Не оглядывайся

Ещё до войны перебралось наше семейство на новое место, в один из предгорных районов Северного Кавказа. Пока мужики месили ногами саман и складывали стены будущего дома из сырцового кирпича, жили мы в землянке. Место было дивное: воздух чистый, горы на горизонте синие от тумана, а по ночам так тихо, что слышно, как в степи перекликаются совы.

От соседней станицы до нашей землянки вели три дороги. Длинная — окольная, через балку и высохшее русло реки. Короткая — пыльная грунтовая, разбитая арбами. И самая короткая — тропа, что резала напрямик через старое смешанное кладбище, где столетиями хоронили и православных, и мусульман. Заброшенное, оно давно поросло колючим бурьяном и терном, каменные плиты и деревянные кресты покосились, а некоторые и вовсе ушли в теплую, пропитанную дождями землю. Старики шептались, что ходить там после заката — не к добру, но мой отец, Иван, был человеком крепким, с характером, не из суеверных. «Мёртвые не тронут, живых боятся надо», — говаривал он, отмахиваясь.

В тот день он уехал в станицу по делам, задержался. Возвращался уже глубокой ночью, когда луна, узкий серп, бросала на землю обманчивый, молочный свет, а тени от курганов лежали черными безднами. Лень было кружить балкой, да и усталость брала своё. «Ничего сегодня можно с срезать», — подумал Иван. И свернул на кладбищенскую тропу.

Тишина там стояла гробовая, давящая. Не слышно было ни сверчков, ни шелеста сусликов в сухой траве. Только его собственные шаги отдавались глухо, будто земля под ногами была пустой. Воздух был холодным, не по-летнему, и пахло полынью, пылью и чем-то ещё — сладковатым и тяжёлым, как запах увядших цветов на заброшенной могиле. По спине пробежали мурашки, но он, отогнал их, стиснув зубы. Лишь на середине погоста, обходя провалившуюся плиту, он почувствовал на себе чей-то пристальный, недобрый взгляд. Обернулся — никого. Только бледный туман клубился между камней, принимая зыбкие, почти человеческие очертания.

Домой он вернулся за полночь, усталый и злой на собственную глупую нервозность. В землянке все уже спали. Жена, мать моя, дышала ровно на полатях, мы с сестрёнкой сопели, сбившись в кучу на грубой дерюге. Стараясь не шуметь, отец разулся, скинул засаленную телогрейку и холщовые штаны, бросил их на сундук у входа и, вздохнув, повалился на свою постель.

Только голова его коснулась подушки, как началось.

Сперва со стола у печки с лёгким звенящим стуком упала жестяная кружка. Все проснулись разом. Мать привстала, спросонья бормоча: «Кто тут?». И тут же деревянная ложка, лежавшая рядом, подпрыгнула, как живая, и со звоном шлёпнулась на глиняный пол. Потом другая. Потом кочерга, прислонённая к печи, с грохотом покатилась по полу, хотя её никто не трогал.

В темноте, освещённой лишь тлеющими углями в печи, мы увидели, как по хате, словно кузнечики, запрыгали мелкие вещи — ножи, иголки, пуговицы из  шкатулки матери. Они стучали по стенам, по полу, описывая в воздухе странные дуги. В углу сам собой заскрипел ручной жёрнов. Воздух стал густым и колючим, налитым беззвучным воем, который ощущался не ушами, а самой кожей. Меня, маленького, охватил леденящий, животный ужас.

Отец вскочил, бледный как полотно. «Что за чертовщина?» — вырвалось у него хрипло.

Мать села на постели. Она не кричала, не плакала. Её лицо в полумраке было строгим и сосредоточенным. Она посмотрела прямо на отца, и взгляд её был твёрдым и знающим.

— Иван, — тихо, но очень чётко сказала она. — Ты через кладбище шёл?

Отец, растерянный, только кивнул, не в силах вымолвить слово.

— Так, — мать резко сказала. — Вставай. Сейчас же. Бери этого, — она мотнула головой в сторону его одежды, валявшейся на сундуке, — и относи его туда, откуда принёс. И раздевайся потом не в хате, а за порогом. Там же и руки мой, и умывайся, с ног до головы. И запомни — когда пойдешь обратно, не оглядывайся и не отвечай никому, даже если будут окликать по имени. А как вернешься, ступишь на порог левой ногой и трижды сплюнешь через левое плечо. Ступай! Быстро!

Её голос не допускал возражений. Иван, могучий и властный мужчина, послушался, будто мальчишка. Он схватил свою одежду, словно она была полна гадюк, и, отодвинув тяжелую дверь, выскочил в ночь.

Как только дверь захлопнулась за ним, странная пляска предметов прекратилась. Ложки и кружки замерли. Кочерга лежала неподвижно. Давящая тишина сменилась привычной ночной. Мы с сестрой, дрожа, прижались к матери. Она молча села между нами, положив нам на лбы холодные ладони, и устремила взгляд на дверь.

Ждали мы недолго. Скоро послышались шаги. Отец вернулся босой, в одной нижней рубахе, мокрый и продрогший. Вода стекала с его волос на пол. Он стоял на пороге, не решаясь переступить его, и лицо его было серым, помятым, с огромными глазами, в которых читался потрясённый ужас.

— Всё? — спросила мать. — Не оглядывался? Не откликался?

— Всё, — прошептал он. — Отнёс... к тому провалу... Разделся у арыка... Умылся... А на обратном пути... — он сглотнул, — сзади матушка покойная звать стала... таким ласковым голосом... еле удержался.

Он сделал шаг через порог, стараясь ступить левой ногой, и трижды, с усилием, сплюнул через левое плечо. Мать кивнула и жестом позволила ему войти. Он вошёл, робко, как чужой, и сел на краешек лавки, не поднимая глаз.

Больше ничего не прыгало и не летало. Скоро землянка наполнилась ровным дыханием спящих. А отец с того дня никогда больше, даже самым ясным днём, не ступал на кладбищенскую тропу. И нам, детям, наказал строго-настрого: «Живых бояться нечего. А вот к миру мёртвых надо относиться с почтением. И уж если случилась такая беда — знайте правильные заговоры и обереги».