Сорж Шаландон Обещание роман с французского

ВНИМАНИЕ:
ПЕЧАТАТЬ БУДУ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ.

СОРЖ ШАЛАНДОН

ОБЕЩАНИЕ

Переводчик Послыхалина Светлана Александровна
Литературная обработка, примечания и перевод стиха-эпиграфа - Трунова Лина

роман

ПРЕМИЯ МЕДИЧИ

Перевод книги посвящается моим детям и их верным спутникам жизни

ОБ АВТОРЕ (С ОБЛОЖКИ)

     Сорж Шаландон, 54 года* - журналист в «Либерасьон» с 1975 года. Он освещал такие события, как война в Ливане, Чад, Сомали, Афганистан или война в Гольфе. Его репортажи о Северной Ирландии и о процессе Клауса Барби принесли ему премию Альберта Лондра в 1988 году. После «Маленького Бонзи» (из-во Грассе, 2005г.), «Обещание» - его второй роман.

     * Прим. пер.: Роман «Обещание» (из-во Грассе и Фаскель) вышел в свет в 2006году, когда его автору было 54 года.

ПОЧЕМУ МНЕ ЗАХОТЕЛОСЬ ПЕРЕВЕСТИ ЭТОТ РОМАН (ОТ ПЕРЕВОДЧИКА)

     Существовало две причины.

     Во-первых, тематика романа была созвучна тому состоянию, в котором я находилась в период работы над переводом, чувствуя приближающийся с каждым днём уход из жизни моей любимой мамы.
    
     Но с другой стороны, меня поразила сама форма построения романа и язык изложения  содержания, который, на мой взгляд, был слишком упрощённым. Но к моему удивлению, эти  постоянные повторы простых предложений, это слишком упрощённое изложение событий неожиданно вызвали во мне самые глубокие переживания.
    
     Прочитав более половины книги, не испытывая особых затруднений с точки зрения самого французского языка, я, однако, никак не могла вникнуть в суть прочитанного, почувствовать логическую связь отдельных глав. В голове вертелось лишь одно слово «белиберда». Я, может быть, бросила бы чтение, но мною двигало простое любопытство: книга, получившая Премию Медичи! За что? Как? Почему? И это любопытство заставляло меня читать дальше и дальше. Именно оно дало мне возможность испытать огромную эмоциональную силу произведения, которая усиливалась именно фотографической простотой изложения.

     Также меня поразило то, что наш современник, сравнительно молодой писатель, обладает таким удивительным даром, как умение простыми на первый взгляд приёмами вызывать глубокие эмоциональные чувства, которые словами иногда даже трудно выразить.

P.S.: Конечно, я старалась по мере своих возможностей сохранить стиль изложения романа, но к месту здесь будет вспомнить афоризм Генриха Гейне: «Перевод похож на женщину: верный – не красив, красивый – не верен».
               
Мама. 3 марта 2010 г.

АННОТАЦИЯ

      Мы в Майенне, дом на окраине посёлка. Кругом тишина, ставни закрыты и дверь заперта.
     Однако днём и ночью семеро друзей переступают порог этого дома. Один за другим, каждый в свою очередь и каждый со своим заданием. Так выполняется клятва семи живых душ, данная двум, уходящим в иной мир печальным душам. Слово дано, чтобы отодвинуть скорбь.
Вот история одной тайны и одного братства.

Основные герои романа.

Эжен Прадон
Мари Прадон – его жена
Этьен Прадон – их старший сын
Люсьен Прадон, по прозвищу Боцман – их младший сын
Фоветта – жена Этьена
Друзья Этьена и Фоветты:
Лео Мотье
Анжела Мотье – его жена
Бертевен, по прозвищу Андуй
Клара – его жена
Лепутр - по прозвищу Парадиз
Мадлен
Мартен Гиттар, по прозвищу Иван
Бланштер – преподаватель

                Пусть я ушел на сторону иную,
                Душе моей при вас, вне гроба быть.
                Я знаю истину прозрачную, простую:
                Преобразует небо в горький час,
                И шлёт в моем лице хранителя для вас,
                Чтоб боль потерь навеки утолить.
                Всё то, что нежно я любил, вы окружите
                Заботою своей – пусть схлынет горе,
                Стихи, цветы и птицу берегите -
                Почувствую, увижу отовсюду
                И повсеместно с вами я пребуду
                В своей родной обители у моря.
                Ипполит Вьоло

ВИЗИТ ЛЕО К ЭТЬЕНУ И ФОВЕТТЕ

      - К нам идут, - шепчет Этьен Прадон.
     Фоветта не отвечает. Сидя за столом с маками она заполняет свои клетки: буквы - от клетки к клетке, не замечая времени. Когда Фоветта за своим занятием, она не слышит ничего в доме: ни шагов мужа в коридоре, ни маленьких швейцарских стенных часов, ни их молчания, никакого шума извне. Этьен идет к гардеробу. Он говорит, что ночник на чердаке недавно погас, что нужно заменить лампочку, что он должен вставить новую, взяв ее из коробки с электроприборами. Он говорит просто так, очень громко, для себя одного, как по обыкновению. Потом он останавливается у двери и поворачивается к жене со словами:
     - К нам идут.
     Фоветта Прадон поднимает глаза. Она внимательно разглядывает своего состарившегося мужа. У него натруженный лоб, глубокие морщины, тяжелые веки и беспокойный рот. Она снимает очки, позволяя им  повиснуть на шнурке. Она наклоняет голову.
     Теперь и она слышит, что к ним идут. Шаркающий шаг ног по гравию. Лео Мотье. Он счищает грязь с подошв о сырые ступеньки. Он перед дверью. Он кашляет. Он тянет за шнурок, который приводит в действие входной колокольчик. Звонок как бы украдкой, исполненный почтения, вежливый звонок.
     Этьен закрывает глаза. Он прислонился к стене. На крыльце Кэр Эль знакомые башмаки трижды переминаются. Сейчас Лео должен отступить назад, чтобы осмотреть фасад, закрытые ставни, вход в сад, сарай и его разбитое окно. Он должен стоять подбоченившись с фуражкой набекрень, с потухшей сигаретой в уголке рта.
     - Он сейчас постучит, - шепчет Этьен.
     Лео стучит два раза в дверь костяшкой согнутого пальца. Он немного ждет.
     Фоветта вновь надевает очки и принимается за своё занятие. «Укрытие для собаки» требует определения. Девять букв. Она крутит карандаш между пальцами, пачкает поля маленькими пробными словами, помечает точкой клетки одну за другой, оставляет в качестве отпечатка карандашную пометку в виде нерешительной запятой.   Она нашла определение «опасность»  для словосочетания «большая угроза», синоним «лучезарные» - для слова «сияющие». Но не могла подобрать нужное слово к понятию «укрытие для собаки».
     За дверью Лео все еще кашляет. Он  уходит. Его подбитые железками каблуки -  на ступеньках, на гравии, у калитки, которая снова закрывается, скрипит и затем хлопает. Слышно, как он поднимает с земли свой велосипед. Он садится на седло, один раз нажимает на звонок, трижды скрепит педалью и уезжает.
     - Это был Лео, - говорит Этьен.
     Он так и стоит, прислонившись к стене на другом конце коридора в темном закутке. Он внимательно смотрит на  жену. Его сердце сжимается. Этим вечером он находит ее более бледной, а ее волосы еще более поредевшими.  Разгар лета, а ее кожа как в ноябре. Фоветта, ее занятие, ее морщинистые руки, покрытые коричневыми пятнышками, клеёнка с маками. Она поводит взглядом от цветка к цветку до самого края стола.
     Её муж входит в гостиную, идёт к буфету и берёт Книгу Посещений. Он смотрит на маленькие швейцарские стенные часы.
     - Шесть часов шесть минут,- говорит он.
     Он тащит свой стул по терракотовым половым плиткам, кладёт синюю тетрадь на стол, открывает её, достаёт ручку из своего жилета и надевает очки.
     -Вторник, 4августа, 18 час.06 мин.,- пишет Этьен.- Лео Мотье позвонил в колокольчик два раза и два раза постучал в дверь».
     - Ты нашёл лампочку для ночника?- спрашивает Фоветта.
     Этьен отрицательно качает головой.
     Фоветта  встаёт, идёт к гардеробу, берёт с полки картонную коробку и ставит её на круглый столик на одной ножке, стоящий у входа. Она ищет лампочку среди старых проводов и   цоколей с коричневой окантовкой. Она поднимает голову. Она нашла витую овальную свечеобразную  ввинчивающуюся лампочку. Она кладёт её на стол перед мужем и возвращается к своему стулу.
     - Вот твоя лампочка, - говорит она.
     Этьен наблюдает за Фоветтой. Она покусывает карандаш, постукивает им по клетке. «Укрытие для собаки»? У неё измождённый вид. Её складка на щеке, которую она называет ямочкой. Её усталая миролюбивая улыбка.

*

     Улыбка Фоветты. Улыбка, которую она отважилась ему послать во время причастия в Вальсюре, после крёстного хода по случаю католического праздника Тела господня, в вечер их первой встречи. Майская улыбка, выскользнувшая позади взглядов взрослых, из-за их спин, из-за их голосов, возбуждённых вином. Улыбка детская, сияющая, улыбка вскользь, улыбка неоконченная, набросок улыбки, улыбка девчонки, посланная мальчишке в сутолоке веселья. Затем они затерялись и снова встретились. Через пять месяцев. Это произошло в воскресенье. Прошёл год с тех пор, как семья Прадон обосновалась в посёлке после смерти отца. Этьен и Фоветта встретились на распродаже одежды в Амбрие. Фоветта была со своей мамой. Этьен гулял с Люсьеном - своим маленьким братом.
     - Как поживает твоя бедная мама?- спросила у него мадам Лёфевр, тяжело вздыхая.
     - Не очень хорошо,- ответил Этьен.
     - Она знает, что может заходить к нам в гости, когда захочет?
     - Она это знает, спасибо.
     Мать повернулась к своей дочери.
     - А тебе бы следовало составить компанию Этьену вместо того, чтобы повсюду следовать за мной, как щенок.
     Фоветта улыбнулась. Её ямочка на щеке, её глаза, её рыжие волосы, ниспадающие дождём. Чтобы насмешить мать, Фоветта состроила губами уточку, соединив их в виде закруглённого клюва. А затем мадам Лёфевр продолжила свой путь просто так, повернувшись спиной к своей дочери, к Этьену, к маленькому Люсьену, поднимаясь большими шагами по центральной аллее, покачивая своей пустой хозяйственной матерчатой сумкой, держа её на кончиках пальцев. Фоветте Лёфевр было пятнадцать лет. Этьену Прадону – семнадцать, а Люсьену – ровно четыре. Дочь вдовы, сын погибшего моряка. Светило солнце. Они остались на этом осеннем тротуаре. Она взяла за руку Люсьена. Не думая о том, что, так как он маленький, было легче продвигаться вперёд. Люсьен держал его за правую руку, Фоветта – за левую.  Так они шли вдоль столов, ящиков, картонных коробок, потрёпанных тканей.  Они шли, не разговаривая, не глядя ни на что, и тем более, ничего не замечая. Она – со своей улыбкой, он – со своим сердцем, оба – для жизни, с Люсьеном, который их соединял.

*

     «Укрытие»? «Собака»? Фоветта ищет нужное слово, как бы от «нечего делать», а её сердце занято другим. Этьен закрывает тетрадь записи посещений, засовывает её под красный альбом для марок за подсвечник в виде сидящей кошки. Затем он возвращается к столу и рассеянно постукивает лампочкой по клеёнке.
     - Помоги мне, - говорит Фоветта. Она поворачивает свою газету, расстилает её вдоль маков. «Укрытие для собаки»?
     Он смотрит на определение, раскрывает свою ручку и «клюёт» по клеткам. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять. Каждая пустая клетка помечена. Серым цветом – Фоветтой, синим – её мужем. Какое-то мгновение он безрезультатно ищет ответ. Он вздыхает, затем отказывается.
     - Я сейчас заменю лампу, - говорит он.
     Фоветта слышит, как он идёт по коридору, затем, как он поднимается по ступенькам. Она слышит его шаги над головой, как он проходит мимо их спальни, как он идёт вдоль коридора, как он поднимается по деревянной лестнице, ведущей на чердак. С опущенными глазами она слушает замирание шагов своего состарившегося мужа.
     Маленькие швейцарские стенные часы «звякают» полчаса. Это не бой часов, не звонок колокольчика, не то, что напоминает музыку времени. Когда они «звякают», то производят звук сжимающейся пружины. Фоветта вновь берёт газетный лист, расправляет край, который был у неё под локтём.
     «Укрытие для собаки»?
     На чердаке Этьен вывинчивает лампочку из ночника, затем встряхивает её у своего уха. Когда отец смастерил ночник, он работал на керосине. Позднее, после смерти родителей, Этьен электрифицировал морской фонарь.

     Это спустя три года после их свадьбы, как  Этьен и Фоветта купили Кэр Эль. Этьен долго искал дом, ориентированный на запад, с чердаком и окном в нём, через которое без всяких препятствий был бы виден горизонт. Окно, которое можно было бы видеть издали.
     - Окно, которое можно было бы различить с неба,- говорил он.
     Кэр Эль назывался Ля Фукодьер по названию ручья, который поворачивает к северу вблизи Сен-Лу-дю-Га. Красивый дом как раз на самом краю посёлка, с большой гостиной, старинным камином, со спальней на верхнем этаже, с альковом, с сараем, прислонившимся к массивной каменной ограде, с садиком, выходящим к дороге и с чердаком. Чердак с круглым слуховым окном, глубоким как портик надводного борта, который был нужен, чтобы установить там  ночник его отца. В первый раз, когда они посетили дом, Этьен прежде всего поднялся именно на чердак. Фоветта осталась сидеть на стуле посреди  гостиной. Она смотрела вокруг. Она осматривала комод, буфет, стол, клеёнку красную от маков, подсвечник в форме сидящей кошки, книжный шкаф. Что же касается Этьена, то он, не говоря ни слова, направился на чердак. Он прислонил лоб к окну, он осмотрел  небо до самой крайней точки на западе, до леса и за ним,  так далеко, как только мог охватить его взгляд. Он почувствовал, как у него выступают слёзы. Он ударил кулаком по камню стены, затем спустился, говоря, что да, они берут этот дом.
     - Как спальня? – спросила Фоветта.
     - Какая спальня? – спросил Этьен.
     Фоветта рассмеялась.
     В одну из суббот они переехали. В тот же вечер Этьен переименовал дом. Ля Фукодьер стал называться Кэр Эль – название, связанное с воспоминаниями детства.  А потом они поднялись на чердак установить ночник перед слуховым окном и зажечь его вновь впервые после 20 сентября 1930 года, когда мать Этьена его загасила, оплакивая  мужа. Фоветта ничего не говорила. Она осталась стоять, скрестив руки, там, у открытой двери. Она смотрела, как Этьен ставит лампу к оконному стеклу, как затем приводит в движение позолоченный выключатель, как он делает это  с таким волнением, которое казалось сильнее, чем если бы он возрождал триумфальный огонь.

БОЦМАН (1), ЕГО КАФЕ И ТЕ, КТО СВЯЗАН С ОБЕЩАНИЕМ

     На перекрёстке Буа-Юше Лео Мотье вытягивает руку направо, останавливает свой велосипед и ставит ногу на землю.
     - Ты даже боишься своей тени! Ты хорошо видишь, что нет никого ни впереди, ни позади, тогда двигай вперёд!- говорила ему жена.
     - Однажды ты попадёшь в аварию,- повторял Лео, глядя, как она крутит педали, проезжая зигзагами посреди улицы.
     - По крайней мере, я не умру от скуки!- смеялась она, оборачиваясь.
     Анжела Мотье выехала второго февраля прошлого года, утром, сбита грузовиком со стройки  на отрезке  трассы государственного значения между Шантрине и Ля Вокурб. Она ехала в тумане по середине дороги. Внезапно она сделала разворот на 180 градусов, не обращая внимания на приближающийся грузовик. Шофёр не смог ничего... Он задел Анжелу бортом. Она скатилась под бампер, повалившись на бок, сидя на седле со вцепившимися в руль руками. Её протащило несколько метров, платье зацеплено решёткой радиатора и оторвана нога. Так она и была похоронена… вдвоём: тело и нога.
     На перекрёстке Буа-Юше Лео всегда ставит ногу на землю. Он делает это здесь, а также и там, впрочем, везде, где только перекрещиваются две улицы, где только дорога становится более узкой, где только появляется машина, где только слышится автомобильный сигнал. Часто он даже ведёт свой велосипед «вручную» или едет по тротуару. Он говорит, что ему это нравится: вести  свой транспорт, ощущать тяжесть рамы, слышать усталые колёса, ходить так, как выгуливают своего домашнего животного.
     - Стоит иметь велосипед, чтобы семенить рядом!- высмеивала его Анжела.
     А Лео по-детски высовывал язык.

     Именно со смертью жены Лео понял, почему он боялся дороги. Почему с детства он ходил рядом с велосипедом, почему он никогда не передавал свои водительские права, почему он прижимался к стене, когда рядом с ним гудел мотор. Он боялся, потому что его жена должна будет умереть. Она этого не знала. Он этого не знал.  Никто этого не знал. Но  в шестилетнем возрасте, когда ему подарили первый велосипед, когда он  увидел этот совсем красный, совсем новый, совсем высокий  велосипед, прислонённый к стене серого дома, он испугался и заплакал. Он заплакал, не зная почему.

     Улица Мулен пустынна, никто не идёт от перекрёстка Буа-Юше. Лео ждёт ещё немного. Он всматривается в сырую землю. Дождь прекратился. Становится почти тепло. Его одолевает жажда. Он бросает окурок, прилипший к губе, и садится на седло. Он кашляет. Он сворачивает на склон Ландри и пускает велосипед катиться потихоньку, без педалей, без скрежета тормозов к кафе боцмана.
     Боцман – это Люсьен Прадон, младший брат, который шел, держась за руки между Этьеном и Фоветтой  на распродаже одежды в Амбрие. Пятнадцать лет назад Люсьен выкупил кафе в нижней части посёлка. Узкое и длинное помещение, в котором надо было прорубить широкое окно. Люсьен сохранил деревянную обивку бара, перекладины на потолке, а также медную окаёмку, которая опоясывала зал на уровне человеческого роста. Бар назывался «У Клодиуса», но никто никогда не знал, почему. Люсьен Прадон соскоблил название на застеклённой двери, перекрасил фасад в бежевый цвет, снял штору с витрины и заменил название  «У Клодиуса» на «Кафе боцмана». Никто никогда не ходил в кафе «У Клодиуса». Место было унылое и мрачное, сырое, как сточный жёлоб. Хозяйку звали Жозетта. Она наполняла стаканы считанными каплями и дважды проверяла содержимое зелёного блюдца. Как только ей протягивали банкноту, она сразу же проверяла её подлинность по хрусту около уха.  Ни здравствуйте, ни до свидания, ни спасибо. Никогда никакой улыбки. Седые волосы в беспорядке, два глаза лесной мыши, губ нет, серый фартук без рукавов, надетый поверх платья, и старые туфли со стоптанными задниками, которые шуршали по паркету. Поговаривали, что во время войны она кутила (гуляла, развлекалась) с серо - зелёными (2). После Освобождения(3)она вывесила в своём окне французский флаг, и посёлок больше ни о чём не говорил.

     Молодёжь не посещала кафе «У Клодиуса». Она предпочитала «Л’Эсперанс» - кафе в верхней части посёлка. Там для посетителей был настольный футбол, автоматический проигрыватель и сигареты. Со временем в «Л’Эсперанс» установили телевизор в углу у стены. Утром по воскресеньям старики могли даже поиграть там в парижский тотализатор. «У Клодиуса» вскоре не осталось ничего больше, кроме   Жозетты, её кошки, одной старой посетительницы, имя которой никто не знал, стенных часов и печки, которая топилась углём. Однажды апрельским утром Жозетта не открыла своё кафе. Записка в чёрном обрамлении была приклеена на витрине, траурная лента – над дверью. Она умерла одним или двумя днями ранее около своей кровати. Ушедшая из жизни просто так, не оплакиваемая никем.
     Сначала Люсьен Прадон проветрил помещение. Он открыл окна второго этажа, повязав тряпкой нижнюю часть лица. Помещение пахло кошкой, мочой и тишиной. Потом он всё перекрасил в белый цвет. Он натёр воском стойку, перекладины, в глубине он прибил вешалку и приколол рекламные плакаты с видами Бретани. Над баром он подвесил большое зеркало, купленное в Баньоль-де-л’Орн, где торговали подержанными вещами. Гипсовый бюст античного атлета и уменьшенную модель Груа – судна для ловли тунца с красными парусами и откидными шестами он поставил на полку с ликёрами.
     В день открытия встретились все те из детства. А также ещё  другие, которые пришли из любопытства. Вино было бесплатно. Были бутерброды, нарезанные куски пирога, подсоленные земляные орехи.
     - Телевизора не будет, - сказал Люсьен. – Это мешает беседе.
Тем более никакой музыки. Длинный бар, восемь круглых столов, деревянные стулья и свёрнутые коврики для игры в карты за аппаратом для приготовления кофе. Это было 15 лет назад. Любопытные не остались. Те из детства и несколько соседей приходят сюда каждый день как к себе домой.

