Неделимое

                Елена Супранова

Неделимое

Рассказ

Не спалось. Была тревога на сердце. Ещё и праздники эти новогодние. Столько елось, столько пилось! «О, Господи, помоги уснуть рабу Твоему Александру! Пошумел с Олегом, вот теперь и не спится. А ведь мог бы сдержаться, мог бы!» – повернулся на бок.
  – Валь, ты спишь? – он дотянулся рукой до спящей жены и тронул за плечо. – Спишь? – Послушал. – «Спит себе, нагулялась тоже. И ведь надо же: Олег молчал, а я разошёлся, начал доказывать… И выпил не очень-то много. О чём же мы спорили? Нет, не вспомнить…»
          – Валь, – снова позвал, уже громче, – ну ты что?! Я ж к тебе, как к человеку, а ты… Валюшка, – он подкатился к ней, обнял, засопел, задышал горячо в шею, – да проснись же!
  – Саш, ты чего это? – спросила жена спросонья, но даже не пошевелилась. – Поди, накапай валерьяны, капель сорок – уснёшь! – приказала, снова засыпая. Встрепенулась: – Людмилка пришла? Я что-то не услышала. Герки тоже нет…
  – Придут к обеду, не раньше, – разочарованно ответил он, вставая. – Поговорить хотел, а ты… валерьяны. Пойду, ладно уж, накапаю.

          В кухне возле аптечки вдруг подумал, что ни к чему валерьяна ему. Сердце стучит ровно, ничто не беспокоит, просто не спится – и всё. Александр Фёдорович немного постоял в раздумье: всё ж был приказ жены – накапать, рука сжала флакон. Но сердце-то бьётся ровно! И голова почти не болит… Значит, капать не для чего.
Он вернулся в прихожую и, потянувшись к выключателю, оглянулся: в кухне на стене застыла его тень с поднятой рукой, держащей флакон валерьяны… В тревоге переступая с ноги на ногу, подёргивая озябшими вдруг плечами, он дурашливо хохотнул.
         Сделав осторожно два шага до кухни, убедился, что тень на стене от него, и что она не исчезла. Набравшись смелости, взглянул туда, откуда должна была падать тень, – на противоположную сторону, к аптечке…
Там стоял мужчина.
         – Вы к-кто? – спросил, запнувшись, хозяин квартиры и запоздало подумал, что это с ними притащился кто-то из гостей. – Вы – Олега родственник или сосед ихний? Перепутали квартиры? – показал рукой, в которой был зажат флакон, на дверь.
         – Да нет. Какой там! – отмахнулся незнакомец. – Самому тошно от этого вояжа. Погулял бы себе по улицам, как всегда, так нет, потянуло в дом, захотелось откровений.
         – Ну, я так и знал, – горячо сказал хозяин, с облегчением, – свой! Где-то я вас уже видел… Понимаете, мне не спалось, подумал, отчего бы. Обычно сплю после чарочки-другой-третьей, а тут не спалось. – Он погрозил кому-то. – Давайте знакомиться, что ли, – протянул руку. – Меня зовут…
        – Да знаю я, – отмахнулся гость, – знаю! Сорок шесть лет знаю: Сашка ты. Александр Фёдорович Брова;ч.
        – Вот те на! – удивился хозяин осведомлённости гостя. – Значит, мы с вами давненько знакомы. Напомните: откуда?
        – Ты мне говори: «ты»! Я-то тебя всю жизнь знаю. Да-да. Удивляюсь, терплю, но не вмешиваюсь в твою жизнь. Это моё кредо: не вмешиваться. Ну, годы не вмешивался, наблюдал. Говорю ж, терпел! А тут: такая минута!..
        – Имя своё скажите, уважаемый, а то как-то неудобно обращаться к вам по местоимению, – попросил хозяин и нечаянно икнул.
        – Имя? – переспросил незнакомец, кривовато улыбнувшись. – Моё имя такое же, как и твоё… ваше.
