Осколки мозаики, глава 9. Западня

Глава 9. Западня

Осколок четвертый

Зима 1918 года

Внезапная усталость взметнула алмазные искорки, исчезающие в боковом зрении.
– Может быть, это возраст, – спросила графиня, изучая отражение в зеркале.
– Возраст? – Князь усмехнулся уныло. – Вечный возраст! Возраст вечный, вечности возраст, – ему нравилась игра слов, – возрастная вечность… Возраст – тающая вечность! Глупости, графиня, это голод, просто голод, обычная доля в этой проклятой Богом стране. Мир распадается на куски, до боли смешные пестрые лоскутки.
– И?..
– И граф отброшен, очутившись за барьером сотворённого. По разным причинам мы выбрали эти сумасшедшие роли.
Ровный голос, умиротворяющий голос становится бесцветным, нарастают бриллиантовые всполохи, ослепляющим блеском режущие глаза, но вот проясняется изумрудное солнце, блаженствующая легкость позволяет перелетать от зеркала к зеркалу, порхать в небесном танце, не задевая хрустально поредевшего каскада люстр. Лиловой дымкой стелется шлейф удивительного платья – без кринолинов и нижних юбок. Тронная зала светла необычно, Шопен дышит радостью, забытой так скоро и так просто.
Князь прислонился к белой двери, виньетки и медь окантовки которой гармонировали даже со шляпками обивочных гвоздей и с орнаментом ковров, и с сюжетом, стынущим на потолке, остановившем полет. Князь всегда потворствовал изысканному вкусу.
Он заботлив, умен, терпелив.
Сравнением познается, но ценится ли?
– Редко, милая графиня, редко, – он поднял кружевную перчатку, кладя на овальный столик, извинился, что наступил на его львиную лапу с золочеными когтями нечаянно.
– Нам остается только смеяться, чтобы не сойти с ума в нашей клетке.
Графиня тронула зеркальную улыбку, некогда забытую при визите, выжидая, наблюдала за князем.
Он сделал неопределенный жест рукой, озираясь, словно здесь впервые.
Студёный камин подвывал с где-то выбитым стеклом, запустение сквозило по оледенелому, покрытому инеем паркету.
– Вы слишком всё это любили, не хотели покинуть восвояси и вот… Давайте уедем, покинем этот кошмар, вздохнем по-человечески!
– Как можно, помилуйте, не отыграв своей судьбы? Это, пожалуй, наши первые главные роли, князь. Вопросы веры, чести…
– Вы безнадежно великолепны в своей участи, графиня.
– Чем безграничнее выбор, тем труднее определиться. А сейчас цепь событий замкнула мой круг, и я не умею быть другой. А вы? Вы остались зачем?
– Я обещал графу охранить вас, ведь мы были дружны.
– Дружны?! Вряд ли, князь, я поверю в это. Пьеса стара, как и наши безумные роли. Граф умолял уехать, избежать опыта смирения. Но без него – какой смысл?
– Декорации неизменны, сударыня, да вот только шпалеры выцветились, свисают лохмотьями иллюзий, о которых предупреждали и советовали предать забвению. О, как я мечтал разделить вашу земную участь!
– Н-да, эта пастушка на шпалерах напоминает мне Матрёнку. О ком-то заботится ныне, добрая душа?
– О себе, сударыня, о себе, не волнуйтесь.
Князь тяготился воспоминаниями, ноющей ностальгией о прошлом России, хмурился, не зная, что предпринять. То ли уйти лесами в Петербург, окунуться в серую массу, скрыться в ней, то ли держаться рухнувших устоев? Ждать ли чего, кроме нелепого животного существования?
И доколе?
Граф утверждал, что так и так – погибель, но Алфея…
Днем они бродили по выхолощенному дворцу князя, отдалившего их от страшного мира, ночью топили голландку в комнатке под лестницей, единственным окном выходившую во внутренний, снегом занесенный дворик, чтобы никто не заметил дыма.
