Черный ягель. наброски

Условное название "КУПОЛ"
хотя есть уже и название этой моей новой работы, но оно пока что в секрете. Ибо! Это будет, конечно, бомба и еще какая!

(эскизы и черновик для глав новой книги-антиутопии с вымышленным сюжетом и такими же героями)
Антиутопия (от греч. «anti» — против) — жанр литературы, который описывает воображаемый мир, где люди ведут жалкую, бесчеловечную, полную страха жизнь.

ПРОЛОГ

Если томит тебя  неведомая сила и грусть, и печаль докучают тебе, и кажется, что слишком мрачно вокруг и темнота поедает тебя, то прими этот дар бесценный, животворящий и исцеляющий.
Возьми себе в путеводители Слово и начни свой путь. Куда не свернешь, куда не ступишь, Слово откроет тебе новый доселе невиданный мир. И чем дальше ты будешь идти, тем больше откроется тебе удивительного, незнакомого, и чего не было никогда, то вдруг станет и явится перед тобой. И люди, и цветы, и деревья, и птицы вокруг, и небо – все они новые, как будто бы только что рожденные и сразу же получившие полноту бытия и бессмертие.
И представь себе, как они удивятся, и каково будет их изумление, и какова будет их радость, ибо и они тебя раньше и прежде не видели и даже не знали о твоем существовании. А теперь вы вместе и в одном. И это удивительно яркий, наполненный светом и любовью  мир.
Следи за Словом, доверяй ему. Без него ты не сдвинешься с места. Без него – мир пустыня, без него гаснут звезды. Слово приходит к тебе даже во сне, чтобы любовь твоя не остыла, и горят, словно звезды, глаза.
Вселенная приветствует тебя. Теплом и вдохновением.


Россия такая страна, о которой что ни скажешь, все будет правдой. Даже если это неправда. У. Роджерс

«ТУРБУЛЕНТНОСТЬ ЯСНОГО ДНЯ»

Камень Времени

Красное время капало кровью, синее – медью, зелёное – медом. Время течёт, сочится, бежит, крутится. Оно скрипит, охает, ворочается, меняет кожу, выверты делает, трескается, покрывается ржавчиной, обрастает мхом и печатями. Но только одного оно не умеет — возвращаться.
Однажды оно у всех на глазах почернеет, закипит и пойдёт трещинами, начнёт крошиться, и бесчисленными обломками падёт — как скала в бездонное море остывающей вечности, подняв до небес невиданную волну, неслыханный грохот и мириады сияющих брызг. И застынет. Превратится в камень молчания. И далее уже ничего не будет — ни сказать, где «вчера», ни узнать, что «потом».
Ибо некому будет говорить.
И некому — слушать.


Глава I: Небо и Земля

Небо, запертое на ночь в плавильный котел сумеречной тоски и видений, медленно угасало, словно медь кипящая и огнедышащая, вынутая из печи, разлитая в изложницы. За день скупое таймырское солнце раздало положенную для этих краев порцию своего тепла и света озерам, полянам, холмам, перелескам, и теперь после земных трудов прикрылось одеялом из натянутых во весь горизонт пастельных облаков, и наступала тишина для грез и размышлений.

Вам запрещено знать реальность. Не важно в какой стране вы живете или в каком городе. И это вы, мои дорогие читатели, друзья хорошо знаете. Я был с Вами и буду, но во дни оные и особенно тревожные я открываю свой голос. И буду говорить. Ибо вот они дни пророчеств, и простите меня, горестей и бедствий. Запах уже есть. В небе.

***
...Человек на теле земли – это же лишайник, нечто слитное от грибов и водорослей. И погляди внимательно, у него ведь тоже нет своих корней, да, кое-какие цеплялки имеются, чтобы пристроиться где-нибудь и как-нибудь. А корней земных не проглядывается. Конечно, если схожесть его с обезьянами не принимать за родство и первопричину. А так-то нормальный человек – это же чистый ягель. Однако бывает, когда он чернеет страшно и начинает вытворять такое, что прямо свет туши. Чернеет душой и свет оставляет его.

***
Небо на ночь холодной щекой прислонилось к прогретым за лето далеким и мрачным хребтам Бырранга, и этого хватило для того, чтобы к утру тундра на сотни километров клубилась белым паром особенно у озер и речек, и молочная пелена стелилась в овражках и лениво скользила по лайдам, распадкам и влажным холмам. 
Вейко вышел из чума, глянул налево и направо на горизонт в поисках стада, а там – занавес, ничего не видать, глянул себе под ноги и только сапоги свои увидел да черноухого Юзика, привязанного к колышку у чума, собачонку лохматую, под хозяйскую руку просящуюся, чтобы непременно потрепал за ухом, и чтобы погладил.  Бывает молочное утро. Туман на час-два. Солнце в августе ленивое,  сейчас влаги напьется, небо от гор и от тундры замшелой отодвинет и сразу картина другой станет – и кустики проявятся, и олени, как солдатики на привале, где попало прилегшие, а некоторые будто бы спросонья бродячие, и кочки, и травы вокруг оживут. А там и птичья жизнь разноголосицей из болот и озер отзовется.  И отчего же не назвать беспечной северную благодать произрастания, когда в мороз и ветер, в туман или дождь, а дышать и чтобы вольно да смело все равно хочется…

***
Небо оплакивало землю. Небо оплакивало людей. Четвертые сутки лил дождь, засыпая таежное пространство в серую пелену слякоти и боли. Каждая капля, падая на землю, словно выдавливала из сердец людей воспоминания о радости, о светлых днях, когда смех и дружба были основой существования. Но сейчас, под тёмным небом, серые будни давили своей повседневной мизерностью, и эта скорбь резонировала с каждым вздохом.
Но несмотря на непогоду, жизнь продолжалась. Жить надо, жить надо еще — об этом напоминали себе, как заклинание, те, кто искал утешение в добрых делах. Не все еще сделано, не все закончено. Надежда пронзала сердца, как светлый луч, пробивающийся сквозь хмурое облако. Была вера в то, что все не напрасно. И хоть мир вокруг казался беспощадным, отзывчивых и добродушных людей все еще было много.
Однако доброта нынче часто скрыта под тяжестью времени. Многие считали солнечную натуру слабостью, а не силой, и это зачастую приводило к тому, что добрые намерения становились мишенью для хулиганства и агрессии. Люди, не желая быть оскорбленными, адаптировались; они научились держать в руках не только тепло, но и холод. Бурчание и огрызание стали защитной реакцией, рожденной из страха потерять последнее, что осталось. Добро, казалось, превратилось в оружие, а добродушие — в кармическое бревно, за древесиной которого следили с настороженностью.

***
Костлявая сила воли, бескрылая птичка на спичечных ножках, сбежавшая из клетки ворчливого и пухлого занудства, клевала еще мерцающие в его уме крошки надежды и сушила отчаянные мысли, а ветер промывал ему лицо, кидая как попало на лицо, на шею и за шиворот лиловые горсти колючего дождя из упреков.
И это походило на розги из перьев самолюбования, которыми секут растолстевшую не по годам лень, превращая ее в корочку упрямства. И он подумал, что теперь он совсем не человек, а обыкновенный ковыль, и его длинная непокорная ость трется о камни среди таких же, как и он травинок. В этот момент ему захотелось увидеть свой корень и узнать, а есть ли он вообще у него, но для этого нужно отворотить большой ком рыхлых прошлых эмоций земли, сцепленный ледяным песком надоевшего равнодушия.
И он не нашел в себе самом, в своих карманах и рядом под ногами ничего подручного и удобного, для того чтобы перевернуть земной шар, и чтобы заглянуть в его недра. И тогда он решил, что лучше не пререкаться с твердью небесной, нет никакого толку в том, чтобы роптать, но нужно смириться и оставаться просто маленьким растением. Эту слабость своего существа он нашел сладкой до сердцевины и увидел, что она, эта мякоть, становится привычкой и легко заменяет корень и бесконечные попытки найти, нащупать себя самого, свою суть и существо.

А птицы здесь всякие. И гуси, и лебеди, и крячки, и хрячки. И они летают туда сюда, летают часто низко над водой и кричат: "кли-кли-кли-кли". А иногда по другому, или совсем по-человечески, как гагары.

Обездоленным травам было бы горько под небом, не имей они в себе соков сладости и масла беспечности. И они не скрывали своего веселия от близости земли и не стыдились радости, напротив, крохотными цветками и лепестками рукоплескали небосводу, как обычно безучастно следящим за всем тем, что происходит на земле. Небо всегда остается с открытым ртом. Оно, как зеркало, само во все века нуждается в озерах, реках, полях и перелесках, не находя нигде сочувствия и понимания. Туманы приходили и уходили, зимы лютые набегали и таяли, а Утешения так и не приходило.

****
Пьяный от нектара крупный мохнатый шмель шарахался по островкам из сочных трав, словно выпивоха после кабака не оставивший цель заглянуть по пути домой еще в другие злачные места и кабаки, но в них он уже долго не задерживался, подхватываемый ветром, носился и качался из стороны в сторону, возможно, загуляв, потерял свою норку и уже беспокоил своим поведением других обитателей тундры. И будто по вызову сердитых соседей, среди кочек, кустов и куртин явилась толстая росомаха с бесцеремонностью полицейского, мнущая широкими лапами травы, ягоды и цветы, вынюхивая гнезда и убежища мелких обитателей этого захудалого околотка. И заплутавший шмель чуть было не сел ей под фуражку, то есть на щетку черных толстых волос в надбровье и на нос, но тем же вихрастым ветром мигом был сдут в соседнюю кочку. А росомаха встревожилась, поймав в воздушных струях запах чужого и опасного для нее существа, она тут же превратилась в слух, потому что местный миропорядок нарушил посторонний звук, и не один, а сразу нагромождение треска, чавканья…
И обломок ракеты титановой давно упавший и принятый мхами издавал то и дело тонкий свист, будто бы продолжая полет, но уже никого не ослеплял и не тревожил, потому что давно уже облюбовал зеленоватые накипные споры лишайника… Бочки гудели, ржавые сани и много много еще ржавчины, от того, что здесь зачем-то строили люди, ломали и строили, и снова...

Холодная случайность млечного пути не томила его сердце, но тень печали находила на лице его приют, стоило ему подумать о детях, которые не умеют олешку поставить в санки, да и не помнят уже с какой стороны вход в отеческий чум.

Как же живут люди, приросшие к тундре? И есть ли отличие городской жизни от жизни в глухих краях? Крепость будничного труда они смачивают едкой каплей упорства. Постылую ярость сухожилий они смягчают маслом равнодушия. Позвякивание и назойливое постукивание белесого колокольчика тоски они глушат густой шерстью беспечности. Проворные блики рыбацкой удачи, как и веселые возгласы солнечного дня, они гасят хитрым молчанием, прищуренным взглядом они удерживают запах дымного костра и забавляются потрескиванием на огне низкорослых кустов. И так единообразными годами накапливают терпение, оттачивают рассудительность, настраивают меткость. Губами они держатся за благодушие. Мозолистость рук им служит брезентом, мелкая сеть из морщин защищает лицо полярным загаром от секущего ветра и настырного комарья.  Природа без них будет ныть и считать себя неполной, а они без движения тундры не то что вздыхать - дышать перестанут.

– Тундра – дыра какая-то! Забитая ледяной пробкой из вечной мерзлоты. А внутри – полно всяких минералов, масла и газа, угля, металлов и руд. Кладовая!
Скрипели и шуршали по снегу детские санки, тележки, на которых люди везли теперь свой нехитрый скарб от развалин домов.  А снег в горнильской земле вовсе не такой уж мягкий и пушистый, а колючий и злой.

***
У Анисии был красивый почерк. В то время, когда мало кто пишет пером или ручкой, или карандашом, но изумительно шустро щелкает пальцами по маленькой клавиатуре на своем телефоне, увидеть настоящий почерк человека возможностей очень мало. И бывало, Панкрата ошарашивало открытие, когда он требовал написать объяснительную от задержанного им залетного браконьера, между тем, считавшегося матерым программистом из Новосибирска. Оказывалось, что он вообще не умеет писать, столь корявыми были у него буквы и строчки, ну точно, как курица лапой. А у Анисии, как он увидел позже,почерк очень аккуратный, красивый и буковки как-то особенно округлены и ровненько так выстроены. И это его почему-то удивило и обрадовало.

*** 
...Незакатное солнце щурилось в тумане, а ветер расталкивал небесные засовы в разные стороны, и  клубы кучевых облаков, и туман не спеша расходились, открывая величавую картину из молчаливых гор слева и справа, и в самом центре - зеленой красивой долины с синевой многочисленных глаз из озер, словно в музее природы.

И тогда на лице человека появился первый предательский нервный румянец. И выдал его с головой. Ни у кого из живых существ нет этого румянца, никто не краснеет от стыда или дерзости, от одной только мысли почему-либо смущающей человека. Это о чем-нибудь говорит?

***
Зеленый бархат травы расстилался вокруг. Великолепное синее небо превратилось в купол необыкновенного чувства радости и нежности, освещающие человека изнутри, вызывающие добродушие, восторг и улыбку. И под ногами там и тут, словно, крупная июньская земляника вперемешку с другими травами, валялись самоцветы. Они были рассыпаны повсюду, словно карамель и разносортные конфеты.

…Она держала прижатым к груди совсем маленький букетик цветов, похожих на незабудки. Она опустила глаза и смотрела будто бы сквозь землю, но он издалека увидел на её лице блестящие слезинки. И сердце его вздрогнуло трепетно и испуганно – что же случилось?! Откуда и зачем здесь слезы? Он кинулся к ней, схватил её пальчики, сжимающие тонкие стебельки малюсеньких синих цветов, и прижал её руки к своей груди.

Он не знал, что спросить. Он не мог представить, что же случилось такого грустного и печального в этом необыкновенном великолепии мира. Он сам заплакал, глядя на неё удивленно, растерянно. А она подняла в этот момент глаза и улыбнулась ему сквозь слёзы.
- Я от радости плачу. Потому что мы сейчас расстанемся. Навсегда… Но иначе мы никогда не встретимся!
- Я не хочу! Я не хочу тебя терять. Я не могу без тебя!
- Так надо. Так лучше. Так надо. Так лучше. Так надо. Так лучше. Так надо. Так лучше…

ЭКСПОЗИЦИЯ

Нет ничего дороже того, что ты имеешь сейчас и сегодня, то есть тех близких и родных людей, что есть у тебя. Это больше и важнее, чем все твои представления о мире или о подлинной истории цивилизации, происхождения человечества. Это больше и важнее твоего отношения к тому, что происходит вокруг в виде политической катавасии, беспрестанной смены эпох и правительств, клоунады злодейств и цинизма хозяев мира сего.

*   *   *

Первые признаки Катастрофы были едва уловимы. Примерно за два часа до глобальных вспышек по всему региону зафиксированы повреждения линий электропередачи и трансформаторных установок. Начались многочисленные локальные пожары, хлопки и взрывы, разрывающие тишину города. Повсеместно погас свет: электробытовые приборы вышли из строя, связь пропала, остановилось оборудование предприятий. Началась цепочка технологических и дорожных аварий, и появились первые жертвы. Эти события в самое кратчайшее время вывели многих людей на улицы.

Общественный транспорт встал, заглохли практически все современные автомобили, отключилась электроника и автоматика. Погодные условия резко изменились: вместе с нарастающими порывами ветра неожиданно налетел обильный снег, и видимость предельно уменьшилась.

Это была весьма звонкая и увесистая пощечина всей электромеханике, радиоэлектронике, энергетике и электроснабжению. Неведомая сила в считанные минуты завалила столбы и опоры путымской цивилизации, и, надо полагать, столь же разрушительно прошлась по другим регионам. Кто мог, те и кинулись к включателям, рычагам и кнопкам – ничего не работало. Как будто невидимая плотина перекрыла мнимую мощь хрупкого, как стекло, человечества.

