Дитер. Глава 4-я

Глава 4

В каюте я полистал старую английскую газету. Полный «джентльменский набор»: на весь титл – фото бабушки-пенсионерки с пенсами на сморщенной ладони, бравые моряки флота Ее Величества на фоне дредноута после очередного «сдерживания» России, терроризм, криминал, трансгендеры и прочие пикантные формы. На последних страницах торговались дома, участки земли, мужские и женские тела, оптом и в розницу, без верхнего ограничения по возрасту. Таблоиды, ети их мать, – как глины наелся. Пятнадцать лет прошло с момента гибели Союза, и сейчас можно прикинуть по шкале традиционных ценностей, что потеряно и что приобретено взамен. Купились на «бусы». Душу продать-то можно, а вот выкупить не получится ни за какие деньги.
В спешке уезжая из дома, я не взял ни одной книги, и порой этот читательский голод был сродни физическому. Всякий раз прибывая на новое судно, я обхожу каюты, собираю книги на русском языке и тащу к себе на «цензуру». Читаных-перечитаных классиков и нормальных современников отбираю и расставляю по полкам, а нынешний хлам а ля донцовы-бушковы-акунины, всех не перечесть, выбрасываю за борт, дабы не поганили литературные вкусы следующих за мной русских моряков. На советском флоте жилось не очень комфортно, но библиотеки были прекрасные. Как-то уже в «новое» время я зашел на судно бывшего советского Дальневосточного пароходства и, глядя на обилие книг в застекленных шкафах красного дерева, обмер – старые запасы! Робко спросил местного третьего штурмана:
– Можно что-нибудь выбрать?
– Пожалуйста, но на обмен.
Проклиная себя за выброшенные накануне книги «постсоветских классиков», я вернулся на пароход, еще раз перевернул в каюте все вверх дном и нашел-таки пяток никчемных. Принесенное мной в сумме не стоило и одного корешка тех книг, что стояли на полках, а хотелось взять и то, и это. Ожидая окрика молодого штурмана – «Батя, хорош борзеть!» – я начал осторожно выщипывать из книжных рядов бесценную литературу. Выбрал три и нерешительно остановился.
 – Спасибо. Наверное, много взял?..
– Ну что вы, капитан! Здесь… – Штурман провел пальцем по корешкам принесенных мною книг, – пять штук. Можете взять еще две книги.
Для него, к общему сожалению и моему счастью, «Бег» Булгакова и донцовский «Бенефис мартовской кошки» оказались равноценны.

Я зашвырнул газету под диван и выглянул в иллюминатор – судно, копируя изгиб реки, совершало плавный поворот влево. Перед глазами скользили зеленые, четко очерченные поля, оливковые рощи, яркие черепичные крыши домиков. Еще далеко. Я упал в кровать, задернул шторку и улетел к Морфею, а когда вернулся, судно уже стояло у причала посреди огромного города. Часы показывали полдень – время обеда.
В кают-компании Дитер, как в Иммингеме, жестом пригласил меня к столу.
– Садись, чиф, я не стал будить тебя на швартовку, думаю – пусть отдохнет.
Удивляло его искусство перевоплощения: за благожелательными словами чувствовался подвох или, как минимум, прелюдия к скандалу.
– Вы очень добры, каптен.
Старый маразматик, наверное, забыл, что произошло утром.
– Матросы после обеда пойдут открывать трюма, выгрузка начнется в четырнадцать часов, так что не спеши, у тебя есть время, чиф.
Прямо бальзам на душу. Время для чего?
– Ясно. – Я взял вилку и обернулся. – Казимир! Первое не буду.
– Влодзимеж, супрайз! – Казик, довольно улыбаясь, поставил передо мной тарелку с… пельменями! – Я тебе пелемени сделал!
Соотечественники уставились на него, как на врага народа, а он был горд и, кажется, счастлив.
– Спасибо, друг! – На душе потеплело, я закинул в рот первую пробную. – М-м-м, это самое… Амазинг! Восхитительно!
Мягко говоря, это были не совсем пельмени, но надо держать марку.
Изумленный Дитер перегнулся через стол и, как собака, трепеща ноздрями, низко обнюхал содержимое тарелки.
– Что это, чиф?!
Не поднимая головы, с испачканным сметаной носом, он искоса посмотрел на меня, потом – на повара.