Забыто знакомые романы поднимали осыпающийся занавес будней. Они разыгрывали веселые водевили, забыв вкус хлеба. Наверное, такое уже случалось.
Глухо простреливались дни, равные годам заточения. Они надеялись выжить, не сокрушаясь о былом великолепии. Им обоим часто снилась западня…
Тропинка в скалах, ведущий к спасению спуск оизвилисто обрывается над белыми валунами… и можно только смотреть на ожидающий их парусник. Появляется граф, супруги молча взирают друг на друга, поражаясь неумолимо растущему меж ними расстоянию. Пропасть ширится – преступно манящая западня. Она еще удерживается за странные ветви, вырывающиеся с корнями, а князь не выдерживает – просыпается.
Алфея сидела, подобрав ноги в кресло, смотрела на графа пристально и долго, боясь коснуться своей грезы. Тот, как-то виновато, покосившись мучительно на князя, выдохнул:
– Выходили бы вы замуж, княгиня.
И, вновь обомлев от обмолвки, отвернулся. Она кинулась к нему, разрывая ажурную сеть шали, на которую наступила в спешке, упала…
Комом нежности растаяла призрачная надежда. Они покинули и это прибежище. Какой-то поп-расстрига обвенчал их в обезглавленной церкви, не спрашивая на исповеди о пропавших без вести супругах, занимавших мысли обоих. Благословение и напутствие батюшки пригодилось. Он успокоил их, что век короток и был прав.
Она смирилась, и словно вынужденное счастье было.
Робея пред дивной красотой, ее миловали иногда, хотели и пытались помочь, умоляя отречься от титулов.
Ало стелется память-погоня, заглядывая в иные миры. Между небом и землей не найти следов ни графа, ни князя, дорогих сердцу людей. Лишь демоны страха коптят небо, никому не позволяя уйти.
Всё плотнее сжималось кольцо давней свиты: разгулялась безумная герцогиня Трагедия, сгубив государыню Надежду и матушку Веру. Княгиня Разлука многим стала лучшей подругой. Мир осатанел от перевертышей – оборотней. Живо только презрение к опустившим глаза и не помешавшим обману.
Боже ж мой, в Питер через три дня подвезли хлеб, но было поздно, ибо жернова сдвинулись. Сумятица душ, алчность безумцев, мягкость нрава самодержавия, зависть и междоусобица знати – всё вкупе привело к вооруженному октябрьскому перевороту, лет через десять названному великой революцией.
Алфея одна.
Не отыскать ни даже просто родственной души рядом, ни заботливой Матрёнки. Только старец Факир всё еще хранит свет ее очей до поры.
– Обезумели, хамы, – вырвалось у княгини, невольно обернувшейся на шорох шин в аллее ее собственного разорённого парка, где и сегодня движение запрещено.
Ей не пристало уступать дорогу или предаваться сиюминутной печали, этого не объяснить ни нуворишам, ни вновь испеченным аристократам. Им не понять убогости достижений.
Отвратное пресыщенное существо за рулем иномарки недовольно шаркнуло по кустам, объезжая презрительное шествие, отважно укоряя в гордыне и слащаво рассыпаясь в комплиментах.
Багрово-бархатное летнее пальто, перешитое из парадного платья и немного потертое на швах, как и прежде, к лицу, всё еще пленяет своим цветом на фоне дорогостоящих нарядов современности.
Да, ей теперь часто приходится задумываться и о цене, что было несвойственно прежней жизни. Бывшая, бывшая, бывшая – титулы, обладающие дореволюционным шармом. Нет, это клеймо не пугало. Всё как всегда.
Только кто это может помнить, понять?
Остается только гадать: кто же выжил из своих?
Она уже долго жила в ожидании, мысленно приглядываясь к людям. Происхождение всегда берет свое, невзирая на время, собственно не существующее.