О врачах

Роговой Галине Андреевне, детскому эндокринологу, посвящается

Когда мне было семь лет, я едва не умерла. Случилось это из-за неведомой болезни, которую врачам не удавалось распознать. Я стала худеть, обессилела. Многие недели мама водила меня на анализы – но безрезультатно.

Наконец моя воспитательница в детском саду поговорила с мамой:

– Мы не успеваем приносить в группу питьевую воду. Ваша девочка сразу бросается к чайнику, и за ней выстраивается очередь – иначе никому не останется. Попробуйте сдать кровь на сахар.

Никто из моих близких в то время и не слышал о сахарном диабете. Мама в бессчётный раз привела меня к педиатру.

– Дети диабетом не болеют! – заявила та категорично.

Тогда моя мама села на стул, посадила меня к себе на колени и сказала, что никуда не уйдёт без направления. Педиатр возмущалась, но выгнать нас не смогла.

– Вечно вам, мамочки, кажется, что ваших детей неправильно лечат! – сдалась она и раздражённо бросила медсестре: – Выпишите им направление!

Когда мы появились у педиатра в следующий раз, её тон был совсем другим:

– Вы знаете, у вас такие плохие анализы... Вам надо срочно ехать в «край».

Мама повезла меня в краевую поликлинику – на электричке, на автобусах – в соседний город. Я уже едва передвигала ноги, брела, повиснув на маминой руке и то и дело останавливала её просьбами:

– Мамочка, дай воды!

Несколько огромных очередей, и другая врач – мой добрый ангел-хранитель, как выяснилось в дальнейшем, – снова, с возмущением, едва ли не кричит на маму:

– Дотянули! Вы понимаете, что могли потерять ребёнка? Завтра же с утра на госпитализацию!

На следующий день утром мы сидим с мамой в той же поликлинике под лестницей, как и многие другие «госпитализированные», ждём больничный автобус.

– Это как детский садик, – тихонько убеждает меня мама. – Только на пятидневке – ты будешь там ночевать. А я буду часто-часто приезжать к тебе. Тебя подлечат, ты наберёшься сил – и мы поедем домой.

И вот я в отделении. Впервые в жизни без мамы. Моя кровать – в коридоре, отделение, как всегда, переполнено. По шесть и по восемь раз в день берут кровь из пальца, ставят уколы, колют вены...

Когда мама приехала ко мне, я выскочила к ней в холл. Но был карантин по гриппу, и узкий проход от уличной двери перегораживала решётка. За ней толпились посетители, а перед ней – те, кого они навещали. Я заметалась, пытаясь пробраться через толпу и крича:

– Мама! Мамочка!

Мама просунула ко мне руку, и я судорожно вцепилась в неё.

– Нельзя кричать! – попыталась урезонить меня старенькая вахтёрша, но пожалела нас и потихоньку пропустила маму. Мы укрылись с ней в гардеробе, и, уткнувшись в мамину грудь, я расплакалась:

– Мамочка, забери меня отсюда! Меня здесь совсем закололи!

Мама обнимала меня, уговаривала и тоже плакала.

Но люди учат лучше любых уговоров. Во время забора крови на анализ я сжималась в комок, подтягивала к груди коленки, стискивала кулачки и кое-как высовывала один палец, готовая потерять сознание или разреветься. Однажды надо мной довольно жёстко посмеялись мужчины отделения, и уже в следующий раз я, по-прежнему обмирая в душе от страха, решительно протягивала руку лаборантке.

– Какая маленькая, а уже на уколах! – жалели меня женщины.

Я их не понимала. Разве я маленькая? В отделении лежали дети и младше меня. Был шестимесячный младенец.

Отделение считалось «взрослым». Но детей лежало много. Вскоре из коридора меня перевели в детскую палату. Вела её та самая врач, что принимала нас с мамой в краевой поликлинике. Молодая – ровесница моей мамы, но с седыми волосами, неизменно уложенными в большую «шишку» на затылке.

Часто, приходя в себя после тяжёлых гипогликемий, я слышала её бодрый голос (как дома в таких ситуациях врывался ко мне в беспамятство голос мамы). Мы побаивались её строгости, но всё равно любили.

Как я теперь понимаю, она очень жалела нас, пожизненно посаженных на строгую диету и уколы, и приносила нам игрушки. Весь подоконник в нашей детской палате был усажен игрушками.

– Совсем новые, с этикетками! Своим детям не отдаст, а чужим несёт! – с неодобрением поговаривали женщины.

У меня до сих пор хранится заводная жестяная курочка, её подарок.

Из больницы меня выписали через три недели. Но последующие два года дома я почти не жила; в первый класс пришла с десятидневным опозданием – лежала в больнице. Отечественные инсулины не подходили мне, других не было, и моя добрая врач билась со мной, снова и снова подбирая лечение и ставя меня на ноги.

Наверно, поэтому никогда, взрослея, я не была согласна с ругателями врачей. Да, есть безграмотные и недалёкие. Но есть такие, как наша Галина Андреевна, достойные самого глубокого уважения и искренней благодарности.