Профессор, наливайте!

Посвящается моему другу Володе Евланову

Фразу «Профессор, наливайте!» – я впервые услышал от поэта Анатолия Кобенкова очень давно, лет тридцать назад. Он тогда был ещё жив, весел и порой употреблял крепкие напитки несколько дней кряду. В таком безудержном состоянии к нему всегда прибивались партнёры, поддерживающие его внутренний праздник. Среди них был какой-то профессор, также любивший повеселиться.
В Иркутске можно встретить весьма необычных людей! Кем был этот профессор, в чём он был дока и специалист, я не помню, но помню, что Толя рассказывал, как они бродили по кабакам Иркутска, и в каждом из заведений Кобенков громко произносил заветную фразу: «Профессор, наливайте!» После этих слов обслуживающий персонал начинал относиться к гостям с большим вниманием, и загул продолжался с новой силой.  А я завидовал, что никогда не имел возможности сказать подобную фразу – не было у меня профессоров-собутыльников. Да и вообще знакомых профессоров не было.
Правда, когда такие мероприятия длились несколько дней подряд, Анатолий Иванович начинал чувствовать угрызения совести, полужидкое состояние психики и тяжесть от потери здоровья. Тогда он бил себя кулаком в грудь и плаксивым голосом говорил: «Вот здесь русские евреям устроили погром!» Дело в том, что хотя по матери Толя и считался «чистокровным евреем», но папа у него был русским, хорошо пьющим мужиком. Этот внутренний дуализм, казалось, мучил его, в то же время, вероятно, служил и источником мировосприятия.

Непутёвый Исаак,
  Бешеный Иван
выясняли, кто дурак,
кто из них болван,
– богомольцы-чужаки,
пасынки тоски,
Божьи дети, корешки,
Корни, мужики, –
с государем на стене,
с ангелом в окне…

Три стакана на столе,
Видно, третий мне…
Выпей с нами нашу грусть
Впрок, а не зазря,
Мать Россия, мати Русь,
Бабушка моя…

Впервые я встретился с Кобенковым в 1982 году в Ангарске, приехав к нему в гости по инициативе режиссёра Игоря Маслова, тоже весьма неординарного человека. Он нас и познакомил. Этот Маслов любил театр странною любовью – не как способ особого творческого самовыражения через действие и живого общения актёра и зрителя, коим больны все, причастные к сцене, но больше, как клуб богемных людей, живущих какой-то иной, удивительной жизнью, нежели обычные граждане. Внешняя сторона театральной жизни, с тайной её окутывающей, была для него важнее сценического творчества. Это, вероятно, его и погубило.
После того, как он покинул Сибирь, обладая недюжинными организаторскими способностями, Маслов создал с нуля профессиональный коллектив в городе Глазове. (Этот город интересен тем, что папа актрисы МХТ Ольги Книппер, жены А.П. Чехова, владел здесь до Октябрьской революции большим вино-водочным производством, которое сохранилось до наших дней и нынче выпускает брендовую водку «Калашников»). Затем Игорь выбил у администрации города здание – театрик назвали «Парафраз», организовал театральное отделение в местной школе искусств для пополнения актёрских и даже учредил международный фестиваль малых форм «Театр на ладони». Всё бы хорошо, да уж очень долгие случались запои у этого театрального деятеля после каждой большой постановки или мероприятия – вино-водочный комбинат был спонсором театра. 
В общем, соратники – бывшие ученики, ставшие актёрами, выгнали из театра его создателя, и Игорь оказался на улице. Травма была столь велика, что он ушёл из дома и стал жить среди бомжей. В один из ненастных осенних дней выпил какую-то гадость и умер где-то под забором.                Но это случилось позже, а в тот далёкий вечер мы были в гостях у Толика, пили хорошее вино и беседовали об искусстве. Хозяин читал свои стихи, и я понял, что передо мной тонкий художник слова. Так легко и ненавязчиво через простую, даже бытовую, интонацию дотронулся он до моей души.
Потом рассказывал, что настоящими своими учителями считает Давида Самойлова и Юрия Левитанского, когда-то ушедшего на «ту большую войну» из Иркутска и обосновавшегося потом в Москве. Обучаясь в литературном институте, Кобенков непременно посещал этих поэтов, живших в одном доме, в одном подъезде и друживших семьями. Вдохновлённый встречами, вернувшись домой после сессии, Толя с удвоенной энергией создавал свои поэтические истории и говорил, что поводом для творчества может быть что угодно – хоть уроки в школе.