После этого через самое малое время появились слабые и отдаленные толчки и кратковременное дрожание почвы. Возможно, это были симптомы психического перенапряжения наиболее чувствительных людей. Затем установилось некоторое затишье. Когда погода вовсе перешла в самую настоящую зимнюю мглу с пронизывающим и дующим со всех сторон ветром, беспрерывными снежными зарядами, слой снега быстро набрал тридцать и более сантиметров, а на углах и поворотах образовались метровые заносы.

Далее наступил самый важный момент. Снег, как навалился, так и затих, открыв всеобщему обозрению несколько слоев самых разнообразных свинцовых, золоченых, алебастровых, перистых и кучевых, а также слоистых облаков. Облака были совершенно низкими, словно руками можно было их потрогать, и очень высокими – как верхние шторы в громадном небесном театре. В этот момент наступила некоторая монументальность, внезапно ожившая античность – восставшая из веков назидательная соразмерность, строгость пропорций, а также хладная торжественность и многозначительность.

После череды предвестий и красноречивых знамений на таймырской земле началось давно ожидаемое грандиозное богослужение, где за архиерея и диакона выступила сама Природа. Церковным старостой был назначен ветер.

***
Вышло оно так скабрезно и печально, пока недра таймырские тысячелетиями складывались в чудо-пирог из самых разных рудоносных слоев, и чаши подземные с черным маслом настаивались, а по поверхности земли туда-сюда сновали бесконечные метели, поселились здесь люди, годные к самозанятости, самовыживанию и может быть потому и прозванные самоедами. И все-то у них ладилось, и бубен звучал, и трубку шаман покуривал, и олешки паслись, и рыбка ловилась. А потом понеслось. Прибыли залетные в собольих шапках и с пищалями стрельцы да купцы, ясаком обложили простодушный народ северный. Немного времени прошло, пролетело, прибыли уже в кожаный куртках и красных косынках. Эти – вообще, живодеры. Местное население давай сгонять, крушить и крошить туда-сюда перемещать, и это якобы все с неслыханной заботой о северянах, за ради них, бедолаг неотесанных, планами трудовыми обложили, взамен сухарики, чай и шарку пообещали…  Немного прошло еще десятилетий и прибыли румяные московские менеджеры из списка Форбса, огляделись с прищуром: «Мать честная! Сколько здесь всего! И запасов, и припасов! И руды-то здесь какие уникальные да жирные! И олешки сами, ломая рога, в котлы для варева лезут! А уж рыбка – нет вкуснее нигде. Ой, мы вам тут вместо мерзлоты царствие вечного счастья обустроим, бесплатно соляры дадим и бензина, сколько хочешь. Хм, впрочем, малость потесним вас, подвинем, нам дороги через ваши пастбища нужны, но это не слишком страшно. Мы вас в города наши теплые переселим, вахтерами в наши общежития пристроим! Кому-то и место посудомойки в столовках наших найдем…

...Разруха, разорение, отчужденность, замкнутость, агрессивность, уныние. Имитация государственности, регионы сами как могут выпутываются в сложившейся ситуации, на лицо чисто феодальное разделение, беспрестанные грабежи, нападения, отжатия, техническое убожество, разрушение инфраструктуры, жилищное и коммунальное хозяйство развалено, анархия и беззаконие, право сильного, попытки отдельных регионов доминировать, подминать под себя более слабых и незащищенных соседей, по сути вооруженные банды, костяком которых служат мигранты, бородатые абу-переселенцы, бесчинствуют в больших и малых районах, в опустошенных, разваливающихся городах.

Российская знать продолжает мечтать, когда нынешние недоразумения закончатся, можно будет вернуться к своим особнякам и виллам, построенным на вывезенное из ограбленной ею страны. Поэтому на словах она корчит из себя патриотов, в реальности не меняется ничего – они пришли во власть исключительно для того, чтобы украсть все, до чего дотянутся и вывезти украденное с сотворенного ими пепелища. Психология остается прежней, так что с чего меняться целям?

Депутатский корпус соревнуется в выпечке новых запретов, ограничений и уголовных статей для посадки недовольных, понижает возрастной порог для тех, кого можно упаковать на долгие годы в тюрьмы или хотя бы закрытые лагеря-поселения. Теперь подростки в двенадцать лет могут быть приговорены к длительным срокам за то, что спели не ту песню на улице, не те слова нарисовали в тетрадке. Суды, прокуроры, оперативники переведены на круглосуточный режим, штампуют экстремистов, иноагентов, нарушителей скреп и террористов. Эта вакханалия безрассудства и абсурда разгоняется в средствах массовой информации, разогревается в кровожадных телепередачах, где ведущие с отвисшими челюстями и брызгая ядовитой слюной и пеной, поливают тех, кто не шагает строем или не закинут еще в донецкие овраги для повышения плодородности тамошнего перемещенного со щебнем и кирпичами от бывших домов чернозема…

Идут ежечасные сообщения о крушениях, катастрофах, взрывах, пожарах, беспорядочной стрельбе, массовых драках и побоищах, и это уже становится обычным привычным фоном и мало кого напрягает, чем дальше от очагов скопления людей, подальше от городов, тем напряженность на порядок поменьше. Разве что пожары почаще и подольше, стрельба поглуше, стычки пожиже.

Невзирая на все эти напасти, народная жизнь продолжается ни шатко, ни валко. Время года август, осень, после которой резкое похолодание, снегопады, ветра и вьюги… Снег внезапный и первый. В этом фоновом гуле хаоса, что гудел по всей России как далекий гром, город Путым на Таймыре цеплялся за свою рутину, как почерневший от бессмысленных хлопот и страданий ягель за камень в тундре. Здесь, у подножия хребтов Бырранга, где комбинат "Кластер-Арктика" все еще чадил бесконечным, подпирающим облака и небо, кислотным дымом. Несмотря на общую разруху, жизнь текла в своем ритме – медленном, упрямом, с привкусом отчаяния. Банды ценных специалистов-мигрантов с поддельными паспортами рыскали по большим трассам гораздо южнее, отжимая грузы с так называемого «северного завоза», но до окраин Таймыра их лапы не дотягивались: слишком далеко, слишком холодно, слишком пусто. Кроме загорелых «коммерсов», на которых и возложили все товарно-продуктовое снабжение Заполярья и наглых таксистов в местном аэропорту – заезжих гостей в этих краях не появлялось. Местные, те, кто не сбежал, держались за какую ни есть работу на комбинате, за мелкий торг и за старые связи. Заботливые "патриоты" из Москвы и Красноярска слали беспрестанные обещания по радио – "восстановим", "защитим", – но грузы с топливом запаздывали, а электричество мигало от самодельных генераторов. Воду в поселки завозили бочками из дальних озер, а за канализацию никто и не спрашивал – любой кустик в тундре решал вопрос.

…Август выдался сырым: туманы стелились по озерам, а в воздухе витал запах гари от далеких пожаров в соседней Якутии. Вейко, ненец-оленевод из рода хранителей тундры, вышел из чума на рассвете, когда солнце еще пряталось за размазанными небесной пастелью облаками. Туман клубился вокруг Путыма, молочная пелена, что скрывала стадо и горизонт.

Он глянул под ноги: сапоги утопали в мху, а черноухий Юзик, лохматая собачонка, тявкал у колышка, прося ласку. "Тише, брат, – пробормотал Вейко, трепля ее за ухом. – Тундра спит, а там, за горами, люди дерутся за объедки". Старик знал о большом мире по обрывкам радиосообщений: о бандах в опустевших городах, "абу-переселенцах" с травматами, об элите, что грабит из бумажных теней предписаний, законодательных актов, протоколов и доносов. Но здесь, в лайдах и распадках, олени паслись беспечно, кустики ивы шептали в ветре, и птичья разноголосица из болот напоминала, что жизнь – не только безнадега и разруха.

Вейко отвязал Юзика и двинулся в туман, комбинат урчал вдали за холмами, как раненый зверь, но стадо нужно было проверить – еда, тепло, выживание. В поселке, сером скоплении раскрашенных во все цвета пятиэтажек у комбината, утро набирало суету. На торцах отдельных домов красовались странные призывы «Берегите мир» и старые, многократно закрашенные и все равно пробивающиеся сквозь слои штукатурки надписи «Слава КПСС».

Бабушка Матрена, с лицом, как потрескавшаяся кора, волокла тележку с бутылками к ларьку – обмен на хлеб и консервы. "Опять стрельба в Горнильске, по радио сказали, – ворчала она соседке, вытирая пот со лба. – А у нас? Дым от труб, и ладно". Рядом Петр Иванович, электрик с комбината, чинил проводку у фонаря: жилет оранжевый, руки в саже. "Свет держим на честном слове, – жаловался он напарнику. – Банды эти из заезжих, спившихся вахтовиков, бомжей теперь шастают, подъезды ломают, там и срут, и ночуют. Зато зарплата с опозданием, как всегда".
Петр думал о дочери Лене в поликлинике: она разбирала очередь – кашель от дыма, раны от стычек с "приезжими", редкие лекарства из разваленной системы. "Пап, держись, – шепнула она вчера. – Зима близко, а хаос этот...". В новостях по старому приему радио шли о пожарах в тайге, о взрывах на трубопроводах, но в поселке фокус был на мелочах: топливо для генераторов, еда на зиму.

Саша Коваль, геолог из разоренной Москвы, вел "УАЗ" по краю тундры, объезжая лужи после ночного дождя. Туман рассеивался медленно, открывая вид на озера и холмы, где солнце разливало последние лучи, как расплавленная медь. Он приехал "на выживание" – комбинат платил крохи, но лучше, чем драки в столице. "Черный ягель везде один, – подумал он, глядя на лишайник под колесами. – Выживает, чернеет, но держится". Из тумана вынырнул чум Вейко: старик с собакой. Саша остановился: "Дед, новости? Банды ближе не подошли?" Вейко сплюнул: "Далеко, городской. Здесь тундра – наша. Чайку? Расскажу про духов, что землю стерегут, пока люди грабят". Саша кивнул – в этом хаосе старые сказки казались якорем.

За горизонтом, за материком, Россия корчилась в агонии: отжатия ферм, стычки у границ, элита в бункерах, мечтающая о виллах за морем. Но здесь, ни шатко ни валко, рутина держалась. На полярной станции "Северный полюс-45", у льдов Таймырского моря, туман был как дым от пожаров юга. Марина Петрова, инженер с короткой стрижкой, мониторила радары в бараке: "Сигнал слабый, – доложила по рации в поселок. – Топливо на исходе, а новости – сплошной кошмар". Станция – оплот в пустоте: дизельный генератор, консервы, вид на горизонт, где осень уже намекала снегом. Толик, радист с татуировкой, наливал чай: "Маш, не думай о большом. Банды в городах, а мы – на краю. Ротация? Ха, если повезет". Марина кивнула, вспоминая сына в интернате: письма редкие, связь рвется от перебоев. Их день – рутина в изоляции, фон стрельбы из эфира казался далеким эхом.

В администрации района, обшарпанном монолите у комбината, глава Виктор Семенович перебирал бумаги при свете керосиновой лампы. "Банды отжали склад в Дудинке, – бурчал он Ольге, секретарше с глазами на Питер. – А у нас? Бюджет на уголь, школа без отопления". Ольга кивала, разлива по кофе: "Ветераны просители – субсидии, матери за едой". Коридор гудел от хлопот: в анархии мелкие драки, но не как в городах. Осень дышала в окна – внезапный снег мог прийти завтра, за ним вьюги. Россия разваливалась, но этот край держался на упрямстве. И вдруг – трещина в ткани.

Гул прокатился из-под земли, низкий, как вздох умирающего гиганта, эхом от хребтов Бырранга. В чуме Вейко Юзик завыл, старик схватился за симзы, священный шест, опору чума: "Качура... Дух хаоса, что материк будит". Туман взвился вихрем, пастельные облака потемнели, и первый снег хлынул – не мягкий, а яростный, смешанный с черным ягелем, сорванным с холмов. В поселке лампы погасли, кофе Виктора расплескалось. "Землетрясение? Или банды с юга?" – закричал Петр, видя, как трубы комбината гнутся, искры летят. Саша в "УАЗе" вжался в сиденье: машина тряслась, стена грязи и снега надвигалась. На станции Марины радары ослепли, связь оборвалась, генератор взвыл и замолк. Толик: "Конец света?!" Аномалии множились: земля вспучилась, газы вырвались из трещин, жгучие, как яд разрухи; электричество умерло, тьма сомкнулась над материком. Людские потери – крики под обломками балконов, тела в вихре. Качура пришел, усиливая хаос России, разрывая рутину тундры, как феодальные нити. Снег, внезапный и первый, нес не осень – а гибель.

*   *   *
***
Страна оленьих следов»
КАМЕНЬ МОЛЧАНИЯ

Иди в страну Нгуа и там найдешь Камень Терпения и Скалу Молчания. Иди и выслушай, и послушай их. И что они тебе скажут.
Хочешь ли ты, чтобы все вернулось назад? Чтобы все люди вернулись, и время стало бы снова светлым и теплым? Чтобы случилось чудо, и мир вернулся бы в то состояние, которое было до этого? Ты видел сон, который предупреждал тебя и других предупреждал, что может случиться, если вы не образумитесь. И этот сон закончится. Где сожаление, где раскаяние, где понимание своей вины?

Нет. Даже если все теперь обретут новое видение, новое желание жить совсем по-другому, совсем иначе, чем жили до этого, сон твой невыносимый и страшный продолжится. Некуда девать эти события и эти дни из памяти Земли. Они не могут просто раствориться и уйти, как туман. Слишком велика тяжесть нынешнего времени, велика вина людей сего дня.
Ты должен стать другим. И все, кто с тобой, должны принять очищение, исправить себя, свои шаги, свои мысли.

Это воочию, ощутимо и до мозга костей проницающее. Закон неотвратимости возмездия и обычное человеческое, как у травы, легкомыслие, безответственность –  было им дано время и они могли что-то решать, что-то исправить – у них не нашлось на это желания, силы и разумения. И даже инстинкт самосохранения не сработал. Они участвовали в ежедневном мучении и издевательстве над природой, над живым миром. Они даже не думали об этом, что есть такая связь, и что земля может быть чрезвычайно чувствительной и ранимой.

И теперь они в слезах, и теперь они посыпают головы свои пеплом, вкушают из чаши страдания и не освобождены от него. И горестно желают, чтобы дана была им новая попытка – жить с этого дня и часа светло и чисто, в ладу со всеми духами и мирами. Хорошо это. Только где же вселенная найдет такой силы лекарство и где она возьмет эту невосполнимую энергию, которая может повернуть время вспять, вернуть людям солнце и свет, и радость? Если ничего из этого нет в самом человеке! И о каком же раскаянии здесь говорить?

***

– Сбежал! Сбежал, гаденыш! – Полицейский чиновник, начальник отдела Казыня, с утра пораньше носился по коридору Таймырского ОВД, дергая ручки еще пустых кабинетов. Его раздражение было столь же густым, как предрассветный туман над тундрой, и столь же острым, как утренний мороз. Сотрудники отдела, как назло, не имели привычки приходить на службу раньше положенного.
– Понимаешь, и имя у него какое-то дурацкое: Даниэль. Данила что ли? А фамилия – Костеркин. Оленевод, понимаешь. У них каждый третий Костеркин.
О том, что сбежал задержанный, Казыне доложил дежурный, как только начальник оказался у окошка дежурной части.
– Как это «сбежал»? – Ошарашился Казыня, его лицо приобрело цвет замерзшей тундры.
– Ночью. Наверное, через вентиляционный короб, – предположил дежурный, стараясь говорить как можно тише.
– А кто обнаружил?
– Помощник дежурного. Понес ему положенную пищу, а в помещении никого нет…
****

Глава Таймырского муниципального района Геннадий Талызин с утра хмурился. Его раздражение вызвал первый же звонок. Оказалось, начальник полиции, тот самый Казыня, сообщил, что из ИВС сбежал молодой оленевод. Тот самый, который еще в прошлом декабре расстрелял двоих нефтяников. А дело его, между прочим, на контроле в Следственном Комитете. Из Москвы требуют, чтобы был наказан самым решительным образом и по всей строгости. А там, в тундре, где случилось это, все факты налицо – самооборона.