     - Ты видел чёрта? – спрашивает боско.
     Лео с кепкой набекрень продвигается к стойке.
     - Что у меня не так?
     - Спроси у зеркала.
     Лео смотрит в большое зеркало над плечом хозяина кафе.
     После проделанного пути у него впалые щёки. Ворот рубашки открыт. Одна пола куртки задрана. У него чёрные круги под глазами и серая кожа.
     - Ты мне ставишь обещанный бокал, Боцман?
     Он уже подан. Вино, утоляющее жажду, достаточно прохладное, достаточно светлое, бокал достаточно полный, так, что жидкость вздувается над ним.
     - До планшира(4), - говорит боцман, пододвигая сосуд.

     Лео смачивает губы. Ещё раз он вопросительно смотрит на своё отражение. Он делает это украдкой, просто так, из-за строя бутылок. Он рассматривает свою голову – голову Лео. Лицо совсем осунувшееся, совсем печальное, совсем одинокое, худое, как и его руки, Он смотрит на беспорядок своих седых волос, на свои кустистые брови и почти сомкнутые глаза. Он наблюдает за собой: голова откинута назад, губы едва касаются бокала. Он пьёт так, как будто торопится среди ночи, когда ведёт свой велосипед по тротуару и прячется в темноте при приближении фар.   Он пьёт, не испытывая жажды, без радости, без ничего. Он ставит свой бокал. Он смотрит на шумящие столы. Он смотрит в зеркало – разыгрывается колода карт. Он смотрит на рябое лицо Бертевена, которого все зовут Андуй (5). Он смотрит на сгорбленную спину Парадиза, готового забрать свой жилет с вешалки, зазвенеть своими ключами и выйти, возмущаясь мошенничеством. Он смотрит также на Мартена Гиттара, который   заставляет называть себя Иваном, потому что у него революционные взгляды.
     - Ты возвращаешься из Кэр Эля?- спрашивает боцман.
     - Да, я там побывал, - отвечает Лео, глядя на свой пустой бокал.
     - И?
     - И ничего. Я открыл калитку, позвонил в колокольчик и постучал в дверь несколько раз.
     - Ты ключ не взял?
     - Нет.
     - Ты бы мог пройтись вокруг погреба.
     - Мог бы.
     Лео отвечает на вопросы боцмана просто так, машинально, глядя на бутылки, а также немного на причуды Андуйя, немного на кепку Парадиза, немного на Ивана, который читает «Ле Курьер», сопровождая шуршание каждой страницей рабочим гневом.
     - Когда ты говоришь, что позвонил в колокольчик, ты хочешь сказать о чём?
     Лео смотрит на хозяина.
     - Что я потянул сверху за шнурок.
     - Задумываясь над тем, что ты делаешь?
     - Подожди, у меня это начинает входить в привычку.
     - Ответь на мой вопрос.
     - Это в чём состоит твой вопрос?
     - Ты потянул за колокольчик чистосердечно или просто для того, чтобы прийти мне сказать, что ты это сделал?
     - Я потянул за колокольчик, как если бы они пошли мне открывать.
     - Тогда это хорошо, - говорит боцман.
     Лео протягивает свой бокал. Он держит его за ножку. Он испытывает жажду. Пот струится градом по его спине. Велосипед, утренняя пора, дождь – всё это прошедшее время в едком поту.
     Боцман наливает. Он смотрит, как Лео смотрит на вино. Он ставит бутылку за стойку, затем берёт тряпку и приподымает откидную перекладину, открывающую выход в зал. Он идёт к игрокам в карты, вытирает свободный стол, стул. Он роется в своём фартуке, ставит пустую пепельницу на стол и смотрит на Бертевена, который бьёт вальтом.
     -Мне сказали, что на прошлой неделе ты слышал шум в Кэр Эле?
     - Шум, да, - говорит Бертевен, поднимая глаза.
     - Что за шум?
     - Я не знаю. Шум внутри.
     Лео покидает стойку, держа бокал в руке. Он выдвигает стул и садится за стол.
     - Шум чего? Шагов? Голосов? Как будто там кто-то бродит? - спрашивает боцман.
     - Нет, шум, как будто там ветер.
     - Ветер?
     - Или опавшие листья, шёпот, что-то вроде этого.
     - Ты зашёл?
     - Ну да, чтобы посмотреть.
     - И?
     - И ничего.
     - Ты поднялся на второй этаж?
     - Нет.
     - Был на чердаке? В погребе?
     - Нет, я остановился прямо в гостиной.
     - И там  не было никакого беспорядка?
     - Нет.
     - Всё было на своём месте?
     - Думаю - да. Я не стал задерживаться.
     Боцман кладёт руки на зелёное сукно. Его рукава завёрнуты. Его предплечья широки, как бёдра быка. Он наклоняется. Ключ от Кэр Эля болтается на его шейной цепочке. Он смотрит на Бертевена и остальных игроков. У него сжатые губы, широкие и массивные плечи, почти закрытые глаза. Шрам портит его щеку, он глубоко рассекает её от угла рта до правого уха. Когда Люсьен Прадон разговаривает, то он говорит в полголоса. Никогда лишнего слова. Он пускает в ход свои взгляды и жесты. Он слушает и молчит. Когда он выступает в роли боцмана, когда он в гневе или нервничает, или устал, или просто на исходе дня, у него каменный лоб, взгляд буйвола, руки белые и голос, который гремит. Он говорит, чётко произнося каждое слово, как обычно говорят с ребёнком, неспособным сосредоточить своё внимание.
     - И значит, это всё.
     - Это всё.
     - Когда это было?
     - В среду, в мой день посещения.
     - Ты записываешь это?
     - По-моему, это не стоит делать, - отвечает Бертевен.
     - Это пока решаю я, - спокойно говорит боцман.
     Бертевен встаёт. Он подтягивает пояс, заправляет рубаху в брюки.
     - А я говорю, что это не стоит. Сейчас ты прав: ты видишь себя в роли Боцмана.
Бертевен смотрит на Парадиза, Лео, Ивана, он смотрит также на угасающий день.
     - Ладно, я пошёл, - говорит он.
     Он проходит через зал, хлопает дверью, стоит немного на тротуаре, поднимает воротник лёгкой куртки и сворачивает налево, волоча свой усталый вечерний шаг.
     - Ну и я тоже, - вздыхает Парадиз.
     Большими пальцами он поправляет на бёдрах брюки, щёлкает подтяжками, звякает ключами, раскрывает дверь и выходит на улицу к своему мопеду. За ним поднялся также Иван. Он хрипит своим застарелым кашлем и надевает свой матерчатый картуз.
     - И всё-таки, доброго вечера, - говори он.
     Боцман смотрит, как они уходят. Иван и Парадиз. Иван и его жиденькая бородка, его широкая шерстяная куртка, которую носят моряки. Иван и тянущийся за ним дым. Иван и его погружённый в размышления лоб. Иван и его всегда насмешливый взгляд, бросающий вызов каждому серому камню посёлка, как классовому врагу. Когда именно Иван открывает дверь, трезвон входных колокольчиков бара кажется охрипшим.  Они звонят мрачно и фальшиво. После него дверь не закрывается, она хлопает. На улице всегда есть лужа, которая подстерегает его обувь; гроза, которая его мочит; ребёнок, который его толкает; машина, которая его задевает. Иван называет себя невезучим. Иван живёт один в окружении заговоров.
     Боцман смотрит на Парадиза, который подталкивает свой мопед, чтобы его завести. Его охотничий картуз с отворотами на ушах, его синяя спецовка, его рабочие сапоги, его жилет с множеством карманов, его хромающая нога и десятки ключей, которые висят на пуговице для подтяжек.

*

     - К чему все эти железки? – спросил Иван Парадиза.
     Это было давно. Иван приехал из Аржантана. Он был бригадиром разнорабочих в      Национальном обществе железных дорог Франции. Его уволили из-за того, что он ввязался в драку во время забастовки. Он нашёл возможность получить работу наладчика на железнодорожном вокзале в Майенне. Он заходил выпить свой бокал за стойкой у боско. Он медленно набивал трубку простым табаком. Он не знал никого и ничего, ни фамилий, ни имён, ни истории Кэр Эля, ни легенды, связанной с ночником. Его тогда звался ещё не Иван, а Мартен Гитар - по фамилии отца и по имени, которое ему дала мать. Парадиз находился в другом конце бара перед своей кружкой пива, с раскрытым жилетом и с множеством ключей, которые при каждом шаге били по его бедру. Десятки ключей. Ключи с желобками, ключи с шифрами, выбитыми с давних времён. Ключи сверлённые, полые, пружинные, штифтовые. Современные ключи. Ключи с двойной бородкой, чемоданные ключи, ключи часовые, багажные, автомобильные, от шкафов. Ключи стальные, латунные, позолоченные, заржавелые складские ключи.
     Парадиз посмотрел на Ивана.
     - Какие железки?
     - Ну… ключи… там. Все эти ключи, - ответил Иван.
     - Это ключи от моего дома, - дерзко ответил Парадиз.
     Иван свистнул, взмахнув рукой.
     - Вы живёте в несгораемом сейфе?
     Парадиз допил свой бокал, не отвечая. Он запахнул куртку, закрыв ею ключи, надел свой охотничий картуз с отворотами и, прихрамывая, покинул бар.
     Боцман чистил аппарат для приготовления кофе. Он сделал так, что пар засвистел подобно тому, как поезда шлют сигнал приветствия.
     - Не очень разговорчивый, - сказал Иван.
     - Может быть, задетый за живое, - произнёс боцман.
     - Задетый за живое?
     Люсьен Прадон нагнулся. Он достал из-под стойки начатую бутылку, затем подтянул к себе бокал новичка и налил туда белого вина до краёв.
     - Говорят, что вы прибыли из Нормандии?
     - Из Аржантана.
     В зале они были одни, боцман и Иван.
     - Когда Парадиз обосновался здесь, ему негде было жить, - объясняет боцман. Он подрабатывал на фермах. Всё, чем он владел, это был старый мопед, перекупленный у сына одного крестьянина. Он вскользь намекал нам, что нашёл комнату в Амбрие. А однажды утром в начале зимы его обнаружили совсем заледеневшим в часовне Лизре.
Новичок слушал с бокалом в руке, с трубкой во рту.
     - Вы знаете эту часовню?
     Иван с сомнением покачал головой.
     - Вы её увидите, если пойдёте по направлению к Гран-мар. Это развалина без крыши, без двери, только стены и колючие кустарники. Люди останавливаются там, чтобы справить нужду, а мальчишки разводят там огонь.
     - И он был там?
     - Да. Он там жил. Он наложил картона, пластика и приходил туда спать.
     - У него была работа?
     - То тут, то там. Он помогал на фермах.
     Бокал новичка был пуст. Боцман поднял руку, взял его бокал и снова налил вина.
     - А потом?
     - Когда об этом узнали, решили найти ему крышу здесь, в этой местности.
     - Вы нашли?
     - Да, но не сразу. Сначала он поселился в Кэр Эле у моего брата Этьена, а потом ему нашли комнату прямо напротив кладбища.
     Боцман пьёт из своего бокала.
     - На следующий день Парадиз пришёл в бар с ключом от своей комнаты, просунутым в кольцо и прицепленным к пуговице от подтяжек. Он сжимал его всю ночь так крепко, будто имел в ладони голубую печать.(прим. Символ поддержки, памяти, солидарности с семьями жертв войн, террористических актов и локальных конфликтов). Он ходил так, чтобы ключ подскакивал. Перед тем, как войти сюда, он три раза прошёл перед витриной и только для того, чтобы увидеть своё отражение. Он был так горд, что захотел угостить пивом всех присутствующих за свой счёт. На следующий день Бертевен подарил ему ключ от своей старой Симки.
     - Зачем?
     - Просто так. Чтобы в его связке было два ключа. Парадиз был так доволен, что Мадлен дала ему ключ от позолоченного висячего замка. С ним у него стало три.  А потом однажды пришёл преподаватель с маленьким бронзовым ключиком. Он положил его здесь, на стойке, для него. Это был старинный ключ с двумя сфинксами, которые окружали кольцо.
     - И это имело продолжение?
     - Да, это так. Лео Мотье подарил ему ключ от противоугонного устройства для велосипеда, который принадлежал его жене, да и весь посёлок поучаствовал в этом деле. Даже жандармы Майенны вручили мне старый ключ от наручников, сказав, что это для Лепутра.
     - Его зовут Лепутр?
     - Да, точно - Лепутр. Он говорит, что у него не было имени, что мама звала его Пти труа(6), так как он был третьим ребёнком. Он рассказывает, что у него было восемь братьев, что его отец был разнорабочим на селе, что его семья была родом из селения Витре в Бретани, и что они жили скученно в каморке под чердачной лестницей. Когда фермер сдал ему в наём комнату на время небольшой работы,  Парадиз сказал, что это впервые у него было своё жильё.
     - А почему вы его зовёте Парадиз? – спросил новичок.
     - Мысль возникла просто так, из-за связки ключей Святого Петра, - ответил боцман, пожимая плечами.

*

     Парадиз сел на свой мопед. Иван свернул на улицу. Лео Мотье и Люсьен Прадон остаются одни.
     - Итак, что делать с шумом, который услышал Бертевен? Записываем, или не записываем? – спрашивает Лео.
     - Тебе-то ни к чему, ты ничего не увидел, ничего не услышал. Сегодня ты ничего не заметил?
     - Ничего.
     - Совсем ничего?
     - Ничего.
     - И даже света? В понедельник Парадиз мне сказал, что он увидел луч света сквозь ставни спальни: будто прогуливается бродячий фонарь.
     - Нет, ничего. Совсем ничего. Я потянул за колокольчик, постучал в дверь и это всё.
     Боцман тяжело поднимается, проходит за стойку и опускает откидную перекладину. Он берёт свой маршрутный журнал. Он открывает его, облокачивается, читает несколько строк, достаёт карандаш из своего фартука, собирается писать, колеблется, вытирает ободок бокала ребром руки, смотрит на Лео и протягивает ему журнал.
      - Бертевен прав насчёт шума, это не стоит записывать. Тебе надо только записать своё сегодняшнее посещение, - говорит боцман.
     Лео пишет левой рукой, склонив голову, сжимая по-птичьи пальцы, маленькими короткими фразами в журнале, открытом на стойке. Затем он протягивает его боцману, который, не читая, ставит его между счетами и телефонным справочником Майенны.
     - Последний?
     - Последний, - говорит Лео, смотря на улицу.
     Он не любит этот день, который не кончается, это ненастье, напоминающее осень. Он любит, чтобы всё было ясно: чтобы утро было утром, день – днём, а вечер – вечером. Он не любит эти ночи, которые не наступают, эти дни, которые агонизируют и которые просачиваются сквозь ставни, когда он ещё в кровати.
     Боцман поднимает стулья на столы. Он выключает свет, запирает дверь на засов, чтобы никто не мог войти. Он идёт в подсобку. Он возвращается с ведром и веником.
Лео не любит также этот момент сырости, когда половая тряпка делает лужу, этот пол, на котором нет никаких следов от их шагов.
     - Всего хорошего, Боцман, - говорит Лео.
     - Всего хорошего, - отвечает боцман, отпирая засов.

     Прежде чем взять свой велосипед, Лео смотрит на небо и глубже надвигает фуражку. Он думает, что дождя было ещё недостаточно.  Что он ещё пойдёт. Что ему надо поторопиться. Притом, что он не будет садиться на велосипед. Что он будет вести его по склону, протирая стену своим рукавом. Он думает, что сегодня вечером он не очень уверенно себя чувствует.
     - Однажды ты умрёшь, раздавленный тротуаром! – смеялась Анжела.
     Итак, Лео идёт, его велосипед рядом с ним. Он возвращается домой, там пусто. Как у Ивана, как у Парадиза, как у Бертевена, с которым жена не разговаривает уже пять лет. Он возвращается домой, потому что так надо. Проходя, он смотрит на себя в тусклые витрины.

О ТОМ, ПОЧЕМУ АНДУЙ, И О ПРОЗВИЩЕ ИВАН

     У Фоветты кривая усмешка. Она медленно снимает очки, вновь позволяя  им  повиснуть у неё на шнурке.
     - Ты слышала? – спрашивает Этьен.
     В проникшем на мгновение луче света ему показалось, что он снова видит красоту её волос. Она поднимает свои серые глаза, убирает за ухо прядь такого же серебра. Положив карандаш, она качает головой.
     - Ты думаешь, что он сейчас войдёт?
     - Должен бы, - отвечает Фоветта.
     Рассеянно смотрит она на требуемое определение: «отличительная черта болвана». Восемь букв. «Глупость». Она нашла ответ задолго до того, как Бертевен прошёл через калитку.
     - Это  как будто нарочно.
     - Ты о чём?
     - У меня определение, включающее слово «болван».
     Этьен идёт к окну. Он смотрит на тротуар через закрытые ставни. Бертевен один. Он остался на пороге с ключом в руке. Он не вошёл. Он уже выходит из сада. Он оставил калитку открытой. Он на улице. Он поднимает голову и наблюдает за окном спальни на втором этаже.
     - Ну так что же?
     - Он не знает сам, что делает.
     - Он в саду?
     - Нет, снаружи. Он возвращается к своей машине.
     Фоветта вновь надевает очки. Она рисует букву «Г» в первой клетке.
     Бертевен сел в машину. Он закрывает дверцу. Он смотрит на себя в смотровое зеркало, проводит рукой по лицу, изрытому оспинами.
     - Ты что-то забываешь, Анри, - шепчет Этьен.
     Как если бы он услышал, Бертевен выходит из машины и с осторожностью закрывает калитку.
     - Ну вот, - говорит Этьен, в то время как попыхивает  мотор. – Андуй нанёс нам свой маленький визит.
     - Он всегда сможет им рассказать, что он приходил, - улыбается Фоветта.
     Этьен идёт к комоду и берёт синюю тетрадь.
     Фоветта поднимает глаза.
     - Ты не будешь это записывать?
     Муж смотрит на неё, на подсвечник в виде сидящей кошки.
     - Почему бы не записать? Он всё же пришёл.
     - Пришёл?
     Этьен делает недовольную гримасу, немного колеблется, убирает на место тетрадь, а вместо неё кладёт на стол альбом с красной маркой.
     - Потому что иначе ничего не останется, как записывать каждый раз всякого, кто проходит по улице, - продолжает Фоветта, вставая.
     Её муж садится за стол, открывает альбом, берёт лупу, затем вытаскивает красную марку и подносит её к глазам. Он её внимательно рассматривает. Он держит её, зажав пинцетом, поворачивает в полумраке. Это - марка достоинством в 30сантимов, нарисованная Беккером и гравированная Досси, выпущенная 23 мая 1924 года в честь Олимпийских игр в Париже.    Фоветта возвращается на своё место. Она заканчивает вписывать слово «глупость». Своим красивым почерком, синим цветом, со старательным наклоном, характерными для неё элементами букв: с нажимом – очень яркие от чернил, волосные – прозрачны. Она всё время улыбается. Она думает о Бертевене – Андуе. Она представляет, как он сейчас толкает дверь кафе, входит к боцману, принимает внушительный вид человека, доведенного до изнеможения, довольно шумно возвращает в коробку из-под кофе ключ от Кэр Эля, отмечает галкой число на календаре и ждёт свой бокал, нетерпеливо постукивая пальцами по стойке.
     - Ты о чём думаешь, - спрашивает Этьен.
     Фоветта смотрит на него. Он приложил глаз к лупе и поднимает голову, чтобы лучше проследить за каждой бороздкой гравюры на марке.
     - Тебе это не надоело?
     - О чём ты думаешь? – переспрашивает муж.
     - О Бертевене и о твоём брате, - говорит Фоветта, снимая очки.
     - Ты полагаешь, он пойдёт через кафе? - спрашивает Этьен.
     - Ему же надо вернуть ключ на место.
     Этьен кладёт марку на стол. Он подпирает рукой щеку и долго на неё смотрит. Фоветта улыбается.
     - Ты думаешь, кто-нибудь станет заботиться о твоём клочке бумажки с зубчиками, когда нас не станет? – спрашивает Фоветта.
     - Это не клочок бумажки.
     Этьен смотрит на жену. Она сложила руки между ног, она надувает губы. Она строит из себя ребёнка. У него желание улыбнуться. Он не может. Он больше не улыбается, никогда. И более того, он уже с ноября вообще не смеялся.
     - Ладно, расскажи мне ещё о Милоне Кротонском, - говори она, приближаясь.
     - Ты смеёшься?
     - Вовсе нет.
     Этьен пожимает плечами, берёт пинцет. Приподнимает марку с клеёнки и располагает её на такой высоте, чтобы им обоим было хорошо видно.
     - В первый раз, когда я рассказывал детям о Милоне Кротонском, они смеялись.   Они его называли кротт (7)или кроттон (8). Тогда я стал говорить только Милон. В первый день я рассказал им только об истории Олимпийских игр, о силе Милона, о его победах над другими борцами. И тогда они перестали смеяться. Они слушали, они молча смотрели на меня, когда я передавал жестами священные бои.
     - Ты мне изобразишь жестами священный бой?
     - Вот видишь.
     - Ты о чём?
     - Ты смеёшься надо мной.
     Этьен кладёт марку.
     - Да нет же, я нахожу тебя очень трогательным и очень красивым.
     - Остановимся на этом.
     - Ну, пожалуйста!
     Он просовывает марку под прозрачную полоску.
     -  Давай продолжим! Пожалуйста! – умоляет жена.
     -  В другой раз, - тихо говорит Этьен, закрывая альбом.
     Он тяжело поднимается, идёт к комоду и убирает альбом на место между книгой посещений  и подсвечником в виде сидящей кошки.
     - Если бы в твоей коллекции было две марки, ты предпочёл бы какую? – спрашивает  Фоветта.
     - Это - коллекция, - говорит Этьен, поворачиваясь спиной.
     Он возвращается к закрытым ставням, смотрит на уходящий день.
     - Одна  марка – это не коллекция.
     - Это память.
     - Одна марка?
     - А ты? Со своими словами по клеточкам, которые ты заполняешь до бесконечности.
     Он возвращается и садится за стол. Он молчит. Она встаёт, тянет свой стул и тоже садится.  Они тут, друг против друга, с опущенными головами. Он разглаживает свою ладонь. Она обводит пальцем контур маковых листьев.
     - Нам не надо так разговаривали, - тихо говорит Фоветта. Этьен качает головой, не поднимая глаз.
     - Если мы остались, то это для того, чтобы всё было мирно и приятно.
     Мужчина смотрит на свою руку, на её неопределённую (трудноразличимую, неясную) кожу.
     - Скажи мне «да», - возобновляет разговор жена.
     - Да, - тихо говорит он.
     Она права. Он это знает. Они должны быть крепко привязаны друг к другу, поддерживать друг друга глазами, защищать друг друга, они никогда не должны расставаться сердцами.
     - Я очень хорошо изображал жестами священные бои, - снова говорит Этьен.
     Фоветта снова надевает очки. Она не может сдержать улыбку. «Романтичный» -  гласит определение. «Сентиментальный» – пишет Фоветта.
     Она рассматривает мужа. У него сухие губы. Он смотрит на жену. Она поднимает глаза. Они сидят просто так, без слов, в наступающей темноте.
     - Я люблю тебя, - говорит Этьен, протягивая к ней руку на столе.
     - Как и я, мой состарившийся муж, - улыбается Фоветта, протягивая к нему руку на столе.