Пахнет первой вербою,
и земля оттаяла,
грач смотреть
скворечники
утром приходил…
А Любовь Ивановна
Двойку мне поставила,
А Степан Андреевич
Двойкой пригрозил.
Пионервожатая
Погрозила пальчиком,
А Вадим Сергеевич
Маме написал:
«Я не понимаю,
Что случилось с мальчиком.
Он не занимается,
Двоечником стал».
…Я стою в учительской,
Как солдат у знамени.
Ни о чём директору
Я не рассказал.
Потому что ждёт меня
– это точно знаю я –
Девочка, которую я
поцеловал.

Или, например, служба в армии.

Только-только пилотки надели,
Прослужили без месяца час –
Наши письма домой полетели,
Чтобы девушки помнили нас…

Бродит лето с шальными глазами,
Носит первых птенцов на руках…
Прокатился слушок по казарме,
Будто письма пишу я в стихах.
Рядовой Иванов из Рязани,
Два сержанта, один старшина
За рифмованные посланья
Обещали конфет и вина.
Вру Наташе я напропалую,
Из-за Тани ночами не сплю,
Анжелику до колик ревную,
Валентину – до гроба люблю.
Чтобы точно пришло вдохновенье,
Чтобы письмам побольше огня,
Принесли мне две банки варенья
и закрыли в каптёрке меня.
А в каптёрке линялые стены
и засохший цветок на окне…
Две вороны сидят на заборе
и ничуть не сочувствуют мне.
Ем варенье, потею, рифмуя:
«кровь – любовь»,
«сон – влюблён»,
«сны – весны».
Ничего у тебя не ворую –
эти рифмы тебе не нужны,
и поэтому после отбоя
я пишу, чтоб не видел никто:
«Служба идёт нормально, иногда я так устаю,
Что забываю увидеть тебя во сне, но всё равно, люблю…»

Через некоторое время Толя переехал в областной центр, и мы стали встречаться чаще. Я любил поэзию, и любое литературное творчество вызывало во мне интерес. Однажды я сам написал несколько стихотворений и принёс Кобенкову. Если бы ему не понравилось, как я пишу, я бы не стал об этом упоминать, но ему понравилось, поэтому пару стихотворений приведу в качестве примера.

В разбитом окне ярко светит звезда,
лунный свет свои тени на плечи кладёт,
но куда-то спешат в эту ночь поезда
и не спят поезда эту ночь напролёт.

Вот от страха моргнув, исчезает звезда –
Серой тучи дракон её свет проглотил,
Но куда-то всё так же спешат поезда,
Будто каждый из них путь домой позабыл.

В этих незамысловатых стихах видна моя тоска по дому, неустроенность и неуверенность в будущем. Вообще, мне казалось, что настоящая поэзия всегда грустна. Если же стихи весёлые или бодрые, вроде того, что «Нас утро встречает прохладой, нас ветром встречает река. Кудрявая, что ж ты не рада весёлому пенью гудка?» – то это бред какой-то, а не стихи. Может, это субъективный взгляд, но парочка верлибров, которые я сейчас приведу, бодростью не отличаются.

На запотевшем окне пальцем нарисован цветок,
Это грустный цветок – лепестки его плачут.
У вас талант, а у меня судьба.
У вас талант рисовать цветок,
А у меня судьба быть им.
Я купил шляпу…
Друзья спрашивали меня:
«Зачем ты купил шляпу?»
Я не знал, что ответить.
А Колька Салов сказал:
«Тебе стало грустно, и ты купил шляпу».

