Счастливый день

       Бабка Анюта почувствовала заоконный свет, он только-только начал приподнимать завесу ночи, предваряя появление небесного светила. Даже когда небо хмурилось тучами и зачинался непогожий день, всё равно этот первый светлый блик будил её ото сна. Она открыла глаза, тяжело поднялась, сидя на постели, перекрестилась, ещё не видя в полутемноте, но точно зная, где икона Спасителя, прошептала:
       — Слава тебе, Господи, живая ещё…
       Стать на ноги – первое дело. Её шатнуло вправо, но она крепко держалась за железную спинку кровати – устояла на ногах. Потихоньку пошла в сени к поганому ведёрку, там же умылась под рукомойником холодной с ночи водой.
       — Ой, хорошо! Слава тебе, Господи!
       Электрическая плитка раскалила свою витую пружинку докрасна, чайник наполнен с вечера. Анюта надела сборчатую юбку да, ставшую с годами просторной, трикотажную кофту и встала перед иконами на молитву. Молилась в голос, с припевами, как в храме, под конец поминала всех своих и, как всегда, роняла скупые слёзы.
       Чайник вскипел, она залила макароны, поставила на плитку, достала прикормку, которую советовал шофёр автолавки, сказал: «Все её курям подсыпают». И, промыв макароны холодной водой, она тоже подсыпала. И, правда, куры неслись все три. Только четвёртая, самая бедовая, за что получила прозвание Дунька, на память о сопернице в молодой любви, уже за целую неделю не дала ни единого яичка!
       — Цыпа-цыпа-цып-цып, – запела Анюта тоненьким, не своим голосом, но приглашение её было напрасным, куры из распахнутой двери курятника уже толпилась вокруг, и Дунька не отставала.
       — Ах ты, стервоза! Клевать, так первая! А яйца где? Все несушки, как несушки, а ты, бессовестная!
       Солнце вставало медленно, словно нехотя. Оно было неярким, красноватым, на него не больно было смотреть. Анюта смотрела и улыбалась: день предстоит погожий. Лето входило в свою пору, в свою власть.
       — Теперь можно и чайку попить, слава Богу! – разрешила себе Анюта.
       Она вышла с кружкой чая и куском булки на крыльцо, в первый раз после затяжной, прохладной весны, пила с наслаждением свежезаваренный, душистый, сдобренный травками напиток и, уже жмурясь, поглядывала на солнце. Вдруг заметила курицу Дуньку: та направилась в сторону раскидистого жасминного куста и скрылась в его зарослях.
       — Ах ты! Чтой-то там? Да неужели!
       Поставив кружку на перильце, Анюта спустилась с крылечка и крадучись пошла к жасмину, раздвинула ветки… и возликовала! Дунька сидела на яйцах! Сама себе гнездо сотворила, а может, клок сена ветром сюда забило, но сидела, голубушка!
       — Молодец, Дунечка, – прошептала беззвучно, одними губами, хозяйка и осторожно пошла прочь, в хату, полная радостного предвкушения.
«Чтой-то будет! Слава тебе, Божечка!»
       Этот день она помнила до последнего мига.
       Анюта затеяла варить супчик: почистила картошку, морковь, лук. Бульон у неё был сварен с вечера. Вдруг в дверь постучали. Она вздрогнула и заволновалась – некому было стучаться. Испугано, оттого хрипло,  спросила:
       — Хтой-то там? Заходите, открыто…
       На пороге стояла… Евдокия Масленникова, та самая соперница-разлучница. Не сразу узнала её Анюта – полвека не видались. Но узнала. Сердце защемило, в глазах туман. Кое-как пересилила себя.
       — Чего застыла, Дуня, проходи в хату, садися к столу. Давно я гостей не привечала!
       — Я тут… в общем, сын ехал в Дубеньки, я и напросилась с ним, это ж в нашу сторону. Говорю, дай глянуть на деревню. А деревни уже и нету. Стоят разваленные хаты, ни людей, ни собак. Ты, Нюся, что же, одна тут живёшь?
       — Одна. С курями… – усмехнулась она.
       — Да как же это можно одной жить? Это же страшно!
       — Чего мне бояться на девятом десятке? Кому я нужна?
       — Нюся, ты что? Ходят по деревням всякие, грабят стариков! Убивают! А ты даже не запираешься! Вон, я постучала, а ты «открыто», говоришь!
       — Я, Дуня, в Бога верую, в судьбу, что он дал. Что будет, то будет. А в страхе жить не хочу. Я уже нажилась.
       — Ничего себе! Ну, и как ты живёшь? Чем питаешься?
       — Как жила, так и живу. Да ты проходи, присядь! Чего в дверях застыла. Куртку свою красивую скидовай. Ишь ты, модная, как городская.
       Евдокия пристроилась на лавке, куртку рядом положила. Анюта кивнула, продолжила:
       — Живу, пока жива. Огородик помогает. Правда, теперь без животинки: ни коровки, ни свинки. Бобик мой сдох, нового не завела, обещает мне почтальон щеночка. Привезёт! Очень хороший он человек. А ещё у меня есть благодетель: один полковник на пенсию вышел и в Дубеньках хату себе купил. У него машина своя, так он мне всё, что попрошу, мимоходом привозит. Как едет в город, заезжает и пишет список, что привезти. Это ж какого ангела мне Бог послал!
       — Стой, Анюта! А чего ж ты никуда не переедешь, хоть бы в Дубеньки? Там же, наверное, есть пустые хаты. Ты бы написала родственникам, что у ихних хозяев есть,  платила бы с пенсии за квартиру. Твой полковник мог бы помочь устроиться…
       — Не-е-т, Дунечка! Не хочу угла чужого. Тут мои отец и мать прожили жизнь, братика возле леса фашисты застрелили, узнали, что партизанам съестное носил. Тут все три могилки, и другие – двоюродные – все тут покоятся. И я тут прилягу, помоги, Господи.
