Осколки мозаики, глава 8. Час пробил

Глава 8. Час пробил

Осколок третий

Начало 1918 года


Семья спешно съехалась в Питере.
– Уехать бы вам, княгиня, – граф обомлел от обмолвки. – Прошу простить великодушно. Я только хотел уведомить вас, графиня, что…
Ком обреченной нежности не таял в горле. Не в силах более осознавать предстоящую потерю, мучимый умом и сердцем, граф зрелым размышлением понимал заблуждение, увлекающее их к катастрофе. Господи, как же она была права, указуя преступность безумных идей – заблуждений великих, когда события оживают джином из сказки. Серебряный аксельбант сверкал слезами подступающего раскаяния, за ними хаос, безнадежный хаос и кровь…
– Снег, иней, как чисто и светло, милый, – графиня прервала молчание.
Выходя из кареты, она ткнула зонтиком под ноги. Ямка в гнусном крошеве и следы, затопляемые уличной сукровицей, осенили графа прозрением запоздалым. Тревожный озноб засквозил им в лицо. Он впервые увидел страх в очах ея, зазвеневший хрустальной сосулькой, сорвавшейся на крыльцо.
Страх?..
Нет, то ужас! Ужас неслыханного произвола реальности, только сейчас – при обмолвке, им обнаруженный и понятый нутром, да так, что лучше бы и не родиться, не жить, не знать своей единственной. Ненасытный демон требует жертвы, уже опрозрачневшей от неминуемости и столь явственно отдаляемой. А впрочем, так и так погибель. Но ей!
Как можно ей?
Граф сразу поднялся к себе: недосягаемые образа, теплится лампадка.
– Неужель, Господи, я ведь верил, верил и ведал, что творю! Чьими молитвами, Господи, Боже всемилостивый, ступаем на адские жернова. Пылает камин, прислуга еще покорна, и кучер нестроптив, но насторожен, еще… сколь еще дозволено одним воздухом дышать, сколь еще не отнимешь неделимую благость близких душ? – граф ошалевал от бессилия произнесть…
Графиня коснулась плеча, невозмутимо приглашая к позднему ужину. Искрило шампанское, и розы источали благоухание, уверяя в незыблемости порядка, пренебрегая сумятицей душ человеческих. Возлюбленная оживленней и словно бы радостней, чем в их юные годы. Привычная молчаливая беседа угаданных жестов и взглядов.
Их окрестили роковой парой, идеально слившейся воедино, а прочее – игра. Игра света: маски и маски. Нет, она не примет иной участи, еще возможной некоторую пору. Леденящую прохладу где-то в левой груди никак не залить, не унять, не замолчать.
– Извольте, водочки, сударь, – звонкий голосок гимназистки, беззаботной и мудрой.
Годы минуют ее – как хороша!
Граф любовался супругой, отвлекаясь на проказы, забыв гнетущую боль предчувствия – тоску, объявшую мир, лишь кажущийся прежним, как забытое лето в обмороженных зеленых кронах родового парка.
– Богиня вдохновения, восхитительница ангелов… – граф шептал, лукаво заплетая излишнюю бодрость выпитого в не очень изысканные комплименты, на которые он не был ловок, как многие в свете, язвительно сгоравшие от зависти.
Но он предпочитал говорить глупости, пугаясь каждой вздрагивающей минутной стрелки на старинных часах, которые вот-вот пробьют свое жуткое бремя.
Тревога прячется крапленой картой в колоде, вечер разыгрывается, ставки крупнее всех фамильных бриллиантов или… Вдруг это нелепая ссылка на сон – кошмарный сон наяву?
Он не находил в памяти ни одного вечера, где бы они так веселились и только для себя. Гостей нет, да теперь уж не затевали балов и приёмов. Упоение каждым мгновением, упование на драгоценную отсрочку.
А вдруг незначительный случай переменит волю?
Они танцевали самозабвенно, сменяя друг друга у рояля, забыв о клавишах, сближались в мазурке под неслышные па, уносились в вальсе отчаянного восторга.
В смутном золоте свеч колеблется эхо полуночной залы, восхищение устроенным шумом утопает в звоне фужеров и всплесках ладоней.
– Ах, браво-браво, граф!
Из затаенных глубин души, радуясь изречению вслух, слова исторгались с наслаждением. И это прекрасно! Обретало голос сокровенное, ведомое лишь во сне, что так умиляло батюшку на исповеди и радовало матушку («то, голос сердца, дети мои, то ангел любви образует вас, верьте, верьте друг другу…»). Снисходившее к ним обоюдное откровение, высказанное сначала в шутку и с громким смехом, не рассыпалось на бессмысленные звуки – не остужало чувств, а вселяло надежду – надежду на спасение.
Государыня Надежда не попустит…
***
Военный мундир к лицу и легкий багаж прикручен к пролетке, хрипят нетерпеливые кони. И голос призывный трубы знает почти наверняка, что граф защитит свою ненаглядную.
Прощаясь, она смело поправила его:
– До встречи, до скорой, возлюбленный!
И он безбоязненно смеялся и верил в свой единственный шанс.