Я забыл, как это будет на английском, но нашелся по-шумерски.
– Галушки. Хотите попробовать? С чесночком!
– Га-лус-ки… – Кадык ходуном заходил на худой шее. – Ик-ик…
– Галуски-галуски! – радостно подтвердил повар в ожидании высшей похвалы.
Дитер дернул лошадиной головой и, сдерживая спазм, отвалился на спинку кресла, а я в ожидании худшего резко откатился от стола. Казимир на цыпочках пробирался на камбуз.
– Стоять!
Повар замер с поднятой ногой.
– Га-лус-ки! – кричал Дитер в лицо Казику и нес что-то про тесто и тухлую конину с чесноком. – Я тебя выгоню!..
Тот молчал, вытирая фартуком разом вспотевшее лицо.
Под шумок я заспешил на выход.
– Стоять! – последовала команда, и опять задушевно: – Посиди, чиф, успеешь на работу.
– С удовольствием.
Проклиная себя за нерасторопность, я вновь приткнулся к столу.
– Вкусно? – На его лице было написано отвращение.
– Изумительно! Русское национальное блюдо!
Сунул нос в сметану, сука, и спрашивает!
– М-да… – Дитер по привычке воткнул в рот зубочистку. – Не экономим. Мы в пятидесятых ходили на траулерах на Большую Ньюфаундлендскую банку: тридцать суток через океан, две недели на траление и посол рыбы и тридцать суток обратно. Работали как часы. Питание команды вычиталось из заработка, а кофе, чай, сигареты покупали сами, и не дай бог у тебя закончатся – никто не даст взаймы. – Он поднял вверх указательный палец. – Мылись один раз. И все по счету. А тут едим по заказу, душ пять раз в день, холодильник всегда открыт…
 Я отодвинул тарелку и налил стакан апельсинового сока.
– Вы предлагаете мне мыться один раз в три месяца?
– Так ты же из душа не вылезаешь, а твой повар на одну грязную тарелку ведро воды льет. Вы дома тоже так?
Со своего места я видел, как Казик, открыв краны на полную, моет посуду в трех раковинах.
– При чем здесь дом? Там вода – по счетчику: сколько израсходовал, столько и заплатил, но не помню, чтобы я ее экономил.
По слухам, у них посуда целую неделю моется в одной воде, а смывы из туалетов идут на полив огорода. Учитель херов!
– Потому вы и бедные, что экономить не умеете, а если хотите заработать, так сразу на Запад бежите.
– Почему? Европа тоже бежит на Восток за деньгами. В России ваших компаний не счесть. – Мне не нравился его апломб, и все время хотелось противоречить.
Но Дитер уже сменил тему.
– Странные вы люди. В наш городок, где все друг друга знают, приехали три семьи из России. Говорят, мы – русские немцы. – Слово «немцы» он произнес с сарказмом. – С виду спокойные, приветливые, а что там внутри? Вот и присматриваемся. По утрам я часто наблюдаю, как русские мамы ведут в школу своих детей, а у нас такое не принято. Видно, что при деньгах, дорогие авто под задницей – на заводе точно не работают.
– Русские – сильные айтишники, инженеры…
Мне хотелось развить мысль о наших способностях, но Дитер, округлив глаза, перебил:
– Но, самое главное, чиф, они дружны!
– А вы нет?
– Мы тоже были дружны. – В его голосе сквозила настоящая грусть. – После войны мы все вместе строили новую жизнь, отмечали праздники, радовались рождению детей. Представляешь, чиф, мне было всего пять лет, а я каждый день работал на уборке улиц и разбирал разрушенные дома! Можешь представить?! Народ сплотился в беде, поднялся на ноги. И вдруг все стали друг другу чужими. Все закончилось в семидесятых, когда зажирели. В кафе, где раньше собирались семьями и всегда было шумно и весело, сейчас не с кем выпить пива…
По сути, то, что с ними произошло в семидесятые, нас постигло в девяностые в тяжелой форме, и, хромая, мы бежим-бежим, теряя себя, по чужой суетной жизни.
Так же, как в первый вечер, Дитер пустился в беседу «ни с кем» и, казалось, не заметит, если я тихо выйду. Даже мой голос воспринимался им за кадром и без эмоций.
– Так чем же дружны ваши русские немцы? – напомнил я тему.