– Ищите! – ответил Талызин полицейскому, недовольно буркнув: – Что ни день, так новое приключение! Когда и без того рот полон забот.
– Ищем! А куда он мог деться? – отозвался полицейский.
Главу администрации этот вопрос удивил.
– Юрий Петрович, я не понял. Я разве у вас уже в штате? Вы так странно спрашиваете, будто я должен знать, куда бегут от вас люди из изолятора…

Между тем Геннадий Иванович Талызин знал, что по его личному звонку и по его просьбе одна из бригад оленеводов, что аргишит, то есть передвигается неподалеку в приенисейской тундре, вот-вот должна на днях подогнать все свое стадо поближе к Путыму. Наверняка, туда и устремится беглец. Но он ничего не сказал об этом начальнику из полиции.

Вообще-то, губернатор Талызин на самом деле договорился с бригадиром оленеводческой бригады Мюсеной Тэседо, чтобы тот подогнал стадо поближе к Путыму. Для празднования Дня народов Севера на самой границе города с тундрой поставили этнографический городок с чумами и нартами. Сюда ожидают сановных гостей из Москвы и Красноярска, представителей Горнильского комбината и,
конечно, несколько туристических групп. Высокие гости везут с собой весьма внушительные подарки для оленеводов, в том числе пять новых мотосаней и два колесных вездехода.

Неужели об этой договоренности уже что-то прознал и этот ушлый полицейский Казыня?

Талызин почувствовал холодок, пробежавший по спине. Если этот Казыня вкрутил себе в одно место такую идиотскую мысль, что он, глава района, может быть причастен к побегу, пусть даже косвенно, это может обернуться серьезными проблемами. Его собственная репутация, и без того висящая на волоске из-за дела Костеркина, может быть окончательно подорвана.

– Ищите! – повторил Талызин, стараясь придать голосу твердость. – И найдите его. Любой ценой. И чтобы никаких больше "приключений".

Он положил телефон и уставился в окно, на серую, унылую картину предрассветной тундры.

Даниэль Костеркин. Молодой, дерзкий, и, как оказалось, весьма изобретательный. Расстрелял двоих нефтяников… Самооборона, говорите? В Москве, конечно, виднее. Но если этот оленевод сейчас появится на празднике, да еще и с подарками, которые должны были достаться его соплеменникам, это будет скандал. Скандал, который может перерасти в настоящий политический кризис.

Талызин потер виски. Он не хотел, чтобы этот праздник, который он так долго и тщательно готовил, превратился в место для поимки беглого преступника. И уж тем более не хотел, чтобы его имя всплыло в связи с этим делом.

***
Тундра большая, топкая, с холмами и перелесками, низкими кустиками и высокой осокой, упрямым багульником и покорным ситником, с мелкими птичками и шмыгающими часто из-под ног лемингами, бывает, вздыхает, бывает, прислушивается, а иногда просто смотрит и кто-нибудь посторонний чувствует ее стеклянные глаза. 

...У небольшой реки среди кочек и вязкого ила, застрявший по колено в воде, стоял маленький беспомощный человек и махал руками, дергался плечами и топал кое-как ногами и кричал в небо. Он кричал на духов воды и земли, на ветер, на такие же маленькие и угнетенные холодом деревья, на кочки, на облака.

Почему вы меня не спасете? Почему вы отнимаете мою жизнь? Почему вы делаете так, что мне все время плохо и неуютно? Человечек сердился, человечек не понимал этой безжалостной правды – нет вины никакой за Вселенной, вся вина – в нем самом.

И Слово услышало его. И подошло, и тронуло за плечо. Не кричи. Не надо. Вот обернись, у тебя за спиной опасность. К тебе подбирается не росомаха и не волк, а такой же, как ты человек. И у него в руках не нож железный, а бумажка. В ней, на этой бумажке, записано, что ты никто на своей земле, потому что твоя земля и все, что в ней, этому человеку переданы в собственность. Он хозяин твоей земли. Он здесь будет рыть и копать, ставить вышки и бить сваи, он наполнит всю округу скрежетом и грохотом, запахами мазута и жженого железа.   

****

Почему-то у каждого сотрудника спецслужб на физиономии написано, что он оттуда. Как ни маскируй. Даже если он приветлив и улыбается, чуткий человек сразу улавливает некую засекреченность его манер и обхождения, и видит его скрытую униформу с подвохом. Может быть, этих сотрудников специально так тренируют, но есть в их внешности какой-то особый знак, как бы говорящий о том, что на человеке из этого контингента печать негде ставить – она к нему просто не прилипает. Хорошо, когда эти сотрудники вам не докучают каждый день и час, а появляются лишь в каких-то особых обстоятельствах. Они, конечно, не носят с собой капкан, который могут некоторое время скрывать от вас в кармане или под полой, но зато могут сразу предъявить какое-нибудь подозрение и начать выкручивать если не руки, то мозги. Такая у них работа. Не ждать ничего хорошего. Словом, ничего хорошего от них не жди.

Начальник службы организации перевозок аэропорта Косыгина, Щепеткина Наталья Михайловна, вручила Тюрикову список пассажиров, зарегистрировавших на рейс.
– Да, и вот к этому списку еще пассажиры, - их тоже нужно взять на борт, - виновато как-то пояснила начальник СОПа.
– Хм! У нас и так почти перегруз! Везем еще оборудование геологов! Куда еще грузить? – заартачился Тюриков. – Нет, я не могу так. Мест нет.
Наталья Михайловна предполагала, что летчик не такой уж и сговорчивый. И потому она тут же и показала рукой на стоявшего рядом с ней мужчину в добротной меховой куртке, в хороших и дорогих сапогах – специально для Арктики.

Майор фээсбэшник глянул на Тюрикова с дружелюбной улыбкой, а тому показалось, что это ухмылка. Ранее они не встречались, хотя на мысе Косыгина Тюриков бывал почти каждые три месяца – тамошние геологи и метеослужба находили средства на заказ чартерных рейсов.
– Будем знакомы! Майор Мухорин Лев Давыдович…
– Капитан Тюриков! Максим. – представился и командир воздушного судна.
– Капитан, это задача федерального уровня. Мне не понятно, чем вы недовольны? – глядя высокомерно в глаза Тюрикову, вмешался в разговор комитетчик.
– Товарищ майор, борт и без того переполнен, регистрация пассажиров закончена…
Щепеткина протянула листок, список дополнительных пассажиров.
– Сотрудники встретят их в аэропорту, сразу по приземлению, так что переживать вам нечего.
– А они что? Тоже сотрудники?
– Каждому выдан паек согласно инструкции, вас они ничем не обременят.
Пять живеньких бодрых мужиков в отличной зимней экипировке и со своими баулами-сумками смотрели по сторонам…
– Они заключили контракт с Министерством обороны. И теперь, сами понимаете, они такие же люди, как все. Судимости с них сняты.

Тюриков молча кивнул. Он видел этих людей. Несколько раз. В разных аэропортах, в разных городах. Всегда в сопровождении людей в штатском, с той самой "печатью" на лице, которую он так хорошо научился распознавать. Этих, с контрактом от Министерства обороны, он тоже видел. Они отличались от обычных пассажиров какой-то особой, настороженной уверенностью, даже в толпе. Их взгляды были цепкими, оценивающими, словно они постоянно сканировали окружение на предмет угроз. И сейчас, глядя на пятерых бодрых мужиков, стоящих рядом с майором и Щепеткиной, Тюриков вкусил знакомое предчувствие опасности: вряд ли этот рейс обойдется без воздушных ям и осложнений.

"Федерального уровня", – прозвучало в голове. Это означало, что спорить бесполезно. Майор Мухорин, с его "дружелюбной" улыбкой, явно не собирался идти на уступки. И Щепеткина, хоть и выглядела "виноватой", явно выполняла приказ.
Тюриков вздохнул. Его работа – пилотировать самолет, доставлять людей и грузы. Но иногда эта работа превращалась в нечто другое, где он становился лишь винтиком в чьей-то большой игре. Он посмотрел на список дополнительных пассажиров. Пять имен. Пять жизней, которые теперь зависели от его решения, от его готовности принять этот "груз".

"Хорошо, товарищ майор", – произнес он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – "Раз задача федерального уровня, значит, будем искать место. Но учтите, оборудование геологов уже занимает значительную часть багажного отсека. Придется им как-то уплотняться".

Майор Мухорин кивнул, его улыбка стала чуть шире, но в глазах ничего не изменилось. "Благодарю за понимание, капитан. Ваши люди помогут с размещением. А эти пассажиры, как вы сами видели, вполне самостоятельны".

Тюриков посмотрел на пятерых мужчин. Они действительно выглядели крепкими и способными справиться с любыми трудностями. Их зимняя экипировка была безупречной, а баулы-сумки выглядели внушительно. Он знал, что за такими контрактами с Министерством обороны часто стоят не только снятые судимости, но и определенные навыки, которые могут пригодиться в самых разных ситуациях.

"Понял", – коротко ответил Тюриков. Он повернулся к Щепеткиной. – "Наталья Михайловна, подготовьте, пожалуйста, посадочные талоны для этих пяти пассажиров. И проследите, чтобы их багаж был доставлен на борт без задержек".
Щепеткина кивнула, облегченно выдохнув. Майор Мухорин тоже выглядел довольным. Тюриков же чувствовал, как внутри нарастает привычное напряжение. Он знал, что эти пять человек – не просто пассажиры. Они – часть чего-то большего, чего-то, что он, как пилот, не должен был знать, но от чего не мог полностью отстраниться.

***

Тундра, где молчат герои

Усть-Авам встретил журналистов не парадным флагом, а тишиной, густой, как туман над озером. Докумеевна, женщина с глазами цвета северного неба и руками, знающими цену каждой нитке, приютила их в своем крепком, пахнущем дымом и травами доме. Мэр, как выяснилось, застрял где-то в бескрайней тундре, в компании незваных гостей.
– Росгвардия, – вздохнула Докумеевна, разливая по кружкам горячий чай. – Майорские чины. Приехали, видите ли, с рейдом. Браконьеров ищут, оружие у населения.
Корреспондентка, молодая девушка с горящими глазами и блокнотом, недоуменно подняла бровь.
– А кто их уполномочивал рыскать по таймырской тундре? Какое они имеют отношение к коренному населению?
– А вот это ты у них спроси, – Докумеевна махнула рукой в сторону бескрайнего простора за окном. – Для них нет муниципальных границ, где хотят, там и командуют. Ладно бы, в самом деле живодеров ловили и тех, кто олешек незаконно стреляет, так ведь и нормальным людям покоя не дают. У них машины хорошие, специальные, проедут тебе и по болоту, и по камням, и по кочкам.

Второй журналист, мужчина постарше, с усталым взглядом и камерой на шее, кивнул.
– Да, повадились они по тундре рыскать. Успели уже и здесь наших потормошить. Отняли старое ружье у пенсионера Лапсака. Зашли к нему, увидели случайно патронташ на кровати поверх одеяла лежит, ну, и давай, сразу обыск. А этому ружью уже и лет тридцать, наверное, или больше, от брата осталось, а для старика какой ни есть шанс зайца подстрелить или куропатку в дом принести. Теперь ждем самоубийства…

Корреспондентка удивилась, к чему это сказано. В ее мире самоубийство было трагедией, но не предсказуемым следствием обыска.
– Это у нас уже давно, несколько лет так, – продолжил мужчина, его голос стал тише, словно он боялся спугнуть что-то невидимое. – И молодые, и старые ходят по поселку, что мужики, что женщины, дома сидят, в гости к соседям заходят, а потом раз – и повесился. Ничего никому не сказал. Ушел к себе в комнату. А один застрелился, а другая утопилась… Раньше такого не было. Когда олени были, работа была, промыслы, рыба в реке… Это - Котура, бог у нас такой, пришел в тундру.

- Котура? Так и зовут? - почему-то удивился корреспондент.
- Ну, да, Котура. Старики наши знают о нем. Его же еще Качурой зовут, на русский манер что ли...

Тишина в доме Докумеевны стала еще гуще. За окном, в бескрайней тундре, где, казалось, время остановилось, журналисты почувствовали, как их привычный мир, полный законов и правил, меркнет перед чем-то более древним и неумолимым. Они приехали искать истории о браконьерах и незаконном оружии, а нашли историю о тундре, которая забирает не только жизни, но и надежду, оставляя после себя лишь молчание и пустоту. И в этом молчании, казалось, звучал немой укор тем, кто, не понимая сути жизни в этих суровых краях, приходит с рейдами, разрушая хрупкое равновесие. Мэр, застрявший где-то там, в этой безмолвной тундре, стал лишь еще одной фигурой в этой невеселой картине.
***

Север всегда потрясал воображение необычайной симфонией облаков, фантастическими акварелями неба, чарующими сочетаниями цветов. И сейчас творилось нечто невообразимое. Зловеще-багровое, оранжевое, холодно-лиловое,  и минимум белого – цвета доверия и спокойствия и растворение синего, подавляющего тревогу, очищающего сознание и нормализующего пульс. И зеленый в малых пропорциях, дарующий безопасность, здоровье и желтого много, но цвет жизни и энергии, цвет пустыни и цвет грандиозной античности и густая лилово-коричневая тяжесть - силы знаний

***
Будущим никто из северян особо не озадачивался. К любым страшилками привыкли. Несмотря на обстановку всеобщей разрухи и развала, наплевательства и обычной человеческой моральной и хозяйственной беспечности. И частые мрачные прогнозы о грядущих социальных или экологических потрясениях никто всерьез не воспринимал.

Тем не менее, был на Таймыре, пожалуй, единственный  человек, который готовился. Готовился по-настоящему. А к чему конкретно, это нельзя было предугадать. Он и сам на тот момент вряд ли смог бы ответить. Он готовился к набегу половцев, очередной подминающей на своем пути все законы и права населения, спущенной невесть, какими махинаторами мировой вакцинации, внезапной и бессмысленной военной спецоперации, чипизации и к нашествию саранчи.
И этим человеком был Вениамин Александрович Биров. Да-да, тот самый  бывший финдиректор, он же бухгалтер, унитарного государственного сельхозпредприятия «Заря Севера», который наспех был слеплен из остатков госпромхоза в самом отдаленном поселке Пылояховского района, и где ютилось кое-как несколько семей нганасан и примкнувшим к ним долган и эвенков.

Он с упорством крота рыл свою многоходовую норку, готовился к чему-то такому, что неизбежно должно было случиться, причем в самое ближайшее время. Между прочим, этим ожиданием был пропитан весь воздух от Владивостока до Калининграда. Невидимая на первый взгляд тревога и предчувствие каких-то тягостных событий отражались в повседневной  золотушной трескотне официальных и неофициальных каналов информации, в разговорах старушек на скамейках и в лихорадочной и бессмысленной законотворческой активности депутатов всех мастей и уровней.

Паутина безнадежности тонкими нитями опутывала людские порывы сделать что-нибудь  смачное, звонкое и полезное, и пелена отчаяния покрывала измученную землю и едва рассеивалась в пронзительном небе. Солнечные лучи скользили где-то поверх этой многослойной туманной мороки, бессильные для того, чтобы пробить плотные клочья свинцово-мрачной и серой облачности, они расплывались и туда-сюда сновали случайными, едва различимыми зеленоватыми, лиловыми и бирюзовыми пятнами.
Людям почему-то не хватало света, тепла и заботы.

