Белизна безмолвия

Есть в повести По нечто, чего он сам не понимал. Он думал, что рассказывает о юноше, спрятавшемся в трюме. О шторме и мятеже, о каннибализме и белом молчании Антарктики. Но на самом деле он рассказывал о том, как человек превращается в текст.
Артур Гордон Пим начинает свое путешествие как персонаж — и это его первая смерть. По создает его, а затем в предисловии утверждает, что это Пим попросил По записать историю, но читатели не поверили в вымысел, и тогда Пим сам берется за перо. Три слоя реальности. Три гроба, вложенные друг в друга.
Но настоящий морок начинается в трюме.
Потому что трюм — это не место. Трюм — это состояние между бытием и небытием, когда ты слышишь, как корабль режет воду, но не знаешь, куда он идет. Ты жив, но весь мир думает, что тебя нет. Ты дышишь, но воздух становится все гуще, как память, как чернила, растворенные в воде.
Пим лежит в своем деревянном саркофаге и читает. Читает про путешествия Льюиса и Кларка. То есть человек, который сам находится в путешествии, но не может видеть ничего вокруг, читает о другом путешествии. Слова накладываются на слова. Реальность становится цитатой из другой реальности.
А потом приходит собака.
Тигр — единственное живое существо в этом лабиринте ящиков и бочек. Но он не приносит спасение. Он приносит записку. И записка — пустая. То есть нет: на ней что-то было написано, но Пим видит только белизну. Он растирает фосфор, бумага вспыхивает призрачным светом — и на ней ничего. Ничего, кроме "мучительной, пугающей белизны".
Это не метафора. Это буквальный ужас литературы.
Потому что текст По — это и есть та самая записка. Мы читаем повесть, в которой герой не может прочитать послание, которое должно его спасти. Мы видим слова, а он — белизну. Мы знаем, что там написано, а он переворачивает бумагу в темноте, пытаясь нащупать выпуклость чернил.
И когда он наконец читает — "...кровью... Хочешь жить, не выходи из убежища" — это хуже, чем ничего. Это осколок смысла, который невозможно собрать. Это предложение с вырванной серединой, с отсутствующим подлежащим. Кто писал кровью? Кто убит? Или это сам Август пишет собственной кровью, потому что чернил нет?
По знал, что делал. Он создал ситуацию абсолютного семиотического кризиса: есть знак (записка), есть означающее (слова), но означаемое — в пропасти. Пим разрывает бумагу в ярости, а потом Тигр — верная, немая тварь — собирает клочки. Но собранный текст не становится целым. Он остается разорванным, даже когда части снова вместе.
И вот что страшно: Пим не может выйти наверх, но не может и остаться в трюме. Августа нет. Вода кончилась. Воздух отравлен. Записка запрещает ему двигаться, но неподвижность — это смерть. Он заперт не в трюме. Он заперт в парадоксе.
А дальше — а дальше повесть обрывается. Не заканчивается. Обрывается. Пим плывет к Южному полюсу, к огромной белой фигуре, которая поднимается из молочных вод, и —
Ничего.
По умер, не дописав. Или дописал, но концовка потерялась. Или Пим сам растворился в этой белизне, которую не мог прочитать в трюме, и его путешествие стало ею. Стало невозможностью финала. Стало вопросом без ответа.
Меня завораживает не сюжет. Меня завораживает структура этого кошмара.
Человек прячется в корабле, чтобы уплыть на край света, но корабль — это не просто судно. Корабль — это текст. Каюты — главы. Трюм — подсознание. Записка — это попытка смысла пробиться из одного уровня реальности в другой, но она не может. Она разрывается. Она написана кровью, то есть жизнью, но жизнь не умеет быть ясной.
И По, наверное, не сознавал, насколько точно он описал ловушку письма. Как автор прячет персонажа в трюме текста. Как герой пытается прочитать свою судьбу, но видит только белизну. Как собака — верная, тупая интуиция — приносит осколки правды, но правда не складывается.
Пим хочет в море. Он мечтает о штормах, кораблекрушениях, страданиях. Он жаждет не приключений — он жаждет смысла. Но море — как белая страница — отказывает ему. Оно дает только качку, темноту, жажду. Оно дает собаку, которая ластится и рычит. Оно дает записку, которую нельзя прочитать.
И мятеж на корабле — это, конечно, мятеж слов. Это момент, когда история выходит из-под контроля автора. Когда персонажи начинают убивать друг друга, потому что сюжет больше не может их сдержать. Когда корабль становится плавучей могилой, потому что текст пожирает сам себя.
А в центре — Пим, который не может выбраться наверх. Который слышит крики, удары, но не видит ничего. Который живет в абсолютной метафоре заточения — не физического, а экзистенциального.
И он прав, когда пишет: "Было еще одно обстоятельство, причинявшее мне беспокойство, обстоятельство особого рода". Это обстоятельство — сама повесть. Сам факт, что он в ней, что он не может из нее выйти, что финал написан раньше, чем он до него доплывет.
Белизна в конце — это не снег. Это не туман. Это пустота, которая открывается, когда кончаются слова. Это пространство за последней страницей, где должен быть смысл, но его нет. Есть только фигура — огромная, молочная, безмолвная.
По написал повесть о том, что литература — это трюм, где нас запирают, обещая приключение. И мы лежим в темноте, пытаясь разобрать слова, написанные кровью. Но записка разорвана. И собака, которая должна нас спасти, сама не знает дороги назад.
А корабль идет на юг. Всё дальше на юг. Туда, где ничего не начинается и ничего не кончается. Где только белизна, которая никогда не была цветом. Которая была отсутствием всех цветов сразу.
И Пим — он там. Он всегда был там. С самого начала, когда решил спрятаться в трюме. Потому что прятаться в корабле, который уходит в никуда, — это не побег. Это согласие на исчезновение.
На то, чтобы стать историей, которую никто не дописал.