– О-о-о, они всегда вместе и своими руками строят церковь! Сами! Я проверял в мэрии – все документы, проект оформлены и утверждены. Уже и колокола привезли из России. Мы боимся, что будут звонить и днем, и ночью. Ыхыхы… – Дитер засмеялся, как заплакал.
Я успокоил:
– У нас звоны только по святым праздникам.
– Много. А что за религия такая – православные ортодоксы?
– Хорошая религия, с добром, без агрессии. А Бог един.
Дитер ухмыльнулся и костлявым пальцем указал вверх.
– Там ничего нет. Совсем. Я бы и не платил пастору положенных сто пятьдесят евро в год, да он грозится похоронить меня за кладбищенской оградой.
– Какая разница, где лежать? Не платите и все!
Мне бы идти с богом, но дурацкое чувство такта не велит, и я, впадая в транс, уже не задаю наводящих вопросов. Секрет столбняка сидящего рядом механика раскрыт, ему скоро домой – он свое отслушал. Где-то за ватной стеной продолжает брюзжать Дитер о неблагодарных детях и внуках, о закрывающихся заводах и безработице, о том, что вода в Эльбе, раньше питьевая, сейчас пахнет мочой и керосином, а рыба сдохла…
– …слышь, чиф! – Я очнулся. Вот, собака, все видит!  У нас в городке вырубили парк, где мы собак выгуливаем. Одно или два дерева оставили, подлецы, и теперь все собаки его удобряют. Полиция тоже при деле – штраф пятьдесят евро! И куда нам теперь с собаками писать?!
– А вы тоже там писаете?..
В кают-компанию заглянул испанец.
– Хэлло! Драфт сюрвей? – Это по мою душу.
– Каптен, я на палубе…
Докеры появились на причале ровно в четырнадцать. Почесались, выдернули из трюма с десяток тонн железа, заглушили технику и исчезли в ангаре – на все про все ушло от силы минут пятнадцать. Через полчаса я забеспокоился, забежал в их притон и, озадаченный, остановился на входе: рабочие спали вповалку на чудных волосатых мешках, а их бригадир-формэн, уставив взгляд в овальный потолок, лежал на столе и не реагировал. Я подошел и осторожно потрепал его рукав.
– Сеньор… Сеньо-ор!
Сеньора согнуло в бараний рог, как током ударило, он пружиной взлетел в воздух и завис над столом. Эк его колбасит! Готовый в любой момент ускориться, я сделал шаг назад. Факир приземлился брюхом на столешницу и, выкрутив шею, вперил в меня безумные глаза.
– Выгружать будем? – В ответ он затарахтел что-то на своем. Мне вспомнилась пара испанских слов: – Сеньор, макина но трабаха? (техника не работает?)
– Макина но трабаха! – обрадовался севильский цирюльник. – Но трабаха! Ла дженте но трабаха! (люди тоже не работают!) Сиеста! 
У них сиеста с утра до вечера, а потом всю ночь до утра. Переваривая сказанное, я поскреб затылок.
– Буэно… (хорошо)
– Абла эспаньол?! (говоришь по-испански?) – удивился бригадир и, не ожидая ответа, грохнул головой об стол.
Ну и хрен с ним!
Выйдя из ангара, я покрутился по палубе и забрался на гантри-кран, а попросту – на рампу, возвышающуюся над трюмом. На родине, по прогнозу, стояло бесснежное морозное предзимье, а здесь было тепло и солнечно. Лениво разглядывая город, я закурил, и в этот момент на палубе появился великолепный Дитер. Он соснул послеобеденный часок и, откушавши чаю с кельнскими баранками, вышел на охоту в хорошем расположении духа.
Идет, падел!
Увидев его долговязую фигуру, я затаился наверху. В поисках жертвы, высоко поднимая ноги, хищник крался по правому борту. Добыча, то бишь я, находилась на расстоянии вытянутой ноги, прямо над головой охотника, и настороженным взглядом сверлила его глянцевый квадратный затылок. Дитер прошел в нос, заглянул под полубак и, завершив круг по левому борту, опять остановился подо мной. В растерянности затоптался на месте, пригоршней отер лицо и, взглянув на пустынный причал, вдруг навострил уши – из ангара по нужде выскочил давешний бригадир. Высунув от вожделения язык, он дернул молнию комбинезона и пристроился было к стене пакгауза. Дитер, прочистив глотку, вдруг заревел так, что испанец, забыв про «нужду», шарахнулся за угол и некоторое время лишь выглядывал, одним глазом оценивая обстановку. Придя в себя, он, как бык на корриде, выпрыгнул из укрытия и ринулся в скандал на более высоких тонах. «Волк, думая залезть в овчарню, попал на псарню».
