Взгляд Матери

В нашем городке, где дома утопают в виноградных листьях и смоквы мягко падают на землю, жил хасид по имени Меир, невысокий, голова его была склонённой, словно вечный дождь. Говорили о нём, что он не вспоминал радости — ходил под тенью печали, которая с утра отражалась в его глазах, как облако.
Но в праздник Суккота, когда скрипят струны в песнях и улыбки скользят по столам, Меир вдруг пробудился — словно кто-то тихо коснулся его плеча во сне. Он открыл глаза и в первый миг не понял, почему сердце его оживилось. Его печаль поднялась, вытянулась, словно подсолнух, и стала иной — как если бы она дышала.
Той ночью на входе в город появился цадик, рав Шломо, о котором одни говорили, что он чудотворец, другие — что он просто умеет молчать дольше других. Никто не знал, откуда он; он сидел на пороге с куском хлеба, прикрытым платком.
Меир, заворожённый этим явлением, подошёл, как ребёнок, который впервые видит живую воду. Сердце его устремилось к раву, как ребёнок к матери. Он не говорил ни слова, лишь смотрел на лицо цадика, и в этом взгляде была мука ожидания — того, чем станет его собственная жизнь попозже, когда печаль войдёт в дом как старый друг.
Рав Шломо не спрашивал — только смотрел Меиру в глаза и улыбался так, как матерям дано улыбаться детям, когда те впервые встречают солнце. В этот миг печаль Меира отразилась в глазах цадика — не исчезла, не испарилась, а стала яснее, как если бы вот-вот дождём пролиться, чтобы вырасти.
Меир стоял и чувствовал, как вечность отражается на его лице; он был уверен, что цадик видит в нём ребёнка, даже тогда, когда он казался взрослым, и что именно в этом зеркале его злое и доброе сердце найдёт себе место. Он не смог бы этого объяснить — ведь есть вещи, которые мать объясняет не словами, а просто взглядом и движением руки.
Той же ночью Меир не спал — он ощущал, будто его душа приближена к молчанию цадика, к тому свету, что проступает на лице, когда печаль встречает прощение. Он вспомнил истории о раве Нахмане, который говорил: цадик может стать матерью хасида, его грудью, его дыханием, его благословением. Цадик, по слову раввина, учит смотреть на мир как на себя самого, как младенец, ищущий отражения в глазах матери.
Видение не было сном — было преждевременным утешением, обещанием. Наутро Меир не прошёл мимо цадика, а сел рядом, и когда тот положил руку ему на плечо, он почувствовал, будто вес всего города, вся горечь, вся древняя радость стала лёгкой, почти невесомой. От одного прикосновения — ни слова, ни знака — Меир озарился, как стекло после дождя.
Тогда рав Шломо заговорил тихо:
— Каждый несёт своё дерево скорби, сын мой. Но не всякий несёт его один. Цадик — не чудотворец, а человек, умеющий быть зеркалом: смотреть глазами матери, отражать печаль, давать миру новое дыхание.
— А как же боль моя? — спросил Меир.
— Она отражается во мне, как твой лик отражается в воде. Пока ты видишь себя глазами другого, ты ещё не один. А если вдруг боль твоя станет тяжела — дай ей имя, как дают имя ребёнку, чтобы знали, что она живая. Смотри на неё, и увидишь: она сделает тебя мягче для других.
Меир не ответил, как не отвечает младенец, когда его молча кормят. Он почувствовал — ни тревогу, ни восторг, а тот простой покой, который испытывает ребёнок на руках матери.
С тех пор он стал молчать больше — и в этом молчании случилось много радостей, а печаль его засияла, будто серебряная вязь на платке, подаренном равом Шломо. И говорили люди: “Есть в нашем городе Меир, который научился отражать себя в лице цадика, как ребёнок в глазах матери — и этого достаточно, чтобы знать, что в мире ещё есть свет”.
И на все времена запомнилось ему: не всякая радость приходит со словами, иногда радость приходит как печаль, отражённая во взгляде Матери.