*

     - Я вернул ключ, - кричит Бертевен, закрывая коробку. Боцман сидит в зале за столом с Иваном и Лео.
     - Обслужи себя сам, - бросает боцман, не оборачиваясь.
     Бертевен приподнимает деревянную перегородку и проходит за бар. Он наклоняется, достаёт обещанную бутылку и наливает себе бокал. Затем он садится на своё место и пьёт маленькими прерывающимися глотками.
     - Сообщить нечего? – спрашивает боцман, сидя за столом.
     - Нет, нечего, - отвечает Андуй.
     Боцман наблюдает за Иваном и Лео. Они крепко сжимают свои карты, их глаза опущены, их губы угрюмы (mornes-угрюмые, мрачные, хмурые, сумрачные). Они не разговаривают. Они открывают свои карты, как будто кладут уставшую руку.
     - Ни мальчишек в саду, ни разбитого оконного стекла?
     - Совсем ничего.
     Боцман поднимается. Он подходит к Бертевену. Он смотрит на него с вызывающим видом.
     - Ты в самом деле входил в дом?
     - Да.
     - Ты поднимался на второй этаж?
     - Да, я осмотрел всё.
     - Люстру в гостиной? Синий торшер? Настенный светильник в коридоре? Кухонный плафон? Ванную комнату?
     - Да, да, всё.
     - Ты проверил и ночник на чердаке?
     - Конечно.
     - Уходя, ты оставил его включённым?
     - Конечно, да.
     - Значит, всё работает? Свет везде?
     - Везде.
     Боцман берёт блокнот на пружинке, находящийся возле телефонного справочника, и протягивает его Бертевену, закрыв при этом ладонью его пустой бокал.
     - Сделай ты сам, напиши, у тебя почерк более понятный, чем мой, - говорит Бертевен.
     Боцман смотрит на него. Он открывает блокнот.
     - Это делается не для того, чтобы быть прочитанным, - говорит он, переворачивая страницы.
     - Нет, но я знаю также, что я делаю орфографические ошибки.
     Боцман улыбается. Он снова внимательно смотрит на Бертевена. Присущая ему манера: опущенная голова, нога, которая стучит об пол, как если бы она рыла землю.
     - Итак, значит, - возобновляет боцман, - я записываю, что ты зажигал свет в каждой комнате Кэр Эля.
     -Это так.
     Бертевен издаёт звук языком, будто он ищет кусочек, застрявший у него между зубов. Он двигает туда – сюда свой бокал в луже пролитого вина.
     - Итак, я записываю, что всё в порядке, - возобновляет Люсьен Прадон.
     Он делает пометку красным крестиком в календаре, затем открывает блокнот, выниает карандаш из кармана фартука и пишет:
     «Пятница, 7 августа, полдень. Бертевен посетил сад и дом…»
     Боцман поднимает голову.
     - Ты говорил мне, что заходил также на второй этаж?
     - Да.
     Он начинает писать, на мгновение останавливается, качает головой, затем обращает внимание на зал, на пустой бокал посетителя, на его изрытое оспой лицо, на его жаждущий выпить взгляд. Он пишет.
     «…Он говорит, что зажёг свет в коридоре, в спальне, в гостиной, в ванной комнате, включил ночник, все лампы Кэр Эля».
     - Вот, - говорит боцман. – Хочешь прочитать?
     Бертевен поднимает руку, качает головой, говорит, нет.
     Люсьен Прадон убирает на место блокнот, снова наполняет обещанный бокал. Затем тянет тряпку, висящую над его плечом, смотрит, как Бертевен пьёт  вино, испытывая немного угрызения совести, протирает от пыли полку над баром, вышитый матерчатый мешочек,  хранящий землю Груа, и бюст Милона Кротонского.
     - Как дела у Клары? – спрашивает боцман.
     - Нормально, - просто отвечает Бертевен.

*

     Именно сегодня прошло пять лет с того дня, как Клара Бертевен перестала разговаривать со своим мужем. Когда на улице её окликали «мадам Бертевен», его жена больше не оборачивалась.
     - Я – Солнье, как мой отец и мои братья, - отвечает всегда Клара Бертевен.
     За столом, в гостиной, лёжа ночами на самом краю их общей кровати, она даже и тогда не отвечает больше своему мужу. Ни - «да», ни - «нет».
     В течение нескольких недель окружающие делали вид, что ничего не замечают. Но потом однажды боско задал Бертевену вопрос.
     - В чём дело? С чего это началось?
     - Да я же немного сглупил, - ответил Бертевен.
     - Это как понимать - «немного сглупил»? – спросил боцман.
     - Я попытался обнять мать Клары.
     - Твою тёщу?
     - Мою тёщу.
     - Но когда?
     - На празднике урожая.
     Он рассказал об этом одним воскресным утром, как раз после мессы. Боцман сразу же закрыл своё кафе. За стойкой было полно народа. Там были Этьен и Фоветта. Там был Иван, который совсем недавно обосновался в посёлке. Там был Парадиз с его первыми двадцатью ключами. Там были Лео и Анжела Мотье. Там была Мадлен и ещё другие, сидевшие за столами, которые клялись, что заканчивают свои бокалы, потягивая при этом содержимое воробьиными глотками
     - Мать Клары? – переспросил боцман.
     - Её мать, - ответил Бертевен.
     - Развратник! 
     Это так выругался Парадиз.
     Одетта Ребур – полная, очень древняя дама, которая передвигается по улице с помощью двух палок, крича при этом проезжающим машинам о том, что им там нечего делать. Одетта Ребур – жена Солнье, мать Клары Бертевен, которая так сильно пахнет прогорклым, кислым и мочой, что дети, затыкая носы, называют её «мадам Фу».
     - Развратник! – сказал Парадиз.
     Бертевен опустил глаза. Он проводил пальцем по ободку своего бокала. Все ближе придвинулись друг к другу. Другие, в зале, разговаривали громко. Вокруг боцмана всё произносилось вполголоса.
     - Но как? Как это – попытался обнять?
     Бертевен толкнул свой пустой бокал по направлению к боцману. Он слишком много выпил. Он говорил, как будто жевал слова. Он смотрел на всех, закрыв один глаз, как бы желая покончить с этим навсегда.
     - Это произошло 7 августа на празднике молотьбы Святого Рюо (de Saint-Ruault).
     - Ты налегал на аперитив из белого вина и черносмородинного ликёра, - сказал боцман.
     - Никто не хотел его пить. Это было включено в обед, но все оставляли свои бокалы. Так как я выпил аперитив Клары и её братьев, приятели стали сплавлять мне свой аперитив.
     Лео покачал головой. Фоветта улыбнулась. Мадлен сказала, что она хорошо это помнит.
     Весь день тогда стояла жара. Жара с тысячами кузнечиков в траве. Огромный бело-зелёный полог был натянут на лугу при въезде в посёлок, и были поставлены длинные столы для банкета. Под тентом воздух стоял такой, что человек обливался потом. На мужчинах были рубашки в светлую клетку с короткими рукавами. Они постоянно вытирали лоб, снимая кепки. У женщин на руках хранились жилеты для вечерней прохлады. Люди пришли отовсюду: из Майенн, из Сен-Жоржа, из Амбриера. На открытом воздухе была инсценирована жатва в прежние времена. Косари молотили зерно цепами. Рабочие лошади тащили двуколки. Старые тракторы выплёвывали свою синюю копоть. Для фотографии Парадиз сел в Першерон 25СV выпуска 1948 года. Это была огромная зелёная машина с круглыми жёлтыми фарами, напоминающими глаза лягушки. День постепенно переходил в вечер. Группа пожилых певцов упивалась прошлым. На открытом воздухе парни поджаривали на ужин колбасу из субпродуктов и сосиски с овощами. Несколько облаков плыло по небу. Медленно заходило солнце.  Фоветта поднесла свой бокал к глазам, чтобы смешать позолоту сидра с сиянием света. Всё дышало спокойствием.
     - Согласен, я тогда определённо немного перебрал, - рассказывал Бертевен, - но когда сосиска с овощами появилась в моей тарелке, я разорался, говоря, что в меню значилось: или сосиска, или колбаса из субпродуктов. Что так было написано в газете. Что я не люблю сосиски. Что я хочу свою несчастную колбасу из субпродуктов.
     - Я сидел напротив тебя, - напомнил ему Лео. – Ты уже пропустил, по крайней мере, тридцать бокалов аперитива и был под хмельком.
     - Я их пил до дна.
     - Ты кому-нибудь угрожал, нет?
     - Я сказал, что, если у меня не будет колбасы, я подожгу коммунальную столовую.
     - Это мы знаем, Бертевен, но как случилось, что ты обнял матушку Ребур? – прервал боцман.
     - Я не знаю,… Люди пели «колбасу для Бертевена!», Я размахивал своей тарелкой над столом, я опрокинул рукой все стаканы, это я помню лучше. Я очутился на улице. Было ещё тепло, и стояло ещё предвечерье. Не та глубокая ночь, когда бывает слишком темно. Тёща ждала, чтобы я её проводил. Она стояла на тротуаре со своими палками. Она мне говорила, что я слишком пьян, чтобы вести машину. Она не хотела, чтобы я ей помогал сесть в машину. Усаживаясь, она упала назад, ноги в разные стороны. От неё очень дурно пахло. Я закрыл дверцу и посмотрел на неё. Волосы у неё были зачёсаны вверх, была видна шея, руки; её оранжевое платье было приподнято на коленях, глаза были подведены синим, на губах была помада, на щеках – румяна. Она смотрела на меня, как будто боялась. Я не знаю, что произошло.
     - Ты её обнял? – спросил Иван.
     - Никто тебя не заставляет рассказывать, - сказал Этьен.
     Бертевен опустил голову. У него судорожно подёргивались руки, это нервный спазм сгиба рук в области локтя, чем он страдал обычно во время нервного напряжения.
     - Я бросился на неё, я бросился, как если бы я падал, впиваясь коленом в её живот. Я взял её голову в руки, я её удерживал очень крепко, и я лизал её. Я лизал её глаза, её щёки, её лоб, её пот, я всунул язык в её рот, я держал её за волосы. Я сунул руки под её платье, под её бюстгальтер, я трогал её ляжки, всё, что под трусами.
     - А она? – спросил боцман.
     Бертевен опустил голову.
     - Она не делала ничего.
     - Она ничего не говорила?
     - Она ничего не говорила.
     - А как тебя остановили?
     - Когда прибежала Клара. Она дала мне пощёчину. Она кричала, что я негодяй, что её мама старая, что я  сумасшедший.

*
     Моросящий дождь барабанит по оконному стеклу. Небо такое низкое и плотное, как перед грозой.
     Сегодня исполнилось пять лет, как это произошло. Пять лет с тех пор, как  Бертевена зовут Андуй в память об этом опьянении.
     - Ну ладно. Хватит. Ты возвращаешься домой, - говорит боцман.
     - Налей сюда. Я заплачу,  -  говорит в ответ Бертевен.
     Хозяин забирает его бокал и погружает  в мойку.
     - Дело не в оплате, ты же за рулём.
     Бертевен остаётся у бара. Он поворачивается, закрывает один глаз, чтобы лучше видеть улицу.
     - Всё, пора идти, направление – дом, - ворчит боцман, проходя перед баром. Он берёт Андуйя за плечо, ведёт его к двери точно так, как давал ему руку, чтобы перейти трассу государственного значения, когда они были детьми.
     - Я знаю дорогу, - цедит сквозь зубы Бертевен.
     - А я знаю тебя, - улыбается боцман.
     Он открывает дверь, продолжая обнимать Бертевена, выходит с ним на тротуар, вопросительно смотрит на тёмное небо. Облака скапливаются больше на востоке над Ля Базож-Монпенсон.
     - Немного дождевой воды будет тебе полезно.
     Андуй пожимает плечами. У него нет желания возвращаться домой.
     - Это произошло ровно пять лет назад, - говорит он.
     - Я знаю. Именно из-за этого ты не хочешь уходить?
     - Конечно. Если бы ты содержал ресторан, я бы, точно, остался.
     - А гостиницу, ты бы спал на втором этаже, не так ли?
     - Ты бы не хотел рассказать мне какую-нибудь историю на дорожку?
     Боцман ослабил объятье.
     - Ты сильно чокнутый, - улыбается он.
     Бертевен смотрит на Люсьена Прадона, массивного, прислонившегося к мокрому стеклу. Ключ от Кэр Эля висит у него на шее. Он носит тельняшку. Он заводит руки в свои седые волосы, он слушает тишину пятницы.
     - Я закрою рано, - говорит боско.
     Андуй усаживается за руль, закрывает дверцу, включает контакт.
     - Кончиком указательного пальца боцман стучит два раза в окошко.
     - Ты, в самом деле, направился домой?
     - Нет больше доверия честному человеку, - вздыхает Андуй.
     Он вновь задвигает стекло, поднимает свободную руку, и машина толчками трогается с места. Люсьен Прадон смотрит на удаляющуюся машину, хмурится, откашливает серо-чёрную копоть. За поворотом Буа-Юше он слышит плохо переключающуюся скорость, машина издаёт резкий звук, как лязг железа.
     Затем – тишина.
     Снова боцман созерцает небо. Он делает глубокий вдох. Он смотрит на дорогу, которая уводит по ту сторону в мир иной. Сегодня он выпил. Каждую пятницу он пьёт. Он выпивает за обещание. Он наливает себе два последних бокала, когда все уже разошлись. Он пьёт, потому что суббота – это его день посещения.
     Утром по субботам Иван проветривает Кэр Эль. Вскоре уже будет десять месяцев, как он каждую неделю настежь открывает окна, чтобы впустить в дом всё, что снаружи, во внешнем мире. Что касается боцмана, то он оставляет за собой ночь. Когда всё уляжется, не будет шума, голосов, когда ничего не останется кроме собственных шагов, когда всё станет пустынным. Он единственный, кто входит в дом, когда день отошёл в прошлое. Люсьен Прадон – брат Этьена, деверь Фоветты. Он имеет право. Именно он решился на этот день. Именно он сказал, что его время будет очень позднее, время кромешной тьмы, когда в округе все спят. Он всё продолжает наблюдать за уводящую по ту сторону дорогой. Она равномерно покачивается, вино приподнимает тротуар и искажает слова. Он закрывает глаза.  Просто так, только, чтобы создать темноту, чтобы ощутить кукурузные поля, которые простираются до Гранж-Бюрон; леса, которые заросли папоротником; облака, которые вдохновляют; ежевику, которая зреет; свет, который мерцает. Он улыбается. Он открывает глаза.   Он входит в своё кафе.
     - Иван, ты смог бы заменить завтра лампочку в ночнике? Ты увидишь, это маленькая лампочка овальной формы. Одна такая осталась в коробке с принадлежностями для электроприборов, на полочке в платяном шкафу.
     Иван поворачивается, держа карты в руке.
     - Зачем? Ты думаешь, что Андуй не сделал это?
     - Я знаю, что он не входил, - отвечает боцман.
     Он достаёт круглую коробку за стойкой, открывает её и достаёт ключ со спиленным кольцом.
     - Уже давно я должен был бы его выкинуть, - говорит он, бросая ключ в мешок для мусора, прикреплённый к встроенному шкафу.
     - Он взял ключ, которым нельзя открыть? - спрашивает Лео.
     - Он не мог догадаться.
     Лео разражается смехом. Он бросает свои карты на зелёную скатерть.
     - А ты всё же налил ему обещанный бокал?
     - Три бокала. Не один, три.
     - Зачем?
     - Чтобы ему стало хоть немного стыдно, и чтобы он рассказал мне правду.
     - И это не вышло?
     - И это не вышло.
     Лео оборачивается. Иван рылся в колоде карт.
     - Тебе не стыдно, Иван?
     - Из-за чего?
     - Ты искал карту в прикупе.
     Тогда Иван принимает свою характерную позу. Он слегка ударяет по столу кулаком. Кулаком труженика, честного человека, крепко сжатым, крепко стиснутым, тяжёлым, как кувалда. Потом он хмурит брови и медленно просовывает большой палец правой руки под отворот куртки. Затем он наклоняется к собеседнику со злым выражением лица.
     - Простите, - говорит он.
     Лео смотрит на него. Ему не нравится ни этот жест, ни эти его глаза.
     - Выбрось карту, - отвечает Лео.
     - Мне так больше нравится, - произносит Иван, возобновляя игру.
     Он расслабляется, разжимает свой кулак, распрямляет свой повреждённый лоб, отчего брови возвращаются в своё обычное состояние. Он смотрит на пару своих королей. Он смотрит также на озабоченные губы Лео. Он смотрит на боцмана, который сидит на своём угловом табурете. Иван улыбается, как если бы он выиграл.
     Однажды как раз перед войной, когда он был ещё в Нормандии, когда трамвай связывал Трён с Карружем, когда вокзал Аржантана представлял ещё только груду кирпичей, проходила крупная забастовка железнодорожников. Вожаком был один коммунист из ля Сарта, прибывший специально из Мортань-о-Перш, чтобы провести разъяснительную работу в объединении железнодорожников. Его звали Фелисьен Морис.   Он был в офисе почтальоном, занимался бумажной работой, маленький седеющий мужчина с лихорадочным взглядом. Ивану было шестнадцать лет. Он мечтал работать на пункте управления станцией на переезде Сент-Анн. Он был подручным разнорабочего, мальчиком на побегушках, практически никем, даже без униформы. Он помогал при перевозке шпал, чистил рабочую обувь, подметал депо, подавал кофе работникам. Однажды вечером Иван сидел возле группы рабочих, которые слушали Мориса. Маленький человек говорил об уважении и о рабочем достоинстве. Он тянул вперёд левую руку со смятой кепкой в кулаке, большой палец правой руки проходил под лацканом его пиджака из тика. У парней на глазах были слёзы, у всех.   У кочегаров, у путевых обходчиков, у канцелярских служащих, у табельщиков. Даже Пантксо – большой баск, патрульный офицер, даже Мюллер – начальник поезда, все мужчины были захвачены его словами.
     И Иван смотрел на всё это. Он шёл от одной слезы к другой с открытым ртом. Он смотрел на Мориса, наклонившегося немного вперёд по направлению к взглядам слушателей, на его кепку, бьющую воздух, на  большой палец его другой руки, заключённый под отворотом. Он видел, как этот маленький человек растёт. И чем больше он говорил, тем больше он становился. Иван смотрел, как этот человек один за другим покоряет влажные от слёз взгляды, как он сражается с помощью кулака, слов, нахмуренных бровей. На одно мгновение взгляд Мориса задержался даже на нём. И гораздо позднее, через годы, когда он стал мужчиной с фуражкой со звёздочками, назначенный в депо бригадиром разнорабочих, Иван осознал позу Мориса.
     Это был конец смены. Он сидел на скамье в раздевалке и зашнуровывал ботинки. Рядом с ним старик Гилло открывал свой шкафчик. В этом шкафчике на железной дверце рабочий приклеил фотографию Ленина. Революционер говорил с народом. Он находился на открытом воздухе, стоял на возвышении, слегка наклонившись вперёд. Он держал в вытянутом вперёд кулаке кепку, а большой палец другой руки проходил под отворотом его пальто. Иван замер ошеломлённый, склонившись над своими шнурками и с поднятым взглядом. Он смотрел на сжатый кулак, на спрятанный большой палец. Он содрогнулся. Он понял. Это была поза. Поза гордости, достоинства. Поза битвы. Жест, который призывал народ дрожать от гнева. Это была поза Ленина, поза Фелисьена Мориса, а потом она стала позой Ивана.