Я закурил новую сигарету.
Заслышав трубные призывы шефа, доселе дремавшие трабаходоры-рабочие высыпали из ангара, на ходу засучивая рукава. Люди из народа, они сразу хотели «объяснить» немецкому товарищу за сиесту, но бой часов на старинной башне возвестил конец рабочего дня. Динамично развивающаяся баталия на секунду замерла и рассыпалась. С криками «темпо-темпо!» бойцы попрыгали в машины и сгинули, оставив на причале столб пыли и собачью кучку выгруженного металла. Дитер захлопнул челюсти.
– Каптен, у них сиеста.
Глас свыше стеганул его, как бичом. Он вздрогнул, втянул голову в плечи и искоса с опаской посмотрел наверх. Дальше было неинтересно.
Крику много, но тема не раскрыта – я включил гидравлику. Рампа взвыла, затряслась, масло выстрелами защелкало в трубах высокого давления, и голос Дитера утонул, только шевелились губы, да в гневе дергалось лицо.
– Ту-ту-у-у-у, двери закрываются! – сказал я себе и, ткнув кнопку «Движение», помахал «стрелочнику». – Адьё, мон шер! Следующая станция – площадь Восстания, переход к поездам Невско-Василеостровской линии.
Гантри-кран взбрыкнул, заколыхался на паучьих ножках и пешей скоростью понес меня над пропастью трюма. Овеваемый теплым ветром, я любовался проплывающим мимо городским пейзажем, струеньем речных вод, портом, а надо мной синело зимнее небо Андалусии. Нет, я не спасался бегством от сумасшедшего босса, а просто решил использовать кран по назначению и закрыть трюма. Поездка была приятной, но, увы, недолгой, и через восемьдесят метров рельсы уперлись в тупик. Я оглянулся – палуба была пуста. Встретимся за ужином, херр капитан!
Помимо моей воли наши взаимоотношения с капитаном строились по его странному сценарию: в кают-компании я был назначен собеседником, а за ее пределами – мальчиком для битья. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать» – помните? Мне в вину неоспоримо вменялась всякая чушь: потерялся ли Дитеров карандаш, матрос ли подвихнул ногу, на улице пасмурно или, наоборот, солнечно… Очень трудно порой удержаться от резких движений, но мое терпение было безгранично. Я придумал: во время капитанских истерик просто многообещающе смотрел на него наглыми глазами. Это, кстати, неплохо успокаивало обе стороны.
В окне капитанской каюты, как портрет в квадратной раме, плющилась в стекле физиономия Дитера. Мы смотрели друг на друга, и мой мысленный посыл был таков: «Мин херц, я – не ваш личный биограф и больше не намерен выслушивать ужасы вашего городка, так что к ужину не ждите». Я отвел взгляд, спрыгнул на причал и двинулся к стоящему по корме норвежскому танкеру в надежде разжиться чтивом.
– Русские в экипаже есть?
Русские были. Один.
В первую очередь я спросил его о главном:
– Почитать что-нибудь найдется?
– Найдем, пошли в каюту.
Костя, молодой старпом из Питера, был рад встрече больше меня. Эта новая русская поросль уже без наших советских комплексов, с хорошим знанием английского языка и техники органично вписалась в западную модель, сохраняя при этом чувство дома и родины. На полках Костиной берлоги навалом лежали не книги, а пачки листов формата А4, наскоро сшитые в брошюры.
– У тебя, как в архиве… Копировал, что ли? – Я разглядывал дугой бегущие по страницам блеклые строки.
– Ну да! В Бергене встретил наших и целую ночь копировал на их пароходе. Выбирай!
Размышляя вслух, я перебирал подшивки.
– Только не Донцову! Пожалуй, освежу «Преступление и наказание» – скоро может пригодиться, «Жизнь и судьба» тоже в тему. Ну, конечно, Булгакова и Зощенко. Ужо посмеемся!
– Да бери больше… Пиво будешь? – Костя вывез ногой из-под стола ящик баночного.
