Ну и пусть!
Слишком жарко,
              живо,
                смело
Скрылось в солнечную грусть…

Фотографии на память,
На пейзаже –
             два окна…
Как вернуться…
              как представить…
Серый день,..
            дождя стена…

     Э Т О – Б Ы Л О !

     Не оставить…
Метеором пронеслось…
Вдруг разбуженную память –
Пулей,   
       выстрелом насквозь;
И теперь – живи, надейся,
Только счастья не проси;
На беспутье – хоть залейся,
А беспутья – пол-Руси.

Надышаться…
          Наболеться,
                Загореться бы опять!..
Где та маленькая дверца,
Где сургучная печать?

То ли эхо, то ли стоны…
Проворонил…
               Упустил…
Годы…
           Свечку у иконы
 Не поставил…
               Не простил…
И теперь – живи, надейся,
Только счастья не проси!

  Эх, беспутный!
Пей…
        Напейся!
На беспутье – пол-Руси…


          2014



      Билет в один конец

А вспомнишь ли?
Билет в руках,
Но поезд твой исчез,
В душе – пустыня,
      и впотьмах
Бредёшь сквозь странный лес,

И нет дорог, и солнца нет,
Царит над миром ночь,
Компостером пробит билет,
И сыплет мелкий дождь.

За измерениями лет
Заблудших не найти,
Остался разовый билет,
Сошёл на полпути.

А жизнь – одна,
  а цель – одна,
Забыто, что искал,
И только смотрит тишина
Из тысячи зеркал.

Не оступиться бы теперь,
Коль память прожита,
И пусть не человек,
       пусть зверь
Укажет, где черта.

 За кругом круг...
            Не сосчитать...
У времени в долгах…
Перо, чернила и тетрадь
Устроятся в мечтах.

Тогда и будет дан отсчёт,
Судьба сожмёт виски,
И вздрогнешь
   – знаю наперёд! –
От боли и тоски,
И вспыхнут в памяти слова:
– Куда бежишь, глупец?
        Тетрадь.
Последняя глава.
Билет в один конец. 


         2014


         Провинция

Сжимают мертвенно виски
Холодной осени мотивы,
Её последние мазки,
На расстоянии руки
Наивно в реку входят ивы.
В границах бледной тишины
Зеркальным водам нет прощенья,
И мы опять обречены
Смотреть с восточной стороны,
Глотать их сумрачные тени.
В полнеба кровяной закат
Растреплется над чёрным лесом...
Найти бы верный адресат,
Кому знамения грозят,
Кому – покуда неизвестно.
Там, где течёт спокойно жизнь,
Где дважды в сутки переправа,
И где не принято спешить,
Где ходят в храмы для души,
Там начинается держава.
Там раскрываются миры,
Там ярче видятся закаты,
Там ароматнее костры,
Соседи милы и добры,
И потому – я верю! – святы.
И я опять спущусь к реке
По тропке в зарослях крапивы,
Где в сонно-сгорбленной тоске
На прибережном завитке
Наивно смотрят в воду ивы.

           2014



      Дон

Срывала осень
года и листья,
Сносила в Дон,
Дождём последним,
холодным, чистым,
Я был сражён.

Забыт надолго
дощатый домик,
Вишнёвый сад,
И ты забыла,
и ты не помнишь
Наш виноград.

Дрожит багрянцем,
оплёл ограду...
Не увидать!
Ушёл хозяин,
 не сбросил плети...
      Замок...
      Печать...

Всё также плавно
Катит воды
Осенний Дон,
Но что мне делать
С моей свободой,
  Не скажет он.


      2014



  За переездом

Сонный этюд.
Догорают клёны.
В утреннем свете –
призрак предзимья.
Гулко стучатся
 в стыки вагоны
Отполированной
рельсовой синью.

За переездом –
сосны и солнце,
За переездом –
стрелы-дороги,
За переездом
ветер смеётся,
В прах разбивая
сны и тревоги.

Рельсы – граница,
и, если честно,
Всё бы оставил
 за переездом.

 
     2014



                * * *

Нескончаем поток нисходящих истерзанных линий;
Приготовьтесь уйти, пламенея, в холодном огне!
Первый знак октября;
               Вы, наверное, тоже любили,
Всё пройдёт, и забудется лето в чужой стороне.
 
Отголоски весны в ожидании пурпурных красок...
Мой художник ушёл, позабыв запереть свою дверь;
Перемешаны сны за лукавством изысканных масок;
Летний, лёгкий роман
              с неизбежностью зимних потерь.

Остывает земля, не успев перегреться за лето,
Наползают туманы с низин и пустынных полей…
Удалось одержать над собой слишком быстро победу,
Но себя победить…
Поражение – это верней.

В холодеющем дне ожидание первого снега;
В утро выльет январь архаично божественный цвет.
Возвращение – взлёт, тут и альфа моя, и омега,
Я закат пережил, остаётся дождаться рассвет.

