И наступила тишина

Они отняли у мира голоса. Не сами слова — нет, слова остались, чистые и стерильные, как скальпели. Отняли музыку слов. Тот тайный код, что прячется в дрожи интонации, в смеющемся трепете, в срывающемся от горя шепоте. Информационная гигиена, называли они это. Очищение речи от вирусов чувств.

Лика жила в мире идеально откалиброванных звуков. Устройство на ее груди, «Гармония», переводило любое высказывание в ровный, бесстрастный поток данных. «Я печален» становилось «Констатация эмоционального спада». «Я люблю тебя» — «Заявление о глубокой привязанности». Даже детский плач преобразовывался в сигнал «Потребность в питании или комфорте». Мир стал невыносимо правильным. И безжизненным, как схема.

Она нашла Кассету на чердаке, в картонной коробке с позеленевшими от времени надписями: «Фотографии», «Письма». Рядом лежал странный угловатый предмет из пластика — магнитофон. Внутри него был маленький коричневый прямоугольник с двумя блестящими колесиками. На нем было выведено старательным бабушкиным почерком: «Для моей девочки. Колыбельная».

С величайшим трудом она раздобыла батарейки. Посадила кассету в пасть аппарата. Нажала скрипящую кнопку.

И вот из динамика полился не звук, а тепло. Женский голос, прошедший сквозь толщу лет, был не просто набором нот. Он был соткан из прикосновений. В нем жила усталость долгого дня и нежность, пробивающаяся сквозь эту усталость. В нем дрожала неуловимая грусть — не о том, что плохо, а о том, что хорошее так быстротечно. Это был не набор данных. Это была душа, отлитая в звуке.

Лика зарыдала. Впервые за долгие годы ее слезы были не просто физиологической реакцией. Они были горячими ручейками умерщвленного мира.   

Она стала тайной разносчицей заразы. Подруге, жаловавшейся на «неоптимальное взаимодействие с супругом», она дала послушать отрывок. Та замолчала, а потом прошептала: «Так вот… как это бывает…». Коллеге, который говорил о «кумулятивном стрессе», она подсунула наушник. Его лицо, обычно маска бесстрастия, исказилось гримасой непонятной ему самому боли.

Но вирус чувств был опасен. К ней пришли. Люди в серебристых костюмах, чьи лица не выражали ничего, кроме вежливого интереса.
— Это информационный шум, — сказал старший. Его «Гармония» делала его голос похожим на гудение вентилятора. — Доэмоциональный мусор. Он вызывает социальную нестабильность. Помните Войны? Помните Ненависть? Все это начиналось с… неправильной интонации.

Они протянули руку. И Лика, с камнем на сердце, вставила кассету в специальный уничтожитель. С хрустом и шипением магнитная лента превратилась в клубок бесполезного лака.

Когда они ушли, в доме воцарилась мертвая, совершенная тишина. Та самая, ради которой все и затевалось.

Лика подошла к кроватке своей дочери. Девочка смотрела на нее большими, ясными глазами, в которых еще не было ни единой цифры.

И тогда Лика закрыла глаза, пытаясь поймать в памяти ускользающий напев. Она не помнила всех слов. Мелодия была кривой и рваной. Но она взяла дочь на руки, качнула ее и начала петь.

Голос ее срывался, был тих и неуверен. Но в нем была та самая усталость. И та самая нежность, пробивающаяся сквозь усталость. И та самая грусть о быстротечном счастье.

Она пела корявую, несовершенную, живую колыбельную. И это была не запись. Это была жизнь, переданная из рук в руки, от сердца к сердцу, через пропасть идеальной, беззвучной тишины.