     - Однажды сметут всё это! – сказал он тихо.
     - Сметут что? – спросил у него боцман.
     Иван был уже в посёлке довольно долго. Он был уже его составной частью. У него уже было своё прозвище, своё место в кафе, свои привычки и свои приступы негодования.
     - Всё это, боцман! Святого Пётра, Бога, религию, собственность, все эти уловки, которые заставляют людей стоять на коленях.
     Это был канун Рождества. В кафе было полно народа. Там были мужчины, женщины и даже несколько детей, которые играли у окна. Парадиз поднял свой бокал за наступающий год.  Прихрамывая, он подошёл к Ивану, который сидел мрачный прямо под вешалкой.
     - Чокнемся? – спросил он.
     - За что?
     - За Рождество, за Новый год, за праздники.
     Иван принял своё отрешённое выражение лица. Такое лицо, которое выражает озабоченность, когда человек опускает голову на руки.
     - Однажды сметут всё это, - тихо сказал Иван.
     Парадиз рассмеялся. Бертевен тоже. А когда боцман вышел из кладовки, протягивая ему швабру, Иван встал и сказал, что все они набитые дураки. Трубка дрожала в его руках. Он был разгневан, но не только. Он был к тому же одинок. Уже давно наступила ночь. Он приподнял ворот куртки и надвинул рабочую фуражку на глаза. Его бородка дрожала. Несколько лет назад, когда он начал её отращивать, чтобы соединить с усами, Лео сказал, что такая бородка называется эспаньолка, а Мадлен его спросила, не желает ли он походить на чёрта. Иван пожал плечами. Он назвал Лео невеждой. Все засмеялись. На этом тогда дело закончилось.
     Однажды воскресным утром собравшись для игры в карты, Иван поставил на колоду маленькую квадратную фотографию, посреди зелёного сукна. Бертевен был там, а также Парадиз и ещё четвёртым – Лео. Иван занял место за столом. Именно ему предстояло бить. Он ничего не говорил. Он смотрел, как те трое других смотрят на фотографию. Это было его изображение - изображение Ивана. Почти Ивана. Как бы Ивана, но немного более старого, более негодующего, в пальто из плотной ткани, как на удлинённых куртках, и с кепкой в руке. Это было также его такое же жёлтое лицо, его такая же лысая голова, его такая же лента волос над ушами, его усы, его такая же бесцветная бородка.
     - Ну и что? – спросил Бертевен.
     - Это фотография, чтобы вам объяснить.
     - Чтобы нам объяснить что? – спросил Лео.
     - Почему я ношу такую бородку, как у него.
     - А он – это кто? – спросил Парадиз.
     - Это Ленин, - ответил Иван.

КРАСНАЯ МАРКА И БЛОКНОТ НА ПРУЖИНЕ

     - Посмотри лучше.
     Фоветта склоняется над маркой.
     - Посмотри, что он делает.
     - Он расщепляет дерево?
     - Он расщепляет дуб.
     - Согласна, я это знаю.
     - А как он расщепляет?
     - Голыми руками.
     Фоветта смотрит на своего состарившегося мужа. Он прекрасен. У него ясные глаза, пытливый лоб, древние волосы, честные руки. Он тут, склонённый над маленьким красным прямоугольником. Он спрашивает у своей жены, что делает греческий борец, запечатленный на марке. Сто раз он ей об этом рассказывал. Тысячу раз он ей рассказывал о Милоне Кротонском – сыне Диотима, ученике Пифагора, главе ополчения и атлете. Победитель Олимпийских, Пифийских, Истмийских игр. Милон Кротонский, который носил быка на своих плечах, как пастух носит ягнёнка. Фоветта смотрит на своего состарившегося мужа. Она говорит нежно, спокойно, безгранично влюблённая в него.
     - Он расщепляет дуб. Ты из-за этого так дорожишь этой маркой?
     - Из-за этого.
     - Потому что он расщепляет дуб?
     - Потому что он никогда не отступает.
     - И потому что он всё же умирает, - улыбается Фоветта.
     Этьен смотрит на свою жену. Она красивая. Она тут, в их совместной ночи, совсем рядом, внимательная к его пустякам. Она могла бы сказать его слова, прежде чем скажет их он.
     - Ты хочешь доставить мне удовольствие? – спрашивает муж.
     - Хочу, - улыбается жена.
     - Тогда вот. Сейчас я закрою глаза и буду слушать историю Милона Кротонского.
     - Это я буду рассказывать?
     - Да.
     - Снова?
     - Да, красивыми словами. Книжным голосом, как в библиотеке.
     Этьен вытягивает широко раскрытые руки на маки. Он склоняет голову. Он закрывает глаза. Он ждёт.
     Всё вокруг, и сам Кэр Эль покоится в тишине. Гостиная, второй этаж, кухня, сарай с сипухами, палисадник. На улице яркий дневной свет. Ставни закрыты. Этьен всё погасил. Он оставил только синюю лампу  библиотеки. Он закрыл глаза. Тик, так, шум маленьких швейцарских часов. Большим пальцем Фоветта обводит контуры маков. Она рассказывает. Её голос – трепещущийся шёлк.
     - Милон Кротонский был борцом. Самым великим борцом Античного мира. Он был также воином. Самым великим воином Античного мира. Когда город Кротон подвергся нападению, Милон, переодевшись в львиную шкуру, прогнал атакующих дубиной. Уже будучи стариком, когда Милон в одиночестве прогуливался в итальянском лесу, он заметил ствол дуба, рассеченный надвое. Возраст, молния, мороз – причину он не знает. Он хочет проверить свою силу. Он хочет до конца расщепить дерево голыми руками. Он просовывает пальцы в трещину. Он растягивает, расширяет, раздвигает трещину, но дерево защищается. Дуб борется, сопротивляется, и внезапно щель смыкается. Милон Кротонский не успевает убрать руки. Итак, он остаётся там: дерево и он, пленённый им. Ночью бродят волки. Милон ничего не может поделать. Они приближаются к нему. Они окружают его. Они нападают на него и его пожирают.
     Этьен открывает глаза. Он ещё раз берёт красно-коричневый прямоугольник. Он исследует греческий фриз. Он перечитывает: VIII-ая олимпиада, а также: Почта, Франция, Париж, 1924. С помощью лупы он разбирает: Е. Беккер - тот, кто справа, и   Ж. Досси - кто ему отвечает.
     - Вот почему я тебя люблю,- говорит Этьен. Он удаляется. Он пьёт свой стакан виноградного сока.

*

     В этот вечер ему надо было ещё растолкать Бертевена, чтобы он ушёл домой. Андуй не хотел возвращаться домой, он плакал над своим бокалом, он кидал слова одно за другим. Он говорил, что его жена – потаскуха, что Парадиз не моется, что Мотье – трус, что Иван – не коммунист. Боцман подошёл к Бертевену, взял его за плечи и выставил на тротуар.
     - Мои ключи от машины?
     - Они остаются здесь.
     И Андуй успокоился. Он вернулся домой пешком. Он шёл по дождевым лужам.
     - Не жизнь, а дерьмо! – сказал он, отряхивая мокрые штанины.

     Люсьен Прадон поворачивает голову. Он рассматривает своё кафе в полумраке. Сейчас почти полночь. Он оставил включённой лишь одну лампу вверху над баром. Две фары обшаривают лучами витрину, как молния во время грозы. Он опускает глаза, смотрит на блокнот на пружинке. Посещение днём. Хаотический почерк Ивана. Он читает:
     «Суббота, 8 августа, одиннадцать часов утра. Я раздвинул шторы во всех комнатах. Я открыл ставни гостиной, ставни спальни, ставни алькова и кухни. Я открыл на полчаса все окна. Затем для Фоветты я спел «Пора вишен». Я заменил лампочку в ночнике. Я не заметил ничего необычного».
     Люсьен Прадон перечитывает запись Ивана.
     Он улыбается. Он смотрит на эту цифру восемь, составленную двумя соединёнными кружочками. Он перечитывает снова и  снова, до тех пор, пока он явственно начинает слышать голос Ивана.
     «Суббота, 8 августа, одиннадцать часов утра», - говорит Иван. Голос странный, растёртый, хриплый. Голос носовой, который уважает каждое слово. Голос старого радио, зала, находящегося за главным залом, прокуренной гостиной, голос секрета, передаваемого на ушко.
Боцман смотрит на часы. Пора. Он переворачивает страницы, возвращается назад. Он перечитывает, он слушает.
     «Понедельник, 8 июня», - говорит Парадиз. Он сам не пишет. Он диктует боско. «Я открыл двери спальни, гостиной и кухни. Я завёл часы. Я также открыл и закрыл дверь чердака ключом, который висит на гвозде». Голос Парадиза – это голос на расстоянии, голос бродяги, перемещающегося с места на место, голос скитальца. Он говорит, словно отдаляется, словно не доверяет. Только одно слово здесь, там, и потухший взор, как будто человек поворачивается спиной.
     «Вторник, 12 мая» - говорит Лео. «Я позвонил в колокольчик два раза и постучал в дверь. Я обошёл сад. Когда я возвратился к калитке, то двое сорванцов скрылись за небольшой стеной. Кроме сломанной старой форточки сарая, я не заметил ничего необычного». Лео говорит печально. Он говорит скупо. В его голосе нет больше выразительности. После смерти Анжелы он цедит сквозь зубы, он вздыхает, он скорбит.
     «Среда, 29 апреля» - говорит Бертевен. «Я зажёг люстру в гостиной, подсвечник в форме кошки, синюю лампу у книжного шкафа, торшер, обе лампы у изголовья в спальне, бра в коридоре и лампу на кухне. Я также удостоверился, что ночник на чердаке включён». Голос Бертевена – это голос мямли. Он утром пьяный, а вечером усталый. Он произносит свои слова невнятно, он их бормочет, их мурлычет.   Он делает из фразы жидкую кашу.

     «Четверг, 12 марта» - пишет Мадлен. «Я разобрала постель, вытряхнула одеяло и привела в порядок подушки. Я также открыла воду в ванной и на кухне, накрыла обеденный стол и вытерла пыль с мебели. Я очистила морковь в мусорное ведро. Я сорвала первоцвет для вазы в гостиной». Мадлен напевает. Перекатывая согласные, словно камешки, она улыбается при каждом слове. «Зяблик»,  - говорила Фоветта, когда они были детьми.
     «Воскресенье, 26 января»- говорит Констан Бланштер. «После сарая с сипухами (четыре комочка срыгивания) я пошёл в библиотеку. Я зажёг светлячок и уселся за стол с изданием Паскаля «Размышления», датируемым 1843 годом. На полях Фоветта написала: «Ты видишь моего Этьена, он думает. Воспользуйся этим. С днем рождения». Затем я прочитал вслух две строки книги (статья 61).

Смерть легче перенести, не думая о ней, чем думать о ней без видимых причин».

     Преподаватель Бланштер говорит с удовольствием. У него городской голос скромного господина. Он говорит ни в чём не обижая. Он говорит, как смотрит: довольно прямо, довольно глубокомысленно, довольно ясно. Он говорит, как пьёт свой оршад (9).
     Боцман закрывает блокнот. Он убирает карандаш в карман фартука, снимает его, вешает на вешалку и направляется к двери. Ещё две фары. Машина, которую он не знает. Затем он тушит последнюю лампу бара и опускает решётку.
     Боцман на улице. Он смотрит направо, налево, он колеблется между машиной и тишиной. Он решает идти, и он идёт в тишине. Спуск Ландри, улица Мулен, перекрёсток Буа-Юше. Он идёт, как дышит, замедленно. Кажется, что он экономит свои шаги, своё дыхание, свои жесты, свои слова. Он поднял голову. Он идёт с закрытыми глазами, он подставляет себя дождю. Августовский дождь, дождь Майенны, дождь западного ветра, холодный пронизывающий, упорный. Боцман приподнял воротник рубашки. Вдали он видит Кэр Эль, как надёжный береговой ориентир. Его фасад в темноте, его калитка, выкрашенная в белый цвет, его крыша, покрытая серым шифером, его камни, ночник, который Иван вновь зажёг этим утром. В течение почти десяти месяцев ключ от Кэр Эля висит у него на шее. Он толкает открытую калитку.  Он поднимается на крыльцо. Он тянет за шнурок колокольчика. Один раз, два раза, ради позолоты, которая звенит. Он наклоняется. Он вставляет ключ в замочную скважину.
     Он входит.

     - Твой брат, - тихо говорит Фоветта.
     - Я знаю, - отвечает Этьен.
 
     Люсьен Прадон зажигает свет в гостиной. Ни люстру, ни тем более серый торшер, а только маленькую синюю лампочку у книжного шкафа, которую Бланштер называет светлячком. Поэтому в гостиной царит темнота, подкарауливает мрак. Именно мрак там бодрствует и защищает. Стоя посреди комнаты, боцман крестится. Он крестится всегда. Он целует ключ и осеняет крестом свою грудь. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Он немного дрожит. Это не волнение и, тем более, не печаль. Это пустяк. Просто человеческая дрожь.
     Он идёт к белому подсвечнику. Он берёт альбом для марок. Он выдвигает стул Этьена, садится за стол с маками. Он задерживает альбом в руках. Время, чтобы провести пальцем по загибу уголков, по истёртости кожи обложки. Он открывает альбом. Он вытаскивает красную марку из-под прозрачной ленты.
     - Ты думаешь, что он пользуется пинцетом? – спрашивает Этьен.
     - Пусть делает, как хочет, - отвечает Фоветта.
     - А если он повредит мою марку?
     - Его марку.
     - Он мне её дал.
     - Тебе было двадцать два года.
     - Ну и что?
     - Ну и то: ты - Люсьен Прадон её у него забрал.
     - Я нашёл её в пыли под кроватью.
     - Он тебе её не давал.
     - Согласен, но я спас марку.
     - Это я понимаю.
     Фоветта толкает в бок своего состарившегося мужа. Они лежат в своей кровати на втором этаже. Они лежат на спине в свежих простынях, которые Мадлен поменяла в прошлый четверг. В хрустальную вазу, стоящую на круглом столике на одной ножке возле окна с закрытыми ставнями, она поместила также букет из розовых и сиреневых гортензий. Фоветта улыбается во мраке. Она надувает губы просто так, для себя самой, чтобы изобразить детскую некрасивую ямочку. Этьен положил руку на глаза.  Он прислушивается к тишине внизу на первом этаже. Он вновь видит своего брата и всех других детей, каждого с маркой в руке и с открытым ртом. Эта та самая красная марка – марка с Милоном, пять экземпляров в качестве подарка каждому, для того чтобы рассказать конец истории. День за днём он должен был рассказывать. Каждый раз дети хотели, чтобы он начинал снова. Чтобы он менял конец. Чтобы он его изменял до бесконечности. Тогда он изображал  жестами дуб, сомкнувшийся на руках борца, потом изображал волков, потом тигров, потом лисиц, потом медведей, потом всех зверей мира и Милона, который сражался глазами,  криками,  ногами,  плечами, исцарапанными когтями. Дети молчали. Маленький боцман хотел быть борцом, как Милон. Лео хотел быть сильным, как Милон. Бертевен хотел быть греком, как Милон. Мадлен рассматривала на марке красивого Милона, совсем голого. Клара была влюблена в Милона. Когда они играли все вместе, то игра состояла в том, чтобы преследовать львов Майенны, носить на своей спине быков, часами бегать вокруг пруда. Однажды вечером только своему брату Этьен рассказал, как Милон Кротонский высвободился из плена дерева. Как он убивал волков, держа их за хвост и вращая над своей головой. Как он умер, много позже, утонув в пруду, после того как захотел сразиться с молнией. И Этьен услышал, как маленький Люсьен сказал, что ему больше нравится история с волком. Что он больше любит правду.

     Боцман склоняется над маркой. Он положил её на белое место на скатерти между раскрытым маком и цветком в бутоне. Он проводит пальцем по ветхой бумаге. Он смотрит в тишине. Он рассматривает контур. Зазубренные края, греческий фриз, блёклый красный цвет. Милон наваливается на пень. Он раздвигает его надвое двумя руками, как будто   пасть крокодила. Это было как раз перед его смертью. Боцман берёт лупу, оставленную на столе. Он снова смотрит.
     - Где волк? - спросил маленький Люсьен.
     - Он ждёт своего часа, - ответил Этьен.
     - Почему его не видно?
     - Потому что марка слишком маленькая.
     Боцман смотрит. Вверху слева он видит старые следы зелёного карандаша.
     - Ты мне нарисуешь остальное? – спросил маленький Люсьен.- Лес, волка, всё.
     Тогда Этьен положил марку на лист белой бумаги и нарисовал всё вокруг. Каштановые деревья, зелёные листья и чёрного волка, прячущегося за серой скалой.
Боцман берёт пинцет, оставленный на столе. Он осторожно захватывает марку и помещает её в альбом в её надёжное место. Он отодвигает стул Этьена. Он идёт к комоду. Он засовывает альбом между подсвечником в виде кошки и книгой посещений.  Он слегка касается пальцами голубого обреза, не осмеливается, переносит это на более позднее время. И поворачивается к столу.
     Боцман принёс с собой блокнот на пружинке. Он открывает его. Он записывает:
«Суббота, 8 августа, всё ещё как всегда. Пол-первого ночи. Я пошёл в Кэр Эль. Я открыл альбом Этьена. Я взял нашего Милона Кротонского. Я посмотрел на него. Я вновь поместил его на место в альбом. Я его поставил между подсвечником-кошкой и синей тетрадью».
     Люсьен Прадон снова поднимается. Он выключает лампу у книжного шкафа. Он открывает входную дверь, закрывает её, делает два поворота ключом. Он спускается по трём ступенькам. Левой рукой он слегка касается колокольчика, медленно, чтобы не привести в действие  его язычок.
     - До субботы, брат, - говорит боцман, закрывая калитку.
     - До субботы, брат, - отвечает Этьен с закрытыми глазами.

КОМОЧКИ БРАНШТЕРА И СОМНЕНИЯ БОЦМАНА

     - Итак, что у нас там? – спрашивает преподаватель Бланштер. Робко поднимается несколько рук.
     - Напоминаю вам, что мы сейчас занимаемся только изучением костей.       Определением добычи мы займёмся в другой раз (позднее).
     Учитель проходит между рядами. Ученики сидят по двое. На каждом столе на синем картоне расположены в ряд малюсенькие кости.
     - Пэнше?
     - Имеется восемь позвонков, четыре кости бедра, четыре кости ноги, одна кость таза, одна правая нижняя челюсть и зубы, - отвечает лицеист.
     - Зубы? – спрашивает Бланштер.
     Он наклоняется к груде костей.
     - Надо быть более точным, чем ты ответил. – О каких зубах идёт речь? Я напоминаю вам, что мы разбирали это на прошлой неделе.
     - Один моляр и два резца.
     - Это точно, - говорит преподаватель, возобновляя своё хождение между рядами. – Один моляр лесной мыши и два резца со скошенными краями – полевой мыши.
     Он останавливается перед столом  Генона.
     - А тут?
     - Полно рёбер и костей хвоста.
     - Полно?
     Генон вытягивает палец и считает их.
     - Двенадцать, - говорит он.
     - А костей хвоста?
     Он возобновляет свой подсчёт пальцем, перескакивающим с одной кости на другую.
     - Семь.
     - Семь позвонков хвоста, - повторяет Бланштер.
Он возвращается к своему столу, держа руки в карманах.
     - Вы отдаёте себе отчёт, что всё это найдено в одном единственном комочке регургитации(10) совы? – говорит преподаватель.
     Он обводит класс взмахивает тыльной части руки.
     - Более сотни костей, принадлежащих одной землеройке, одной полевой мыши, двум лесным мышам, и всё это в клубке шерсти, который по длине меньше спички.
     Преподаватель смотрит на часы. Он закрывает свою тетрадь.
     - На следующей неделе у меня будут другие комочки.
     - Где вы их находите? – спрашивает Дрик, открывая свой ранец.
     Бланштер улыбается.
     - Их  находят во всех нежилых или пустынных местах. Это может быть крытое гумно, заброшенная мельница, разрушенное здание.
     - А у вас -  пустынное место?
     - С прошлого ноября – да.
     - Это крытое гумно?
     - Что-то вроде этого.
     - А это где?
     - Боюсь, что не могу ответить на этот вопрос.
     - Почему, господин учитель?
     - Ты осенью покажешь свои места, где ты собираешь грибы?
     Ребёнок начинает смеяться.
     - А в мае покажешь места, где ты собираешь ландыши?
     Класс сотрясается от смеха. Генон показывает головой: «нет».
     - Эти комочки регургитации являются сокровищами, которые непосредственно ведут  к паре сипух, - продолжает преподаватель. – Эти сипухи укрываются там в марте месяце, они вьют гнёзда, они спокойны и их нельзя беспокоить.
     - На них можно было бы только смотреть, - предугадывает большой Дрик
     - Конечно, с помощью рук, - улыбается Бланштер, широко открывая дверь, чтобы сказать, что это конец.

*

     - Я тебе разрешаю записать Бланштера.
     - Сделано, - отвечает Фоветта.
     Муж смотрит на неё.
     - Ты это сделала когда?
     - Этим утром, сразу после его посещения.
     - Он пришёл в пять часов утра, и ты сразу же записала?
     - И я сразу же записала.
     Бесшумно Этьен просовывает красную марку под первую прозрачную полоску своего альбома. Он закрывает его. Он встаёт, отодвигает рукой свой стул и идёт к комоду. Фоветта вновь принимается за свои кроссворды. Она смотрит на уставшую сгорбленную спину своего мужа, она просчитывает его шесть шаркающих шагов по полу. Он убирает на место альбом для марок, берёт книгу посещений, открывает её, читает её стоя, водя пальцем при свете светлячка.
     «Воскресенье, 6 сентября, 5 часов утра. Преподаватель пришёл искать свои комочки. Он обошёл сад. Он удостоверился, что дикий виноград не загораживает разбитое оконное стекло сарая. Он вошёл туда с карманным фонариком. Он был удивлён тем, что одна из сипух убежала, сравнявшись с землёй. Затем он вошёл в гостиную. Он поискал книгу в книжном шкафу. Он выбрал «Новые поэтические развлечения» Ипполита Вьоло. Он прочитал вслух шесть строк со страницы 145:
     "Пусть я ушел на сторону иную, душе моей при вас, вне гроба быть.
     Я знаю истину прозрачную, простую: преобразует небо в горький час,
     Пошлет в моем лице хранителя для вас, чтоб боль потерь навеки утолить.
     Всё то, что нежно я любил, вы окружите заботою своей – пусть схлынет горе,
     Стихи, цветы и птицу берегите; почувствую, увижу отовсюду
     И повсеместно с вами я пребуду в своей родной обители у моря!».