Иногда мы с Толей выпивали, он рассказывал мне о Вампилове, с которым был знаком, о Распутине, о новинках книжного царства. История, описанная Михаилом Ромом в воспоминаниях о том, как Хрущёв учил писателей писать, а художников рисовать, в исполнении Кобенкова довела меня до слёз от хохота. Сумел он образно показать, какие удивительные существа порой стоят у власти в нашем отечестве. Им бы в цирке выступать, да одна беда – в цирк они не хотят, хотят править. Про них, конечно, забудут – на хрена их помнить, а поэзию не забудут.

Бьёт двенадцатый час,
Будто падает гроздь винограда,
Словно мышь голубая,
В траве прошуршала
Звезда.
И попробуй уснуть,
Если рядом –
шаги листопада,
и с опавшей листвой
перекличку ведут поезда.

Порой в стихах Толика тоже проступала неустроенность и одиночество – как у малыша Сванте Свантесона в истории про Карлсона.

Нет собаки у меня,
не было –
не подарили,
то ли не уговорили
ни одну,
и ни одна
не встречала, не ждала
никогда…
и это грустно –
жизнь прошла, как пьяный грузчик,
что давали, то несла…

Иногда его обуревала тоска, иногда безудержная радость. В начале 90-х ему удалось на волне свободы слова издать сборник эротических произведений русских поэтов. Он мне с гордостью показывал издание, где без купюр был напечатан «Лука Мудищев» Баркова. Кажется, я не оценил его трудов и, наверное, зря, ведь на презентации сборника произошёл скандал, и Толе дали в глаз – он потом долго ходил с фингалом. Как ни странно, но у него появилась собака. Кажется, подарили, а может, уговорили прийти к нему. Не зря писал стихи, о том, что нет собаки, а так хочется. Появилась, жить стало уютней.

…искать табак, бродить по коридору,
пытать собаку, где он может быть,
четвёртого числа задёрнуть штору
и, может быть, к двадцатому открыть;
унизить спирт водою кипячёной
и, заплутав, в подсчётах кораблей,
воспомнить друга, пьющего по-чёрной,
а пишущего – прочих посветлей;
сыскать табак, по самую уздечку
забить им чашу – трубкой задымить;
сложить кольцо, завить его колечком,
помешкать и верёвочкой завить…

