Цфат

В Цфате камни знают дорогу лучше людей. Они ведут тебя по узким переулкам, где запах свечного воска и пряного хлеба удерживает время в длинном вдохе. Я пришёл туда не за доказательствами и не за новостями; у меня была просьба, которую я не мог назвать. В таких местах просьбы стоят тихо, как дети у двери.

Рав, о котором говорили, что его слова умеют быть светом, сидел у низкого стола. Не скажу, что он был выше других; он просто был в своём месте, как камень в кладке. Люди входили, и воздух делался плотнее, будто издалека подходила ночь, хотя был ещё день. «По одному огню — одна свеча, — сказал он, — а по множеству огней — множество свечей. Ставьте их рядом». Мы поставили — не свечи, а себя — и заметили, что свет стал иным: не больше, но глубже.

У него была привычка говорить об окнах. Он не любил открытых настежь, потому что свет, приходя слишком быстро, забывает человека. «Перегородки — милость, — сказал он. — У света есть окна; закрывай, когда трудно, открывай, когда нужно. Не делай из окна дверь». Я кивнул, потому что человека легче понять через окна, чем через двери.

В тот вечер собрались многие — не потому, что был праздник, а потому что люди хотели стоять вместе. Я слышал про одиночные путешествия души, про диадические связи с учителем; здесь было иначе: мы учились стоять бок о бок. Старик справа, юноша слева, женщина у двери — все были в одной картине, как свечи в одном подсвечнике. «Когда собирается стадо вокруг своего пастыря, — сказал рав, — свечи увеличиваются. Одна свеча не любит одиночества». Он улыбнулся, чтобы никто не подумал, что речь идёт о пастбище и огоньке, который пасут.

Тиш — праздничная трапеза — начался так, как начинается дождь: не сразу, а постепенно. Песни были сложены осторожно, как хлеб рвут не спеша. Я заметил, что люди перестали делить между собой слова — они делили огонь. Один тянул вниз из воздуха жар, другой принимал, третий продолжал, и весь зал становился одним дыханием. Кто-то закрыл глаза; у кого-то на лице огонь отражался так, что глаза выглядели расширенными. Было сказано древнее слово: «Маасе Меркава». Никто не спорил, потому что спор плох для колёс.

Про «обмороки» в тех краях говорят бережно: откладывают его на край стола, как нож, который используют редко. То, что выглядело как сон, было иногда входом и выходом в более холодное место, откуда возвращаются с теплом. Юноша, который сидел рядом со мной, не упал; он ослаб — так, будто кто-то вынул из него одну нить, чтобы починить целую ткань.

После окончания трапезы рав попросил нас остаться. Он сказал, что будет «вспоминать имя для каждого», и рука его пошла по воздуху над нашими лицами, не касаясь. Я не знаю, как назвать это движение: у меня нет для него слов, и это хорошо. Когда ладонь прошла над моей кожей — ум мой запутался в своей важности, как бывает с человеком, который слишком многому учил себя. Слова, приготовленные для умной беседы, растаяли, и остались другие — короткие, как угольки, но живые. Я сказал вещи, которые обычно говорят в одиночестве; они вышли наружу тихо. А в конце он произнёс молитву, и воздух стал как вода.

Там же, в Цфате, я слышал историю про братьев и отца. Отец, который не любил пустой шум, попросил сыновей показать силу перед людьми: старший заговорил о глубине — не воды и не земли — и вокруг него стало тесно от слов. Тогда младший подошёл и провёл ладонью по его лицу, будто оттёр пыль. И важность старшего стала похожа на лёд в весенних водах: она звякнула и растворилась, а вместо учёной речи пришли признания о том, что хотел спрятать от себя самого. Не знаю, как судить такую вещь. Но люди сказали, что иногда нужно путать голову, чтобы выслушать сердце.

Рав относился к «пассивности» не как к слабости. Он говорил: «Есть состояния, в которых невозможность действовать — не отсутствие сил, а присутствие другого». Он не любил слова «мать» и «ребёнок» в этом контексте, но говорил так, чтобы мы поняли, что иногда молитва приходит, потому что руки забыли, что делать. Мы видели тех, кто становился мягче и чаще молился: им было легче не действовать и легче вернуться. О тех, кто не возвращался, он говорил редко и без имен.

Про митнагдим — противников — у него была старая осторожность: «Они боятся, что человек перестанет быть человеком», — говорил он, но улыбался так, будто говорил без злости. «Когда ты выходишь — вернись; если не умеешь возвращаться, — не выходи». Мы записали это в памяти, как записывают правила, которые спасают от обид.