– Нет, как-нибудь в Питере посидим, а сейчас чаю и пару бутербродов. – И, глядя на Костины литые бицепсы, спросил: – Все хорошо в коллективе? Кстати, чья команда?
– Поляки. Нормально, все со мной приветливы. – С таким попробуй быть неприветливым.
– И ни одного конфликта?!
– За полтора года в этой команде всего один случай. – Костя засмеялся. – Был тут механик с патологией польского величия. Первые два месяца все ходил за мной, за штаны дергал. Требовал исторической справедливости и моего покаяния от имени русского народа. Пришлось лечить. 
– По мордасам?! – Голодный, я вгрызся в бутерброд.
– По ним самым. – Костя открыл банку пива. – И с тех пор как бабка отшептала, из-за каждого угла здоровался: «Дзень добжий, пан».
– Не выгнали?! На пароходах ведь правых в драке нет – сразу обоих долой с борта.
– Команда промолчала, он пожаловался в компанию, но капитан насилие не подтвердил. В общем, молодцы мужики.
Мне тоже было что рассказать.
– А зачем они принимают на работу сумасшедших капитанов? – резонно спросил Костя в конце моего рассказа.
– Не знаю, социальная политика такая… Германский Ллойд имеет два регистра: первый – это большие современные суда, где работают серьезные люди, включая немцев, а во втором регистре требования пониже, пароходы помельче и немцы приходят, которым давно нет места в первом эшелоне. Мой Дитер, с его слов, после двухмесячной работы лечится три месяца, продолжая получать от компании капитанскую зарплату, затем с тем же наваром два месяца отдыхает и только потом возвращается на новый круг. А контракт – всего два месяца. Наверное, государство стимулирует судовладельца, иначе на хрен такие Дитеры кому упали – проще нанять за смешные деньги русского или польского капитана и полгода выкручивать ему руки. Они же нас за людей не считают. У меня был случай. В Антверпен приехал с проверкой на пароход суперинтендант-немец. Я что-то на палубе по делам застрял, захожу в каюту, а он – в спальне роется в моих личных вещах. Чистый обыск. У капитана, представляешь?! Да главное, что искать? Заметил меня, остолбеневшего в дверях, – и ни тени смущения, даже недовольство написано на морде. Я молча подошел к нему, взял из рук сумку и вывернул содержимое на палубу. Нет слов! Потом началась проверка документации и судна в целом, нас обоих трясло: меня – от негодования, его – от желания напакостить. Конечно, я доработал тот контракт, даже семь месяцев, но сотрудничать в будущем отказался.
Потом мы говорили о жизни, о доме, сравнивали условия работы в Норвегии и Германии, и сравнения были не в пользу последней.
– К Рождеству нам всем дали премии от ста до четырехсот долларов, – похвастался Костя.
Я парировал:
– А нам судовладелец выделил двадцать долларов на рождественского гуся и прислал теплое поздравление!
Наговорились, и я вернулся на пароход, когда все уже спали. Уфф, как же тяжел здесь воздух! Вахтенный матрос сидел у телевизора, и под его пристальным взглядом я неспешно, с достоинством прошагал по коридору и поднялся к себе в каюту. Пришло время ночных размышлений.
Какой волной выплеснуло тебя в этот мир, совершенно не похожий на тот, в котором ты жил раньше? Тот, потерянный, не был особо радостным, а этот, в начале пути незнакомый, таил неопределенность и неведомые опасности. Мне, прожившему большую часть жизни в Великой стране с идеалами, далекими от реалий, сделать первый шаг в чужую цивилизацию было необычайно трудно. Первый контракт на иностранном судне мог стать и последним: в отсутствие языковых знаний и практики общения порой хотелось тихо собрать вещички и вернуться в лоно родного русского языка. Но есть хорошее человеческое качество – самолюбие, которого я, к счастью, не лишен. Пересилил себя, создал некую схему общения: два слова из десяти понял – схватил суть – односложно ответил. Дальше больше: что-то почитывал, переводил документацию, инструкции, изучал технику, лез общаться, и дела, спасибо тактичным коллегам, медленно пошли в гору. И так «степ-бай-степ» – шаг за шагом. Наверняка в ушах носителей языка мой нынешний английский звучит ужасно, но меня понимают, не смеются, не поправляют – значит, все хорошо. Тот иностранный, которому обучали в советской школе, невозможно забыть, потому что нечего вспомнить.