        – Значит, тёзки, – удовлетворённо подытожил хозяин, хлопнув себя ладонью по голому плечу. – Тогда фамилию назовите, чтобы разобраться нам с вами окончательно.
        – Фамилия та же, – усмехнулся тёзка.
        – Как же так?.. Ну и ну!.. – Александр Фёдорович выдвинул ногой из-под стола табурет, уселся и пригласил гостя: – Что ж, присаживайтесь на свободный, а то разговариваем,  стоя. Выходит, мы с вами полные тёзки. Чудно;! Скажу вам: и го;вором мы похожи, и чубчик, извиняюсь, вы приглаживаете на ту же сторону, что и у меня.
        – Само собой, – вздохнул гость. – Полные тёзки: говорим одинаково, песни петь начнём – в унисон, громко и сбиваясь после первого куплета. Со слухом у нас с вами того… слабовато.
        - Загадки, загадки… – Александр Фёдорович пожал плечами. – Кого-то вы мне напоминаете… Прям родня! Ничего, что я так, – заёрзал он и почесал плечо, – всё-таки ночь. А давайте выпьем с вами чаю! – обрадованно предложил. – У нас есть чудесный чай из Поднебесной, сын вернулся из туристической по Китаю.  Группой ездили. Впечатлений – уйма. Подарков понавёз…
        – Чаю так чаю, – моментально отозвался тёзка. – Путешествовать хорошо, особенно по древним городам, заморским странам… Я бы и сам… Что ж, будем пить чай. Мне, пожалуй, кружку побольше, чаю покрепче, и пять ложечек сахара.
        – Я тоже люблю покрепче и всегда пять ложек кладу…
И только тут Александр Фёдорович понял, что это не есть хорошо, это даже очень плохо, когда вот такое происходит единение душ, прямо на глазах происходит. Ещё и незнакомец говорит загадками, что-то, определённо,  недоговаривает.
        – Не гадайте, ничего у вас не выйдет! – гость привстал и взял с полки две хрустальные розетки для варенья: себе и хозяину. – По паре ложечек – для затравочки, – он хихикнул. – Варенье супруга всегда отменное варит, попробуем из этого увара, – потянулся к банке с вареньем, – клубничное. Ну, давайте заново знакомиться! – предложил. – Я – это вы; меня зовут так же: Александр Фёдорович Бровач, мне сорок шесть, женат на Валечке; двое детей – Людмила и Герман, двадцати двух и девятнадцати лет; мой рост (и ваш, кстати) метр семьдесят четыре, вес восемьдесят шесть, размер обуви – сорок первый; директор типографии «РАСТ», двадцать восемь штатных сотрудников, любовница Танечка, зарплата шестого, аванс не берём, плюс от аренды – к зарплате, обедаем в кабинете бифштексом с картошкой из дома и пирожком с повидлом или изюмом из столовой, приносит секретарша Мария Львовна Гайдукова. Между прочим, она тоже была нашей любовницей, правда, недолго. А Танечка появилась на горизонте после своего провала в институт, на журналистку захотелось ей поучиться, да не прошла по конкурсу. В этом году она, кажется, тоже не поступит: пропустила все сроки, будет рожать от нас мальчика Толю.
        – Ишь, какой осведомлённый! – набычился Александр Фёдорович. – Шантажируешь? Так бы сразу и сказал, а то: «Мы тёзки, полные». Держи карман шире          – не будет тебе ничего, не выгорит тут!
        – Ха-ха! – широко засмеялся гость. – Мне ничего и не надо! Я альтруист, по доброй воле пришел, из интереса, сам и смоюсь со стены, – рукой махнул на стену, и только тогда хозяин обратил внимание на то, что тень на стене остаётся в том же положении, застывшая: с поднятой рукой, сжимающей флакон.
