Деревья, которые стоят вместе

В поселении у реки зимы тянулись дольше, чем это обещали календари, и лампы горели не ради привычки, а ради нужды. Люди там знали цену огню, как знают цену хлебу: если делишь — хватает всем, если бережёшь — гаснет. Наш учитель, которого называли цадиком, не потому что он был выше других, а потому что свет от него не оставался у него, говорил нам просто: «Стойте вместе — горите сильнее».

Он любил ставить людей рядом, плечом к плечу, чтобы слова молитвы складывались в нити. «У каждого слова есть свои огни, — повторял он, — и их не десяток, а столько, что и считать глупо; главное — говорить не для себя». Мы слушали, кто с осторожностью, кто с охотой, а лёд на реке трескался, будто подтверждая, что огонь бывает и в воде.

В длинные субботы, когда столы становились щедрыми, а песни — длинными, он устраивал Онэг Шаббат, не ради веселья, а ради покоя. Он говорил: «Речь освещает буквы». Мы удивлялись, потому что дети знают буквы чёрными. Но когда учитель произносил слово, буква в книге становилась тонкой, как стекло, и через неё видно было не больше, чем должно: окно, за которым свет не преломляется, а ожидает.

Он любил окна и перегородки, которые разделяют слишком быстрый свет от жизни. «Есть окна, — говорил он, — которые лучше закрыть на время. Не потому, что мы против света, а потому, что в мире всё идёт медленно; если открыть слишком широко, человек не успеет стать человеком». Он не спорил, потому что спор — тёплый, а ему нужен был огонь другого рода.

Среди нас был юноша — его прозвали Сафрин, не из-за книжности, а потому, что он слушал страницы, как другие слушают людей. Он не стремился быть особенным, но у него было то, чего не хватает большинству — тишина рядом с огнём. Учитель глядел на него так, как глядят на сосуд, который ещё пуст и потому пригоден для воды. «Я не покину мир, пока не наполню тебя светом, достаточным для твоих дней», — сказал он как-то, и это не было обещанием, это было обычной фразой человека, который знает меру.

Мы не поняли сразу, что значит «наполнить». В других местах «наполняют» лавки и ведра; здесь — голову и руки. В один из вечеров учитель позвал его и возложил руки на голову — не для власти, а для передачи. Те, кто стояли ближе, почувствовали, как воздух сделался более ясным; те, кто стояли дальше, заметили, что слова приобрели вес. Юноша не изменился в лице; изменилось то, что мы не умеем перечислять.

С того времени он начал учиться иначе. Не скажу, что стал мудрее; мудрость — это детские счёты. Он стал более связанным: каждое движение связал со светом, каждую мысль — с огнём, не таким, который жжёт, а таким, который держит форму. «Если связываешь себя — не теряешь себя», — сказал учитель, и мы записали это как правило, которое нельзя проверить на базаре.

Ночью, когда в домах затихает звук, у него было своё занятие: он сидел внутри света. Я не видел этого и не прошу верить. Но когда он говорил, что сидел в световом столбе, становившемся огнём, руки его дрожали не от страха, а от напряжённого присутствия. Он не называл это героизмом; он говорил: «Нужно иногда быть близко к тому месту, где ты забываешь своё имя». Учитель кивал и напоминал: «Закрывай окна вовремя».

Так мы узнавали осторожности. В поселении нашлась пара стариков, которые оберегали границы, и когда кто-то падал ниц во время тихих молитв, они отворачивались: не потому, что сомневаются, а потому, что видение — сосед по комнате без дверей, и не всякий сосед — желанный. Учитель не запрещал падать; он учил возвращаться. «Выйти за предел и вернуться с жизненной силой, — говорил он, — это не искусство и не магия, это ход человека».

О магии говорили редко и коротко. «Есть вещи, — сказал старший ученик, — которые похожи на действие, но идут от страха». Учитель отвечал: «Мы идём к свету с именами наших отцов; если на пути встретится чужая тропа — вернёмся». Мы не спорили: спор приравнивает разные пути, а нам хотелось не равнять, а узнавать.

Иногда они учились вдвоём — учитель и Сафрин. «Большая группа — хороший шум, — говорил учитель, — но тонкий огонь любит малые комнаты». В такие вечера окна закрывались плотнее, и даже лампа на столе будто становилась ниже, чтобы не мешать более яркому. Он давал ему частные йихудим, не для тайны, а для роста. «Слова должны обретать огни в тишине», — сказал он, и тишина стала действием.