Потом пришло время познания национальных характеров. Мы – разные, но здесь никого не интересуют твои возраст, политические взгляды, пристрастия. Существуют только несколько критериев оценки: способность к адаптации, саморазвитию, качество работы и дисциплина. Тотальный контроль! Немецкие судовладельцы к иностранным морякам относятся с пристрастием, маниакально подозрительны, скаредны, высокомерны и недоверчивы, но зато прекрасно умеют выжать из человека в двадцать раз больше, чем заплатить. Да, они невыносимы, но пять лет работы под ними научили меня быть собранным, аккуратным в делах, но самое главное – научили уважать себя.   

И вновь пришло утро. В надежде разминуться с капитаном я прибежал на завтрак пораньше, но Дитер уже поджидал меня за столом. Лицо его расплылось улыбкой питона.
– Как спалось, чиф? Почему не был на ужине?
– Спалось хорошо, аппетита не было.
– Ты куда-то вечером уходил?
Ну, конечно, он же видел.
– Был на соседнем пароходе у друзей, вернулся поздно.
– А среди нас у тебя нет друзей? – Его голос зазвучал вкрадчиво.
– Как же, вы – первый друг. Вчера обыскался, пришлось идти в гости.
Козла не проведешь, он все понимает.
– Чиф, вчера ничего не выгрузили, наверное, и сегодня не закончат. Ты их подгоняй, что ли.
Я уже усвоил: Дитер каждый новый день начинает с чистого листа, забыв напрочь, что было накануне.
– Вы же вчера сами организовали выгрузку, у меня так не получается. Старпом может лишь попенять стивидору, а ваши возможности шире.
Он самодовольно улыбнулся. Улыбайся-улыбайся, а ведь тебе могли и шею намылить.
Завтраки не располагают к долгим беседам.
– Там уже начинают. – Я кивнул на окно. – Мне пора.
На причале кипела жизнь, докеры уже расставили технику и черпали металлолом сразу с трех точек. Правда, после обеда выяснилось, что вечером в Севилье – большой футбол, и все стало на свои места. А пока в этой слаженной стремительной выгрузке мне оставалось только стоять в сторонке и наблюдать. За моей спиной с кистями и краской сновали матросы, а Дитер после вчерашнего инцидента предпочитал на палубе не светиться (вдруг прилетит!) и пас ситуацию сверху. Мы встретились с ним взглядами, и он, отдавая дань моим «организаторским способностям», показал большой палец.
На причале в поте лица трудился десяток рабочих, и только трое парней в новеньких робах стояли без дела в сторонке. Я успел подумать: наверное, стажеры, и один из них сразу подошел ко мне.
– Табакко, сигарет? – спросил он, простецки улыбаясь. Я вытащил пачку из нагрудного кармана.
– Но-но, амиго, мучо! Диес-виенте картун (10–20 блоков).
Его внимание привлекло что-то за моей спиной, и я невольно обернулся. Мои поляки махали руками, приглашая оптового покупателя прогуляться под полубак, тут же с причала подтянулись еще двое «новеньких». Пусть их – у меня свои заботы. Чтобы не получить куском железа по голове, я выбрал безопасное место и привалился плечом к нагретому солнцем комингсу. Прошло минут пятнадцать.
За спиной послышались вопли и стук копыт: матка боска! Тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык…
Я повернул голову: прямо на меня, гремя каблуками по палубе, скакал глубоко верующий боцман Ярек с охапкой сигаретных блоков. По ходу он, как сеятель, разбрасывал их направо и налево, а за его спиной маячил давешний жгучий брюнет, спрашивавший у меня табачку.
– Эспера чико! Стой, парень! – кричал он и норовил подсечь ноги Ярека, но опытный боцман задницей ловил момент и, избегая подсечки, асимметрично взбрыкивал.
Я разом взлетел на спасительный гантри, вытер вспотевший лоб и предался увлекательному зрелищу. Скачки шли вокруг трюма, по кругу, и действительно напоминали ипподром. На дальнем плане двоих уже «запрягали», а боц­ман, избавляясь от улик, все летел и летел наметом. На третьем круге, сбрасывая пену с толстых губ, он, наконец, остановился в изнеможении и прохрипел:
– Не мам ниц! То непоразуменье!
Его руки были уже пусты.