        – Вот и хорошо, – встрепенулся хозяин и подумал: «надо всё же валерьяны, а то…»
        Он накапал сорок капель – приказ жены – и выпил залпом, морщась. Что же это такое? Это что сейчас такое происходит здесь в кухне? В его квартире незнакомец, который пытается его шантажировать, а он его слушает и не прогоняет!.. И главное: где-то он о таком читал, или в кино видел… Что-то такое уже было, сюжет знакомый: застыла тень, а потом началось…
        – Вон отсюда! – неожиданно шумнул на гостя, тот шутливо поднял руки. – Эй, любезный, удалитесь быстренько! – сбавил тон. – У меня сейчас сон, ночь ведь.
        – Саша! – послышалось из спальни. – Ты чего там разбушевался, а? Ложись давай! А то первого мы обещали к Григорьевым прийти. Ты что, забыл? Мы ж сегодня от них пойдем на горку. Посидим дружненько, поедим чуток, попоём и пойдем кататься на горку. Ложись, поздно уж!
        – Валюха, а ну давай сюда! На разборки мужские! – позвал муж.
        – Вот еще! Надо же выспаться! Уже пятый час. Завтра будут тебе все разборки.
        Он вздохнул и спросил гостя примирительно:
        – Так как же? Уйдёте? Или мне всех разбудить, дом переполошить? Я это быстренько!
        – Не надо, – возразил, поморщившись, гость, – а, впрочем, как хочешь… как хотите. Сбиваюсь. Ты всегда сам принимал решения, вот так же и тогда: взвился, закрутился и все пути отрезал к отступлению, уехал.
        – Это когда же? – заинтересовался Александр Фёдорович.
        – Уехал-то? После окончания политехнического, по распределению, – гость потянулся и зевнул. – Все остались во Владивостоке, зацепились как-то, ты же подался на Урал – свет повидать. Вроде бы уехал далеко отсюда, а к Москве оказался наполовину ближе. Потом уж была и Москва. Вернулся, обросший влиятельной поддержкой, как ракушками. Стратег! Себя обманешь. Меня не обманешь!  Я есть твоя тень, – он снова показал рукой на застывшую тень и на себя. – Самая что ни на есть материальная и, если хочешь, осязаемая.  Мне дано быть тобою, всегда следовать за тобой, есть, пить, желать, любить. Быть. Я – только тень, не больше. Но и не меньше. Сегодня я – тень – материализовался. Это ты выпил капли, а мое сердце успокаивается, успокаивается. Ты ещё только подумал, я же – уже всё знаю. Топор и колода. Серп и молот. День и ночь. Горе и радость. Смех и слёзы. Жизнь и смерть.
        – Говори…те яснее. Я спать хочу. Захотел вот сейчас.
        – Знаю. Потерпи, родимый. Мне тебя приходится любить, чтобы не быть тебе в тягость. Чтобы тебе было всегда хорошо. Тогда и мне всегда хорошо. Ты директор – я директор. Ты Бровач, и я Бровач. В чём разница, а? Не знаешь… Слушай же меня. На втором году жизни ты пошёл ножками, сам. И я пошёл, иногда рядом, а чаще – позади. Я ведь тень твоя. Чего со мною церемониться! Кашку – тебе, молочка – тебе. Только представь: тебе – законно, мне же – по должности. Должность мне определена – быть твоей тенью. И в горе, и в радости – я всегда с тобой.
        – Ну, ладно, тень так тень, – согласился хозяин. Он крепко зажмурился и тотчас открыл глаза, ожидая, что наваждение исчезнет. – Сон это, – проговорил он, глядя на гостя. – Ты чего ж это здесь передо мной расселся, если ты – тень?  Ишь, материализовался… Тень, говоришь?.. А ну, тень, подь отсюда на место! Отлепитесь, пора уже! – махнул рукой, указывая на стену. – Идите себе! – повторил вежливо.
        – Расшумелся!.. – сказал гость иронично. – Понимаешь, минута такая сейчас наступила. Повезло тебе, друг Бровач: всем – обычная минута, а для тебя она растянулась неимоверно, ты избран… И всё. Ты хоть Женьку Ле;уса помнишь? Как вы в общаге жили, в комнате номер семь?