Однажды Анатолий Иванович, обуреваемый желанием творить, сказал мне, чтобы я не приходил к нему, когда заблагорассудится, а только по субботам в определённое время. Основным местом моего обитания была деревня Малое Голоустное, в городе я бывал только по большим надобностям и подгадать специально поездку для встречи с поэтом, мне было трудно.
Наше общение прекратилось на несколько лет, однако за творчеством Толи я следил. Покупал вновь вышедшие сборники стихов, листал периодику, где он печатался. Видно было, что развернулся он не на шутку. Бросил употреблять спиртные напитки, всё время проводил в делах. Организовывал приезд известных поэтов на фестиваль «Поэзия на Байкале».
При редких встречах я особенно уже не был с ним откровенен. Он почувствовал холод с моей стороны и однажды на улице Ленина в центре города, где мы неожиданно повстречались, попросил рассказать, как я живу. Странно это было, но я поведал ему о рождении дочери Снежаны. Дело в том, что моя жена Галя была сторонником семейства Никитиных, проповедующих рождение и воспитание детей в природных условиях. Все дети у Никитиных появлялись в их деревенском доме, их с малолетства приучали закаляться – обливаться холодной водой, бегать босиком по снегу, зимой носить лёгкую одежду.
Так случилось, что роды у Гали начались за месяц до срока в нашем посёлке, где не было роддома. Надо было вызывать скорую помощь из города, а потом, скорее всего, что уже неоднократно случалось с местными женщинами, рожать в машине, трясущейся на грунтовой дороге. Она пошла никитинским путём, заперлась в своей «берлоге», уложила двухлетнюю дочь спать и родила себе очередную малышку. А произведя на свет дочь, тут же окунула её в ведро с ледяной водой – «для включения всех защитных механизмов».
Когда я приехал в деревню, получив тревожную телеграмму: «Приезжай, ждём втроём», то увидел маленькое существо, покрытое гнойничками, так как процесс появления на свет проходил в антисанитарных условиях. Нашёл в сенях травяную настойку на спирте, которую я изготовил неизвестно для чего и лежавшую без дела года два, и решился протереть маленькое тельце этим снадобьем. 
Такого лечебного эффекта я не видел никогда, и вряд ли увижу, – я проводил смоченным ватным тампоном по коже новорождённой дочери, и прыщи исчезали на глазах. За десять минут, которые были потрачены на то, чтобы протереть всего маленького человека, я добился полного исчезновения кожной инфекции. Маленькая не плакала, её не жгло, потому что спирт потерял свою силу, полностью экстрагировав в себя целебные вещества из десятков видов трав, использованных для приготовления снадобья.
Жаль только, что я не помнил, что за растения были в настое. Такое лекарство могло бы дорого стоить. Рассказал я эту историю Кобенкову, а на следующий день он написал об этом статью, которую напечатала газета «Восточно-Сибирская правда». Разумеется, я нанёс ему визит вежливости, поблагодарил за трогательный текст, и таким образом наладил отношения.

Торопясь на рюмочку к бабе Маше,
Мы в сугробах тонем и с гор летим,
и – кого увидим – руками машем
и целуем в щёки кого хотим.

Мы свернули к Пестерёвскому базару,
чтобы Каспару выискать «Беломор»,
мы зашли на рюмочку к Балтазару,
и разлил по рюмочкам Мельхиор.

И решил Каспар, что он выпьет с локтя
и привстал, и стал над столом в наклон,
потому что пили мы за того, кто
бабой Машею в юности был рождён.

Я зачем-то вышел в сени
покурить, а там меня ждут-пождут
Рождество, Распятие, Воскресенье
и, меня не видя, они ревут…

Он был хорошим поэтом, и общаться с ним было интересно. И всё же, когда я вспоминаю Толика, во мне просыпается его самое непритязательное стихотворение про неизвестного провинциального художника. Полного текста я не помню, но пару строф могу привести.

Вы знаете, что в нашем городке
живёт художник, маленький и лысый.
Он рисовать учился у Матиса,
а думать он учился у Марке.
О нём ещё и слышать не хотят,
а он уже всё сделал в этом мире,
и ставит подпись: рисовал сентябрь,
и ставит дату – семьдесят четыре.

Позже, Кобенков переехал в Москву и умер там в 2006 году в возрасте пятидесяти девяти лет от инфаркта миокарда. Всё думаю; какое наследие оставил он в моей душе? И, кажется, определился. Его бессмертная реплика – «Профессор, наливайте!» всегда со мной. И мечта крикнуть настоящему профессору эту фразу вела меня по жизни. Были у меня в собутыльниках артисты, даже заслуженные и народные, поэты, инженеры и военные, кандидаты наук и доценты, крупные руководители и даже один священник, а профессора не было. Подумал как-то, что вот так проживёшь всю жизнь и не произнесёшь заветной фразы.

Однако случилось: мой преподаватель из Ленинградского театрального института, который я окончил тысячу лет назад, Юрий Андреевич Васильев стал профессором и однажды приехал в Иркутск – принимать государственные экзамены у выпускников местного театрального училища, моих учеников. В первый же вечер он пригласил меня в гостиницу вспомнить былое и выпить вина. Тогда-то мне и удалось исполнить мечту и произнести сакраментальную фразу: «Профессор, наливайте!» – что он с удовольствием и сделал.