Впрочем, на мостике был еще один зритель – капитан. Он болел за «своих» и, пытаясь увидеть все перипетии развернувшейся комедии, носился с одного крыла мостика на другое. Игра была сделана, запаленные рысаки и жокеи дружно потянулись в капитанский офис – там намечалась jopa grandiozo, а я вернулся к исполнению обязанностей.
Большой футбольный праздник в Севилье никто не отменял, и ровно в шестнадцать всякое движение на причале замерло. Последний, самый трудолюбивый или нерасторопный грузчик прыгнул в машину, прощально махнул мне рукой и дал по газам.
Я неспешно вышел на причал, снял осадку носом и кормой, посчитал количество выгруженного груза, прикинул завтрашнее время окончания работ и побрел к себе. На входе в коридор разминулся с таможенниками – они что-то живо обсуждали и были веселы.
– Адьё, сеньор!
– Адьё.
Мой «оборонительный рубеж» за хлипкой дверью невелик: сразу на входе – крошечный «офис», где умещаются столик с компьютером, стул и маленький диван, за ним – спальня, все пространство которой занято кроватью, и дальше – совмещенный с душевой туалет. Все просто: закрыл за собой дверь и стал человеком. В этом маленьком пространстве сейчас витают только мои мысли, а с окончанием контракта я заберу их с собой, оставляя объем каюты пустым следующему за мной…
Скинув пыльный комбинезон, я втиснулся в стеклянный пенал душа и, возвращаясь в свой мир, долго стоял под холодными струями.
Еще утром норвежский пароход навсегда увез питерского друга Костю, и свободный вечер обещал быть томным. Я взял со стола две внешне безликие пачки прошнурованных листов, взвесил их на ладонях и выбрал ту, что полегче, – оказалась «Жизнь и судьба». В книгах Василия Гроссмана все живое: и жизнь, и судьба, с точностью до оттенков, с человеческими горечью, болью, несправедливостью, правдой и ложью. «Правое дело», и его уверенность в правом деле. А «Собибор» когда-то заставил меня содрогнуться и посмотреть на человекоподобных совсем под другим углом. Лю-юди! Так не должно быть...
Я надписал фломастером чистый титульный лист: Жизнь и судьба, Василий Гроссман, и стопка бумаги превратилась в книгу.

Пора на ужин. Мое появление в кают-компании прошло незамеченным. Среди присутствующих царило скорбное уныние. Сегодня не их день. Сам Дитер недвижно сидел на своем месте и буравил взглядом затылок боцмана, сидевшего за соседним столом. Тот, шкурой чувствуя смертельные лучи, вздрагивал и клонил голову к тарелке.
Кок, завидев меня, лукаво улыбнулся и вновь напялил на лицо маску всеобщей грусти.
– Разрешите? – Я присел в ожидании сервиса. – Каптен, завтра к двум пополудни закончат выгрузку. Что там слышно насчет следующего груза?
Дитер меня не слышал, он скорбел по утерянным ценностям.
Рука в белой перчатке невидимого за спиной Казика утвердила перед моим носом второе блюдо.
– Дзенькую бардзо, товарищ. – Я поднажал на «товарища», и это, как нашатырь, подействовало на болезного капитана.
– Чиф…– очнувшись, слабым голосом позвал он.
– Слушаю вас. Что-нибудь случилось?
 – Случилось… – Дитер тяжело вздохнул и произнес таинственную фразу: – Как жаль, что ты сегодня не был с нами.
Слава тебе господи, что не был.
– Не знаю, о чем вы, но мне тоже жаль. – Видно, таможенники их здорово «обули». – Извините, у меня дела.
Мне их панихида ни к чему. Сшибая камушки в воду, я бродил по пустынному причалу и думал о своем, очень далеком отсюда. Где-то у ближайших домов в разных тональностях выла собака, пытаясь попасть в такт громко звучащей музыке, и ей это удивительно удавалось. Я заслушался и не заметил, как подошел освободившийся от работы Казимир.
– Вечер добрый!
– А, Казик, привет! Ну, чем там поминки закончились? Мордобоем? – Он не понял. – Что происходит в кают-компании?
– Все молчат, капитан орет.
– Как все знакомо… Что там вообще произошло? Я видел, конечно, как матросов гоняли по палубе, а дальше что было?
– А дальше была задница. Правильно сказал?
– Ну вообще-то по-польски «дупа гранде», но и так сойдет. Рассказывай.