        – Давно это было, так и вспоминать нечего!
        – Неужели не помнишь, как он тебя тащил на себе через весь город: побитого, окровавленного? Драку-то затеял ты, но первый удар на себя принял он, защитил друга, спас «героя». Молчишь… Женьку забыл… Так вот, Бровач, жизнь новая начнётся у тебя скоро. Запомни: по телеграмме, в восемь двадцать утра! Только об этом заранее ты бы никогда и не узнал, если бы не я, твоя тень – Александр Федорович Бровач. Так и записано: Бровач, а не Хрюкин или Горохов, не Малевич и не Шагал. Мы с тобой Бровачи;. Ты хоть это пойми! Что ты всё виляешь? Всё пути просчитываешь, дороги метишь красным, чтобы не сбиться. И всё равно ведь сбиваешься! Тошно мне от этого.
        – Все считают, не я один, – возразил упрямо хозяин. – Как же не считать… Ты сам такой! – вскинулся, рукой прихлопнув по колену.
        – Саш, ты чего тут? – показалась в дверном проёме жена. – Ты с кем это тут? Здрасьте! Ой, а я в ночнушке! Сейчас наброшу пеньюар и вернусь к вам, – она тут же скрылась.
        – Беспокоится, – кивнул гость ей вослед.
        – Скоро двадцать пять, как вместе.
        – Помню, – отозвался гость. – Второго апреля одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года расписались мы с ней в Ленинском райзагсе. Приглашенных не было, только два свидетеля. Пили вино белое столовое тринадцатиградусное, закусывали конфетами «Метеор» за три сорок, тортом «Полёт» четырехрублевым. На видовой площадке долго целовались, на залив изредка глядючи.
       – Было, помню. Потом на пляже ночью… Тоже, понимаешь, есть, что вспомнить.
       – Санечка! – раздался голос приближающейся жены. – Ты бы гостя пригласил в столовую, а то, что ж на кухне. Ещё подумает, что мы негостеприимные. Вот и я. – Жена одёрнула халат и кокетливо поправила примятую сном прическу.
       – Не подумаю, – ответил гость. – На кухне уютнее, теснее, и потом… можно в глаза друг другу заглянуть. Так ведь, Александр Фёдорович?
       – Неудобно как-то: ещё и жену сюда приплетём.
       – Удобно, удобно, – возразил гость.  – Вы ведь к ней привыкли, без неё и не обойдётесь. И я привык к ней. Тоже не обойдусь. Славная она у нас. Славная, говорю, вы, Валечка. Столько за день успеваете!.. – гость всплеснул руками. – Присаживайтесь. Помните: эту табуреточку вы меняли в магазине?  Купили с брачко;м, через весь город трамваем потом тащились, чтобы поменять на другую. Та бы вам прослужила много дольше, просто вы не могли разглядеть в этой под слоем краски сучок. Через пару месяцев у вас появится возможность купить новую – сучок выпадет за день до этого, и ножка подломится под нашим Александром Фёдоровичем, у него будет сильный ушиб, но перелома не окажется. Всё обойдётся.
       – Да ну?! А вам, откуда это известно? – подозрительно спросила Валентина и резко встала. – Чего ж предлагаете сесть? Нечестно это!
       – Вот вы всегда такая: не честно. Я же сказал: через два месяца, ещё целых два месяца. Но перед этим фактом она послужит монтёрам на лестничной площадке, они будут менять лампочки и попросят табурет, вы дадите этот. Монтер легонько стукнет ею о стену, однако ж, сучок всё-таки выпадет. Это произойдет второго февраля в пятнадцать двадцать две местного времени. Не раньше, и не позже.
       – Интересный вы человек! На Сашеньку смахиваете, если в профиль. Давайте знакомиться: я Валя.