     Этьен улыбается.

     - «Карманный фонарик на уровне земли, шесть строк со страницы 145».
     - Ну и что?
     - Ничего. Вот, что точно.
     Сквозь жалюзи день делает то, что может. Он просвечивается от планки к планке, он проникает с трудом, он растрачивает себя в серой пыли, он уже умирающий.
     - И что тогда? – настаивает Фоветта.
     - Подожди, я тебе по этому поводу прочитаю другой отрывок, - говорит Этьен.
     Он смачивает свой большой палец, приподнимает завесу времени. Среди своих записей он отыскивает почерк своей жены. Почерк мелкий, убористый, с наклоном влево, как будто для того,  чтобы буквы не падали, и с характерной для неё буквой «Р» в старинном грациозном написании. Он улыбается.
     - «Воскресенье, 5 апреля. 6 час.55 мин. Посещение преподавателя. Настойчивый   Бланштер толкнул калитку. Сегодня он не подошёл к двери. Он не вошёл в дом. Он не выбрал книгу в книжном шкафу. Он пошёл прямо в сарай, чтобы искать комочки регургитации. Он пришёл пешком и ушёл пешком. В руке у него был пластиковый пакет. Шёл дождь. Выйдя на улицу, он засунул пакет под куртку».
     Этьен разглаживает страницу тыльной стороной руки, раскрывает рот, глаза, разводит руки в стороны. Он пытается изобразить восхищение.
     - Здесь отражено всё! День, час, имя посетителя, цель посещения.
     Он смотрит на свою жену. У неё на лице только свойственная ей улыбка.
     - Но когда, например, Лео приходит нас проведать, я читаю:
     «24 июля 19 час. Мотье».
     Этьен закрывает большую синюю тетрадь.
     - Дата, час - и это всё.
     - Ты ревнив, честное слово?
     - Забавно.
     - Я уверена, что когда он очищает свои комочки, он получает большее удовольствие, чем его ученики.
     - И это говорит его бывшая учительница?
     Она улыбается.
     - Мы разделяли также одинаковую любовь к Рене Шару.
     - Рене Шар, - шепчет Этьен.
     Он качает головой, закрывает тетрадь с синей обложкой, возвращается к столу. Садится. Рассеянно  водит рукой по клеёнке. Фоветта смотрит на свои клетки, потом на своего состарившегося мужа, потом снова на свои клетки. «Ушедший недавно» – гласит определение, «свет» – легко пишет Фоветта. Этьен сидит с опущенной головой. Его рука медленно движется туда-сюда. На улице сентябрь, то есть всё почти замерло. Не слышен ни шум дождя на закрытых ставнях, ни шум ветра на старой липе. Вдалеке, на другом конце посёлка колокольня Святой Приски звонит десять часов. И маленькие швейцарские стенные часы скрипят в свою очередь.
     - Воскресенье, - тихо говорит Этьен.
     Фоветта поднимает глаза. Её муж никогда не любил воскресенье. Он никогда не любил его тишину, его оцепенение, жёсткость своей накрахмаленной одежды, бар своего брата, наполненный возбуждёнными парнями. Он никогда не любил тротуары, спешащие с утра, вялые послеобеденные прогулки, руки мужчин, приподнимающие шляпы, пустословие на углах улиц, внезапную пустынность вечера, звуки радио через открытые окна летом, уличные фонари, горящие почти до понедельника.
     - Воскресенье, - снова тихо говорит Этьен.
     Затем он поднимается.  Идёт к окну. Смотрит на ставни.
     - Ты полагаешь, что преподаватель вскоре прекратит посещения?
     - Почему ты это спрашиваешь? – отвечает Фоветта.

*

     - Вот это точно, полно и ясно, - говорит боцман, перечитывая своеобразный почерк Бланштера. Он делает пометку красным крестиком в календаре, затем кладёт блокнот на пружинке напротив табеля-календаря. У стойки молодой преподаватель удовлетворённо качает головой.
     - Это не так, как у других! – бросает Парадиз, опустошая свой бокал.    Бертевен как раз только что открыл дверь. Он встречает улыбающиеся взгляды радушного приёма.
     - Ничего нового в Кэр Эле? – спрашивает он.
     - Всё в порядке, - отвечает преподаватель.
     Бертевен берёт на столе газету и с трудом усаживается под вешалкой. Он ничего не заказывает. Он просто занимает своё место.
     - Обещанный бокал оршада ?
     - Бокал оршада, Боцман, - отвечает преподаватель.
     - Ты собрал эти…, как их там… штуковины?
     - Три, - отвечает Бланштер.
     Приближается Лео. Он надевает очки и пальцем отодвигает свой бокал на стойке.
     - Покажешь?
     Бланштер смотрит на него. Лео облокачивается. Он улыбается. Он ждёт.
     - Вы уверены, что это вас интересует? – спрашивает преподаватель.
     - Всё же, покажи, - отвечает Лео.
     Преподаватель кладёт свой пластиковый пакет на деревянную стойку. Он погружает руку в пакет, вытаскивает маленький шарик, тёмный и твёрдый из-за содержащихся  в нём костей и шерсти.
     - Это противно, - говорит Бертевен, не вставая из-за стола.
     - Это природа, - отвечает боцман.
     - И совы срыгивают это при каждом приёме пищи? – спрашивает Лео.
     - Обычно они срыгивают два раза в сутки, - отвечает Бланштер.
     - Я могу? – спрашивает боцман, протягивая руку.
     - Конечно.
     Он берёт катышек между пальцев. Он подносит его к глазам, медленно его поворачивает..
     - Это чья голова?
     - Полёвки.
     - Чудн;.
     - А это надо собирать для чего? – спрашивает Бертевен.
     - Для определения режима питания сипух. На этом ученики изучают пищевые зависимости, организацию живого мира, - отвечает преподаватель.
     Он смотрит на боцмана, на Лео.
     - Это курс естественных наук о жизни и о земле. Я не знаю, как это лучше  объяснить.
     - Но как это, препод! Объясняй нам просто, - отвечает Бертевен, со своим скрипучим смехом.
     Боцман кладёт комочек испражнения на стойку. Бланштер засовывает его в свой пакет.
     - За Этьена и Фоветту, -  говорит Люсьен Прадон, поднимая бокал виноградного сока.
     - За Кэр Эль, - говорит в ответ преподаватель, чокаясь бокалом оршада.
     В зале установилась тишина. Бланштер пьёт медленно, поглядывая на стенные часы. Бертевен повёрнут к спортивным результатам. Лео пьёт второй бокал розового вина.
     - Ты что читал в доме? – спрашивает боцман.
     - Отрывок из Ипполита Вьоло.
     - Не знаю.
     - Я тоже, я наткнулся на книгу, стоящую позади других. Был такой бретонский поэт.
     - О чём там говорилось?
     - О душе.
     - Что ж, кстати, - говорит Андуй, переворачивая страницы газеты.
     - А ты ничего не заметил в Кэр Эле?
     - Ничегошеньки, - отвечает преподаватель, ставя свой бокал.
     Он хочет уйти. Он сейчас скажет, что он уходит. Что-то его мучает. Боцман наблюдает за ним.
     - Препод, это правда то, о чём говоят? – вдруг спрашивает боцман.
     Бланштер смотрит на него.
     - О чём?
     - Ты хочешь прекратить посещения?
     Бертевен поднимает голову. Лео выпивает залпом остаток из своего бокала.
     - Кто это говорит? – спрашивает преподаватель.
     - Я тебя только спрашиваю, правда ли это, - повторяет боцман.
     - Каждое воскресенье…для меня это ходить далековато, - говорит вполголоса преподаватель.
     - И ?
     - И я обнаружил заброшенное крытое гумно рядом с Форжери.
     - С другой совой, это так?
     - Да, это так.
     - И поэтому тебе больше не надо приходить в Кэр Эль, чтобы собирать свои катышки.
     Боцман склоняется над стойкой. Он вытянул руки. Он смотрит на Бланштера таким взглядом, как, когда ругают ребёнка.
     - Ты приходил всё-таки не только для этого?
     Преподаватель качает головой.
     - Но нет, конечно, не только.
     - Но когда ты находишь свои штучки в другом месте, ты прекращаешь посещения.
     - Я никогда это не говорил.
     - Это сказали за тебя.
     - Но нет, я никогда это не говорил. Я всегда наносил визиты. Никто меня не может в этом деле упрекнуть.
     Боцман опускает плечи, глаза, снижает тон.
     - Как бы то ни было, никто не может тебя обязывать, - говорит он.
     Он поворачивается. Он убирает пивные бокалы на верхнюю полку. Лео смотрит на улицу. Бертевен водит пальцем по строчкам своей газеты.
     - Итак, до воскресенья, - говорит Бланштер.
     - Ты не обязан.
     Боцман  смотрит на задумчивого Лео,  на опущенные глаза Андуйя.
     - Никто не обязан, - говорит он снова.
     - До воскресенья, - повторяет Бланштер, открывая дверь.
     Облупившийся бубенчик издаёт печальный трезвон. Тишина.
     - Я закрываю, - тихо говорит боцман.
     Ещё нет одиннадцати часов. У него тусклый взгляд.
     - Я закрываю, - вновь тихо говорит он. – Просто закрываю и всё.
     Лео идёт к двери. Бертевен сворачивает газету, встаёт и выходит. Ни слова.  Они не протестуют. Они уходят. Они покидают. Боцман закрывает за ними, прикрепляет на скобу маленькую жёлтую дощечку с надписью.  Идёт к стойке, берёт блокнот на пружинке. Пишет.
     «Всё ещё воскресенье, 6 сентября. Преподаватель почти признал, что вскоре он прекратит свои посещения. Если он прекратит, то его заменю я. У Лео и Бертевена такой вид, как будто им не по себе. У меня создалось впечатление, что они от меня что-то скрывают. Если они тоже прекратят свои посещения, я сам буду ходить вместо них».
     Боцман перечитывает свою запись. Он перечитывает запись преподавателя, который предаёт, он перечитывает запись Бертевена, который лжёт. Он не испытывает ни гнева, ни горечи, ни возмущения. Просто он обеспокоен (встревожен). Он спрашивает себя, сколько времени ещё Лео будет дёргать за колокольчик, сколько времени Иван будет раскрывать занавески, окна и ставни. Он спрашивает себя, сколько времени ещё Мадлен будет менять простыни, взбивать подушки, вытирать пыль, накрывать на стол, украшать цветами гостиную. Он спрашивает себя, сколько времени ещё Бертевен будет включать свет в доме. Сколько времени ещё Парадиз будет открывать двери и заводить маленькие стенные часы.
     Он закрывает блокнот на пружинке. Он выходит на улицу, на сентябрьское солнце. Этим вечером он пойдёт в КэрЭль. Он хочет поискать одну книгу в книжном шкафу и разгадать несколько слов по стрелкам (из сканворда). Он говорит себе, что не нуждается в них. Что он может сам  расщепить дуб двумя руками. Он спускается по склону Ландри. Ему хочется плакать.
     - Я никогда не плакал, - говорил Милон Кротонский.
     - Обманщик! – кричал маленький Люсьен Этьену.
     Боцман возвращается назад. Колокола звонят окончание мессы. Он входит в кафе, закрывает за собой, поднимается на второй этаж и садится за кухонный стол.  Он остаётся там просто так, положив одну руку на другую. Он говорит себе, что все вскоре откажутся. Что с некоторых пор он это почувствовал. Что не только Бертевен-Андуй и преподаватель Бланштер опустили руки. Он вспоминает, что Лео два раза пропустил свою очередь по вторникам. Что Мадлен забыла два четверга подряд поставить букет гортензий. Что Иван часто не открывает окно в спальне. Что без обещанного бокала Парадиз определённо сдал бы ключи. Начиная с июня немного недоверчивый, немного стесняющийся, а также немного несчастный он расставляет им ловушки. Он приходит ночью. Он уходит, оставляя включённым свет. Он плохо закрывает калитку. Он оттягивает штору, которая должна была быть задёрнутой.      Однажды он даже оставил на диване открытую книгу. И ещё хуже. Месяц назад, не записав об этом в блокноте на пружинке, он разбил рюмку. Он уронил её около посудного шкафа. Между углом от шкафа и стеной. Не посреди комнаты, но и не в каком-то углу, куда никто не заглядывает. На терракотовой половой плитке, прямо на виду, совсем близко от торшера. Он хотел заставить поверит в бродягу, в детей из посёлка, которые якобы заходили в дом. Он надеялся, что его посетители немедленно поднимут тревогу.
     Это был один из вторников.
     - Я не заметил ничего необычного, - написал Лео.
     - Я ничего не заметил, - сказал Бертевен.
     - Ничего, - сказал Иван.
     - Ничегошеньки, - ответил Бланштер.
     Тогда он вернулся в КэрЭль, снова ночью. И он замёл эти мелкие осколки стекла.
     - Они отказываются, - подумал Люсьен Прадон.

     Боцман встаёт. Он идёт к окну. Он смотрит на улицу, на поворот, который ведёт по ту сторону.

ПРОШЛОЕ БОЦМАНА, ИСТОРИЯ НОЧНИКА

     Люсьен Прадон никогда не был боцманом.  Просто член судовой команды, пустившийся в путь на три рыболовецких сезона на маленьком траулере из Сабль-д’Олонн. Настоящим  боцманом был его отец Эжен Прадон – опытный капитан рыболовства, сто раз возвращавшийся на сушу из казалось бы безвыходного положения, сто раз смело вновь отправляющийся в море, на саомм деле погибший вблизи Панмарша в ночь с 19 на 20 сентября 1930 года вместе с Мало, ирландцем Флаэрти, Жаном, тремя матросами с Птит-Мамиты, а также с юнгой Ти Бианом. Только Керсао -  помощнику боцмана удалось остаться в живых благодаря сбившемуся с курса английскому грузовому судну Holy-oak, пришедшему на помощь. Именно в этот день на   Гранд Соль, у отвесных  берегов континентального шельфа, при юго-западном ветре из Ирландии около 600 судов для ловли тунца и 3500 членов экипажа оказались в ловушке равноденственного шторма. Некоторые, потерявшие надежду, взяли рифы (11) на ирландский, прокалывая парус ножом, чтобы ветер устремлялся в прореху,  затем  разрывал её, и затем продолжал свой мерзкий путь в другом направлении. Более 200 человек не вернулись, и 27 судов не достигли портов.
     Мари Прадон вместе с другими женщинами Локмарии была на берегу, возвышающимся над Пор Морвиль на юго-востоке от Груа. С ночником, поднятым в вытянутой руке, она ждала. Она смотрела, как возвращаются искалеченные парусные двухмачтовые суда, которые огибали косу Ша, чтобы добраться до Этель. Она оплакивала сломанные мачты, лохмотья парусов, едва различимые тени, которые она угадывала на борту. Она смотрела на поломанные откидные шесты, на ободранные фальшборты и на тени, на множество мужских теней, любимых другими женщинами.   Маленький Люсьен сидел на камне. Этьен прятался в жёстких складках чёрного платья. Мать не разговаривала. Её сыновья не разговаривали. Никто не разговаривал. Только - океан. А потом Мари накинула на голову шаль. Она взяла руку Люсьена, руку Этьена, и все трое ушли.
     - Море - никогда больше, - только и  сказала Мари Прадон.
     Она задула ночник. Она завернула его в зимний свитер своего мужа-моряка и положила на дно дорожной сумки с небольшим количеством посуды, с маленькими швейцарскими стенными часами, почти со всей их одеждой и с тремя пригоршнями бретонской земли в мешочке из ткани с вышивкой. Она закрыла дверь и ставни. Люсьену было три года, Этьену – шестнадцать лет. Она попросила их не оглядываться. Они покинули свой остров, затем побережье и уехали. Далеко оттуда, оставив позади Бретань. Уехали туда, куда не доходит раскат разбитой волны, туда, где горизонт существует только на земле. Уехали до Майенны, где она растратила свои силы в домашних заботах, она, которая всегда работала только для благополучия своих родных.
     - Ты мой большой мужчина, - говорила она Этьену.
     - Ты мой маленький боцман, - улыбалась она Люсьену.
    Это единственное любовное слово, которое она отняла у неспокойного моря.
    Люсьен Прадон никогда не был боцманом. Он никогда на это не претендовал. Он хотел только ступить ногой на палубу. Он хотел прочувствовать волны, бушующие волны. Он хотел погрузить руки в рыбу, с которой была связана жизнь  отца, держать марсовый нож, мочиться в море, прицепленным к одному концу, ругать его, считать его тухлятиной, жаловаться на соль, смотреть на свои руки в ранах и мозолях, выброситься за борт, отдать себя на волю волн, затеряться в волнах, умереть в воде. Он хотел, но потом он сошёл на берег. Ему стало холодно от самого себя, он испугался огромного безлюдного пространства. В одну из пятниц, возвратившись с рыбной ловли, он отнёс рыболовную вершу на продажу с торгов, зашёл в кафе на пристани, выпил за живых и за тех, кого уже с ними нет. Выпил много. Стал бродить в наступающей ночи. Он шёл так, будто испытывал килевую качку, осаждаемый волнами, прицепленный к лееру, испражняясь от страха. У него была материковая болезнь. Он поднялся на пирс, пошатываясь направился к подножию маяка. Он поднял голову. Он посмотрел в темноту. Вечернее небо было мрачно-синим. А луна, как раз сразу после появления из мрака, была красной. Он чувствовал приближение очень плохой погоды, всех возможных ветров. И именно тут, сидя на причальной тумбе, держа конец троса в руках, завязывая и развязывая изобретённый им узел, Люсьен отказался умирать как его отец. Он встал, пошёл во мрак причала попрощаться со своим маленьким траулером и утром сел в поезд на Лаваль. Просто так, не жалея ни о чём. Он вернулся к своим родным.
     Люсьен Прадон никогда не был боцманом, но все всегда называли его так. Мать, брат, Фоветта, его учитель, шутники из его школы, приятели с завода до несчастного случая  на конвейере, друзья, прохожие, посетители его кафе. Боцман. Он навсегда боцман. Тот, кто немного командует, кто имеет решающий голос, кто помогает, кто подмигивает в знак особого расположения, кто ободряет, кто советует, кто успокаивает, кто провожает до дверей, кто ставит на место болванов, когда вино ударяет им в голову, чтобы сказать, что достаточно. Это тот, кто прибыл десять месяцев назад, чтобы увидеть их всех, чтобы рассказать им о Кэр Эле. Чтобы рассказать им о Кэр Эле так, как никогда он этого не делал. С влажными глазами и с руками в карманах. А также со своей улыбкой Боцмана: светлой, морской, наполненной солью и ветром. Его глаза и его улыбка, которые говорили, что ему надо помочь. Во имя дружбы, уважения, памяти. Иногда во имя его руки на их плече, когда давно было пора возвращаться домой. Во имя их детства, вместе, с Лео, Бертевеном, Мадлен, Анжелой и Кларой. Во имя Ивана, Парадиза, молодого Бланштера - этих присоединившихся позднее, которые оказали поддержку. Во имя тех, кто остаётся, кто должен остаться. Во имя осени, которая делает тусклыми взгляды. Во имя леса, который прячет волка. Во имя Милона Кротонского. Во имя его – Боско, Фоветты и Этьена. Во имя их всех и того, что с ними станется.