Финал трагедии игрался в капитанском офисе. По документам табачный ящик капитана был полон, а по факту пуст, но количество конфискованного товара удивительно точно совпало с тем, что должно было находиться в этом ящике. Дитер играл роль великолепно – картинно заламывал руки, недоумевал, взывал к таможне и богу, намекая на происки нечистой силы.
– Я – жертва мистических обстоятельств! – орал он, брызгая слюной, и служители закона охотно соглашались, заполняя персональные извещения о штрафах.
Сдав капитана с потрохами, матросы и боцман в надежде на божью милость стояли у стола, понурив головы. Дитер же никак не мог выйти из образа, и перед объявлением приговора его просто попросили заткнуться. И вот наступил момент истины – все побежали за кошельками, ибо таможенный принцип «плати и плыви дальше» никто не отменял.
– Как я понял, каждый из них потерял по тысяче баксов, – подвел итог Казик. – Сейчас в кают-компании только что стулья не летают…
Картина прояснилась.
– Давай по домам, Казик. – Злорадства во мне не было.

К хмурым людям пришло хмурое утро. У боцмана и матросов начинался первый на моей памяти настоящий рабочий день. Подгоняемые рассвирепевшим спозаранку капитаном, они готовили краску, кисти, инструменты, и все это делалось бегом, с испуганными лицами. Преступная группа спешно ссыпалась в спущенную на воду шлюпку и отвалила от борта. Проходя мимо Дитера, я добродушно спросил:
– Они куда, домой в Польшу? Провизию взяли?
После полудня уже шла зачистка трюмов – внизу в облаках ржавой пыли, как тени, бродили докеры, собирая в кучи остатки металлолома. Ржавая пыль, слоем лежащая на трюм­ной палубе, никак не влияла на количество привезенного груза, и испанцы без зазрения совести заметали ее по углам. Не хотелось туда лезть, но пришлось. Подняли последнюю бадью со щетками, лопатами, совками, и из трюмного лаза стали выбираться люди. Подбежал запыхавшийся бригадир, мы с ним друзья с позавчерашнего дня.
– Амиго, полный порядок! Уборку в трюмах закончили, вот здесь надо подписать.
Как все знакомо! С высоты восьми метров посмотришь – вроде чисто, а в трюм спустишься – ужас. Три испанских слова навечно впаялись в мою голову еще с Панамы: амиго – друг, целлюлар – телефон и корасон – сердце. Там все песни под гармонь и об этом.
– Мио корасон, сердце мое, молодцы! – Я приобнял его за плечи. – Пусть рабочие лезут назад в трюм. Ничего страшного, я сначала посмотрю, как там, а потом подпишу, и все свободны. Лады?
– Амиго! Ты мне не веришь? Мне?! –  Этим глазам у меня веры не было. – Глянь сверху и все увидишь.
– Верю, амиго, еще как верю! Но… спущусь. Потом ведь матросы должны будут за вас работать.
Я направился к лазу, бригадир поплелся следом. В трюме площадью в тысячу квадратных метров все было так, как и предполагалось, – бардак.
– Та-ак, везде порядок… Буэно! Вот только здесь надо вымести, вот здесь, здесь и здесь. На час работы, если хорошо работать. Зови своих ребят! Потом еще раз проверю и обязательно подпишу.
Бригадир поскучнел и взялся за рацию.
За делами я как-то забыл, что мои матросы где-то что-то красят, а тут вспомнил, посмотрел – за бортом никого. Побежал на бак, заглянул вниз – хорошее местечко! Шлюпка, прижатая под самый нос, сверху была почти не видна, и троица чувствовала себя привольно, потягивая вино из «кирпичей» – бумажных литровых пакетов.
– Помощь не нужна?
От неожиданности боцман бросил пакет за борт и поднял голову.
– Цо?..
– Я говорю, помощь не нужна, может, краски не хватает? Я принесу.
Матросы, ногами задвигая мешок с вином, судорожно совали початые упаковки под задницу – по штанам потекло.
– Краски… хватит. – Боцман обрел дар речи.
– А где покрасили-то?
На корпусе не было и следа свежей краски.
– Так вот же… – Матрос указал на облизанный волнами рыжий форштевень.
– А-а-а… Хорошо поработали, сейчас капитану покажу.
Я не собирался пользоваться их оружием, но пощекотать нервы стоило.