       – Знаю-знаю: Валентина Николаевна Бровач. Наша жена. До замужества носили фамилию Шнель. По-немецки, кажется, быстро? В русском варианте Валентина Быстрая вы были, или Быстро;ва. Не догадывались даже? Английский учили. Отец ваш из немцев. За что и был выслан с родителями в одна тысяча девятьсот сорок втором году в Казахстан, после завербовался на Дальний Восток на лесоразработки, выучился на моториста, женился на Евгении Людвиговне Штейнбок, тоже немке, учётчице двадцати девяти лет…
       – Э-эй! Вы откуда всё знаете про всех? Про мамочку не будем, хорошо? – прервала Валентина. – Её нет с нами, о ней не будем
       – Не будем, – согласился гость, – а вот только глаза у вас, Валечка, в маму – синие. Редкость какая – синие женские глаза! Вот в девичестве у всех блондинок сплошь синие или голубые глаза, а потом как-то тускнеют, выцветают. А у вас, Валечка, остались те же. А бровки вы напрасно щиплите, напрасно.
       – Так все же – того, выщипывают. Я как все. У нас фамилия заметная, если брови не щипать, так сразу бы начали: фамилии соответствуете! Приходится.  Угощайтесь, – она откинула с сухарницы салфетку, – я сама песочное пенье испекла, ничего получилось, муж и дети хвалили. А у вас, извиняюсь, сынка нет на выданье? Ой, что это я?! В смысле, нет ли кого на примете для нашей Людмилки? Скоро ей двадцать три, – глубоко вздохнула, – представляете? Ужас! Я в её годы…
       – Знаю, – перебил гость, – помню. Еще до свадьбы Лёвка с Океанской за вами начал ухлёстывать. Ему тоже вы понравились. Но мы, Бровачи, оказались проворнее, не упустили своего! Ишь, как вцепились мы в вас, Валечка! А женишок у меня на примете есть! Вадик из третьего подъезда. Не замечали? Ничего, ещё заметите, намучаетесь! Он в следующий четверг в автобусе у Людочки (будет девять тридцать пять утра) из сумочки кошелек изымет (пятьдесят рубликов и сорок копеек), но ее он запомнит. Потом уж хорошо разглядит вашу дочь у киоска «Газеты» – на углу Алеутской и Фонтанной, в одиннадцать сорок четыре, и пойдёт за ней до самого подъезда вашего дома. А в тринадцать десять (вот ведь случай какой!), когда Людмилка направится к подружке Свете Лунёвской, подбросит этот кошелек – пустой – ей под ноги в переходе на Светланской и скажет комплимент, не растеряется. Так и познакомятся. Глаза, между прочим, у неё тоже синие, ваши. Пальцы же на руках – наши, поэтому зря вы её учили-мучили музыкой, этих пальцев она всю свою жизнь будет стесняться, да и нет в них музыкальной беглости. Ей бы в магазине торговать цветами, она прямо-таки сгорает от желания. Вот это своё желание она и выскажет вам, дорогуша, – гость нежно поцеловал руку хозяйке, – сегодня в обед, вернувшись с гулянья, и нам тоже. После праздников она уйдёт работать в магазин, к цветам, уже и договорилась о новой работе. А с будущим зятем вашим Вадиком они распишутся через пять месяцев, две недели и три дня, отсчитывая от кошелька. Проживут вместе всего четыре месяца. Он скоропостижно покинет Людмилку и город Владивосток. С ним исчезнут и кое-какие мелочи… Колечки золотые, брошь… Хорошо, хоть детей не наживут. Станут поговаривать, что он переквалифицировался на вскрытие сейфов. Но я это не утверждаю: чего не знаю, того не знаю, слишком далеко отсюда. Наука! Сродни арифметике или даже, берите выше, – алгебре.
        – Я что-то вас, мужчины, не понимаю, у меня голова разболелась от вашей математики, прям раскалывается! Я – спать.
        – Идите-идите, дорогуша вы наша! – воздушный поцелуй гостя, ещё один.
        – Это ни к чему, – буркнул хозяин, – лишнее.