Это он, Вениамин Александрович, со своими людьми искал бесследно пропавшие с полузатопленной баржи грузы, доставленные  как-то небрежно в путымский район по программе северного завоза. А до этого, как раз в рамках подготовки к чему-то такому аховому, он более-менее сносно обосновался на заброшенной несколько лет назад шахте Токуй, отбив ее у залетных, не понятно откуда здесь взявшихся алкашей  и очистив близлежащую территорию от прочих бродяг, мародеров и воришек, поставив в опустевшем некогда поселке надежных людей с ружьями, убедив их вместе с семьями поселиться и продержаться «до лучших времен» здесь, в заброшенном, между тем живописном, загадочном и потому притягательном уголке  таймырской Ривьеры. И это место называлось Купол.

На окраине поселка внимание Бирова привлекли три огромных емкости – резервуары для хранения дизтоплива. Люди Бирова обнаружили, что металлические лесенки кем-то обрезаны,  нижние краны заглушены, и люки сверху заварены. И сделал это какой-то очень даже хозяйственный и предусмотрительный человек - дабы защитить емкости от случайных тундровых бродяг и мародеров.

Помимо того Биров в срочном порядке организовал работу по восстановлению котельной, дизель-генератора, системы отопления и водозабора, электроснабжения.  И люди нигде не учтенные и нигде не прописанные, здесь жили и работали уже несколько месяцев. И особенно много успели сделать за летнее время.
Биров поддерживал их и продуктами, и всем необходимым, потому что имел некоторый запас личных средств и накоплений, а к этому еще и некоторый талант организатора.  Недаром же он побывал в финдиректорах! А до этого, оказалось, он был главным на шахте по технике безопасности, и потому-то хорошо знал поселок и саму шахту, и где что найти, и где что сделать. А главное – для чего и какого случая она может еще пригодиться.


***
БИРОВ И ОХОТНИКИ

Как муравей тащит к себе в муравейник соринку, так и Биров Вениамин Александрович искал, где бы утащить на Купол что-нибудь бесхозное. При хозяйском подходе в тундре всегда можно найти, подобрать что-нибудь путное – заброшенных промысловых точек, баз, стоянок хватает. Надо только знать или хотя бы нюхом просечь, где что лучше искать.

В этот день с утра Биров вместе со своими подвижниками из четырех человек поехал обкатывать новую лодку. Да лодку не простую, а с импеллером и поддувом, малошумную, способную далеко ходить по воде, и по песку, по снегу и если надо, по тундровым кочкам. Раздобыл он ее через знакомого коммерсанта из Хатанги, через него же и организовал доставку и затем перегнал на Купол.

Сейчас аэролодка рассекала стремительную волну Токуя – реки уникальной и своенравной, с неописуемыми берегами что справа, что слева. Предприимчивый Биров решил детальнее разузнать, что есть еще живого и любопытного хотя бы на сотню километров от Купола. Его интересовали бесхозные ледники – самодельные морозильные камеры, которые строят и роют на промысловых точках. Интересовали места, где раньше кто-то задерживался, строил какое-нибудь жилье, бурил скважины, промышлял – да мало ли чем еще занимаются люди в безлюдной тундре и в местах, куда только вертолетом и можно долететь! А на лодке, по воде не во всякую протоку зайдешь, не всякий приток исследуешь, с учетом того, что на лето отпущено здесь не больше трех месяцев.

У Бирова была старая карта этих краев – с некоторыми ошибками, безымянными речками и неизвестными озерами, и с давно уже исчезнувшими факториями и станками. Он хотел своими глазами посмотреть, чего же наворотили в неприступных далях современники за последние двадцать-тридцать лет. Кроме того, Бирова интересовала и картина с миграцией дикаря – северного оленя, поскольку кто уже только не сетовал: пропали многотысячные стада, а их еще тридцать лет назад на Таймыре было почти в миллион голов – дармового живого мяса, шкур, рогов.

И лодка с Бировым и его товарищами, распыляя брызги и оставляя быстро скрываемый волнами пенистый след, вошла в протяжную излучину реки. Здесь уже классический правый берег – круче, но все с той же каменной стеной и лесом из лиственницы, а левый берег – пологий, с небольшими косами.
Эта компания на моторной лодке обходила лагуны, плесы, излучины на реке. Останавливались несколько раз, выходили на берег, углублялась в довольно густой лиственничий лес, окружающий каменные столбы и сказочные сооружения из прибрежных скал.

Хорошо, что двигатели у лодки не такие уж шумные, как у обычных аэролодок с воздушными винтами. Через какое-то время сидевшие в лодке услышали характерные беспорядочные щелчки, хлопки – в километрах трех-четырех ниже по течению кто-то затеял хаотичную стрельбу, и продолжалась она минут десять-пятнадцать.
– Опять оленей подкараулили анархисты! – определил один из спутников Бирова, механик и моторист Петро Смышляев.
– А кому здесь еще промышлять? Или может, местные запасаются? – предположил Биров.
– А кто их знает?! Может, и местные. Нам лучше будет скорость поубавить, потише идти, – рассудил механик. – Не будут же они весь день палить. Вряд ли подстерегли огромное стадо – как впрошлые годы, сейчас так уже олени не ходят. Мало их осталось.
– Но ведь существует запрет на это дело! Закон давно вышел!
– Кому закону, а кому и дышло.

Люди Бирова не ошиблись. По времени они уже должны были подойти к какой-то безымянной охотничьей точке, а ничего по берегам пока что не проглядывалось ни людей, ни сараев. Зато увидели, как по течению в их сторону и им навстречу плывут полузатопленные туши убитых оленей. В это время из левого притока Токуя появилось две обычных дюралевых лодки с японскими моторами, на полной скорости они выскочили на середину реки и закружились – незадачливые промысловики с руганью и проклятиями крюками стали цеплять уплывающую от них добычу.

«Едрена мать! Едрена корень!» - кричали мужчины на лодках.
Увидев а затем и через шум собственных моторов услышав издалека шум бировской лодки, охотники сделав крутые виражи, понеслись вниз по реке к правому берегу. Видать, приняли Бирова и его спутников за инспекцию. И опять над рекой неслось: «Едрена вошь! ядрен батон!»

Когда люди Бирова подошли к берегу, они увидели, как промысловики высыпали из своих лодок и с каким-то подозрением осматривают подъехавших. Но долго настороженность не длилась: один из спутников Бирова, местный лесник, узнал бригадира. Они обменялись кивками, и напряжение заметно спало. Компания поднялась наверх, где их взглядам предстал наспех сколоченный амбар – вешала для обработки добытых оленей. Повсюду валялись ошметки мяса, грязь смешалась с кровью, а воздух наполнил резкий запах потрошеных туш.
– Так вроде бы запрет на это дело, а вы такие смелые? – спросил бригадира механик Петро.
– Все правильно. Вышел закон, запрещена охота. – Согласился живо бригадир и пояснил: – Мы строго по лицензии! Как представители КМНС ведем добычу... Все документы в порядке. Разрешение имеется.
КМНС – это означает «коренные малые народности Севера». К ним-то и причислили себя невесть каким образом прибывшие из Горнильска охотники. По составу это – металлурги, горняки, шахтеры, а тут они выдают себя за местных жителей – долган, нганасан, ненцев.
– Да! Мы и на вас сначала подумали, что инспекция к нам пожаловала. Лодка у вас такая необычная – отличная однако машина! – продолжил бригадир.
Биров усмехнулся и, шагнув ближе, обвел взглядом амбар.
– Лодка – это да. А у вас тут явно делов немало. Не боитесь, что инспекторы всерьез заинтересуются? – спросил он, глядя прямо на бригадира.
Тот ухмыльнулся и повел плечом:
– Кого бояться? Да мы тут все схвачено имеем. Все начальство наш. А инспекторы? С ними мы всегда “на одной волне”. Кто у нас работать будет, если не мы? Кто на местах порядок наводить станет? Так что, если приедут, то только нам спасибо сказать.
Механик Петро ухмыльнулся:
– Это вы с инспекторами “на одной волне”, а вот природу жалеете хоть чуть-чуть? Посмотрите, что тут творится. Ни чистоты, ни уважения к тому, что вокруг.

***
…Василий Песуков, с утра лучезарный, побритый, при галстуке,  небрежно и по-дружески махнул рукой человеку на посту охраны в вестибюле здания путымской администрации, проскочил по ступенькам на второй этаж и специально задержался в приемной - у стола Анжелики Барболиной, секретарши главы Путымского муниципального района. Она кивнула приветствием Песукову, улыбнулась и приложила палец к губам, показывая многозначительно на дверь начальника.

С ее рабочего места через неплотно прикрытую дверь, обставленную с двух сторон высокими зелеными спатифиллумами, хорошо было слышно, о чем говорят по телефону глава администрации и его далекий собеседник из Красноярска.

– Але, Красноярск! Талызин здесь, Таймыр на связи.
– Линия занята. Подождите. Назовите свое имя, фамилию, должность…
– Да, задолба… Талызин это! Вы мне звонили. Я на проводе. Ну, на связи.
– А, Талызин! Геннадий Львович, это отдел малых народностей вам звонил. Тут дело такое. Опять ваши активисты телегу в Москву какую-то настрочили, на комбинат наезжают, юристов каких-то наняли. За права коренных они типа борются…
– Александр Васильевич, здравствуйте! Жаркий привет вам с юга Таймыра! Знаю я этих активистов. И этот их юрист здесь уже крутился. Вот, напротив у меня прямо в кабинете вчера сидел. Он – московский гусь. Махровый. Изворотливый. На букву закона давит!
– Ну, ты, Геннадий Львович, окажи там внимание. Чтобы на Горнильск не очень-то наезжали! Взяли моду! Комбинат недоволен, и так всем помогает, чем может.  А тут недостоверная информация о нем поступает. Через головы. Сразу в Москву. Да, кстати, Геннадий Львович, олень-то дикарь пошел уже у вас? Мы приедем к вам. Группа из наших. Ну, как всегда. Как в прошлом году. Отдохнуть малехо, гусей пострелять, в баньке попариться…
– Да-да! Помню, приезжайте, будем рады! Баньку натопим, ансамбль танцовщиц будет со своими костюмами и бубнами!
– Ну, лады! Договорились. Если что нужно срочно, звоните. Всегда рады помочь!

Василий Песуков и Анжелика Барболина переглянулись двусмысленно, изобразили на лицах понимающие улыбки.
– Между прочим, а «спатифиллум» переводится как «женское счастье», - блеснул эрудицией Песуков и показал Анжелике на раскидистые рубцеватые листья тенелюбивого растения. – Да, и это – его настоящий голландский гибрид «Сенсация».

Анжелика Кодюмяковна, миловидная, совсем еще молодая женщина, то ли из долган, то ли из энцев, черноволосая и с крашенными розовыми прядями на лбу, наклонила голову, чему-то улыбнулась и отвела глаза от нахального взгляда Василия.   
А тот, рыжеволосый, с кудряшками на затылке, уже шмыгнул в свой кабинет. Исполнять обязанности. Песуков  птицей был важной: пресс-секретарем в аппарате Талызина.
Жизнь тем временем продвигалась. В обычном ритме. И в Путыме, и в Красноярске, и в Москве. С разницей лишь в часовых поясах.

* * *
Бывший полковник Стецюра эту ночь с четверга на пятницу дома не ночевал, а отдыхал на кожаном диване в своем кабинете, поскольку накануне он несколько присогубил с сослуживцами, что, впрочем, и в другие дни было не редкость.
И потому переночевал на рабочем месте. При полном соответствии с задачами спасательной службы. Его тешила и забавляла мысль, что в подсобке в наличии еще как минимум целый ящик чистой, как песцовая слеза, сорокапятиградусной водки «Сибирская».

Очнувшись после мутного сна с ощутимой тяжестью в голове, Стецюра, он же командир известного путымского военизированного горноспасательного отряда «Моцарт», нашел на своем рабочем столе длиннющую простынь – подробный перечень случившихся в последние сутки происшествий и ЧП, и не только местного значения. Этот эмчеэсовский отчет ему занес и тихо положил в кабинете его же помощник, бывший лейтенант Пирожков.
И покряхтев, покашляв в кулак, и почесав себя на волосатой груди, он их бегло глянул.

Но что-то в этом привычном утреннем ритуале казалось неуловимо странным. Он не сразу понял, что именно: отчеты выглядели обычными, рутинными, но в воздухе словно зависло какое-то напряжение.
В Волгоградской области поезд врезался в «Камаз». Сошли восемь вагонов, пострадали 140 человек.
Более 100 домов, детсады и стоматологическая поликлиника остались без света из-за аварии в Иркутске.
Губернаторы и врио глав регионов определили тройки кандидатов в сенаторы.
Аэропорт Новосибирска временно не принимал рейсы из-за сильного тумана.
Город Карабаш в Челябинской области остался без резервного источника водоснабжения, а часть жителей в Миассе начали превентивно эвакуировать.
В Новосибирске могут ввести режим повышенной готовности из-за шести недостроенных школ.
Дым от природных пожаров накрыл 60 населенных пунктов Якутии.
В Карелии прорвало временную дамбу при ремонте Беломорканала. Пострадали 10 человек, из которых нашли пока только семерых.
В Казани оборудуют семь школ для обучения детей разработке, производству и эксплуатации беспилотников.
На месте взорвавшейся канализационной насосной станции в Волгограде нашли большое количество сточных масс с химическими веществами, которых там быть не должно.
В Ярославле горел склад на площади 1 000 кв. м со станками, печатной и лакокрасочной продукцией.
Белгородский губернатор вновь раскритиковал мэрию областного центра из-за нерасторопности при ремонте поврежденных домов.
Карелия готовится ввести туристический налог.
В Дагестане сегодня работают порядка 17,7 тыс. трудовых мигрантов.
Министр ЖКЖ Воронежской области подал документы в конкурсную комиссию на должность мэра.
В четырёх районах Петербурга запретили парковать самокаты.

Обычная картина российского дня: аварии, пожары, бюрократическая рутина, местные конфликты. Ничего такого, что требовало бы немедленной мобилизации или вызывало тревогу.
Но Стецюра не мог отделаться от странного чувства. Гул за окном, запах сырого металла от стола, даже еле слышное тиканье настенных часов — всё казалось слишком громким, словно тишина вокруг только притворялась.

Он откинулся на спинку кресла, глядя на потолок.
— Эй, Пирожков! — крикнул он, и дверь тут же приоткрылась. Вошёл молодой дежурный, с видом, будто ему только что доверили самый ответственный секрет в мире.
— Слушаю, товарищ командир! – щелкнул он каблуками хорошо начищенных сапог.
— Чего ты в кабинете хлопаешь? Как в гарнизоне. – Стецюра критически поглядел на сапоги помощника, потом на его лицо. – Давай кофейку сюда, да ещё рюмку «Сибирской». Сам понимаешь, башка трещит. И если хочешь, тоже присядь малехо. Да! И еще, к трем часам чтобы у меня тут сидели – Лизунов, Михайлыч… Ну, ты сам понял. Чтоб кворум был.
Пирожков кивнул с пониманием и исчез уже не щелкнув каблуками, а Стецюра снова взял отчёт в руки. Его палец лениво скользил по строчкам, но взгляд будто споткнулся на одной из них:
— “Наводнение в Красноярске, временное хранилище ядерных отходов повреждено. Возможно радиоактивное загрязнение”.
— М-да, дела, — пробормотал он себе под нос, — лишь бы не сорвало крышу кому-нибудь сверху. Начнут счас и к нам звонить!
Пирожков вернулся с подносом: дымящийся кофе и гранёный стакан с прозрачной слезой. Стецюра кивнул одобрительно, не глядя на помощника. Быстрый глоток, и мир будто стал чуть яснее, покладистее да податливее.
— Ну, живём! — буркнул он, ставя стакан на стол. — А теперь, Пирожков, доложи, что у нас сегодня на вечер?
Пирожков чуть запнулся, вытаскивая блокнот, и принялся зачитывать список запланированных дел, но Стецюра уже снова смотрел в отчёт, чувствуя, как странное напряжение не покидает его.
«Наверное, недосып. Маловато поспал. А силов надо набраться –на вечер целая программа мероприятий, заодно - учебную тревогу провести надо. Эх! А приму-ка я на грудь еще рюмочку! И пошло оно все нах! Дымы от пожаров, сошли семь вагонов… Посплю еще маленько!»