*

     Это именно с помощью cap-de-mouton, подцепленного на исходе дня линем (13) в то время, когда последние тунцы были подняты на борт, Эжен Прадон смастерил ночник. Море, соль, время наделали рытвин на этом диске из толстого дерева, который предназначен для натягивания вантов (14). В сомкнутых руках моряка этот диск казался сделанным из того же материала, что и его кожа: кора толстая, мозолистая, истерзанная водой, солью и временем. Дерево выглядело древним, более древним, чем всё, что он раньше видел. Он показал его загребному Керсао, своему старшему помощнику – старине Локмариа, который знал оснастку, как другие – свою фамилию.  Он ни за что не мог поверить, что эта вещь только что была вытащена из воды. Птит-Мамита лежала на отмели на плато Рошбон, и cap-de-mouton, окованный железом, не мог просто так дрейфовать, между двумя водами и наземной поверхностью.
     - Это не плавает, капитан, - сказал  Керсао.
     - Я тебя не спрашиваю, плавает ли это, потому что линь его достал. Я тебя спрашиваю, откуда это.
     Груазийон изобразил на лице недовольное выражение. Такое, как когда матросы шарят на камбузе, ничего у него не спрашивая.
     - Это нижний cap-de-mouton, - сказал он.
     Сломанным пальцем он показал на ржавчину и на металлическую зазубрину из железа.
     - Смотри сюда, видишь, он был обит металлом. Верхний cap-de-mouton имеет просто пустую выемку, если только он не начал взаимодействовать с тросом, со штагом и когда он тянет за собой мачту.
     Загребной смотрит внимательнее.
     - Так как он круглый, я сказал бы, что он не может датироваться ранее середины ХVII-го века.
     - Почему?
     - Потому что до этого времени cap-de-mouton имел треугольную форму, - проворчал моряк, поворачивая предмет.
     - А что ещё ты можешь сказать?
     - А ещё ты можешь фантазировать.
     - Фантазировать?
     - Сочинить себе историю.
     Он прикинул на руке вес деревянного предмета, просунул свой нож в одно из трёх круглых отверстий и соскрёб накопившуюся со временем грязь. Затем он поднял глаза и посмотрел на капитана. Эжен держал руки за спиной. Голова наклонена, лоб опущен.
     - Это бесспорно военный корабль. Английский фрегат или французский корвет. А теперь смотри ты.
     Загребной протянул ему cap-de-mouton. И он повернулся спиной, проворчав:
- Во всяком случае, не рассказывай в порту, что ты это вытащил линем. Это невозможно. Придумай что-нибудь другое.
     Эжен рассмеялся.
     - Правильно, не обращай внимания на меня, - продолжил Керсао, не оборачиваясь.
     Капитан ни над кем не смеялся. Он рассмеялся, потому что был доволен. Он тащил тунца и вытащил немного истории, пленённой  в глубинах вод. Он рассмеялся, потому что это было всё просто. Тунец был пойман за глотку двойным крюком, закреплённым очень прочной леской, запутан в сети, а cap-de-mouton был прижат к нему, пронизывая его тело.
     - Это так, как рыба-пилот, - пошутил Керсао перед тем, как спуститься в трюм.
     Он поднял руку, чтобы сказать, что достаточно об этом, и  пошёл присмотреть за своим племянником Ти Бианом – судовым юнгой, который разделывал длиннопёрого тунца, прежде чем начинить его чесноком для рагу к ужину.
     Итак, Эжен остался на палубе со своей морской добычей. Он сел на вахтенную скамейку. Он отскрёб дерево от грязи, потом железо – от ржавчины. Он вымыл диск, не жалея пресной воды, стал долго рассматривать его, просто так. Он подумал, что однажды, вернувшись на землю, он это отшлифует, покроет лаком. Глядя на свою добычу, он подумал о подставке. Затем – о подставке для лампы. Это была бы лампа для суши. Прикроватная лампа, лампа у изголовья, чтобы быть одновременно немного там и немного здесь. Французский корвет. Вот. Его линь возродил память о французском  корвете, а его свет освещал бы ночью весь дом.
     Он отшлифовал диск, он покрыл его лаком. Он проделал отверстия, чтобы закрепить нижнюю часть светильника. Он наполнил керосином медный резервуар и зажёг толстый белый фитиль.
     Один год лампа оставалась на его прикроватной тумбочке. Она давала столько света, что Мари Прадон часто спала, повернувшись к стене и положив предплечье себе на глаза. Но потом однажды вечером, когда Птит-Мамита  должна была вернуться в Груа, июльский туман сбил её с пути на долгие часы. Малое двухмачтовое парусное судно потеряло Мари-Этуаль и Патрон-Мало - два судна, которые шли с ним. Была ночь. Не раздумывая Мари взяла светильник своего мужа  и присоединилась к другим женщинам в порту. Она держала светильник просто так, в вытянутой руке в направлении белой пены, которая катила с открытого моря. И когда малое двухмачтовое парусное судно вошло в порт к трём часам утра, Мари расцеловала деревянную подставку благодаря Бога, французский корвет и его погибших моряков.

     Конечно, никакого света, подаваемого  женой , Эжен не увидел. Ни в открытом море, ни при входе в фарватер (15), ни даже тогда, когда обслуживающие причал схватили перлини (16). Эжен заметил лампу только очутившись на суше.
     - Это именно лампа тебя вернула мне, - сказала Мари.
     - Да, это она, - улыбнулся муж.
     В этот самый вечер её пламя  перестало освещать изголовье моряка. На втором этаже, под крышей, вертикально к мансардному потолку находилось круглое овальное окно, которое открывало вид на море. Ничего не спрашивая у мужа, Мари Прадон поставила светильник к оконному стеклу, подобно тому, как воздвигают маяк.
- Это будет твоя защита, твоя стража, твоя лампа - указатель, - сказала жена моряка. -  Если ты затеряешься в тумане, она укажет тебе дорогу домой.

БИБЛИОТЕКА И ЛЕГЕНДА ОБ АНКУ

     Ребёнком Андуйя звали Анри или Бертевен, как его маму. В школе ещё называли его рябой – из-за его лица, изрытого оспинами. Бертевен никогда не знал своего отца, сбежавшего с какой-то девкой по имени Бетюн, в то время когда мать носила его в своей утробе. Её звали Элен, его маму. Она со своим тяжёлым животом и преданными, как у собаки, глазами укрылась у брата. Две недели спустя она разродилась сама в комнате в верхней части дома и повесилась на крытом гумне с босыми ногами, в ночной сорочке, испачканная от живота до лодыжек кровью, образующейся при изгнании последа. И так получилось, что Бертевен никогда не имел и матери. И так получилось, что его дядя Жильбер оказался с животрепещущим тельцем в руках, с существом волнующимся, едва двигающимся, с закрытыми глазами, сухим ртом, который кричал от голода, как подбитый котёнок. Дядя вырастил Анри.   Один, с помощью Мари Прадон – вдовой, приехавшей со своими двумя детьми из Бретани. Чтобы немного помогать по хозяйству, чтобы уделять немного внимания маленькому сироте, дядя Жильбер поселил её с Люсьеном – младшим сынишкой, у себя.  Этьен- другой её сын продолжил учёбу в Лавале. Он хотел быть учителем. В связи со смертью матери, которую унесла пневмония, Этьен оставил коллеж. Он вернулся в посёлок, чтобы заботиться о своём брате, а также о маленьком Анри, который рос вместе с ним. Он работал на сыроварне, потом на складах Жунно, потом на окрестных фермах. За его работу на селе дядя Жильбер дал ему кров. Этьен взрослел просто так, в резиновых сапогах, с двумя парнишками на руках, разглядывая облака, которые плыли с запада. Он взрослел из ничего, но всегда ходил с поднятой головой. Он испытывал гордость от всего. Гордился маленьким боцманом, который приносил хорошую отметку из школы. Гордился маленьким Анри, который разбирал предложение. Гордился рукопожатием в конце работы. Гордился корзиной с шелковистой фасолью, которую он наполнял для еды по вечерам.
     А однажды весной была построена библиотека. Прямо возле стены, которая подлежала сносу, на пустом месте, напротив мэрии. Стена, две тонкие перегородки. Дверь, которую надо починить, штукатурка, которую надо готовить (гасить), шифер, который надо заменить на ветхой крыше, покраска, перед которой надо загрунтовать, ещё несколько стеллажей, которые надо соорудить из дерева. Этьену было двадцать лет. Дядя Жильбер поговорил о нём с секретаршей в мэрии. Он хорошо отозвался о нём, отличая его от других. Он сказал, что его руки созданы не только для земли.  Что у него белые руки, мечтательный взгляд, что он прячет книги в своей корзине для еды, что он говорит спокойным голосом, что он не ругается, что он не пьёт, что, несомненно, он был бы полезен в библиотеке, чтобы сортировать, чтобы советовать, чтобы пробудить желание читать. Секретарша дала ответ не сразу. Она сказала, что может быть. Она хорошо знала Этьена. Мальчик, который смотрит вам в лицо. Мальчик, который может идти по улице с Фоветтой – его девочкой, и никто на улице по этому поводу не судачит. Она подумала, почему бы и нет. Библиотекарь должна была приезжать из Сен-Фрэмбо-де-Прийер три раза в неделю с полудня до вечера. Но она была беременна.
     - Тебе бы подошло работать в библиотеке? – спросил Жильбер Бертевен.
     В этот вечер, когда Этьен усадил своего маленького боцмана на одно колено, а маленького Анри – на другое, он дрожал от радости. Он открыл перед ними большую книгу. Он объяснял им, что нарисовано на картинках: красный и белый мяч, зелёный зонт, свёрнутая клубочком кошка, собака в сидячем положении, двуколка, майский жук. Он заставлял повторять на распев каждую фразу из его рассказа. Люсьен смеялся над словами, до такой степени они были ему знакомы. Анри упрямился. Он ошибался в цветах, в буквах, он путал буквы «м» и «п».
     - У тебя получится, - тихо говорил Этьен, крепче его обнимая.
     И Анри Бертевен краснел.

     - Ты кого любишь больше, своего брата или меня? - спросил ребёнок позднее.
     - Я люблю обоих, - ответил Этьен.
     - Да, но всё же? Кого?
     Маленькому боцману было семь лет. Бертевену едва исполнилось шесть. Они оба стояли у стола, где обедал Этьен. Они смотрели на него. Они ждали. Этьен встал.   Он отодвинул свой стул. Он сел на цемент посреди них. Он взял руки маленького Анри в ладонь одной своей руки, а руки своего брата – в ладонь другой руки. Он поднял руки на уровень их глаз, затем он их смешал со своими. Он просунул свои пальцы между их пальцами. Они просунули свои пальцы между его пальцами. Дядя  Жильбер стоял на пороге. Он всё слышал. Он улыбнулся.
     - А теперь, кто может сказать, где его пальцы? – спросил Этьен.
     - Они все смешались, - ответил Анри.
     - Ну и вот, ты ответил на мой вопрос, маленький мужчина.
     - Это значит что? – спросил Люсьен.
     - Это значит, что я вас объединил.
     Маленький боцман смотрел на своего брата. Бертевен смотрел на Этьена.
     - Это значит, что ты нас любишь одинаково? – спросил он.
     - Совсем одинаково, -ответил Этьен, крепко сжимая их пальцы.

     Сначала Этьен помог рабочим снести стену. Он отвёз строительный мусор, разобрал перегородки, подмёл пол, он отчистил потолок перед тем, как его покрасить. Это была маленькая библиотека, где как раз хватало места, чтобы установить вдоль стен где-то около тридцати стеллажей, три круглых стола и письменный стол для для приёма и выдачи книг. Этьен привёз шифер для крыши, он отремонтировал ставень, он счистил прежнюю краску с подоконников у двух больших окон, он их покрасил. Он также помог установить стеллажи. Он обработал заросший цветник, который обрамлял ступеньки у выхода на улицу, он засеял газон для последующего цветения. Именно Этьен покрасил синим цветом слово библиотека на тимпане фронтона. И это был также именно он, кто поместил первую книгу на верхнюю полку слева, чтобы там появилось цветное пятно на дереве, окрашенном в белый цвет. Мари-Жозеф Лефевр была там с дочерью, с несколькими друзьями, с рабочими, которые выпивали по случаю окончания строительства. Она долго наблюдала за молодым человеком, его манерой расставлять книги, отступать на три шага назад, чтобы оценить, как это будет выглядеть.
     - Это что, твоя книга? – спросила Фоветта.
     Она подошла к Этьену. После вещевой ярмарки в Амбрие они ходили, взявшись за руки. Не по посёлку, не на улице, но в мыслях. Или ещё в лесу по воскресеньям, когда Люсьен и Анри бегали вокруг них, поднимая шум от чувства неловкости.
     - Это Виктор Гюго, - ответил Этьен.
     Он достал книгу с полки и протянул её девушке.
     - «Труженики моря», - сказала Фоветта, Она открыла книгу наобум посередине.   Ей нравится захватывать фразы врасплох, когда они этого не ожидают. Фразы, которые появляются, которые думают, что у них есть время, что есть столько-то и столько-то страниц перед ними, что они могут дремать в тени закрытых слов.
     Фоветта прочитала громким голосом:
     - «Водные безлюдья мрачны. Это смятение и тишина. То, что происходит  там,  не касается рода человеческого».
     Она улыбнулась свойственной только ей -  улыбкой Фоветты.
     - Это не очень весело.
     - Это прекрасно, - всего-навсего сказал он.
     И он вновь поместил свою книгу на стеллаж.
     - Ты её отдаёшь в библиотеку на время или навсегда? – спросила мама Фоветты.
     - Это подарок, - ответил Этьен. – Я её смогу здесь перечитать.
     Совсем вскоре молодая женщина из Сен-Фрэмбо почувствовала недомогание. Её беременность протекала не просто. Через четыре месяца врач предписал ей постельный режим. И Этьен стал заполнять на её месте каталожные карточки, принимая посетителей, давая советы матерям, объясняя детям. Благодаря библиотеке он  работал в поле не больше трёх раз в неделю. Как только у него появлялась возможность, он шёл через деревню, чтобы проветрить помещение, чтобы убрать на место кое-какие книги, чтобы заботливо расставить каталожные карточки. Поздно по вечерам бледный свет задерживался в окнах. Каждый раз, когда у него в руках появлялась новая книга, он оборачивал её прозрачной плёнкой и вносил название в список новинок, который  пришпиливал булавкой к стене.
     Каждый четверг после полудня – это время было больше для детей, чем для  него. Маленький боцман приходил с маленьким Анри. Они тащили за собой Лео,  Мадлен, которая приезжала из Солесма, Клару, Анжелу. Они шли шумной и весёлой гурьбой, чтобы послушать Этьена, который будет рассказывать им какую-нибудь книгу. Они ещё не читали или читали мало. Они усаживались на пол, и Этьен открывал для них секреты книжных страниц. Он читал. Он читал тихо, чтобы захватить их внимание, затем их глаза, затем их молчание. Он читал десять страниц и никогда не больше. Он читал, меняя голос. Он раскачивался, как океан; он завывал, как ветер; он зубоскалил, как шакал; он каркал, как ворона. Когда раздавался выстрел, дети привскакивали от резкого звука, производимого им. Этьен ходил. Он читал, постоянно передвигаясь по помещению. Он поворачивался спиной, он возвращался в прежнее положение, он делал ударение на некоторые слова и с трепетом произносил некоторые другие. Он внимательно смотрел поодиночке на каждого из этих детей, расположившихся на полу. Он их любил, он жил ими. Для них он переворачивал каждую страницу, как открывают занавес, а когда наступало время, когда было уже слишком поздно, или когда собирался дождь, или когда пора было возвращаться, он произносил одно слово, последнее, тихо - голосом, который затух, сгорев. Так было всякий раз. А чтобы они вернулись на следующей неделе, в момент тревоги, в то мгновение, когда непременно хочется узнать, что будет дальше, как раз перед ответом, которого все ждали, он закрывал книгу и говорил «до свидания».
     Бертевен никогда не переспрашивал Этьена, любит ли он больше своего брата Люсьена. Всякий раз, всегда, как только у Этьена выдавался случай, особенно после смерти дяди Жильбера, когда ребёнка отдали на попечение тёте из нижнего селения, он находил слово для парнишки с лицом, изрытым оспинами. Он разговаривал с ним более нежно и в то же время проще, чем с другими. Он брал его за руку, переходя шоссе государственного значения. Он проводил рукой по его худенькому плечу. Он пристально вглядывался в его глаза, чтобы вызвать в них сияние. Даже когда Бертевен стал подростком, Этьен всегда находил для него больше слов. Слова, чтобы успокоить его немного расстроенные губы. Слова, чтобы его рука перестала дрожать. Слова, чтобы вырвать образы его матери на перекладине на крытом гумне. Никогда Этьен не переставал защищать Анри – ребёнка, потом Бертевена, ставшего слишком взрослым и слишком простодушным. И тем более, он никогда не переставал защищать Андуйа, ставшего в один из пьяных вечеров грязным, дурным, чудовищным и таким одиноким.

*

     Боцман наклоняется. Он немного выпил. Вдруг, когда он шёл по улице, ему просигналила машина. Он шарит внутри своей рубашки в поисках ключа. Кэр Эль – в полной темноте. Боцман выпрямляется, ударяет ладонью по входному колокольчику, вставляет ключ в замочную скважину, открывает дверь и входит. На пороге он крестится. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Он ищет выключатель. Он освещает гостиную. Он остаётся стоять возле вновь закрывшейся двери. Никакого шума, никакого дуновения. Маленькие швейцарские стенные часы не идут. На столе с маками – оставшаяся раскрытой газета Фоветты, её карандаш, лежащий на кроссворде. В большой вазе в гостиной увядают гортензии. Он идёт, крадучись как кот, берёт альбом Милона, стоя открывает его на столе, вынимает двумя пальцами марку и кладёт её на клеёнку. Затем он подходит к книжному шкафу. Он зажигает синий светильник. Он гладит переплёты книг. Он читает незнакомые имена, которые дремлют на корешках: Клод Тилье, Израэль Зангвиль, Сириэль Бюисс. На ощупь, точно, по шероховатости облупившейся кожи, он выбирает зелёную книгу в самом конце полки.

                АЛЬФРЕД ДЕ МЮССЕ
                Письма Ламартину и новые стихи.
                1836-1852

     Он направляется к столу, выдвигает для себя стул Этьена. Он наклоняет голову, поддерживает её ладонью левой руки и переворачивает страницы. Он не читает, он ищет. Он ищет что-то, что сможет остаться там, открытым, на этом месте, и что нашепчет на ухо тем, кто придёт с визитом. Он переворачивает страницы. Он ищет. Он ищет, как ищут слова. Он ищет родной отголосок, другой ключ, а не тот, который он носит на шее. Он находит.

               И идя на смерть, он умирает с каждым шагом…

     Боско улыбается. Он читает. Он выпрямляется, перечитывает одну за другой девять следующих строчек, затем гладит открытую страницу. Вот. Это - то. Это то, что он хотел раскрыть этим вечером. Это то, что он хотел предложить Этьену, Фоветте и их посетителям. Несколько слов на всех, которые он им ещё задолжал.

*

     - Ты думаешь, преподаватель вернётся в воскресенье? – спрашивает Фоветта, разглядывая свои клетки.
     - Не думаю, - отвечает Этьен, держа руку на книге стихов. Фоветта смотрит на своего состарившегося мужа.

               И идя на смерть, он умирает с каждым шагом…

     Он читает страницу, предложенную накануне его братом. Он читает, не произнося ни слова. Не шевеля губами, как он иногда это делает. Маленькие швейцарские стенные часы возобновили свой ход. Они делают тик-так в наступившей тишине. Фоветта смотрит на своего состарившегося мужа. Её сердце сжимается.
     Уже почти вечер, а никто не пришёл.
     Сегодня 7 сентября, понедельник, день Парадиза.  Он приходит в Кэр Эль всегда ранним утром. Они слышат гул его мопеда, потом звук от связки его ключей и шарканье его сапог. Осенью, летом он неизменно носит свою охотничью кепку с опускающимися на уши отворотами, рабочую спецовку, сапоги и жилет с карманами. Он открывает входную дверь, оставляет её распахнутой и входит в гостиную. Он ни к чему не прикасается, ни на что не смотрит. Он механически открывает двери и почти сразу же их вновь закрывает.  В начале обещания, десять месяцев назад он ступал на порог, как на край могилы. Он снимал кепку, держал её в руке и уважительно открывал каждую дверь. Иногда он усаживался за стол с маками. Он отодвигал один из стульев, стоявших в нагромождении у стены, и садился между раскрытой газетой и альбом для марок. Он разговаривал с Этьеном, с Фоветтой. Он опускал глаза, он рассказывал им о событиях вне дома, на улице, в кафе, о погоде, о грозе. Он немного читал из открытой книги, оставленной Бланштером. Потом с осторожностью он заводил маленькие швейцарские стенные часы, ещё пытался однажды отремонтировать сломанную кукушку, отказался, и уходя говорил добрый вечер. И только на улице он надевал свою кепку и позволял ключам бить по ширинке его брюк. Во время всего посещения одна его рука - на дверных ручках, а другая – на связке его ключей: он заботился о том, чтобы не нарушать тишину позвякиванием металла.
     - А Парадиз, ты думаешь, он придёт? – снова задаёт вопрос Фоветта.
     - Я не знаю, - отвечает Этьен.
     Он перечитывает страницу, открытую боцманом. Она рассматривает свои клетки.
     - Этьен, - «опечаленные» из десяти букв? – спрашивает Фоветта.
     - «Огорчённые», - отвечает её состарившийся муж, не поднимая глаз.
Она берёт свою чёрную авторучку. Она знает, что это, конечно, верно, что нет необходимости перепроверять, барабаня по клеточкам карандашом.
     «Огорчённые».
     Вот. Слышно, как звонят двадцать часов с колокольни Сент-Приск. Затем и маленькие швейцарские стенные часы издают свой металлический звон.
     Вдруг Этьен приподнимает голову. Он улыбается. Почти вздыхает. Напротив него Фоветта углубляет свою ямку на щеке. Улица покрикивает, воздух потрескивает, металл позванивает по решётчатой ограде. Парадиз просовывает ключ в замочную скважину, открывает дверь. Он не снимает свою кепку с отворотами, идёт на кухню, пьёт воду из-под крана. Он прочищает горло, сплёвывает. Затем он поднимается на второй этаж, хлопает двумя дверями, взбирается на чердак, снова спускается, проходит через гостиную, подносит два пальца к козырьку своей кепки, тихо говорит:
     - Привет!
     Затем выходит на лестничную площадку, закрывает дверь на один оборот ключа, пересекает палисадник, открывает калитку и выходит на улицу.