        – Не скажи;те… Женщины любят ласку, помудрёнее чтобы, с изыском. Помните, как мы с вами за Зинаидой Владимировной ухаживали? Сколько ей цветов передарили, сколько промурлыкали комплиментов!.. Чего стоила одна брошь перламутровая! Стихи два раза читали!.. Постойте, я вспомню:
Бело-розовое платье,
Бело-розовый берет.
Не пойду с тобой гулять я,
  Интереса к тебе нет.
       – Это ж частушка.
       – А вы ей декламировали от себя…
       – Я ж молодой был, выставиться хотел, произвести впечатление.
       – Выставились, произвели, поздравляю! У Зиночки аккурат через девять месяцев после этого родился сынок с карими вашими глазами.
       – Э-э, нет, не докажете!
       – И доказывать нечего! Зиночка назвала его в вашу честь Александром. Только отчество, бедняжке, досталось трудное – Венедиктович, в честь героя радиопередачи от девятнадцатого января одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Она тогда мыла посуду, а радио вещало с полочки над головой. Отсюда и отчество такое. Но это не всё. Это только начало.
       – Не впутывай…те меня в это! Не пугайте, не таких обламывали!
       – Не пугаю, но предупреждаю: через месяц и пять дней он заявится к вам (нам) домой и начнёт шантажировать, требовать материальных благ.
       – Да муть это, мура! Меня невозможно шантажировать, я не какой-нибудь там… У него нет на меня прав! Он не докажет!
       – Не докажет, да. Но по малолетству лишнее скажет. А жена, а дочь, сын Гера?.. Погулял их отец, наломал дров…
       – Валя, Валентина! – взвизгнул хозяин. – К нам тут один заявился… незнакомец. А ты спишь. Вставай!
       – Не кричи, – гость зажал уши ладонями, – так громко орёшь, родной мой, что перепонки лопаются! Она не придёт, крепенько уснула.
       Александр Федорович закусил нижнюю губу и опять зажмурился. «Чёрт с ним, – подумал он запоздало, – где-то нахватался сведений и начал, гад…» Он открыл глаза: гость сидел притихший, заиндевело блестела седина на висках, локотком упёрся в край стола, голова поклонилась к плечу… Спать хочет. И пришло решение:
       –  Ложитесь спать, я постелю вам… – Он осёкся: что, если его жена одновременно является женой и этого гостя, тогда… Ну, нет! – Я вам постелю в столовой на диване, сойдет?
       – Сойдет, – согласился гость, еле разлепляя глаза. – А завтра, ох, уже сегодня в восемь двадцать к вам-нам придёт почтальон, принесёт срочную телеграмму, поэтому вам лучше бы лечь в столовой, чтобы не будить семью. А я, пожалуй, пройду в спальню к жене…
       – Что?! – взвился хозяин и запустил табуретом в гостя.
       Не оглядываясь на то, что сотворилось им, подрагивающей рукой снова   накапал себе валерьяны – сорок капель, потом ещё десять и залпом выпил.               
       Собравшись с силами, оглянулся: нет гостя, тени на стене тоже нет. И только тут сообразил: её не могло быть на стене, потому что тень должна быть внизу на полу. Точно так. Тень на полу: маленькая, куцая, от верхней лампочки. «Вот ведь, гад, – ядовито подумал он, – захотел к ней в постель – на супружеское ложе! Не выйдет! Неделимое оно!» 
       – Санчик! – позвала жена. – Завтра первое, ой, уже сегодня, идём с Григорьевыми на каток. Лучше бы поспали… Утро. Вставать… Господи, ещё только восемь пятнадцать, нет, уже двадцать – какая рань!..
       «Допился до зюзиков, еще и друга привел, – хмыкнула она недовольно, снова засыпая. – Вроде тихо, наверное, выпроводил уже. – Ничего, завтра, послезавтра, ещё день, а там – снова на работу…»
       Звонок в дверь прозвучал буднично, Александр Фёдорович вскинулся и обречённо поплёлся открывать. Его жизнь менялась бесповоротно: наступило первое января, на часах было восемь двадцать.