Откуда кто может знать, что произойдет или случится через сутки или всего-то через несколько часов!? А время на то и время, чтобы тикать и тикать, отрешенно так, меланхолично: тик-так, тик-так, тик-так…
***

***
В ЭТО ВРЕМЯ НА КУПОЛЕ

– А кто ты сам? – дерзко прокричал Бирову здоровенный мужчина в грубом рабочем шахтерском снаряжении, с чумазым лицом: явно, что он только что после смены в лаве – еще не снял каски и фонаря. Биров не успел ничего ответить, как из зала кто-то прокричал:
– Император! Вот кто.
– Ну, пусть Император. Так бы сразу и сказали, – пробурчал шахтер примирительно. – Только вопросы наши решать надо. Много вопросов. – Шахтер поднял многозначительно большой палец вверх и погрозил им на всякий случай новоявленному сатрапу, – Смотри! Мы, народ трудовой, пока что тебе стена и опора. А там… А там посмотрим. – Шахтер махнул рукой, снял грязную каску с фонариком, обнажив сразу промокшие слипшиеся от пота волосы. – Как хотите, а я пошел спать! Имею право. Я – после смены.

Народ в зале между делом развивал эту новую политическую тему:
– Нах нам президенты! И парламенты. Это кончилось! Напрочь. Прошло и больше не будет! Хватит! И так сколько лет людям мозги пудрили...
– Да-да! Император! Пусть хоть кто-то возьмет ответственность, а то все только говорили и обещали. – Подхватил другой голос из толпы.
– Слушайте, а ведь звучит! Император Биров, – с улыбкой сказал третий мужчина, развалившийся на скамье. Он явно наслаждался атмосферой происходящего. – Это даже лучше, чем какой-нибудь там директор или председатель. По крайней мере, звучит величественно!
– Император? А где корона? – хохотнула женщина в углу, от чего весь зал разразился смехом.
– Корона, корона… Может, ему каску золотом покрасить? – ответил кто-то с задних рядов, вызвав еще больше веселья.
– Да тише вы! – вмешался пожилой мужчина с седыми усами, который до сих пор внимательно слушал происходящее. – Неважно, как мы его зовем. Главное – чтобы порядок навел. Если уж Император, так пусть и ведет, а нам нужно дело делать!
– Эй, Император! Ты нас слышишь? – крикнул кто-то, обращаясь к Бирову, стоявшему на возвышении. – Как насчет того, чтобы завтра устроить собрание, поговорить про новую смену? А то тут бардак, а кто, как не Император, порядок наведет!

Биров поднял руку, прося тишины, и заговорил, почти улыбаясь:
– Да, слышу я вас, слышу. Император, значит? Хорошо, пусть так и будет, если вам это нравится. Но только имейте в виду – если Император, значит, и обязанности, и требования будут соответствующие. Работать придется вдвойне, чтобы мы тут все не сгинули.
Шум в зале утих, и стало слышно, как кто-то прошептал:
– Ну, если Император, то, наверное, и законы свои будут...
– Законы-то ладно, – ответил другой голос, – лишь бы был порядок. А то сколько можно в этом хаосе жить?
С тех пор и стали на Куполе звать Бирова «Императором». И вероятно, поначалу все воспринимали это прозвище не более, чем шутку, сарказм. Однако, далее события пошли так, как, бывает, кирпичики складываются один к одному, а потом глядишь, а перед тобой… уже и стена, и основы, и очертания какой ни есть, но корпорации. Или хотя бы Рима. И если не старого, первого, так хотя бы не последнего.

И уже немногим позднее, войдя во вкус реформаторства и обустройства новой жизни на Куполе, Биров вполне обоснованно резонерствовал народу и городу:
– Мы начнём новую седьмую расу и будем соблюдать правду и честность! Неукоснительность! Посеем добро и милосердие – каждому! У нас тепло и светло, и каждый исцелится! И я вам буду утешителем!
Сенат на Куполе на такие прокламации Императора обычно гудел одобрительно:
– Так держать, Император! – кричали с передних рядов. – Нам только этого и надо: правду и тепло!
А в это же время толпы обездоленных, бродяг, бедолаг и проходимцев стояли за воротами и частоколом поселения. И с крыши - наспех сооруженного на столбах сарая, оборудованного под башню и смотровую площадку, им кидали объедки, мусор и что попадалось под руку. Толпа на каждый такой бросок отвечала протяжным «уууу», ловила подарки, счастливая, отзывалась громкими криками и смехом...

На одном из собраний кто-то, сидя на задних рядах, мрачно заметил:
– Император, а что с теми, кто за воротами? Они ж тоже люди, вроде как...
Биров вздохнул, его взгляд на мгновение потемнел. Он посмотрел на собравшихся и медленно сказал:
– Те, кто за воротами… Мы тоже о них подумаем. Но сначала порядок здесь, а потом уже и снаружи. Иначе никак.
Толпа на мгновение притихла, затем кто-то с задних рядов крикнул:
– Главное, чтобы это "потом" не затянулось, Император!
Биров кивнул и с едва заметной улыбкой ответил:
– Постараюсь не разочаровать вас, мой народ.


Был на Куполе бар и бард одноглазый с игрушечным пистолетом, как у ковбоев с Дикого Запада, звали его Генри, и он бренчал на черной гитаре по вечерам - пел чепуху про то, что выхода у нас отсюда нет и в таком духе.
Администрация Купола не вмешивалась в эту музыку и позволяла народу выпить, если находилось чего-нибудь годного для выпивки. Удивительно, а спиртное и курево у выживальщиков, похоже, что не переводилось. Разумеется, открыть в городке бар прямо в более-менее восстановленном помещении столовой повелел сам Биров, он же и организовал некоторое разнообразие спиртного и напитков для зеркальных полок.
Давай, братан, выпьем! Выхода – нет! И времени нет! И нас нет!
– А это кто? – Генри показал на других присутствующих в баре.
– Это? Это – призраки!

***
– Сволочи! Вы тут пьёте и жрёте, а вокруг мировая скорбь! Планета обезлюдела! Цивилизация пропала! Такая красивая, в расцвете сил цивилизация в одночасье погибла, исчезло всё с лица земли. А вам хоть бы хны! Гуляете тут, песни поёте.
– А ты как хотел? Чтобы мы ползали на коленях да в соплях и слезах стенали? Заламывали руки и взывали бы к небесам?! Кто мертв – тот мертв. А кто живый – тому живыми заниматься надо. Живым – жить положено, а не нюни распускать! Поскорбели уже, и будет. Хватит. Всему должна быть мера. Нам выживать нужно. Цивилизацию выручать.
– Раз пять!
– Что? Распять? Кого?! Этого праведника? Мигом организуем!
– Я сказал «раз пять» дать, значит, настучать ему по башке, чтобы не блажил и проповедей гадких не разводил.
– Брось. Ты ему лучше налей стаканчик, и он станет, как все! Человеком станет…
***
- Неужели за всем этим - за тем, что происходит на земле, никто не наблюдает!?
- Как же? Муравьи наблюдают.
***
***
…Путымские улицы являли собой последний день Помпеи. И даже не день, а недели и долгие месяцы, потянувшиеся безрадостно после последнего дня.
Закрученные и погнутые взрывной волной фонари и столбы торчали, как причудливые антенны, из груд битого кирпича, разломанных как попало панелей. Расколовшийся бетон там и сям обнажил, словно стебли фантастических цветов, кривые прутья ржавой арматуры. То, что раньше было домами, зданиями, гостиницами и торговыми центрами теперь походило на живописные декорации нарочито развороченного города – без окон, крыш, стен и горшков на подоконниках. Как будто совсем недавно здесь снимали «Пейзаж после битвы». И бросили, как попало диваны, шкафы, холодильники, покореженные автомобили и массу другого теперь уже никому не нужного хлама. Киносъемочная группа вдруг куда-то срочно уехала, возможно, снимать какие-то другие важные для фильма эпизоды, а разбирать декорации оказалось некому.

…На одной из улиц опустевшего и почти что безлюдного города сухощавый и сутулый мужчина средних лет ломился в закрытые двери полуразрушенного здания - тупо и беспрестанно стучал и дергал массивную ручку. Он не отходил от двери ни в стужу, ни в дождь. И уставший от дневного труда, ложился тут же у порога, кое-как коротал ночь, укутавшись в зябкое из тонкой ткани пальто, едва прикрывавшее ему куцым воротником с жалким кусочком каракуля нос. Но и среди ночи, бывало, мужчина неожиданно вскакивал и снова принимался стучать по двери. Впрочем, никто в это время не мог сказать определенно, а когда в Путыме ночь, а когда день. Время не имело никакого значения.
- Успокойся! Разве не видишь, в этом доме давно уже никто не живет?! Да и как тут жить?! Третьего этажа, вообще, нет. На втором один угол остался, - увещевал ломящегося случайный прохожий, волоча по грязному снегу длинные поломанные половые доски, подобранные где-то рядом в развалинах и годные для костра.

А бедолага, с крайне измученным и огорченным лицом, никого не слушал. Напротив, с еще большей настойчивостью стучал и колотил по двери. И казалось, прислушивался, нет ли кого-то с другой стороны? Хотя оно и так с улицы хорошо было видно через пролом в стене, что на лестничной площадке явиться некому, ибо и площадка сама давно уже обвалилась, и лестница уже никуда не вела.

Какой-то шутник из других прохожих, не в силах превозмочь сострадание к ломящемуся, понаблюдав с полчаса за этой унылой сценой, сам проник через разрушенную стену по другую сторону двери и уже оттуда попытался силой отворить её. Но у него ничего не получилось. Дверь крепко держалась давно уже бесполезным замком. Человек попытался примерить в скважину найденные в своих карманах ключи, но и из этой затеи ничего у него не вышло. Тогда через ту же стену вышел он снова на улицу к подъезду, тронул за рукав стучавшего:
- Если тебе сильно туда надо, то давай иди за мной, вот в этот пролом, и ты сам увидишь, там же никого нет! Здесь никто не живет.

Отчаянный бедолага отвернулся от двери и навязчивого помощника, открыв свое обезображенное страданиями лицо, и возвел очи к небу, будто бы там, за мглою и где-то за звездами, искал помощи и ответа. А прохожий подумал, что таким образом этот несчастный просит его уйти, оставить в покое и никак не мешать ему стучать.
- Но зачем же ты стучишься?!
Над этим вопросом многие в городке ломали себе головы, однако, пожав плечами, скоро уходили по своим делам.
Можно подумать, они у них, дела эти, были намного важнее занятия сего самого бедолаги!

* * *
***
В полутемном салоне повисшего над тундрой самолета в креслах рядом с Анисьей заплакали дети. Внезапно включилась вентиляция – на верхней багажной полке затрепетала свисающая тесемка от кем-то положенной шапки-ушанки. Анисья глянула в иллюминатор, увидела крыло самолета и странно закипевшие под ним волнушки облаков. Они вытянулись в одну многокилометровую линию. В груди Анисьи самопроизвольно включился внутренний синоптик – она просто почувствовала: в небе, в самой атмосфере происходит что-то необычное.

Как раз в эту минуту бортинженер Богдан Евсюк нечаянно нажал не ту кнопку. Он хотел включить кнопку контроля ламп и табло, чтобы проверить, все ли лампочки в рабочем состоянии.
— Командир, у нас что-то с электрикой, — доложил он первому пилоту.
— Вижу.
— Ольха, Косыгину. У нас проблемы с электричеством, — доложил Тюриков диспетчеру.
— Косыгин, я Ольха, ответьте… Косыгин, я Ольха, ответьте…
В наушниках затрещало и противно заскрипело, так что Тюриков скинул их с макушки на шею.
— Филя, возьми ручку, — приказал он второму пилоту Филиппу Артюхину. — Штурман, будем снижаться. Богдан, проверь аварийный генератор. Серега, что там с аварийной радиостанцией? Что ты молчишь?

Свободной рукой он потянулся к приборам. Стрелки и разноцветные подсветки на них зашлись в суматошном мельтешении, многие просто отключились.
— Богдан, проверь топливные насосы, — Тюриков крикнул бортинженеру. — Экипаж, всем сохранять спокойствие!

Летчики ничего не услышали в наушниках внутренней связи, но встрепенулись и все со своих мест вопросительно глянули на командира.
— Есть сохранять спокойствие! — отозвался бортинженер. Штурман Целиков в это время спешно доставал из планшета свои заготовки карт и маршрутных планов. Моторы гудели вроде бы в обычном режиме, но борт несколько раз потрясла невидимая сила. Через некоторое время тряска возобновилась.
— Нет электропитания. Пропала радиосвязь. Отключилось навигационное оборудование… Топливные насосы не реагируют, — доложил бортинженер и, удивленно пожал плечами. — Чертовщина какая-то! Наверное, замкнуло где-то.
— Серега, ищи, где замкнуло, — крикнул Тюриков через плечо и за спину радисту, ответственному также за электрическую часть воздушного судна.
— Командир, решай. Очевидно, нужно разворачиваться. Давай обратно в Косыгино? — предложил штурман Андрей Целиков.
— А дотянем?
— Максим, может, в Хатангу? — усомнился Артюхов.
— Нет связи. Нет эфира. Нижний ярус – плотная облачность, сплошная завеса, без электрики возможно обледенение…

***
НГАНАСАНСКИЕ СКАЗКИ

Авам, Авам! Небо дугой и река дугой, и радуга высоты необыкновенной — август золотистый на исходе короткого заполярного лета пришёл в авамскую тундру со своим тут и там разбросанным сердоликом: всюду в жёлтых и красных расцветках земля, где-то ещё островки зелёные, а где-то уже бурые хмурые пятна.

В невзрачном таймырском поселке, с большущим многолетним пятном уличной угольной пыли посреди белых и жёлтых, старых и новых домов, ночь была тёмно-синей, а утро явилось туманом, потому что первая изморозь легла на ближайшие холмы и на травы. Но солнце всё ещё летнее умыло небо случайным дождём моросящим, и потому от края до края небесного радуга звонкая принесла сюда пробуждение. Чайки залетные кричали и гам на окраине подняли, очевидно, найдя что-то в пищу годное. А тут и трактор закудахкал, захрипел, трахтараханьем оглушил окрестность — значит, уголь сейчас развозить будут или воду к домам повезут.

Авам, Авам! О, Господи, не нам, не нам. Но имени твоему.
Люди уже ходили по улице, двери хлопали, моторы гудели, а Таняку, старый рыбак и охотник, не хотел вставать с кровати. Оу! Просыпаться не спешил.
— Эй! — толкала его в бок старуха, жена Нади-Дуся, — Вставай! Что лежишь, как бревно в авамском песке прибрежном, снов не насмотришься?
Таняку не слышал жены своей. В самом деле, сон странный смотрел. Видел три чума, стоящие у самой реки, величиной с Таймыру. По ней льдины плыли, как санки. Потом лед прошёл. Видел, как молодой шаман незнакомый привязал своих оленей к санке. Достал из санки мешок. Из него мамонтовую колотушку для бубна достал. Ручка колотушки вверху на семь частей разделена. Семь лиц на ней.
Махая колотушкой над водой, три раза крикнул шаман:
— Хук! Хук! Хук!