Зимой случилось то, что потом называют в книгах «преображением». Юноша пришёл на молитву как обычно, стоял рядом с нами, не выделяясь. Но когда заговорил вслух, люди поняли, что слово — не звук, а нить, и их плечи стали более прямыми. Я не уверен, что это можно увидеть глазами; у нас есть другие органы для таких дел. Учитель улыбнулся — не ему, а свету, который вдруг оказался доступным всем. «Сейчас, — сказал он, — пламя от одного переходит к другому». Мы стояли как деревья, и в нас прыгал огонь не от ветра, а от близости.

Потом случилось странное. Те, кто раньше делили хлеб неохотно, стали делить огонь охотно: если у одного слово горело, рядом у другого начинался хитлахавут, и разговор переходил в молитву, и никто не чувствовал себя героем. «Месирут нефеш — отдача души — не там, где люди смотрят», — сказал однажды учитель, потому что он знал, как легко превращается горячее в показное. Мы слушали и не записывали: некоторые вещи нельзя класть в тетрадь — бумага вспыхнет.

Сафрин, как ни странно, сделался спокойнее. Те, кто ждали от него чудес, говорили: «Он стал другим». Учитель поправлял: «Он стал тем же, но нового рода». Он не объяснял, что это значит; у нас не принято называть то, что не держится на языке. Юноша не любил рассказывать о своих ночах. Если его спрашивали, он говорил: «Я сидел в свете». И добавлял: «Потом вернулся». Они улыбались: «Надо ведь возвращаться».

В праздник, когда масло в лампах тянется не торопясь, у нас были слова, которые умели светить больше других. «Не потому, что они сами сильнее, — говорил учитель, — а потому, что их произносят вместе». Мы стояли рядом, не толкаясь, и каждый чувствовал, как его язык перестаёт быть одиночкой. «Наше поколение получит облако света, — сказал учитель, — если мы будем держаться друг друга». У нас не спрашивали, что такое облако; мы знали это лучше всяких облаков в небе: рядом с хорошим человеком яснее.

Между тем нашлось место для страха. Люди в поселении не любили пугаться вслух; они отдавали страх словам. «Если кто-то видит слишком много, — говорил старик, — он теряет себя». Учитель соглашался, не потому что боялся, а потому что знал меру окна. «Открываешь — закрывай. Не проси у света быть добрее, чем он есть. Свет — свет». Мы поняли и перестали просить лишнего.

Я однажды увидел, как юноша читает книгу, и буквы там были не чёрными. Я не скажу, что они стали белыми; у нас нет таких чернил. Они будто тоньше стали и пропускали сквозь себя ровный свет. Он сказал: «Речь делает это». И добавил: «Когда говоришь, каждый звук — как огонь». Я не попросил доказательств; огонь доказывает сам себя: если поднести руку, она согреется.

Он перестал желать чужой силы. Если к нему приходили за благословением, он не держал руку над головами, он шептал: «Будь рядом», — и люди верили, что это достаточно. И правда было достаточно: не потому, что он был сильнее, а потому, что мы привыкли стоять бок о бок и делить огонь без смущения. Я не знаю, как это объяснить тем, кто видит чудо в движении рук; наше чудо двигалось между нами, как молоко по столу: важно не пролить.

Однажды зимой, когда снег перестал падать и стал светиться сам, учитель сказал: «Теперь мы — деревья». Он не имел в виду лес, он имел в виду ту близость, при которой от одного вспыхивает другой. Мы смеялись, но не громко; смех — не меньшее пламя, и его тоже надо беречь. Мы стояли так, как стоят деревья в правильном месте: не слишком близко, чтобы не сгореть, и не слишком далеко, чтобы не застыть.

Если бы кто попросил у нас доказательств, мы бы отвели его к лампе. Лампа не спорит. Если поднять фитиль — пламя станет выше, если опустить — ниже. Так и с нами: когда окна открыты — свет идёт быстро; когда закрыты — человек успевает дышать. Иногда нужно довести себя до края — чтобы помнить дорогу назад.

Я пишу это не ради описания чуда. Чудо — как хлеб: хорошо, когда он свежий, и плохо, когда его выставляют на витрину. Я пишу, чтобы сказать, что наш учитель умел сажать свет в людях, как садят деревья — не бросая зерно на ветер, а находя место, где оно взойдёт. И ещё, чтобы объяснить, почему мы стоим тесно: не из бедности и не из страха, а потому, что пламя от друга вспыхивает лучше, чем от любого полена.

Если кто спросит: «Это было магией?» — я отвечу: «Нет». Это было нашим обычным хождением: один сидит в свете, другой греет руки рядом, третий закрывает окна, чтобы успеть услышать своё имя. И если ещё спросят: «Это было?» — я скажу: «Это бывает всякий раз, когда мир становится тихим, слово — огнём, а люди — деревьями, которые стоят вместе».