Мирослава 8

Мирослава стояла на краю леса, лицом к селению, окутанному ядовитой дымкой Чужих. Она не стала подходить ближе. Ее оружием был не лук, а сама земля под ногами и память, текущая в ее крови.

Она воткнула в почву заостренный колышек из яблони от своей старой прялки. К нему Мирослава привязала ту самую первую, неровную нить, что спряла в семь лет. Потом начала обходить селение по кругу, разматывая клубок, в который были вплетены все ее обереги: пепел из очага Малуши, засушенный цветок иван-да-марья, сорванный когда-то с могильной насыпи Любавы, и клочок шерсти от той самой козы, что пришла к ним.

Леший, невидимый, шел рядом и там, где ступала его тень, из земли прорастали чахлые мухоморы и папоротники-страховики, создавая первую линию обороны – стену отравленных галлюцинаций. Из болота, подчиняясь, зову пряжки, выползли болотняки. Они не нападали, а ложились у границы круга, превращая землю в зыбкую, живую трясину, ворча и поскуливая, наполняя воздух страхом, который и был их родной стихией.

Чужие почуяли угрозу. Их вожак, высокий иссохший великан с рогами, вросшими в череп, поднял голову. Он не крикнул – воздух вырвался из его гортани с шипением разрываемой ткани. Вокруг вожака закрутились порождения Нави – не духи леса или болота, а нечто чужеродное, слепленные из теней и голода. Они ринулись к магическому кругу.

Началось. Твари Нави налетали на границу, но чахлые мухоморы взрывались облаками ядовитой пыли, а страховики заставляли их метаться в призрачных кошмарах. Болотняки хватали их скользкими лапами и затягивали в трясину, которую сами же и создавали. Это была не битва на уничтожение, а сражение на удержание.

Но вожак Чужих был могущественнее. Он простер руку, и его пальцы, похожие на обгорелые сучья, впились в реальность. Воздух вокруг Мирославы застыл, превратившись в плотное, стеклянное марево. Деревья за ее спиной попятились, исказились, став похожими на скелеты исполинских зверей. Земля под ногами заныла черной, застывшей глиной. Он пытался выжечь саму память о жизни в этом месте, создать вокруг нее абсолютную Пустоту.

Мирослава почувствовала, как ее собственная сила иссякает, вытягиваясь этой силой. В ушах звенело, в глазах темнело. Она услышала голос Лешего, но уже слабый, как эхо: «Держись, мосточница! Чужие высасывают саму душу из земли!»
И тут она вспомнила совет, данный через жемчужину: «Ты должна ударить не по их телам, а по той пустоте, что они несут. Наполни ее».

Собрав последние силы, Мирослава не стала бить в ответ. Она разорвала на груди рубаху и прижала к сердцу свою пряжку-застежку. Она не закрыла глаза, а, наоборот, распахнула их шире, глядя на вожака Чужих. И начала говорить не заклинания, а скорее — воспоминания. Тихим, но не ломающимся голосом, она стала вплетать в окружающую Пустоту живые нити Яви.
– Я помню запах парного молока, что матушка Малуша подносила мне утром… – и воздух наполнился сладковатым духом свежего удоя.
– Припоминаю, как жарко пылает крада в Журавлиное Вече, и как поют старики песню предков… – и где-то вдалеке, сквозь марево, слабо блеснул отблеск костра.
– Я помню лицо матери… Любавы… ее последний вздох и ее любовь, что спасла меня… – и перед ней сквозь слезы, возник светлый лик матери, улыбающийся, как в видениях.
Чужие замедлили свой натиск. Их вожак затрясся. Эти воспоминания простые, теплые чувства были для него ядом, сильнее любого клинка. Он пытался поглотить их, но они жгли вождя изнутри, как раскаленное железо.

И тогда Мирослава сделала последнее. Она обратилась не к своим воспоминаниям, а к памяти самой земли, к роду, что жил здесь веками.
– Лес! Земля! Род мой! – крикнула она, и зазвучали отголоски тысяч голосов. – Дайте мне вашу силу! Дайте вашу память!
И селение, хоть и слепое и испуганное, откликнулось. Не люди, нет. Сами стены жилища, старые липы на улицах, даже почерневшие бревна ее сгоревшего дома – все источило ту самую память, что копилось веками. Воспоминания пришли о рождении, о любви, о труде, о поте, о смехе детей.

Эта волна живой, неистребимой памяти обрушилась на вожака Чужих. Он застыл, его тело, сотканное из голода и забвения, начало трескаться. Но не исчез, не рассыпался. Просто окаменел. Превратился в огромную, черную, корявую статую, застывшую в вечном, немом крике. Его орда, лишившись сердца своей пустоты, медленно стала рассеиваться, как туман на утреннем солнце, не в силах противостоять нахлынувшей жизни.

Мирослава рухнула на влажную, холодную землю. Пряжка на ее груди потускнела, и болотный жемчуг покрылся паутиной трещин. Долг кикиморам был выплачен ценой их дара. Лес вокруг был изранен – деревья стояли обугленные, земля долго будет помнить эту рану.
Она победила. Но победа была не триумфальной. Мирослава чувствовала горечь, поняла, что ее сила – в связи с миром, но делает чужой и страшной для обычных людей.

Когда к ней робко подошел волхв с несколькими селянами, она подняла на них усталое лицо.
– Все кончено, – просто сказала она. – Он не убит. Он запечатан памятью нашего рода. Пока род жив – он будет спать.
Они смотрели на нее, и в их глазах был ужас, благодарность и непреодолимая пропасть.
– Вернись, дитя, – начал волхв.
– Нет, – перебила его Мирослава. Она встала покачиваясь. – Мой дом там, – она кивнула в сторону леса, где ее ждала Малуша. – И место – на краю. Стеречь границу. Чтобы ваша память никогда больше не ослабевала.
Она повернулась и ушла. Не в изгнании, а по собственному выбору. Она стала Легендой. Не святой и не колдуньей, а Стражем Памяти, живым мостом, что навсегда остался стоять между миром людей и бездной забвения, чтобы никогда больше Чужая Пустота не смогла переступить порог Яви.