– Сударыня, я не хотел бы видеть вас вдовой. За вами князь, прощайте!
Смутившийся князь пожал локоток.
– Графиня, я скоро отъезжаю. Город пуст, всё зависит от вас. До последнего я ваш покорный слуга. Ваш супруг просил меня…
Солнце заскользило над парком, трогая оцепеневшие силуэты на мраморе проводивших ступеней.
Очнулась улыбка графини.
– Благодарю, милый князь, я остаюсь. Я дома, кто посмеет тронуть? Премилая весна задалась, всё образуется. Пойдемте в гостиную, что ж горевать? – слова звучали утверждением, а не вопросом.
Смахивая слёзы, Матрёнка охала в голос. Грустная медлительность прошуршала по мозаике паркета, оттаивая в нежности Шопена. В бессильном гневе князь отмахнулся от ожидавшего его кучера и последовал за графиней. В подкатывающих к горлу аккордах всё яснее различая приближение герцогини Трагедии, чей триумфально-фатальный бал, вероятно, уже назначен… Вспорхнула белая ажурная накидка на волосах пианистки, играющей самозабвенно и, не замечая нот, любезно перелистываемых великой княгиней Разлукой, одарившей князя сияющей улыбкой.
Времена, где друзей не ждут, заполучили власть…
Мечется бедная Матрёнка, не ведая, где бы упрятать графиню.
А слуги давно разбежались, да и нянюшка исчезла в лабиринтах дворца.
– Барыня-барыня, стучат, двери ломят.
– Так, поди, открой.
Графиня и не укладывалась спать. Прическа надменно высока, словно сейчас утро дворцовых визитов, вызывающе сверкало бриллиантовое ожерелье, пышные буфы искусно нависали на плечах, локотки сжимая, жесткие кружева в каменьях скрывали точёные запястья. Алфея ощущала багрово-бархатную тяжесть платья, обнимающего колени, церемонно сходя по парадной лестнице в залу.
Онемевшая Матрёнка пятилась к трясущейся, вырываемой двери, отступила от кованого топота.
Пылают факела, запах махорки, стужи и металла, людность и грохот крушения, вопросы к непроницаемому спокойствию хозяйки.
Сцепленные на талии пальчики выгнулись от рывка, предательски оголив плечо, интригуя визитеров недосягаемостью. Недобрый взгляд изучал классический профиль, холодил взведённой угрозой зашептавшие на ухо подвески: «Этого следовало ожидать».
– Обезумели, хамы, – невольно ответила графиня, вполне владея собой.
Щелчок оглушил. Она смотрела уже со стороны…
Долго и прочно хрустит ткань, удерживая сникающее тело, цепко сжата обманчивая легкость рукава, обнажив левую грудку, невинно удивленную нелепым обращением. Отшатнувшись, бесноватые, никак не ожидавшие подобного исхода, будто бы бережно укладывают ее на ковер, матерясь, оставляют дом распахнутым. Вьюга заметает еще зеленые, не успевшие состариться рыжиной, не уставшие листья октября, ощипывает богатые кроны вековых исполинов. За мглою звёзды как никогда печальны.
Князь склонился к телу, прикрыв надорванным рукавом крапинки крови, зардевшие под кожей, оглянулся мрачно на Алфею, подошел к ней сожалеющей походкой, увидел крайнее изумление, теряющее границы зрачков, черная бездна не оставляет места радужке, дробится хрустальными гранями – уже за пределами души.
***
– Этого следовало ожидать, графиня, я к вашим услугам. Выбор, вы сделали выбор, – он сжимал безвольные пальцы, приводя Алфею в чувство. – Час пробил, сударыня. Я был терпелив, памятуя о графе. Богиня моя, послушайте, пуля вернется к пославшему ее, ничуть не повредив вашего чудного ушка. Так позвольте предложить вам руку, сердце вы давно похитили.
С неистовым наслаждением он приник к остро выточенным ноготкам, как верный друг, уверенный в своей правоте.
Факир-управитель гасил портретную галерею, собирая свет очей – до лучших дней. Князь хотел услышать – уловить в молчании согласие на отъезд.
– Было послание: предать забвению. Прежнее кануло в Лету, не пытайтесь искать графа в предстоящем хаосе. Нас ждут иные имена. Нас укроют темные крылья.
Впервые хмуро Алфея обвела неласковым взором редеющую свиту, едва присевшую в поспешном реверансе. Особняк пустел, все в сборе, только Матрёнка, забившись в шубы, молилась об избавлении от холеры или чумы, не зная, как назвать.
– Я не оставлю вас! Выбор, – напомнил князь.
– У-у-уходим… – подпевала дьявольская завируха, подталкивая всех в спины.
– Умоляю, придите в себя, уже поздно, уже светает.
Он подступил к ней вплотную, с трепещущей силой обвил руками и, не отрывая взгляда, царапаясь о замысловатую роскошь украшений на платье, но, не отпуская, замедленно сползал на колени, шепча и осекаясь:
– Уже поздно, они могут вернуться, комиссар уже мертв.
– Это сделала я, – ответила она легкой пощечиной, благословенно перехваченной и прижатой к иссохшим губам.
– Я видел. Уходим же, здесь нас ждет западня.