       — Ох, Нюся-Нюся! Упрямая ты, настойчивая. Своенравная!
       — Какая есть. Как ты живёшь, Евдокия. Сын у тебя, дети ещё есть? Муж…
       — Живу в своей квартире с удобствами. Не жалуюсь. Мы ж с Васей кооперативную построили. А мужа я давно похоронила. Вася в аварию попал, – горько вздохнула она, – семь лет за инвалидом лежачим ухаживала. Не пожилось мне, грешной, с отбитым у тебя женихом. Только два года и была любовь, потому, сын единственный. Каюсь я перед тобой, Анна Павловна. Прости ты меня, если можешь! – тяжело поднялась с лавки, поклонилась в пояс.
       — Прощаю, Евдокия Петровна. Сама не хочу с обидой на душе жить. Дай обниму тебя! Будь здорова, живи с добром.
       — Эх, Анечка! Какой груз с души упал! Сколько той жизни осталось, неизвестно, а уходить налегке надо. Спасибо тебе, поклон низкий. Раз такое дело, так посидим с винцом, помянем всех, кого вспомним?
       Евдокия достала из пакета бутылку красного вина, кусок колбасы. Анюта на плитку картошку тушёную поставила, метнулась в сенцы, принесла банку с грибами, с огурцами, варёные яйца, хлеб из буфета достала, рюмки, тарелки…
       — Ну, первую молча, на помин душ усопших. И сразу вторую, – командовала Дуня.
       Разогретая тушёная картошка благоухала, а на плитке уже скворчала яичница. После второй рюмки Анюта вдруг заплакала.
       — Эй, подружка! Ты чего? В чём дело?
       — Дуня! Никого нет! Одни мы остались… Была полная деревня людей! Мужики раньше ушли один за другим. Мало кто за шестьдесят прожил. До пенсии половина не дотянула! Остались одни бабки да долгожитель Матвеев. И тот меня опередил. Все мои подруги, все соседки…
       — Постой. Вот Валя Дюкина, такая здоровая была, лихая!..
       — Простыла. За три дня помёрла.
       — А Галя Сошина?
       — Рак её сгрыз. Помёрла в больнице.
       — А вот тут, напротив, Клава жила, рыженькая.
       — Ой, у неё доски над подполом, видать, прогнили, она провалилась, три дня там  лежала, умирала, пока я не зашла к ней… Вдвоём с Матвеевым доставали… Так тяжело Клава помёрла! Сказывали, не сразу…
       — Аня, а Шурочка? Такая красивенькая, добрая…
       — Шурочку дочка в город забрала…
       — Слава Богу!
       — Она там три года прожила. Помёрла.
       — Выпьем, Нюра. Живи, будь здорова!
       — И ты не хворай, Дуня. Живи долго. Закусывай, куры яйца вкусные несут! А одна, Дуня, э… представляешь, Дуня, села на гнездо. Я ругалась, что не несётся, а она, лапушка, прятала яички в кусте!
       Они ещё вспоминали родных, знакомых, потом, как в дубеньковскую школу гуртом ходили – хоть погода, хоть непогода, как ладили к валенкам Васины коньки снегурки одни на всех и катались по очереди… А лето всё – то по грибы, то по ягоды ходили. В пруду купались, на болотце явор дёргали, обкусывали сладкий белый край стебля… Было, что вспомнить. Анюта ласково заглянула Евдокии в глаза:
       — Слушай, Дуняша, останешься ночевать?
       — Нет, Нюся, кончается наше свиданьице: сын из Дубенек возвращаться будет, заберёт меня. Мы договорились, когда доехали сюда, если я  минут через пятнадцать не вернусь к машине, значит, побуду у кого-то, а он поедет в Дубеньки без меня. Так что… Стой-ка, слышишь? Сигналит. Давай прощаться, Аня.  Теперь уж, наверное, больше не свидимся. Я тебе адрес оставлю, может тебя твой полковник ко мне завезёт?
       — Нет, Дунечка дорогая. На кого ж я курочек оставлю? А щеночек появится? Разве что ты ещё ко мне выберешься? Буду мечтать. Давай я провожу тебя до машины, хоть на сыночка твоего гляну. Как его зовут?
       — Вася, как и отца.
       — Вася… Память по себе оставил на земле. А что от меня останется?.. Один прах.
       Они шли по зарастающей травой дороге с двумя колеями к трассе. Нюра увидела на обочине большую синюю машину, возле которой стоял стройный, высокий мужчина. Сердце её дрогнуло: силуэт Дуниного сына напомнил ей фигуру покойного Василия. Она приблизилась и убедилась в том, что сын – весь в отца, только старше, чем тот помнился, посолиднее. Карие глаза под высокими дугами бровей внимательно и тепло взглянули на неё, и голос в слове «здравствуйте» снова напомнил незабвенного, единственного Васеньку. Полились слёзы. Женщины крепко обнялись, молча стояли так несколько минут. У каждой в памяти промелькнули кадры из жизни, у каждой свои, но ни одного чёрного. Вася кашлянул, объятия разомкнулись, и Дуня, опустив голову, пошла к машине. Ещё мелькнули их лица, взмахнувшая на прощанье рука Дуни, и всё, только чуть вспылила дорога за машиной.
       Анюта шла домой, лила и глотала слёзы, и думала, какой счастливый день случился в конце её жизни! Она простила былую соперницу, ни капельки обиды не осталось в душе, так легко, так радостно! Она увидела того, кто так похож на своего отца, на Василия… И курица Дуня готовит цыплят, и почтальон привезёт щеночка!..  Слава тебе, Господи!