Он прольётся весной под щебечущий шелест синицы,
Под апрельские стоны капели звенящего дня,
В прошлогоднем блокноте
      найду две последних страницы,
Окунусь в нашу осень с надеждой, что помнишь меня.


                2015




          * * *

Опять перемены в погоде
сжимают упрямо виски,
и ветры осенних мелодий
играют на струнах тоски,
и небо скупыми дождями
поёт и поёт об одном;
            октябрь,
зачарованный странник
стоит у меня под окном.
Нескоро, но всё же обгонит,
оставит меня за чертой,
но в зиму о многом напомнит
полоской закатной одной,
где золото кроет багрянцем
усталую, тёмную медь,
светясь умирающим глянцем,
 не смея навек умереть.


         2014


            * * *

Край света остро виден в октябре,
Когда посыплет сонно первый снег,
И лес, внезапно за ночь постарев,
Прищурится из-под угрюмых век.
 
Но все мы будто залегли на дно,
Что на уме – никак не прочитать,
Край света – шторой скрытое окно,
В котором пепел, выжженная падь.

Растягивая время до утра,
Бессонница одалживает в день
Растаявшее вечное «вчера»
На опустевшей, сморщенной земле.

Привычки протрубят в бараний рог:
И что с того, что виден горизонт?
Под серой мастью запад и восток,
На каждый день прописан чёрный зонт.

Очерчен круг.
Сезон дождей прошёл.
На плахе новой след от топора.
Край света.
            Штора.
                Утренний раскол.
Ноябрь.
      Безвременье.
             Предзимняя пора.


           2016



            * * *
               

   Начало увядания грядёт;
Не в силах сохранить и цвет, и силы,
Готовится единственный полёт,
Пожаром повторяющий светило.
За этим всплеском вдруг восстанет дым,
И вновь огонь в последнюю секунду
Возьмёт своё, и сполохом седым
Покроются былые изумруды…

Я слышал, как слетается листва,
Я шёл по краю бесконечной тайны,
И камертоном падали слова
Вслед за листвой, негромко и печально,
Но только тот, кто их произносил,
Не видел, как я рядом проходил…


             2014



            * * *

Не выведав трепета красок,
спадает сухая листва,
довольно бессмысленных сказок,
слова – это только слова.

Не многим доверится осень,
не сразу поверишь в неё,
дождливая, серая проза
прокралась в оконный проём.

Но как-то не хочется верить,
что всё преходяще на свет:
последняя наша потеря
дороже всех наших побед.

В морозах забудется осень,
под снегом исчезнет листва,
но сказку из жизни не сбросишь,
не вырвешь из сказки слова.


           2015



           Ноябрь

Разорванный почти наполовину
Издалека сияющей зимой,
Цвета ухода – серый, чёрный, глинный
Волочит над подмёрзнувшей землёй.

Но с каждым днём темней его оттенки,
Но с каждой ночью всё прозрачней свет,
Обледенелые его ступеньки
Одно шипят:
«Всё – суета сует…»

Свершение извечного обряда
За маской летаргического сна
Уже прошло.
     Опустим долу взгляды:
Проплачена последняя цена.

Грядёт антракт в симфонии природы,
Где седовласый властный дирижёр
В предчувствии блистательных аккордов
Над рампой мира руки распростёр.

Ещё не время, и молчат оркестры;
Отдать поклон осенней тишине
Не торопитесь:
                в гамлетовской пьесе
Жила надежда:
               новый свет в окне.

Он разольётся сонной, бледной ночью
Пушистым снегом, искорками льда
По тротуарам, полосам обочин,
На землю, крыши, шляпы, провода,
Замкнутся нити кольцами событий,
Откроется начальный нотный лист,
В предчувствии непознанных открытий
Коснётся клавиш звёздный пианист,
Но это мы услышим на заре
И вспомним об ушедшем ноябре.


            2014



           * * *

Всё здесь остаётся, как и прежде,
В мире силикатных кирпичей,
Четырёхподъездные надежды
В пять обычных серых этажей,
Выше крыш раскидистые ели,
Тихие, заросшие дворы;
Старые, скрипящие качели
Ныне незнакомой детворы;
Да берёзы, вечные берёзы
На исходе прожитого дня…

– Ты вернёшься?..
          шелесты-вопросы
Каждый раз преследуют меня.


           2015



           * * *

  Теряет свет последняя звезда,
впадая на день в облако забвений;
родятся, укорачиваясь, тени,
и снова в ночь уходят поезда.
«Прощание славянки» –
                вечный марш;
последний день,
                осенний и ненастный,
последний лист,
            оставленный на счастье,
бокал шампанского –
                растаявшая блажь.
Предзимье потеряло белый цвет,
в растерянности мокрые вороны,
по площадям, на тёмные перроны
грусть разольёт декабрьский рассвет,
немую, нерастраченную грусть,
     но я вернусь в мой город,
         я – вернусь…


             2015