Когда шаман крикнул, вода замерзла. Теперь Таняку видел, как шаман ведёт своих оленей по льду. Сам перешёл реку, но под другими санками лед подломился. Железный конец вожжи, которым он был привязан к санке шамана, порвался, и все ушли под лед. Всех товарищей его унесло течение. Что это?! Оу! Таняку смотрел, что дальше будет.
— Ну, парень! Место, в которое ты попал, очень с виду худое. Эти три чума — это чумы хозяев промыслов. Они держат все промыслы на земле, — сказал Таняку молодому шаману. И снова смотрел свой сон.
Из чума одного вышли на улицу два старика. Около чума много, человек пятнадцать. Люди ходили и говорили, что среди них есть умершие, ещё один шаман, очень большой мертвец-шаман. Завтра этот шаман шаманить будет, говорят. Как перестанет шаманить, придёт весть и громы.
Таняку увидел перед собой великана из Страны шаманов, что лежит за горами Бырранга.

— Что делать теперь, стану? — спросил Таняку великана. — Ты зачем пришёл?
Великан молчал, ждал чего-то.
В середине чумов мертвецов был большой чум. Из него слышны удары бубна. Однако, начал шаманить тот большой шаман.
Таняку оглянулся в сторону чумов мертвых и увидел, как земля ломается. Ломается сверху сама земля и уходит в бездну. Под землей остаётся голый лед, а яры ломаются, когда земля уползает, оставаясь только голым льдом.
Великан закричал:
— Втыкай, мой брат, хорей в землю! Сильно втыкай! Если воткнем хорей, может быть, земля сломается, но останется на месте. Если не воткнем, земля сломается и унесёт в бездну людей, чумы и санки.
Тут Таняку воткнул хорей в землю. Он держал его, но даром. Земля совсем ломалась. Воткнутый хорей упал.
— Оу! Что ты молчишь? Эй!
Великан стоял лицом назад. Он был похож на баруси, но не баруси. Санки у него были как стрекоза железная, а хорей в печную трубу толщиной. Олень у него был однорогий, пестрой масти.
— Нравятся ли тебе наши дюрумэ-ситаби? Эти вести — не вымысел, а правда, — спросил вдруг великан.
— Не знаю, — ответил Таняку.
— Если желаешь стать моим голосом, всегда продлится твоё дыхание. Хочешь? — пристал тот великан.
— Не знаю, — ответил Таняку. Тут сон и кончился.
— Вставай! Вставай! — толкала старая нганасанка мужа в ворохе цветных одеял. — Хватит спать. Вставай, иди! Стрекоза летит.
— Откуда знаешь? Кто летит? — спросил Таняку сонный и неохотно пробурчал,  — Совсем старая стала… Как Гагара болтаешь. Людям спать не даешь!
– Слышу, летит. Новости будут. —Надя-Дуся настойчиво будила мужа.
— Что ты там слышишь? Какие ещё новости? — раздражённо отозвался Таняку.
— Иди, иди встречать стрекозу! Продай им ногу оленя. Шарку купишь!
***
***
На путымской земле, как и, вообще, на Таймыре много странного. Одно вставлено в другое, маленькое во что-то большое, и в это маленькое еще что-нибудь воткнуто, и все они вместе еще куда-то заперты. Словно Кащеево царство. Те же геологические эпохи вывернуты наружу и слоями перемешаны друг с другом. Та же смутная человеческая история здесь пластами легла на устройство и организацию поселений. Чего же удивляться происходившему на Куполе?!

...В бывшем городском клубе император организовал выставку графики «Рисунок углём» с целью, чтобы горожане не зверели. Художника Петра Орешкова пригласили персонально, и мадам Скульская пришла на вернисаж в дырявых чулках, зато на каблучках, с ярко накрашенными лягушечьими губами. Она прочитала торжественую речь, похлопала сама себе в ладоши и всё –   типа открытие выставки состоялось, а художник почему– то оказался недоволен. Он ходил в фойе клуба грустным, смотрел на обшарпанные стены тоскливыми глазами. Император же, посетив с приближенными и тщательно обследовав выставку, там и наткнулся на скучающего художника.

–  А что тебе еще надо? Поклонение и восторги от народа? Славы? Ну, это, ты брат, совсем... испорченный художник! Открытие торжественное выставки было? Признание получил? Ну, что тебе еще? На руках охота, чтоб носили?

–  Эй, вы! Ну– ка, сюда, –  крикнул Биров сопровождавшим его преторианцам.–  Где мои носилки, возьмите художника и красиво пронесите его два круга по городку! Да! И музыкантов прихватите, пусть дудят что– нибудь и чтобы барабан хлопал! Да, а художника –  одеть в порфиру! У нас есть у кого– нибудь порфира?
–  А что это такое?
–  А я знаю? Слово такое интересное! У Иоанна Кронштадского, ну, в книжке у праведника такого, знаете, знаменитого я вчера вычитал. С библиотечного нашего фонда! Найдите порфиру! Так! Я кому сказал? А люди пусть кидают вверх шапки, если у кого–то из женщин есть бюстгальтеры, –  император скабрезно засмеялся, –  тоже пусть кидают вверх! Или вот еще –  пусть художник на них пишет автографы! Уважайте таланты, сволочи! Возьмите всех свободных от вахты и организуйте мероприятие! Как следует! А кто не доволен, тех –  на уголь! Или на воду!

Художник Орешков смутился, растерялся и хотел заартачиться, но увидел, что Биров вот– вот рассердится, и благоразумия ради послушно  воссел на притараненные императорскими слугами носилки.

Биров хорошо понимал, что уныние в обществе допустить нельзя. Никак. Без живости, азарта какое может быть выживание?!

–  Скульская, что такое порфира? Ответь народу! И посмотри у себя в реквизитах, я уверен, должна она где–то быть! Чтобы в городском клубе и не было порфиры? В конце концов, здесь же раньше была какая–то самодеятельность!
–  Порфира – это пурпурная мантия монарха, багряная, темно–красная, – отчеканила, как будто прочла прямо из справочника, заведующая всей культурой на Куполе. Именно эту должность и определил Биров Скульской еще пару месяцев назад, когда разглядывал список населения оживающего и солидно обустраивающегося городка.
–  Да? Странно. А почему это ты от меня до сих пор скрывала?
–  Так жеж, не спрашивали, – виновато ответила Скульская.
–  А что император должен у всех спрашивать, в чем ему подобает выходить к народу? Смотри, поэтесса, уволю! Как пить дать, уволю! На уголь пошлю! На пенсию отправлю! Порфиру сюда!

Через некоторое время процессия с художником в паланкине отправилась по городку. А император вынужден был подталкивать и подбадривать ленивых сограждан.
–  Отчего вы такие мрачные, люди? Эй, как вас там, – Биров пощелкал пальцами,  – Ньюсмейкеры! – Император обратился к стоявшим рядом помощникам. –  Впереди нужно послать человека, чтобы он шел и объявлял громко, по какому случаю в городке носят человека, а заодно, кстати, пусть ходят на выставку и чтобы бесплатно! Я понятно сказал? Скульская, почему это я сам всё должен придумывать? А ты для чего, карга литературная,  тут трёшься? Ой, рассержусь-рассержусь! – Биров журил и исправно играл эту пьесу, и за видимым пасквилянством в словах и выражениях, однако, скрывалась достаточно серьезная и продуманная работа. Ситуация на Куполе предлогами к унынию не располагала. Выживать требовалось зубами, руками и чем только можно.

И Биров не на столько был наивен, чтобы не понимать – игра в новый Рим на то и игра, чтобы хоть как-то скрасить свалившуюся на Купол слишком жестокую и будничную реальность. И так или иначе, без жесткой дисциплины и без неусыпного контроля все его многомесячные усилия пойдут прахом, Купол, набитый несчастными и полоумными людьми развалится и рухнет на глазах. Такого рода событий нельзя было допустить ни в коем случае. Потому и приходилось каждодневно работать с людьми и давать им какую ни есть картину хотя бы отдаленно напоминающую грезы о потерянной и, пожалуй, что и навсегда настоящей жизни.

Приличная по численности группа блудных туристов в ярких комбинезонах, с пластиковыми санками, в шерстяных шапочках и солнцезащитных очках появилась на Куполе внезапно. Встала у ворот и начала громко стучать, как раз в тот момент, когда мимо проносили носилки с художником. То, что прибывшее в городок пополнение –  туристы из разных городов, император узнал на допросе, организованном им немедленно сразу после того, как  пришельцев пропустили через ворота, предварительно выяснив у них грозными криками чего, мол, им надо и кто они такие.

Уставшие люди не слишком бодрыми голосами попросили приюта и чтобы стража проявила к ним милосердие. Биров, будучи в прекрасном расположении духа, приказал впустить бродяг и поначалу встретил их, словно послов –  учтиво и обходительно. Поинтересовался, кто у них за старшего. Пришельцы показали на бородатого, голубоглазого молодого мужчину.
– Этого на второй этаж. А его товарищей накормить, напоить и в гостиницу. – Повелел хозяин Купола. Он на пару секунд задержал того, кого туристы выдали за своего главного, когда стража уже, было, собиралась вести его в зал для аудиенций.
– Ты не горюй, все будет пучком. Не бойся.
– А я и не боюсь! – вдруг звонко и со смешком ответил турист. – И не такое видали!
– Ой-ой-ой! – Биров удивился и тоже усмехнулся. – А розог не хочешь? Такой, прямо, упертый и смелый!
Биров махнул рукой, давая знак свите следовать за ним далее.
– У нас тут, понимаешь, дела государственные. Осмотр нашей мини-империи, - пояснил Биров своим же сопровождающим.

***
Биров в бледно-голубом толстом шерстяном  свитере с высоким воротником и классическим скандинавским узором из оленей и снежинок на груди, в черных штанах с утеплителем и в обыкновенных сандалиях на босу ногу сидел в массивном вельветовом кресле реклайнере с высокими подлокотниками, подставкой для ног и механизмом качалки.
– Рассказывай! – весело обратился Биров к главарю туристов, – Кто таков? По какому случаю?
– А сам ты кто такой здесь? Пилат что ли? В Иершалаиме?
– Ах-ха-ха! – засмеялся Биров. – Под Иешуа, значит, косит. – Заметил он охранникам, показывая пальцем на дерзкого туриста, и обратился к задержанному.
– Хамишь,  парниша! На грубость нарываешься?
 Император повел бровью стоявшему в свите рослому гвардейцу,  незаметно  кивнул головой в сторону наглого туриста и стал надевать перчатки.
Смышленые гвардейцы подступили к Туристу, быстро и ловко коротким ударом подсекли ноги в коленках и опустили его дерзкого  к сандалиям Вениамина Александровича.
– Совсем берега потерял, бродяга! – Император не вставая с кресла потрепал ладонью в перчатке шевелюру гордеца. – Так рассказывай! Ландыш ты серебристый.  Расскажи нам, сердечный, чего это ты со товарищами вынюхиваете в наших владениях? Украсть ли чего-то желаете? Или так сильно поесть хочется, что аж переночевать негде?
– Плеоназмом вы тут занимаетесь! – недовольно пробурчал насупленный турист.
– Чего-чего? Ну-ка, ты! Прекращай выражаться. Здесь вам не… это.
– Говорите вы избыточно. Лексически неправильно. Лишних слов много…
– Ах, вот ты какой! Ну-ну…  А что такое «плеоназм»?
–  А вызвать сюда немедленно Скульскую! Вот она счас тебе как врежет! Так врежет. По-вашему, по-литературному. Я сразу понял, каков ты гусь. Типичный нормативный интеллигент. Сноб изнеженный!
Скульскую нашли в библиотеке и привлекли перепуганную, она так и не поняла, что случилось. Тонкими пальцами накидывала на худущие плечи большущий платок, глядела вопросительно то на Императора, то на поверженного, павшего на колени туриста.
– Как звать-величать вашу личность? Откуда есть пришли, куда ить, путь держите? И много ли товару везете? И нет ли какой грамоты при вас? Или чего-нибудь запрещенного?
– Так бы сразу и спросил, – укорил Бирова пришелец. – Залетные мы. Заплутавшие. Сборная группа. Из разных городов. На Путораны ходили. Водопады поглядеть хотелось и на алмазы попигайские. искали.

– Вот тебе, кажись достойный собеседник! И небось филолог. Поручаю тебе его светлость.  И таящуюся в нем тьму! На перевоспитание.  – Император дал знак охране поднять пленника и самолично стряхнул с его плеч какую-то пыль.  – Вера Николаевна, приготовьте, пожалуйста, гостя вместе с его заблудшими товарищами  к нашему совместному торжественному ужину.
Мракобес от корней волос и до мочек ушей, и тот еще артист Биров, сияя снисходительной улыбкой, покинул приемную залу, обдав воздушной волной от своего широкого плаща всех присутствующих.

***

Как же, как раньше "кофе" нужно было писать в мужском роде, а теперь кто-то где-то разрешил, что можно и в среднем.

– Вениамин Александрович, между прочим, Сибирская платформа, на оконечности которой как раз и стоит наш Таймыр, не поверите, некогда, миллионы лет назад прикатила… с юга! Вот мы, сидя тут, на Куполе и строя новую общность,  говорим: «Третий Рим, Третий Мир», ну, в смысле Рим. Так мы по географии еще и древняя  Гиперборея! Так не начать ли нам заодно с Третьим Римом еще и восстановление сего чудного царства, и будем, как атланты!
– А ты кто такой? – полюбопытствовал Император.
¬– Механик он, Вениамин Александрович! Из третьего цеха.
– Ишь, какой умный!
К механику тут же спустилась преторианская гвардия, и, взяв его по обе руки, возвысили до консула, поставив рядом с Императором на импровизированной из досок, обитых кумачом трибуне.
– Вот наш золотой фонд! – Объявил Император. – Гвозди бы делать из этих людей! И загибать их, загибать! Пальцами! – Император энергично сжал пальцы правой руки щепоткой, а затем горстью  и показал это действо народу. – И скрепы будут тогда какие надо для нашей новой Гипербореи.
Народ  оценил шутку Вениамина Александровича, дружно заржал.
Вениамин Александрович предъявил новоявленного консула народу, покрутив его за плечо вкруг себя.
– Пшел вон! Идиот. – Буркнул быстро и тихо на ухо Император незадачливому механику. – Ты чего тут смуту разводишь?! Жопу с пальцем мешаешь…
– Понимаете, нашел он, с чем сравнить. Рим – это Рим. Сила и власть. А Гиперборея – это… – Император вопросительно и строго поглядел на стоявшую здесь же и подле него Челюскину-Скульскую.
– Это … Это фантазия пьяного неоарийца, – моментально подхватила завлит всего Купола. Оно и понятно, Завлит (обычно против его собственной воли) несёт какие угодно обязанности, кроме своих собственных.

***
Загрохотало, зарокотало, задрожало, затряслось и понеслось – само небо перекосилось и земля, и камень, словно ожили, покрылись трещинами, обнажая слоеные внутренности недр. И всякие строения просели, пошли на расширение, издавая натужный скрежет и скрип. И дома, и заводские корпуса прямо на глазах онемевших путымцев людей стали сжиматься, раскалываться, схлопываться и обваливаться с искрами, внезапными вспышками большого огня, клубами разноцветного дыма и тяжелой пыли.

***

В лето Господне, тридцать четвертое, после такого же количества своих зим и вёсен на Земле Панкрат Осокин весело катил на видавшей виды шикарной «Чайке», лимузине для молодоженов и министров. Катил по бугристому асфальту среди тундры прямиком в путымский аэропорт Кучельда, а это почти что шестьдесят километров ломаного асфальта от самого Путыма.

Раритетную и шикарную «Чайку» он получил в прокат от соседа пенсионера Виктора Кузьмича, случайно попавшемуся Панкрату во дворе их пятиэтажки, когда тот неторопливо складывал в просторную машину красные кирпичи.

- Ой, Виктор Кузьмич, здравствуйте! – весело поприветствовал Панкрат соседа и полюбопытствовал, - А что это вы в такую роскошную и легендарную машину стройматериал грузите?