*
     - Ты завтра снова пойдёшь в Кэр Эль? – спрашивает Иван.
     - Доживём до вторника, - просто отвечает Лео. Оба мужчины идут вместе по склону Ландри. Лео тащит свой велосипед по тротуару. Иван заложил руки в карманы.
     - Ты поговорил с боцманом?
     Лео неопределённо качает головой.
     - Хорошо было бы, чтобы кто-нибудь это сделал, - говорит Иван.
     - Почему я?
     - Не обязательно ты, но кто-нибудь из более старых друзей. Я не представляю себе, как я ему просто так скажу, что прекращаю.
     - Я тем более.
     - Если не считать, Лео, что завтра, твой день посещения.
     - И что из этого?
     - Ты просто не должен идти туда.
     Лео смотрит на Ивана.
     - Как это?
     Иван не отвечает.
     - Это не легко поступить так по отношению к боцману.
     Иван останавливается. Он смотрит на Лео, опустив голову.
     - Ты знаешь, вот уже десять месяцев, как мы держим обещание. Десять месяцев – это немало.
     Лео вздыхает. Он продолжает идти, держа руку на руле велосипеда.
     - Ты не считаешь, что для нас всех это огромный срок?- говорит Иван.
     Лео пожимает плечами.
     - Ты не считаешь, что этот церемониал должен когда-нибудь прекратиться?
     - Я не знаю.
     - Нам не в чем себя упрекнуть. Я уверен, что Фоветта и Этьен гордятся нами.
     Вечер окрашивает в серые тона небо, тротуары посёлка, оба голодных брюха. Велосипед скрежещет, каблуки Лео скрипят по земле, как мел по грифельной доске.  Рот у Лео открыт. Все морщины выступили у него на лбу. Губы его подрагивают, будто он разговаривает сам с собой. Он идёт. Он видит себя со стороны. Он видит себя, как он на протяжении десяти месяцев тянет за шнурок колокольчика, стучит в дверь, отступает на крыльце, впустую осматривает закрытые ставни. Он видит себя, как он прикладывает ухо к дереву, вслушиваясь в тишину. Он видит себя, как он снова и снова садится на велосипед. Как он на перекрёстке Буа-Юше протягивает направо руку, останавливает велосипед, ставит ногу на землю. Он видит себя, как он спускается по склону Ландри, останавливается перед кафе боцмана, ставит свой велосипед у оштукатуренной стены, толкает дверь и тянет руку к обещанному бокалу. Десять месяцев. Десять месяцев, каждый вторник. Ради Фоветты, ради Этьена, ради того, чтобы не доставить огорчение боцману. Десять обещанных месяцев, десять месяцев говорить себе, что это нужно, потому что это нужно. Десять траурных месяцев, чтобы потерять здравый смысл.
     Лео идёт, Иван рядом. Они больше не разговаривают между собой. Они поднимаются по улице, будто убегают из посёлка. Десять месяцев. Лео представляет себе вторник без посещения. Он встаёт, он ложится спать, он не пошёл) в Кэр Эль.  И что потом? Он не заставил зазвенеть входной колокольчик. И что потом? Что это меняет вечером, ночью, в последующую среду. Что это меняет в ощущении печали и отсутствия?
     - Завтра я не пойду в Кэр Эль, - вдруг говорит Лео.
     Он сказал это, не повышая голоса, без злобы, без вызова, с трудом удерживая велосипед рукой.
     - Я не пойду.
     Вот. Просто так.
     - Надо будет, чтобы ты сказал боцману и другим.
     Лео смотрит на Ивана.
     - Надо будет, - говорит он.
     - Никто не может на тебя сердиться. Действительно, надо, чтобы ты сказал всё, как оно есть.
     - Действительно, я скажу всё, как оно есть, - повторяет Лео.
     Иван протягивает ему руку.
     - Воспользуйся удобным моментом, - говорит он.
     Именно здесь их улицы расходятся. Иван своим медленным шагом, Лео со своим велосипедом, который катится по тротуару.
     - Завтра я туда не иду, - повторяет Лео для самого себя.
     На этот раз, не опуская глаз, не пропуская свою очередь, не прося Парадиза или Бланштера подменить его. Сразу после работы он пойдёт к боцману. Он пойдёт прямо в бар. Он посмотрит прямо в глаза Ивана, Бертевена, Парадиза, если тот вернётся с полевых работ. После этого он посмотрит прямо в упор на боцмана. Он посмотрит на него в упор, потому что он его любит, потому что он его уважает, потому что он не может обманывать этого человека. Он посмотрит на него в упор, положив обе руки на стойку.
     - За обещание, - скажет боцман, откупоривая бутылку.
     А Лео положит свою раскрытую ладонь на пустой бокал и скажет ему:
     - Я туда не ходил, боцман.
     Продолжая идти, Лео закрывает глаза. Ему не удаётся представить последствие этой фразы. Он продолжает свой путь по дороге в Кэр Эль. Этим вечером он хочет пойти к белой калитке. Действительно просто так. Не для того, чтобы сказать прощай, а чтобы прикоснуться к старой липе в саду. Он идёт под мелким дождём. Над деревьями – ночник. Едет машина, проезжает мимо и удаляется. Только вспышка фар. Стоит ночь. Лео толкает белую калитку. Кладёт руку на дерево, закрывает глаза. И его пробирает дрожь.

*

     Лео было восемь лет. В библиотеке Этьен рассказывал историю Анку – возчика смерти. Он говорил, что тот, кто услышит, как скрипят оси  повозки Анку, умрёт до наступления утра. Этьен рассказывал также, что в деревне, где Анку провёл детство, немного в стороне от селения росла старая липа, на которую он зарился.  Так как Анку пересадил её в другое более отдалённое место, то в перерывах между двумя погребальными процессиями он стал сдирать с неё кору, делая дерево более светлым, более высокого качества, более симметричным, чем ель из Бросселиандского леса. Анку зарился на эту липу, так как хотел сделать из неё скрипку. Он хотел рассечь дерево дугообразной частью своей косы, вырвать из него сердцевину, сформировать душку, отполировать деку, приподнять гриф, выделить завиток, покрыть лаком четыре скрипичных колка, преломить четыре лунных луча, которые он бы преобразовал в струны, затем сплести волосы своих кляч, чтобы сделать из них смычок. Этьен рассказывал, что мелодия этой скрипки была бы красивая лёгкая и околдовывающая. Он говорил, что её звуки походили бы на весенний мёд. Её мелодия лилась бы по деревенским улицам, по лесам, по песчаным равнинам, по морским побережьям; она заходила бы в комнаты спящих детей, и они улыбались бы во сне. Они бы не просыпались, не разговаривали. Они бы поднимались, словно ангелочки, и, окутанные лёгкой дымкой, счастливой и покорной вереницей следовали бы все вместе за Анку до его царства вечного сна.
     Когда Анку приходил, чтобы похитить дерево для своей скрипки, люди слышали звуки его гибельной упряжки, несущей смерть. Отцы и матери выбегали из своих домов, собирались вместе и образовывали молчаливый круг вокруг старой липы. Едва дыша, плечом к плечу, взявшись за руки, они окружали ствол плотным кольцом. Они образовывали живой заслон. Но Анку приходил, насвистывая свой скверный мотив, напоминающий вой приближающей собаки. Он был одет в лохмотьях, появлялся из-за холма со стороны возвышенной части посёлка или же появлялся из моря сразу после кораблекрушения, весь промокший, в своей чёрной повозке, с обледенелыми волосами.
     Когда он видел этих образовавших круг мужчин и женщин, которые защищали дерево на его дороге смерти, он медленно проезжал вокруг них с опущенной головой, в шляпе с широкими полями, с мокрыми от дождя седыми растрёпанными волосами, с прерывистым дыханием, выискивая своими чёрными глазами чей-нибудь объятый страхом взгляд, дрожащий рот, отрешённость. Он был недоволен, но не более того. У него было время, всё их время. Он вернётся другой ночью, в бурю, во время сильного ветра, чтобы заглушить шум своей повозки и прерывистое дыхание своих двух серых лошадей. Он вернётся неожиданно под покровом густого тумана, помешав живым образовать свой большой любовный круг.
     Лео дрожал от этой истории. Он долго вздрагивал при стонах заржавелых колёс проезжающих повозок.
     - Анку – бретонец, а мы в Майеннах. Его лошади останавливаются у ворот Сен-Пьер-ля-Кур, - говорил Этьен, чтобы его успокоить.
     Лео поверил ему. Но тем не менее он научился отличать липу от всех растущих деревьев. Он прикасался к своему дереву. Он успокаивался. Но он чувствовал трепет скрипки под корой.

*

     Лео улыбается. Он гладит ствол кончиками пальцев. Он спрашивает себя, что будет завтра. Не отрывая руки от липы, он представляет, он обдумывает, он видит себя отворяющим дверь кафе. Почти восемь часов вечера. Он не думал, что у боцмана ещё открыто. Впрочем, Люсьен Прадон один. Никого больше. Он ждёт его, стоя за стойкой, положив руки на дерево.
Дверь оповещает звоном колокольчиков. Лео входит, идёт, смотрит на пол из жёлтых и серых камней. Он подходит к стойке. Руки опущены. Он ничего не говорит. Он надеялся, что боцман поставит бокал, достанет бутылку, улыбаясь откупорит её. Он надеялся, что накроет бокал рукой, говоря этим жестом «нет». Но оказывается всё не так. Он стоит у стойки, боцман перед ним. Они стоят там лицом к лицу, ничего не говоря друг другу.
     - Я знаю, - тихо говорит боцман.
     Он знает.
     - Дело не в том, что…, - начинает Лео.
     - Я знаю.
     Весь его вид говорит о том, что он сильно переживает. Глаза почти закрыты, рукава засучены, рот в печали, руки неподвижны. Он приподнимает перегородку стойки. Он идёт к двери, открывает её, не говоря ни слова.
Лео смотрит на боцмана, стоящего на пороге. Боцман держит дверь широко открытой.   Его голова опущена. Он ничего не говорит. Он показывает на улицу. Это всё. Лео отходит от стойки. Он тоже ничего не говорит. Он идёт, проходит мимо боцмана. Он выходит на тротуар. Дождь прекратился. Лео спускается по склону Ландри. Он слышит, как за ним закрывается дверь. Он чувствует себя опустошённым, и одиноким, и ребёнком, у которого никого нет. Он всматривается в ночь. Он сожалеет. Он не сожалеет. Он больше ничего не знает.

     Лео в темноте рассматривает Кэр Эль. Он говорит себе, что завтра будет, может быть, именно так. Пусть боцман закроет свою дверь и ему не скажет ничего. Пусть он уйдёт в ночь, не осмеливаясь вернуться. Он гладит ствол старой липы. Он закрывает калитку и выходит на улицу. Ему страшно. Ему грустно. Он на пути предать обещание.

ОТКАЗ ЛЕО

     Прядь спадала на её щеку. Фоветта поправляет волосы. Она убирает их назад, собирает на затылке, бережно приподнимает над головой, затем закрепляет серебряную заколку в серебряную седину своей причёски. Снова день, нашёптывая, медленно склонятся к вечеру. За ставнями меркнет свет. Гостиная медленно погружается в печаль подобно меркнущему взору. Маленькие швейцарские стенные часы перестали бить. Больше ничто не дышит. Фоветта страшится всего, на что распространяется темнота. Её рука лежит на уголке газеты. Ей уже трудно читать буквы, заключённые в клетках. Она слегка касается жёлтой бумаги, прошлой, рвущейся от прежних слов. Она барабанит ластиком, который уничтожает карандашный след на бумаге. «Состояние покинутости» из восьми букв требует определения.  «Забвение», - произносит Фоветта, не записывая. Она смотрит на свою руку, обезображенную временем, на свои ломкие ногти, на своё такое хрупкое запястье.  Она смотрит на красные маки, на пузырьки, которые прорывают клеёнку. Она водит по ним пальцем. В ней поднимается что-то, что сводит её живот, что заставляет её опустить голову и закрыть глаза. Фоветта не печальна, только утомлена. Она как угасающий свет. Она не думала, что смогла бы ещё плакать. Она представляла себя навсегда без слёз. Она плачет только внутри себя. Она плачет, чтобы быть созвучной дождю, который издаёт глухой шум. Она оплакивает присущую ей улыбку - улыбку Фоветты, её застенчивую ямочку на щеке. Она оплакивает своего состарившегося мужа, который дремлет. Она оплакивает их медленные прогулки по посёлку. Она оплакивает яркое летнее солнце. Она оплакивает жгучий запах жатвы. Она оплакивает скрип снега под ногами. Она оплакивает почки на дереве: зелёные и нежные. Она плачет сухими слезами. Она оплакивает сожаление к самой себе. Помогая себе, она встаёт, опираясь обеими руками на стол. Она идёт к книжному шкафу, слегка касается книг, проводит пальцем по запылённым кожаным корешкам. Маленький светильник снова не был включён. Здесь тоже господствует мрак. Она идёт к белому подсвечнику. Она улыбается. Альбом для марок снова закрыт. Рядом дремлет большая синяя тетрадь. В спальне стоят засохшие гортензии. Хрустальная ваза уже давно без воды. Фоветта стоит посреди комнаты. Она огибает стол. Она позади Этьена, она кладёт руку на его плечо и, проходя, слегка касается его. Она идёт на кухню. Деревянный сервировочный столик покрыт пылью. Она не помнит об их последнем совместном застолье. Это, должно быть, был ноябрьский ужин. Этьен вернулся с несколькими поленьями. Она вновь видит, как он склонился над камином, сердясь на сырость, которая пропитала дерево.
     Вторник, а Лео не пришёл.
     Фоветта и Этьен ждали его до самого наступления ночи. Они подстерегали его шаркающие шаги по улице, его сухой кашель, заливистое звяканье колокольчика, В начале обещания, постучав в дверь, Лео входил в гостиную, чтобы их навестить. Это не входило в его обязанности. Он делал это для себя самого с улыбкой на губах. Он садился за стол с маками. Иногда он склонялся над газетой Фоветты, брал карандаш - ластик и дополнял слово, вызвавшее сомнение у Мадлен, или слово, которое   Бланштер начал вписывать, нарочно оставив несколько букв в секрете. В другой раз Лео открывал альбом для марок. Он вынимал маленький красный прямоугольник, включал светлячок и подставлял этот прямоугольник к свету, предаваясь воспоминаниям.
     Лео знал эту марку всегда, это же была самая первая марка его детской коллекции. Она принадлежала боцману. На краях можно ещё увидеть зелёные чёрточки, нарисованные Этьеном.  Бертевен когда-то разрисовал свою марку. Он обвёл карандашом фигуру борца. Боцман нашёл, что это глупо. Он сказал, что марка – это то, что нельзя портить, её надо уважать. Всякий раз, когда дети оказывались вместе, они вынимали свою марку и говорили:
     - Смерть волку!
     Это был их пароль.
     В посёлке были те, у кого была такая марка, и те, у кого её не было. И вот однажды Мадлен одолжила свою марку своему двоюродному брату. Он повсюду кричал: «Смерть волку!», и во время одной драки он её порвал. Потом это была Клара, которая потеряла свою марку. Она положила её на камень возле пруда, а после купания забыла её там. Бертевен оставил свою марку в кармане своих шорт, которые «ушли» в стирку. В один из вечеров боцман потерял свою марку. Этьен попросил его прибраться в своей комнате, и он уронил её под кровать. Только Лео сохранил своего Милона Кротонского. Он вклеил его в тетрадь для марок. Это была первая марка в его коллекции. Спустя несколько дней отец дал ему старую бельгийскую марку, синюю, стоимостью 1,75 франка, выпущенную в честь Всемирной выставки 1935 года. А потом вот…это и всё. После Лео решил собирать камни.

     Лео  не пришёл.
     Он не пришёл, и никто не пришёл вместо него. Кэр Эль остался мрачным и пустым. Фоветта поднимается на этаж, как надвигающаяся темнота. Её шаги – медленные. Она проходит перед закрытой спальней, идёт по деревянной лестнице и поднимается на чердак. Ночник там, поставленный на окне, которое немного освещает помещение. Фоветта идёт к нему. Она садится на табурет. Она смотрит вдаль, в ночь, которую она угадывает среди сияния. Этьен говорил, что маленькое пламя хорошо видно над строениями. Он говорил, что, несмотря на деревья, несмотря на города и деревни, несмотря на холмы, ялики и мрак, человек, погибающий в открытом море, может видеть его свет. Пусть бы он никогда не узнал, что это за свет. Пусть бы он даже думал, что это береговой ориентир, фонарь, раскачиваемый женщиной или Анку, горностай с глазами, излучающими лунный свет или падающая звезда. Он не узнал бы никогда, но Этьен говорил, что человек в море следовал бы по направлению на этот свет, и он бы вернулся.

*

     Восемь месяцев назад, вслед за другими боцман спросил Парадиза, хочет ли он заиметь ещё два ключа. Это был понедельник. Кафе было почти пустое. Лео и   Бертевен разговаривали о механизмах, используемых на стройках.  Парадиз стоял у стойки слева, как обычно следуя своей привычке. На нём была охотничья кепка с отворотами, крестьянские сапоги, рабочая спецовка и жилет с карманами. Он пил пиво из кружки.
     - Как дела в Кэр Эле? - спросил он.
     - Нужна  помощь, - ответил боцман.
     - Что надо сделать?
     - Надо бы, чтобы кто-нибудь записался на понедельники.
     Парадиз пожал плечами.
     - Надо пойти туда, так?
     - Да, и ещё сделать два или три дела.
     - Какие дела?
     Боцман открыл блокнот на пружинке.
     - По понедельникам надо было бы вставить ключ в замочную скважину, открыть и закрыть двери и ещё завести стенные часы.
     - Это всё?
     - Это займёт пять минут.
     - И это помогло бы?
     - Это помогло бы, - сказал Лео, натягивая пальто.
     Парадиз залпом выпил свою кружку.
     - А надо записывать это всё в тетрадь самому?
     - Я могу делать это за тебя, - ответил боцман.
     - Я бы это предпочёл.
     Хозяин взял бокал Парадиза.
     - Ещё один?
     - Можно, - сказал Парадиз.
     - Это -  бокал обещания, - ответил хозяин.
     - От такого не отказываются, - бросил Лео в шаге от двери.
     Люсьен Прадон подставил край бокала напротив насоса под давлением. Пена лёгкая, белая, отличающая одни виды пива от других.
     - Бокал обещания, - сказал боцман, ставя полный бокал.
     В течение нескольких недель слышал Парадиз эту фразу, произносимую шёпотом.  Бокал обещания. Бокал для Лео, для Андуйя, для Ивана, а также для преподавателя Бланштера и для Мадлен.
     Парадиз взял свою кружку. Он поднял её. Боцман смотрел на него. Бертевен поднял глаза.  Лео улыбался. в шаге от двери. Парадиз выпил свой бокал. Просто так. До дна. Он выпил, спрашивая себя, какое это обещание. Он был одновременно горд и взволнован, непричастный ко всему и желающий всё это познать, как когда проходишь через потайной вход очень секретного места. Боцман взял круглую коробку с полки бара. Он открыл её. Она была полна ключей. Штук десять, одинаковые, все.  Он опустил руку внутрь, не отрывая глаз от Парадиза.
     - Новый ключ, - сказал боцман, протягивая плоский ключ.
     Парадиз взял его, словно касался огня. Он протянул руку вперёд, оттянул её назад, протянул её снова. Он держал его на своей ладони, как держал свой первый ключ. Первый, начиная с детства, после того как ему пришлось поспать в зернохранилище, на укромных дорожках парков, в садах, в каморках под лестницей, в часовне Лизре. Он взял его, говоря спасибо.
     - И этот тоже.
     Маленький бронзовый ключик.
     - Это для стенных часов, Боцман? – спросил Парадиз.
     - Это для стенных часов, Парадиз, - ответил боцман.
     Лео прошёл через дверь. Он поднял воротник. Покашливая сухим кашлем, он пошёл налево воссоединиться со своим велосипедом. Затем поднялся и Бертевен. Он пошёл за Парадизом, который нанизывал ключи на свою связку.
     - Спасибо за Этьена и Фоветту, - сказал Бертевен.
     - Спасибо вам, - тихо сказал Парадиз.
     Он посмотрел на ключ от Кэр Эля и на ключ от стенных часов. Он взял их в руки, как новое поступление в коллекцию.
     Боцман повернулся к нему спиной.
     - Боцман? – спросил Парадиз.
     Люсьен Прадон обернулся.
     Парадиз стоял у стойки на своём обычном месте, обхватив кончиками пальцев свой пустой бокал.
     - Да?
     - Зачем делать это?
     - Что «это»?
     - Зачем надо ходить к Фоветте и Этьену каждый день?
     Боцман улыбнулся. Он наполнил бокал пивом. Он посмотрел на  до предела напряжённого от волнения Парадиза, который не сводил с него глаз.
     - Тебе не сказали зачем?
     - Сказали, но я не совсем понял, - ответил Парадиз.
     Боцман облокотился на стойку бара.
     - Посмотри на меня.
     Парадиз поставил свой бокал и посмотрел на огромного мужчину в майке.
     - Я сейчас расскажу тебе историю лампы и душ.
     - Историю чего?
     - И ещё историю Милона Кротонского.
     - Историю кого?
     - Историю дуба и волка. Слушай, - улыбнулся боцман.