Я был в зале в тот вечер, когда свечи решили стать множеством. Их было и раньше много, но они стояли отдельно; теперь их поставили ближе. «Не потому, что света будет больше, — сказал рав, — а потому, что он не станет меньше». Наши лица стали единым лицом; голоса — одним голосом. И в этом одном голосе каждый слышал себя: не как пассажира, а как того, кто держит спину и плечо для другого. В такие мгновения понимаешь: свет не живёт внутри одного; он идёт между многими, как вода между камнями.

Где-то возле двери стояла женщина, которую я видел не первый раз. Она была из тех, кто не любит громкие доказательства. Когда рав говорил об окнах, она опускала взгляд, как человек, который уже знает, как закрывать. Я спросил её после: «Чего ты боишься?» — «Света, который приходит быстро». — «А разве бывает иначе?» — «Бывает, — сказала она, — когда рядом стоят другие. Тогда он приходит как хлеб — его можно делить».

Не всё там было радостью. Бывали дни, когда люди приходили уставшие и выходили уставшими; в такие дни рав не держал их долго. «Тишина — тоже огонь», — говорил он и отпускал. Были ночи, когда юноша, сидевший в углу, уходил в свой столб света: он на следующий день улыбался уже иначе — не так, чтобы удивить, но так, чтобы не уронить то, что принёс. Он никогда не раскрывал, что видел; у нас так не принято. Разве что говорил: «Я сидел, и свет сидел вокруг». Рав кивал, потому что узнал описание.

Есть там привычка учиться вдвоём. В большом зале она почти незаметна, как шёпот в песне. Но иногда рав уходил с учеником в маленькую комнату — окна там были поменьше, и лампа взята пониже. «Малое — иногда богато», — сказал он. «Огонь любит малые комнаты». Там он давал ему слова, которые нельзя произносить всем, — не из гордости, а из меры. «Слова должны собирать огни в тишине», — повторял он, и тишина делалась работой.

Кто-то спросил однажды, зачем всё это на людях: если выход в трепет и возвращение — дело внутреннее, почему мы стоим вместе? Рав не ответил сразу; он взял свечу и перенёс её, как переносят воду — не пролив. «Потому что есть энергия, — сказал он, — которую человек один не удержит. Её нужно передавать. Не выставлять напоказ, а направлять». Мы поняли ровно настолько, насколько можно понять за один вечер.

Потом пришла зима, и она была длинной не по календарю, а по сердцу. Люди стали молиться чаще, и кто-то сказал, что они перестали действовать. Рав поправил: «Они действуют иначе. Есть труд — держать огонь на одинаковой высоте». Он не называл это «поучением», чтобы не звучать учёно, он называл это «держанием».

Иногда на улицах говорили: «Это магия». Люди любят слово, которое делает из вещи чудо. Рав размешал чай и ответил: «Если это магия, то она между нами». Он не улыбался злой улыбкой; он был усталым человеком. «Да, я верю, что есть запреты. А есть путь — выйти и вернуться с жизнью. Всё остальное — разговоры». Тот, кто спросил, ушёл, не стесняясь. На следующий день он стоял рядом со мной так близко, как стоял вчера далеко.

В последний вечер моего пребывания в Цфате рав попросил нас зажечь свечи вместе. Мы поставили их в одну линию, как ставят детей в праздник — чтобы не перепутать. Огонь стал не высоким, а уверенным. И кто-то произнёс вслух: «Теперь мы знаем, как дарить свет». Никто не записал; бумага не любит таких слов. Но в памяти осталась простая вещь: свет в Цфате не оставался одному; он был распределён между плечами и глазами, между окнами и перегородками, между теми, кто умеет закрывать, и теми, кто умеет открывать.

Я ушёл оттуда с малой вещью: ямкой в ладони, где проходила рука раввина, и словом, которое больше не было моим. Теперь, когда я стою в другом городе и свечи здесь другие, я вспоминаю ту линию огней и то, как одна свеча «не любит одиночества». И если кто спросит: «Это было?» — я отвечу: «Это бывает всякий раз, когда люди собираются, чтобы делить огонь, а рав сидит в своём месте, как камень в кладке, и напоминает нам про окна». Тогда те, кто боятся, закрывают их; те, кто готовы, открывают. И свет идёт между нами, как вода между камнями.

Я не знаю, как назвать это в книге. Может быть, «групповой путь». Может быть, «общинная тишина». А может быть, — не называть вовсе, потому что у некоторых вещей остаются только места и лица. В Цфате это было лицом — наше лицо, и местом — наш зал. Там не требовалось быть первым или последним; требовалось стоять вместе. Вот и всё.