- Здравствуй, здравствуй, Паня-Панкратий! – отозвался Кузьмич. – Видишь ли, печку хочу малость  отремонтировать, а то и обновить. Да, ты же знаешь, у нас домик стоит на Вальке у самого озера. Скоро голец пойдет, хочу рыбки половить, душу отвести на природе… Да, а ты сам-то куда? Спешишь что ли?

- Эх, Виктор Кузьмич! – Панкрат озадачился. – В самом деле, спешу. Еще как спешу! В аэропорт срочно надо.
- Встречать кого-то что ли собрался? Начальство? Или…
- Да, Виктор Кузьмич, так и есть! «Или»!… Жену, наверное,будущую, ну, значит, это - невесту встречать надо! Сегодня прилетает. А тут как назло, моя машина в мастерской, мост починить требуется. Ребята знакомые из авиаотряда обещали на вертушке за пятнадцать минут забросить и вот только что узнал, им вообще почему-то запретили на сегодня вылеты…

Так слово за словом, Осокин разжалобил Кузьмича и тот сам предложил по такому уже важному случаю  выручить молодого соседа, кстати, известного в городе и в тундровых поселках государственного инспектора природоохраны.
Панкрат получил «Чайку» до вечера, чтобы съездить в Элыкуль, в тот самый путымский аэропорт.

****
Анисья однажды уже прилетала в Путым на краевую конференцию экологов, а встретились первый раз и познакомились они на материке, почти год назад, в Краснодаре, когда Панкрат получил трехмесячный северный отпуск.
И Анисья там оказалась тоже в отпусках, заехала погостить у родителей. А Панкрат в это же время с друзьями гулял-встречался, на море отдыхал, на курорт ездил. 
 ***

«Страна оленьих следов»

Природа жалкая немощная - и те же самые яркие в мире цветы жарки и тот же мох и те же лишайники – они первыми приняли на себя тот ужасный небесный удар Первого Дня, жестокие огненные вспышки в небе, и если люди слепли и сходили с ума, то черный ягель не сгорел, но выстоял.  Потому что земная сила и дух тундры внимательно смотрели на то, что вытворяет человек на таймырских просторах – и если следы этих преступлений  обычно и надолго покрывались глубокими снежными заносами, то по весне и особенно летом все это обычным делом обнажалось и становилось видным  и с высоты, и просто для прохожего, оказавшегося немножко дальше городской границы или затерянного в тундре  поселка. И выпавший внезапно снег оказалось сослужил хорошую службу мхам и травам,

Эти же силы  могли знать заранее о том, что будет впереди и чему здесь должно случиться. Слово-сказка  - оно уже ранее распознало предстоящее и к чему нужно готовиться. Слово увидело и то, что ждет на этой земле людей.
Да, и увы, в этом меняющемся мире даже простому и с виду невзрачному оленьему мху, и каждой былинке в таймырском безлюдье медвежью услугу оказал нефтепромысел, и те же зловонные дымы и ядовитые разливы горнильского комбината.

****

– Я вижу и слышу, но я – только рот. Я – свидетель, я – и участник. Зови меня, если хочешь, «слово», а если нравится, то называй меня «сказка».
– Что это значит? Зачем это? – Панкрат хотел, было, обернуться, чтобы увидеть своими глазами того, чей голос говорил с ним довольно загадочно, но тут же услышал достаточно строгое:
– Не надо. Не оборачивайся. Но выслушай дальше. Народ Ня очень любит свои предания, любят рассказывать и слушать дюрумэ, это так люди тундры называют вести, любят они и дюрума-ситаби, это – те же вести, в которые могут быть включены самые разные легенды.
– Ты шутишь? – Панкрат подумал, что его просто разыгрывают – непонятно только, зачем и что за этим последует.
–…А про меня они так говорят: «Сказка пришла в один чум, а хозяина в нем не оказалось. Удивилась сказка, как много оленей у этого хозяина. А куда же он сам делся, Сказка не знает». – Загадочно продолжил странный рассказ неожиданный собеседник Панкрата. – У меня есть свои мотивы и личный взгляд, у меня есть, что сказать, если я переживаю и желаю помочь людям.
– Как же я узнаю тебя? Если ты не хочешь, чтобы я увидел твое лицо. И как мне услышать то, что ты хочешь сказать?
– Землю слушай. И небо слушай. И себя тоже слушай. Я прихожу, когда это надо. К тем, кого хранят небеса и к тем, кто ищет силу духа. Я прихожу тогда, когда уже никто придти не может. Без причины я никуда не иду. И я тогда – молчание.
– Значит, так все печально у меня? Если ты со мной говоришь?
– Нет. Все еще хуже. Посмотри, оглянись вокруг! Черный ягель! Опалена, оплавлена земля, почерневшие сердца и души, и вот уже сама жизнь висит на волоске.
– Моя?
– Нет. Еще хуже. Всего этого мира.
– Но я же… – Панкрат растерялся и не успел ничего сказать.
– Остановись. Послушай. Или так скажу: ответь! А почему по вине одного или двух, или трех человек должны страдать озера и реки, горы и долины, олени и лисицы, деревья и травы, птицы и облака?! Почему должны страдать миллионы живых душ?
– Не знаю, есть ли ответ на такой твой вопрос.
– Давай, спросим у других людей? Давай спросим всех, кто еще жив на этой Земле?
****

***
…И потом, когда уже многие облегченно вздохнули и подумали, что беда прошла стороной, внезапно, быстрее, чем в мгновение ока, включили невиданный никогда прежде свет. Ослепительно яркий. Невероятный, всепроникающий дьявольский свет легко пронзил, расколол и наполнил путымское небо от края до края. И этот свет в доли секунд превратился в огромный кипящий ярко-желтый с красными, бордовыми, зелеными вплавлениями огнедышащий гигантский шар. Шар этот величаво набухал и рос, и опоясывался скользящими по нему белесыми туманными кольцами, и величавый, и мерзкий, поднимался всё выше и выше. На сей час это была глобальная металлургия. С тончайшим шевелением адской кочергой по всей таблице Менделеева.

Вспышка осветила тундру на сотни километров, её заметили пассажиры и экипаж Тюрикова. Свет от взрыва был настолько ярким, что его увидели из ошарашенной тундры на расстоянии более четырёхсот километров от вероятного эпицентра — крыш и высоченных, угрюмо чадящих на сотни верст вокруг труб Горнорыльска.

Выскочили, выкатились из чумов и оленеводы носковской тундры. И сразу обратили внимание, что все олени сами почему-то сбились в одну кучу, прижались друг к другу, многие при этом легли на снег, как флегматики, жуя безучастно свою жвачку. И верные псы, юркие мелкие сторожевые собаки, легли у нарт и около снегоходов, изредка почесывая себя лапами за мохнатыми ушами.
— Что это? — удивился молодой Вэнго.
— У русских бог рассердился… — задумчиво ответил его дядя Мотюмяку.
— Думаешь? А если это Нум, наш Великий Дух?
- Или сама богиня земли, Я Небя, мама-олениха, это они за нас заступились?
— Да! Наверное, это за нас земля встала, — согласился Мотюмяку и прищурился, глядя из-под ладони на потемневшие вдали холмы и все еще отсвечивающие какие-то небесные вспышки озера тундры.
***

– Хе-хе, представляю, как эти олухи в Горнильске, когда началось светопреставление, вылупили зеньки и полезли глядеть в окна на эти огромные во все небо вспышки…– Ага! И через самое короткое время были размазаны по стенам своих квартир и кабинетов. Взрывная волна от термояда – страшная сила! Бабахало, по-моему, раз пятнадцать. Одна за одной! Была такая, что и до нас докатилась.
– Нифига! Они умные, в руднике каком-нибудь засели, а там глубина больше километра! – возразил Витюха.
– Ну-ну, а клеть как опустится, если у них тоже полная отключка по электричеству? А так-то на глубине, наверное, можно выжить, если, конечно, у них там есть вода и какие-то запасы или даже специальные помещения…
– Не фантазируй, козырные места там сразу же заняли вышестоящие товарищи – вся управленческая шушера, они тоже не дураки!
– Думаю, с генеральской проверкой к нам теперь в отряд никто из Горнильска скоро не явится. Им не до нас!
– Вот это, как пить дать. Точно! Там у них, скорее всего, полный кирдык. А мы пока что в своем окопчике живы-здравы.
Спасатели едко заржали и налили по стаканам водочки. За высокомерие и чванство они не любили коллег из комбинатовского отряда и потому сочувствием к ним не страдали.
– Давай, Михайлыч! Помянем что ли? Водка, она такая, сейчас в самый раз стаканчик накатить... Для профилактики. Чтобы радиации не боятся.


Цинизма многим бойцам Стецюры занимать не приходилось. И ума в своем деле им не занимать. Матерые, ушлые. Как на подбор. Сами все умели, сами всех имели. Кого хочешь и как хочешь. Суровый народ в отряде подобран. Большинство из них – закаленные, уже не раз проходили огонь и воду. И нынешняя обстановка в Путыме и вокруг сигналила о том, что для этих грубых с виду людей, может быть, и вправду спасателей, наступил час медных труб. Ибо в спасении нуждалось не только население, и не одни только оставшиеся в живых малые дети, женщины и старики.


Земля и небо, высь звездная и днище подножное, и всякая букашечка, и камушек каждый – они все, оказалось, сироты бездомные под тяжелой стопой Качуры, силы и духа всеобщего умерщвления. Старые люди заполярных широт знают это божество и сколь оно безжалостно и беспощадно, потому что в нем нет никаких чувств, из его сердцевины вынуто то, что держит каждую травинку на земле и каждую паутинку, и всякое живое, а это – самое что ни есть простое желание жить. Качура жить не хочет и потому разум у него молчаливый и он, как будто слепой, ко всему безучастный плодит одно разрушение.

В других краях разных богов у людей на всякий день хватает, а про этого забыли, не помнят, потому что и память сама у них с давних допотопных пор помята, размыта и за тысячи лет обращена в песок удовольствий и праздности. В тундре это не терпит, здесь каждый день посвящен выживанию, сопротивлению и упорству, без которых нет огня и нет дыхания, и это одинаково, что для людей, что для зверьков, для птиц и трав, мхов и лишайников. И потому люди Севера знают, что такое Качура и что случается, если этот божок начинает свое мрачное шествие по городам и поселкам, холмам и впадинам, идет в озера и в реки, по горам и по небу, в любой чум или дом. Он не имеет цвета, без рук и ног, и вместо глаз у него дыры безмолвия, а запах есть – сладкий и противный, может быть, тонким, как дымок от папироски, а может быть и липким, как дерьмо, прилипшее к подошве.

Гнев, накопленный в глубинах недр, запертый до того в шахтах и рудниках, прокаленный в тесных плавильных печах и заточенный в городских квартирах, затаенный в глуши, растворенный в отравленных реках и разбуженный в горах, это он вызывает Качуру, гнев родившийся из отчаяния, из унижения и поругания, гнев и возмущение вызванные бесчувствием шевелящихся и промышляющих, это протест невиданной космической силы, это горечь земли и обида за ничем не оправданные ее страдания, это просто всепожирающее пламя от переполненной чаши терпения.
И стойкость этой цивилизации хрустнула, как яичная скорлупа, до того служившая оболочкой упрямства, заносчивости и властолюбия. И ненасытность алчных явила себя грязным и разорвавшимся от нечистот пузырем, и черви явившиеся из него, напитались ухмылкой и в самое короткое время наполнили обмякшее тело того чудовища, что еще недавно называли человечеством и неким сообществом.
Темная и смутная глубина жизни вывернулась и выплеснулась наружу…

***

Стецюра, молча выслушав пьяные рассуждения своих бойцов, отставил стакан. Водка не брала. Он чувствовал, как Качура дышит ему в затылок. Не взрывы термояда, не радиация, не голод и холод пугали его.

Пугала эта древняя сила, которая, казалось, пронизывала саму землю, иссушая жизнь, превращая всё в прах. Он видел, как эта сила уже начала свою работу, как она искажала реальность, как она шептала в уши его бойцам, подпитывая их цинизм и жестокость.

«Качура…» – прошептал Стецюра, и это слово прозвучало как заклинание, как признание поражения. Он знал, что его бойцы, несмотря на всю свою закалку и умение выживать, были лишь пешками в игре этой безжалостной силы. Они могли сражаться с огнем, водой, радиацией, но против Качуры они были бессильны.
Он посмотрел на своих бойцов, на их опухшие от водки лица, на их пустые глаза, в которых отражался лишь отблеск пламени, пожирающего мир. Они смеялись, шутили, пили, но в их смехе уже слышались нотки отчаяния, а в их шутках – предчувствие конца.
«Им не до нас», – сказал один из них. Стецюра знал, что это правда. Горнильск, их начальство, их мир – всё это уже было погребено под пеплом Качуры. Остались только они, в своем окопчике, в этом умирающем мире.

***

* * *
Что делать? Как быть? Куда бежать? Эти вопросы за много-много лет житейской беспечности впервые и в считанные минуты стали эпицентром взрыва мозгов всего населения Путыма, а возможно, и уцелевшего на тот момент всего человечества. Эти вопросы разом навалились на человека двуногого, обнаружившим вдруг свои глаза и уши, ноздри и прочие органы чувств. Навалилось тяжкое осознание чего-то непоправимого и того, что мир так запросто взял и перевернулся. В один день, в один злосчастный миг.

И Панкрату не удалось остаться в стороне от общей беды. И ему, как и всем вокруг, в один и тот же момент стало трудно дышать. И сердце заколотилось. Он одной рукой расстегнул на груди байковую рубашку, а другой стал перебирать на ней пуговицы. Надо что-то делать.  А что?

Неужели война? Катастрофа? Может быть, какая-то страшная авария? И эти вопросы мгновенно острыми иголками воткнулись во всякого, кто еще дышал и видел происходящее вокруг. И вот они, живые свидетели, глотали открытыми ртами воздух, вращали глазами и резко поворачивали головы то в одну, то в другую сторону. Туда, откуда доносился грохот, где вспыхивали огненные шары, и начинался треск, скрип, грохот, крики. И казалось, никто не видит друг друга, как на праздничном фейерверке,  а только и глядят в небо и следят , как шипит и грохочет невиданная прежде иллюминация.

Панкрат схватил уже в который раз телефон, попробовал и так и сяк включить экран. Ничего не получалось. Скорым шагом пошел на кухню и давай крутить радиоприемник, вернулся в комнату, и опять стал включать-выключать компьютер.
«Что  ты делаешь?! - образумил он сам себя же. – Света же нет! Ни у кого нет света. Но странно, почему свет пропал первым? Ведь с этого все и началось».

***

– Что-то мне это не нравится, – заволновалась опять Ирина Петровна. – с чего это вдруг небо так быстро стемнело и снег этот откуда? Как будто календарь сломали. Что-то не то с природой сегодня…
– Не суетись, Петровна. Нам оно совсем ни к чему - нервничать по всякой мелочи.
– Так ведь и свет пропал, а время-то, погляди, всего еще и четырех часов нет… А уже, как вечер.
– Успокойся. Ну, подумаешь, отключили свет, авария где-то. Переживем. А с погодой и не такое бывало.

Виктор Кузьмич успокаивал Ирину Петровну, супругу, присевшую напротив него на диване общей комнаты и мявшую рассеянно руками полотенце. По ее лицу скользили блики от неярких свечей. На стол они поставили толстые свечи и так освещали жилище, ожидаючи, когда же коммунальщики разберутся с навалившейся вдруг на город темнотой. Ирина Петровна не могла усидеть, то на кухню, то обратно в комнату, то и дело выглядывала за шторы в окна. Квартира у них была на четвертом этаже, угловая, так что сверху можно было наблюдать за обстановкой на соседних улицах.

– Да как же это так, Витя? Ни у кого света нет. А где-то за домами, от нас даже видно, пожары какие-то. И посмотри, люди чего-то забегали, машины на дороге где попало стоят, собачки какие-то лают…
– Да ладно, не паникуй! Света нет. Подумаешь, районный трансформатор полетел… Только я не пойму, почему телефоны наши тоже отключились и вот фонарик не работает. Все отрубилось. Это выходит, что батарейки полетели или светодиоды сгорели, – Кузьмич при свечах разобрал большой фонарь, купленный специально для ночных рыбалок, озадаченно потер себя по лбу. – Ну, посидим с полчасика в темноте, эка напасть, без телевизора и новостей что ли не жисть? Да, ты смотри, а холодильник сейчас зря не открывай, пусть холод подержится. Не известно, на сколько ремонт затянут…
– А если продукты таять начнут, вода побежит?
– А ты положи там, на кухне, полотенца, тряпицы какие-нибудь на пол постели. Да, и возьми-ка свечу и посвети мне в прихожей. Кузьмич подхватил стоявший рядом с диваном табурет и пошел с ним из комнаты к дверям.

Он вспомнил про свой старый чемодан на антресолях кладовки, забитый всякими ненужными приборчиками, запчастями. Решил глянуть, что там у него есть в запасах полезного на всякий случай. Электротехнический бытовой хлам он хранил еще с тех пор, когда работал в путымском депо, сначала мастером, затем и уже перед самым выходом на пенсию заведовал материально-техническим снабжением. А когда депо закрыли, что было ценного, то и растащили, и перепродали, а кладовщика отправили на пенсию.

…Не слишком долго перебирая содержимое чемодана, между коробками и свертками Кузьмич нашел то, что искал – два немецких фонарика с динамо-машинками. Они целехонькими так и хранились многие годы в заводской упаковке, и кто бы мог подумать, что однажды придется вспомнить о них. Фонарики незатейливые, берешь в ладонь, десяток-другой энергичных нажимов на рычажок пальцами, переключаешь тумблер и пожалуйста, хороший такой луч с желтым свечением.
– Ирина, на, возьми, попробуй. Понажимай раз пятнадцать. Если ладошка не устает и не очень туго для тебя. – Один из фонариков Кузьмич передал супруге. – Совсем ведь без света тоже нельзя.

В это время по всей квартире прошла дрожь, зазвенели стекла на шкафах, одна из свечей упала с блюдца на стол, но супруги не успели и воздуху в рты набрать, как задрожал и едва ли не закачался весь дом. За окнами несколько раз и беспорядочно озарились какими-то вспышками крыши соседних домов. Откуда-то издалека послышались глухие удары, как будто загремел гром или заговорили какие-то дальнобойные орудия.

Ирина Петровна метнулась к окнам, Кузьмич за нею и даже опередил.
– Отойди! К стеклу-то не лезь. Что же это такое?!
- Ой, Витя, страшно-то как! Что это там?


Привычные законы физики на глазах путымцев рассыпались прахом. Черное и непроницаемое небо, превратилось в напичканную мелькающими иголками и короткими огнями чужеродную и даже враждебную иноземную сферу. В то же время выпавший снег, отражая неведомые всполохи, позволял просматривать ужасную картину происходящего.   
С верхних этажей было видно, как трещины идут по земле, как ломается асфальт и задирается друг на друга бордюрный бетон у дорог, как легко трещат, заваливаются и ломаются дома с противоположной улицы, и, наверное, до каждой квартиры через стены и окна уже долетали вой и квакание беспорядочных сирен, людских криков а с ними, и вправду, собачий лай, ибо кто-то из несчастных людей именно в это время вышел прогуляться с собачкой.

Машины, брошенные посреди дороги, а некоторые и с живыми людьми подхватило невидимым смерчем и сгрудило за соседним перекрестком вместе с невесть откуда явившимися мусорными ящиками, дорожными щитами и ограждениями. И без того непрочные кусты и декоративные ели оголились и повалились вдоль тротуаров и дорожек через газоны. И в этой первобытной свистопляске всеобщего страха, изумления и отчаяния началась хаотичная игра света - на небе участились какие-то огни и появились похожие на двигающиеся сквозь облака световые лучи, и они замелькали, засновали, как будто указывая, куда бежать и где еще есть шанс на спасение… Но может быть, эти вспышки и нагромождение света отражали состояние попавших в беду людей, когда сама природа почернела и отвернулась от них.

И тут в уличном паническом беспорядке Ирина Петровна увидела странные силуэты, похожие на человеческие фигуры в необычной экипировке. Они двигались, как космонавты, большой группой по всей ширине улицы, и шли они, казалось, в ореоле какого-то особого свечения, хорошо видимые от повсеместных вспышек и беспорядочного отблесках огня на их серебристых скафандрах. Мощными прожекторами на шлемах они ослепляли бегущих навстречу и куда попало перепуганных и теперь уже многих полураздетых людей. Значит, кого-то вынесло из квартир, как только в реале они увидели крушение многоэтажных панелей и разломы кирпичных домов, а заодно и то, каким может быть этот самый конец света..
– Боже! – воскликнула изумленно Ирина Петровна. – Они, кажется, с каким-то оружием! Стреляют? Витя, они в кого-то стреляют…
– Не выдумывай! В кого стрелять, разве не видишь все почти что чокнулись, – возразил Кузьмич, но и он застыл у окна и сам был охвачен не то, что ужасом, но величайшим изумлением. И теперь уже оба понимали, что произошло что-то невероятное.
– Вить, да это же инопланетяне какие-то! Или ангелы! С небес явились! Неужели пришествие?
– Ангелы не летают. И по улицам не ходят. Им это не нужно. – Супруг хотел остудить впечатлительную супругу. – Птицы летают, да. Человек может летать, соорудив для себя что-то похожее на птицу… А ангелам летать не надо. Они сразу, где захотят, и куда им надо, там и появляются.

– Витя, ты только посмотри! Это же оно! Я говорила, что все придет, как в книгах! – Ирина Петровна вытянула шею, пытаясь получше разглядеть силуэты людей в серебристых скафандрах.
– Что придет, Ириша? Ты что, с ума сошла? Это просто какая-то авария, –
Кузьмич протер очки и надел их, пытаясь сосредоточиться и хотя бы немного разобраться в происходящем.
– Нет, не авария! Ты видишь лучи от них? Это ангелы! – Ирина Петровна схватила мужа за руку. Ее глаза засветились странной смесью страха и радости. – Помнишь, как в пророчествах написано: небеса развернутся и явятся спасители.
Виктор Кузьмич отстранился от супруги. Он вглядывался в окно. Замотал головой и, тяжело вздыхая, возразил:
– Ну, спасители, говоришь. Ангелы? А эти, кажется, в самом деле стреляют… палят просто в воздух, наверное, разгоняют. Вряд ли ангелы стреляли бы в людей, не так ли?
– Ты просто не понимаешь! Это испытание, чтобы очистить тех, кто готов. Остальные, кто не готовы – они не войдут в новый мир, – Ирина Петровна, взволнованная, проговорила это, будто читала заранее заученный текст.

На улице люди все еще метались, как в кукольном театре, на поводу у паники, а в воздухе стоял уже непрерывный гул. Сильные, ослепляющие лучи света резали темноту, а отголоски криков разносились эхом по всему району. Вдруг подле домов и по самой земле прошла еще одна волна пыли, клочьев из мусора и после нее крики с улицы и со дворов стали громче и перешли в неистовые вопли, словно к людям приближалось что-то неотвратимое и страшное.
– Слушай, ну и что же теперь делать-то? Сидеть тут, молиться? Или вон, как все – выбегать и прыгать куда-то под лучи? – Виктор Кузьмич нервно постучал пальцами по подоконнику. – Знаешь, отойди от окна. Остынь. Посиди на диване или приляг пока что…

Ирина Петровна прикрыла глаза и тихо сказала:
– Да, лучше подождать. Там сейчас самое пекло.  Ангелы сами решат, когда придет наш черед. Видишь, они уже спускаются…
– Спускаются? – Кузьмич вновь взглянул в окно. – Эти, в серебристых? Ты правда веришь, что это ангелы? С этими прожекторами и похоже, что с автоматами? Они выглядят как люди, только в костюмах, специальных. Огнезащитных.
Ирина Петровна все-таки устала от переживания и пошла к дивану. Чему-то улыбнулась, глядя в сторону, словно размышляя вслух:
– А может, ангелы всегда так выглядели... Может, они приходят в том облике, в котором мы готовы их увидеть. Просто люди стали техническими такими, ни во что не верят, вот и ангелы тоже…

Кузьмич только хмыкнул, разглядывая происходящее под окнами:
– Ну, если это и ангелы, то не самые пушистые и белые. Смотри, смотри, они кого-то уже тащат… И не особо так, что аккуратно и слишком нежно. Волокут. За шкирку, кстати говоря…

На улице один из горноспасателей, вцепившись в плечо перепуганного человека, грубо тащил его к сбившейся группе людей.

Ирина Петровна вернулась к окну, закрыла рот ладонью, её глаза широко раскрылись от удивления.
– Витя, они очищают… Все это ради нас. Ради нашего спасения. Может, это и есть конец, но за ним будет начало. Помнишь, как мы ждали этого? Как готовились?
– Готовились, говоришь... – Кузьмич снова посмотрел в окно. – Ну что же, Ириш, если это и есть конец, то давай встретим его достойно. И если это действительно ангелы – пусть решают, куда нас запихать в этой суматохе. Только, боюсь, они немного что-то перепутали, и да, совсем не понять, кто тут нуждается в спасении.

Ирина Петровна медленно встала, подошла к окну и положила руку на стекло, глядя на мигающие внизу огни и хаос:
– Они знают лучше нас. Всё в руках высших сил.

И в этот момент им обоим показалось, что они увидели новую еще одну яркую вспышку, свет, который словно прошел сквозь все – стены, окна, даже через них самих, на мгновение ослепив. Ирина Петровна, на эту минуту ни живая, ни мертвая, улыбнулась сквозь слезы.
– Вот оно как! Я же говорила тебе! Это оно! Второе Пришествие...
– Возможно, возможно, – пробормотал супруг, – Или просто… еще один наш с тобой день в этом странном и, вправду, безумном мире.

***
...Командир второго резервного отряда приказал достать и вынести трупы из больницы и детского отделения. Тишина, настигшая город после разверзшейся над ним трагедии, раздражалась и скрипела от глухого звона шагов и стука бойцов, пробирающихся через руины. Каждая развалина, каждый обломок были свидетельством недавнего ужаса. Спасатели сумели найти уже три десятка тел — остатки надежд и жизней, стертых с лица земли в одно мгновение.

Снег, нежно устилавший землю, стал белым холстом, а того вернее, больничным халатом, на котором жизнь оставила свои безжалостные мазки. Бойцы аккуратно выложили трупы в один ряд, словно пытаясь восстановить человеческое достоинство, затерянное в панике, криках и хаосе. Фонари и портативные прожекторы пробивали кромешную тьму, освещая сострадание и шок на лицах людей, пришедших к больнице.

— Нахрена ты этот парад здесь устроил? Ты что, на рынке в мясном отделе? Это же кошмар! — крикнул один из бойцов, не в силах удержать бурю эмоций.

— Так это... Может, кто-то захочет забрать этих, ну, покойных или хотя бы попрощаться с ними… — ответил командир, его голос дрожал, как свет этих огней.

Словно искры среди углей, родственники стали собираться вокруг. Дикий ор, всхлипывания, горестные крики разрывали тишину. Они рвались к трупам, в поисках своих, знакомых, близких, родных, как будто это могло вернуть их назад. и кому-то удалось опознать, а кто-то ничего не находил и показывал это пустыми руками. И многие из них теперь осознавали неотвратимость горькой реальности и нахлынувшего вдруг на них одиночества в свалившемся откуда не возьмись несчастье.

Некоторые бойцы молчаливо стояли в сторонке, группируясь вместе, как будто искали утешение в компании друг друга. Молчание среди этих скованных скорбью людей было оглушительным — они терзались невидимыми ранами, а слезы катились по их каменным лицам. Их мужественность не ослабляла боли, а наоборот, подчеркивала ее остроту. И так обнажалась реальность всего происходящего.

Город продолжал дышать, хотя многие его жители уже навсегда ушли в небытие. Утром второго дня начался подсчет утрат, регистрация потерянных жизней и первые попытки оценить масштаб катастрофы. Эти цифры не могли вместить всю глубину трагедии: каждая потеря — это чья-то жизнь, чье-то горе, это воспоминания, которые не сберечь. И среди развалин жизни шевелились, словно пытаясь вспомнить, каково это — чувствовать радость, мечты и надежды.

***
– А где у нас третий взвод? - Орал проснувшийся полковник Стецюра. Так уже случилось, он после утренних похмельных рюмок водки и когда в наглую решился еще пару часиков соснуть прямо в своем кабинете, проспал весь Апокалипсис. Вот оно почему оказывается, что полковнику никто не пишет!

– Пипец, командир, накрыло. – Дежурный, молодой парнишка замолк, заморгал, вот-вот заплачет, смахнул рукой что-то с волос своей понурой головы, вытянул в гримасе подбородок и сделал круглые глаза.
– Это как накрыло?
– Ну, под завалами они. Все как один.
– Ты что? Чего ты мелешь? Выезжай немедленно на место! Людей пошли! Спецтехнику выводи!
– Докладываю вам, там все под завалами – накрыло почти весь район, там сплошной бетон, панели, кирпич, хлам, и горит все.

– А грибов не было? – спросил, было, впавший на миг в задумчивость Стецюра.
Оператор-дежурный от неожиданности растерялся и захлопал глазами.
– Владлен Андреевич? Мы это… Мы в этом сезоне только на рыбалку летали. А так, чтобы за грибами… Не-ее, не было!
Молодой спасатель заглянул в глаза командира, не зная, что сказать.
– Дурак! Я не про те грибы тебя спрашиваю. Если были атомные взрывы, значит, должны быть грибы.
– Да ну! Я такой приметы не знаю, - залепетал дежурный. – Если дождь, то да, растут на глазах. Да и кто их собирать-то будет?! Грибы эти.
– Еще раз дурак! И дурак ты феерический. – Объявил Стецюра назидательно и по-отечески взял парнишку за ухо. – Ты что, совсем заболел? Гражданскую оборону забыл? При атомном взрыве образуется облако в виде гриба! – Стецюра, как опытный наставник, стал пояснять подчиненному азы начальной подготовки всех на свете спасателей.
– Нет, Владлен Андреевич, гриб не обязательно. – теперь дежурный взял себя в руки  и на этот раз нашелся с ответом. – Гриб сопровождает наземный взрыв, а если воздушный, то там…
За стенами спасательного учреждения в этот момент что-то ужасно загрохотало. Да, так, что зазвенели и окна по всему корпусу.   

- Включай тревогу! К экстренному выдвижению в зону ЧП весь личный состав! Они где? В классе в комнате отдыха или в спальном помещении?
- На «Магистраль» я уже послал людей. Проводят… Это, осуществляют проведение разведки зоны, значит,объекта чрезвычайно ситуации.
- Ну, ты молодец! Все правильно понял. Короче. Там местные идиоты и молодняк могут начать грабеж и хищения. А там – сам знаешь, торговый центр, склады, продукты, горючка!
– Горючка?! – дежурный недоверчиво вскинул брови.
– В смысле коньячно-водочные изделия. И всякое такое.

В это время у крыльца "Русских самоцветов" чуть не случилась перестрелка. Люди Стецюры положили лицом на асфальт мародеров, которыми оказался дорожный патруль. Двери были вывернуты и распахнуты, решетки на окнах с битым стеклом погнуты, Вероятно, полицейские чины тоже по каким-то соображениям первым делом решили взять под свою охрану именно этот объект, но, возможно, это была личная инициатива патрулей дэпээсников.

***