*

     Этьен сидит за столом с глазами, устремлёнными в никуда. Перед ним лежит марка. Он наклоняет голову. Он продолжает смотреть на неё. В углу слева маленькие коричневые пятнышки портят слово «Франция». Он их никогда не видел. Он чуть-чуть скребёт их ногтем. Остаются следы. Фоветта поднялась наверх. Он слышит её легкие шаги по коридору, шуршание её одежды перед спальней, а ещё - её дыхание на деревянной лестнице, которая ведёт к ночнику. Никогда Фоветта не была у светильника одна. Она посылает обычно туда своего мужа или же следует за ним. Там обитает его собственная душа, его собственные переживания, связанные со штормом. Ночник - это дорога его отца к возвращению. Никогда Фоветта не поднимается туда без своего мужа. Она зовёт его на пороге чердака. Чтобы найти его, она возвращается. Но сегодня он только слушает медленные шаги своей жены. Она должна придти. Он её больше не слышит. Она у слухового окошка, у окна, у портика (17) обещания. Он не может её представить. Он не видит, как она прислоняется лбом к стеклу. Он не видит, как она ищет ответ у ночи. Он не может её увидеть. Он не видит больше ничего. Преподаватель больше не придёт, Лео отказался от посещений. Этьену страшно, больше, чем страшно. У него затруднено дыхание. Слишком много тишины в доме, слишком много темноты. Он не может пошевелиться на своём стуле. Он сидит неподвижно, устремив взгляд в темноту. Он спрашивает себя, для чего всё это было нужно. Заполучить один день, одну неделю и ещё несколько месяцев. Заполучить свет от Ивана, который раздвигает занавески на окнах; цветы от Мадлен; звонок от Лео, как будто извещающий о приходе кого-то; двери, хлопающие на ветру от Парадиза; стихи, читаемые Бланштером так, как их читала Фоветта; лампы, которые светят, потому что сюда приходит Андуй. Для чего это нужно? Для чего нужно освещать книжный шкаф, следить за ночником и оставаться там? Этьен вздыхает: пустоту, безмолвие. Он знает, что завтра Бертевен не придёт. Что, впрочем, у него есть другие дела, что жизнь идёт дальше. Что после дверей Парадиза и колокольчика Лео, свет Андуйя вскоре тоже погаснет. Что у Фоветты и у него мало- помалу будет всё меньше и меньше сил, а потом – движений, а потом будет уменьшаться и острота зрения. Он знает уже, что вскоре они не будут больше разговаривать.

*

     Лео толкает дверь кафе. Почти двадцать часов. Он не думал, что у боцмана ещё открыто. Все там или почти все. Бертевен вновь надевает куртку, Иван набивает трубку, на другом конце Парадиз пьёт пиво. Лео пересекает зал. Он подходит к стойке и, не говоря ни слова, кладёт ключ от Кэр Эля на деревянную поверхность стойки.
     - Преподаватель нам только что (недавно) нам сказал, что он прекращает посещения, - говорит боцман.
     Он смотрит на Лео.
     - Ты предпочитаешь продолжить по вторникам или взял бы свои воскресенья?
     Он достаёт вино обещания, ставит бокал перед Лео.
     - Я тоже прекращаю.
     - Ты прекращаешь что?
     - Посещения. Я прекращаю посещения.
     Бутылка в руках у боцмана.  Медленно он ставит её. Бокал пуст. Боцман смотрит на Лео, на Бертевена, на Ивана, на Парадиза. Глаза опущены.
     - Ты прекращаешь?
     - Извини, Боцман.
     - Ты прекращаешь на время?
     - Нет, я действительно прекращаю. Это продолжается, Боцман, уже десять месяцев.  Невозможно продолжать до бесконечности.
     - А почему так?
     - Потому что это - не жизнь, - отвечает Иван.
     Боцман поворачивается. Иван стоит, прислонившись к стене, окружённый своим серым дымом.
     - Ты тоже прекращаешь? – спрашивает его боцман.
     - Я думал об этом, но не знал, когда. Если Бланштер больше не будут туда ходить, то стоит, собственно, сделать это. Надо прекратить всем вместе, и надо быть довольными, что это продлилось до сих пор.
     - Парадиз?
     - Я не хочу тебя огорчать, Боцман…
     - Бертевен?
     - Как остальные.
     - Что, как остальные?
     - Мы начали все вместе, надо всем вместе и прекратить.
     Люсьен Прадон смотрит на маленькое собрание. У него вызывающий вид.
     - Вы сговорились.
     - Ты хорошо знаешь, что нет, - говорит Иван.
     - Я знаю то, что вы покидаете Кэр Эль. Вы покидаете Этьена и Фоветту, вы отрекаетесь от обещания.
     Иван выходит вперёд. Он держит в руке свою трубку.
     - Мы сдержали обещание. Мы его держали все вместе в течение десяти месяцев. Десять месяцев, Боцман! Мы никогда не пропускали посещения. Мы все уважали наше слово. Ты не можешь сказать, что этого никогда не было.
     - А потом, что ты думаешь, Боцман? – продолжает Лео. – Говоря по правде? Ты думал, что мы будем продолжать это ещё много лет? Я уверен, что даже Фоветта, даже Этьен понимают, что пора прекратить.
     - Не думай за них, - тихо говорит боцман.
     - Я не думаю за них, я представляю, что они сказали бы, если бы могли нас видеть.
     - Они нас  видят.
     - Согласен, они нас видят. Но их можно уважать по-другому, а не только посещая Кэр Эль.
     - Парадиз?
     - Я поступлю, как будет решено, - отвечает Парадиз.
     Боцман смотрит в упор на Лео. Он вновь берёт бутылку и наливает ему бокал вина.
     - Это просто так, чтобы утолить жажду.
     Лео медленно пьёт.
     - А пока забери свой ключ, - говорит ещё боцман. – Ты его вернёшь, когда его вернут все.
     - То есть? – спрашивает Лео.
     - Дайте мне ночь, я подумаю над этим. Бертевен?  Я предполагаю, что завтра ты тоже туда не пойдёшь?
     - Я не знаю.
     - Ты не знаешь, - повторяет боцман, но я предпочитаю, чтобы ты говорил мне вещи прямо в лицо.
     Он смотрит на часы.
     -  Я закрываю.
     Лео ставит свой бокал. Через стойку он протягивает руку боцману. Боцман берёт её и пожимает. Лео сейчас уйдёт.
     - Ключ, - снова говорит хозяин. – Возьми его. Пусть они побудут у вас до завтрашнего утра.

     Лео толкает свой велосипед по тротуару на склоне Ландри. Парадиз толкает свой мопед. Иван идёт рядом.
     - Я чувствую себя нехорошо, - говорит Лео.
     - Мне не лучше, - отвечает Иван.
     - А не продолжить ли ещё одну неделю?
     - Почему не год?
     - Нет, только одну неделю или две, или вплоть до годовщины.
     - У меня нет желания, - говорит Иван. – Я этого никогда не говорил, но наши посещения Кэр Эля – это, приблизительно то, к чему я питаю отвращение.
     - Это делалось для Этьена и Фоветты, - тихо говорит Парадиз.
     - Я знаю. Но даже для своего отца я бы этого не делал.
     Их пути расходятся. Одной рукой Лео толкает свой велосипед. Другой – прощается со своими спутниками. На перекрёстке Буа-Юше Иван, не оборачиваясь, поднимает в знак прощания кулак. Парадиз расправляет свою кепку, одним хлопком своих подтяжек собирает в кучу свои ключи, усаживается на седло мопеда и едет по улице Ля Браг к кладбищу, чтобы добраться под свою крышу.

ЛАМПА И ДУШИ

     В этот день Этьен был более серьёзен, чем в предыдущие дни. Он не расхаживал посреди библиотеке, энергично жестикулируя. Он сидел на полу, окружённый детьми.  В этот день перед тем, как начать рассказывать Этьен посмотрел на них, переводя свой внимательный взгляд от одного к другому. Прежде всего – на Лео. Лео, который входил в библиотеку вместе со своим красным велосипедом. Он не оставлял его на улице. Он его клал, войдя в помещение непосредственно у входа, как домашнее животное. Лео был маленький, печальный и худой, глаза в форме полумесяца, смех скрипучий и вьющиеся волосы.
     Бертевен говорил мало. Его лицо было изрыто оспинами, как изрешечённая ударами военная дорога. Мадлен очень любила Бертевена. Она смотрела на него сквозь свои очки, со смехом воспринимая его ошибки, когда он неправильно произносил слова. Мадлен была милая худенькая девочка. Она играла в мальчишеские игры и позволяла дотрагиваться до себя.
     Клара была полной противоположностью. Та, которая стала впоследствии женой Андуйя, была слишком большая, молчаливая и сдержанная. Она долго всматривалась в того, кто задаёт вопросы, прежде чем ему ответить. В окружении других детей она казалась воплощением скромности, обособленности, а также меланхоличности, но в библиотеке именно она всегда поднимала руку первая.
     В таком составе Люсьен сидел всегда впереди, потому что он – брат Этьена. Он был сильнее других. Никогда у него не было нужды повышать голос, чтобы защищаться. Даже перед более старшими в посёлке маленький боцман никогда не склонял головы, никогда не пасовал. Перед опасностью он мгновенно оценивал взглядом ситуацию, концентрировался, думая при этом о Милоне.
     - Ты будешь нам читать что? – спросила Клара.
     - Я вам сейчас совсем ничего не буду читать, - ответил Этьен.
     - А что мы тогда будем делать?
     - Я сейчас вам расскажу историю ночника и душ.
     Этьен раскрыл сумку. Он достал фонарь Эжена Прадона и осторожно поставил его на пол.
     - Ты взял папину лампу? – прошептал маленький боцман. 
     Он всегда видел эту странную лампу, стоящую в углу камина. За несколько месяцев до смерти мамы, когда она тряпкой начищала до блеска медь, он спросил, откуда она появилась. Этьен жил тогда в Лавале, а Люсьен проводил время с Бертевеном. Мама тогда рассказала, что подставка – это кусок от судна - старого французского корабля, часть от системы расчалок, которую Эжен достал из морских глубин. Он сам её очистил и покрыл лаком; он же сам прикрепил на деревянный диск керосиновую лампу с помощью трёх болтов, пропущенных через отверстия. Маленький боцман спросил, почему лампа всегда погашена. Мама сказала, что она погасла в море вместе со своим моряком. Она сказала, что лампа должна была бы привести его к дому, но она это не выполнила. Поэтому она решила, пусть лампа станет такой же покинутой, как она сама, и не горела. Ночник оставался стоять там, в своём углу из серого камня, до той поры, пока Этьен не забрал его под свою крышу.
     - Что это? – спросил Этьен собравшихся детей.
     - Лампа, - сказал Лео.
     - Папина лампа, - ответил Люсьен.
     - Кто мне сможет сказать, из чего сделана эта лампа?
     - Из стекла и металла, - сказала Клара.
     - Верно, есть и стекло и медь, но также и дерево. Это дерево – небольшая частица морского флота, дерево от старого судна.
     - А что это такое, лампа «ослов»?

     - Не ослов, а душ, - поправил Этьен, смеясь. (18)
     Лео высморкался. Он покраснел.
     - Эта лампа оберегает людей днём при их жизни, а ночью – после их смерти, - ответил Этьен.
     Он взял ночник в руки. Раньше он был ещё на керосине. Позднее, когда Этьен станет взрослым, когда он найдёт ему на чердаке место, чтобы направление света шло на запад, он проведёт электричество и смонтирует патрон, чтобы ввинтить цоколь маленькой лампочки.
     - А как она делает, чтобы сохранить людей живыми после их смерти? – спросила Мадлен.
     - Ей доверяют свою душу. Один день и одна ночь – это время, которое душа тратит на горение. И пока душа горит, человек по-настоящему не умер.
     Затем Этьен встал. Он держал лампу в руках, как держат на руках спящего ребёнка.      
     Маленький боцман смотрел на своего брата с открытым ртом. Бертевен, Лео и девочки ждали молча.
     Тогда Этьен стал рассказывать.

     Он не рассказал о деревянной подставке, принесённой Эженом; о ночнике, поставленном Мари на подоконнике; о сильном сентябрьском шторме, о смерти отца, об их уходе жить в другое место, где не было пристани. Он ничего не сказал обо всём этом. Детям он рассказал другую историю. Историю о волшебной лампе, которая переходит от умершего к умершему до скончания времён. Он рассказал историю о пожилой даме и её престарелом муже, которые унаследовали эту лампу много лет назад в другом краю. Они знали, что, когда умрут: один или другой, или оба вместе, они проживут ещё один день и одну ночь, если предоставят свою душу свету этой лампы. Даже уйдя в мир иной путём насильственной смерти, даже захваченные врасплох Анку, даже выхваченные смертью из глубин крепкого сна, им останутся полностью все эти часы, чтобы ещё всё осмыслить и полюбить друг друга ещё немного. Этьен рассказал, что старик установил лампу напротив слухового окна, на самом верху своего дома, чётко на запад, в сторону высоких деревьев, над их верхушками, чтобы она была видна с неба, из самого далёкого, самого прекрасного, самого безутешного. Из Бретани, Ирландии и ещё дальше, за ветрами, за безлюдными пространствами, где нет больше жизни, куда не долетают орлы.
     Иногда с наступлением ночи старик выходил из дома, чтобы удостовериться. Он шёл грунтовой дорогой. Он шёл на край посёлка и поворачивался, чтобы увидеть свет. Когда умерла его жена, ночник принял её душу. И пламя изменилось. Раньше оно было спокойным, золотистым, привычным. Керосиновое пламя с тяжёлым и жирным запахом. Внезапно оно стало более ярким, более необузданным. Оно коробилось, ослабевало, чтобы снова разгореться; клонилось направо и налево, словно под воздействием дыхания. В течение одной ночи и целого дня, пока лампа светила этим странным сиянием, старик и его жена могли оставаться вместе. Он протягивал ей руку, она смотрела на него. Вначале они разговаривали. Потом давали друг другу слово. Она улыбалась, он улыбался, они ничего не боялись. Утром она обессилела. Её рука оставалась разжатой в руке мужа. В полдень он говорил за двоих. Она больше не улыбалась. Она закрыла глаза. В лампе пламя мало-помалу вновь становилось обычным для керосиновых ламп. Оно больше не искрилось, вспыхивая местами, как волшебная восковая свеча до тех пор, пока не стало ровным и жёлтым, простым домашним огнём.  Душа истощилась. Тогда старик решил воссоединиться со своей женой. Он дождался ночи. Он загасил ночник, взял его с собой в морской баркас. Он плыл в открытом море, он шёл на вёслах вдаль до полного мрака. Он сел на планшир (19) и соскользнул в чёрную воду с лампой в руках. Долгое время она оставалась неподвижной на дне моря, пока рыболовной снастью её не выловили и не доставили на борт малого двухмачтового парусного судна из Груа.
     - Папино судно? – спросил маленький боцман.
     - Папино судно, ответил Этьен.
     - Как лампа знает, что человек умер?
     - Она это знает, потому что нет больше шума в доме. Тогда душа вынуждена выйти из нас.
     - А когда она выходит, лампа её хватает?
     - Она пытается, но живые люди могут также помешать ей в этом.
     Этьен объяснил, что когда очень сильно любят того, кто уходит, можно его ещё задержать. Надо занять дом умершего, ходить, производя шум; открывать двери, как это делают, уходя на работу; открывать окна, как это делают, чтобы впустить солнце. Он сказал, что надо громко разговаривать, смеяться, стучать столовыми приборами и тарелкой, как если бы были заняты едой. Он сказал, что надо, чтобы текла вода, чтобы в вазах были срезанные цветы. Он сказал, что лампы должны освещать комнаты, что кровать должна быть расправлена вечером и заправлена утром.  Он сказал, что надо дышать во всю силу, за двоих. Он сказал, что в таком случае лампа ни о чём не догадывается. Она не знает о смерти. Она дремлет напротив слухового окна, и душа остаётся спрятанной возле угасшего сердца до той поры, пока сердце заледенеет так, что и душа тоже замёрзнет и кончит тем, что сдастся.
     Маленький боцман встал. Бертевен тоже. Они хотели потрогать ночник. Этьен сказал, что не надо. Что дотрагиваться до него – это значит обещать ей свою душу.
     - Но ты же сам её трогаешь, - сказал маленький боцман.
     - Это потому что я ей пообещал свою душу, - улыбнулся его брат.
     На этом история прекратилась. Без единого слова все покинули библиотеку.

     - Этьен?
     Маленький боцман тогда остался на улице, сидя на тротуаре.
     - Что?
     - Это не настоящая история?
     - А что настоящее, боцман?
     - Это не лампа забирает души людей?
     Этьен взял брата за плечи. Он посмотрел ему прямо в глаза. Он ему сказал, что душа их отца покинула его сердце сразу же после крушения Птит –Мамиты, что она кричала от гнева, чтобы перекрыть шум шторма, что она летала низко от донных волн на уровне борта судна, от бушующих волн, вызываемых круговоротом пены, что она избежала Анку, который, смеясь, вытаскивал рыбаков из воды, что душа перелетела морское кладбище, затем скалы, затем прибрежную полосу, затянутую густым туманом, затем крыши, покрытые шифером; что она нашла укрытие в ночнике, поставленном на подоконнике, и что она подставила себя огню. Он рассказал, что душа горела целую ночь и ещё весь день. Он рассказал, что благодаря этому их отец вошёл среди ночи через входную дверь, что он был весь мокрый от морской воды, от дождя, что он потерял свой берет, что он счистил грязь с подошв своих рыбацких башмаков о ступеньку при входе, что он сел у окна, что он долго смотрел на светильник. Этьен рассказал, что светильник потрескивал странным обезумевшим пламенем, ярким, как вспышка. Он рассказал, что отец пошёл в их детскую комнату, и что он смотрел на них. Сначала на него – Этьена, который был резко разбужен ветром, который бушевал на улице. Отец ему ничего не сказал. Он склонился над кроватью. Он не улыбался. Ледяные капли падали с его лба на лоб сына. Этьен рассказал, что их мама осталась стоять в дверях. Она смотрела на мужа, склонившегося над ребёнком. Она не плакала.
     - А на меня он тоже посмотрел? - спросил маленький Люсьен.
     Этьен рассказал. Он сказал, что отец подошёл к маленькой кроватке, склонился над Люсьеном, поцеловал его волосы, окутанные ночью, и сказал, что будет наблюдать за ними. Потом Эжен вышел из детской. Этьен рассказывает, что он встал с кровати, приоткрыл наполовину дверь комнаты и стал слушать. Эжен говорил с  Мари. Он сказал ей, что через одну ночь и один день, когда его душа истощится, лампа погаснет в ожидании того времени, когда другая душа найдёт пристанище возле неё.
     - И лампа вновь загорелась, когда мама умерла?
     - На один день и на одну ночь, маленький боцман.
     - А где я тогда был?
     - В своей комнате с Бертевеном.
     - А мама пришла меня увидеть?
     - Да. Она держала в руке ночник.
     Этьен сказал, что она тоже хотела иметь этот день и ещё всю эту ночь. Он рассказал, что мама села на кровать. Она посмотрела на своего спящего маленького боцмана. Она улыбалась, но она боялась. Она испытывала страх за них, за то, что будет после. Она посмотрела, как спит её маленький сирота. Она положила руку на его лоб. Он застонал. Он пошевелил руками над своей головой. Она склонилась над его ухом. Её седые волосы потекли по её щеке, а потом и слёзы тоже. Она извинилась за то, что уходит.
     - А что ты будешь делать с этой лампой?
     - Однажды я помещу её против окна, очень высоко, под самой крышей, чтобы она меня забыла. А когда я буду мёртв, я заставлю её поверить, что я по-прежнему живой. И я поищу способ освободить души папы и мамы. Душа - она не умирает.
     - А если тебе не удастся их освободить?
     - Тогда моя душа будет гореть один день и одну ночь в ночнике. А потом она будет заключена с их душами.
     Маленький Люсьен стоял на тротуаре, перед библиотекой, лицом к брату. Он смотрел на сумку, он смотрел на Этьена. Ему было страшно за себя, за них. Он спрашивал себя, было ли это всё правдой или это была такая же история, как история об Анку, о карликах, о дамах Броселиандского леса, о волках Милона. Стоял весенний вечер. Этьен взял его за руку. Они продолжили путь вверх по улицам посёлка. Воздух был прохладный, маленький Люсьен немного дрожал.
     - А если кто-нибудь разобьёт лампу, то души смогут убежать? - спросил неожиданно Люсьен.
     - Никто никогда не осмеливался разбить лампу, - ответил Этьен.
     - Ну что ж, когда твоя душа будет в лампе, я её просто-напросто разобью, и тогда папа, мама и ты, вы сможете убежать.
     Этьен остановился. Он посмотрел на своего маленького брата. Он улыбнулся.
     - Ты мне обещаешь?
     - Я тебе обещаю.
     Старший брат обнял его. Он ещё улыбался, он смотрел на небо. Он прижимал к себе это тёплое и хрупкое создание. Затем они пошли дальше. Маленький Люсьен сиял. Очень довольный, очень гордый. Он слегка насвистывал. Он больше не боялся.

*

     После сильного шторма, после той ночи, когда он слышал голоса на кухне, Этьен спустился по лестнице. Мама стояла у камина. Она разговаривала с погасшей лампой, как она разговаривала бы со своим моряком. Она ему говорила, что он оставил их совсем одних, что он ни за что не должен был бы выходить в море в такую погоду, что ей очень его не хватает. Она спрашивала его о новостях с неба. Она целовала деревянную подставку, словно щёки своего мужа.
     - Папа в лампе? – спросил Этьен.
     Мари Прадон вздрогнула.
     - Что ты тут делаешь среди ночи? Поднимайся спать в вашу комнату и не пугай брата этими историями.
     С этого дня Мари всегда проявляла большую осторожность, разговаривая с морским ночником. Она ждала, когда дети пойдут погулять или будут спать. Тогда она брала ночник в руки и шептала ему о каких-то пустяках и за всё просила прощения.
     В ночь с 19 на 20 сентября 1930 года Мари забыла поместить ночник на их маленькое окошко. Она забыла впервые. Она оставила его внизу на столе, потушенным, отложив заправку керосином на завтра. Она это знает, она уверена, что во время шторма её моряк искал этот свет. Она увидела, как он погиб. Он повернулся кругом, напрасно выкрикивая приказания при таком ветре. Она думает, что перед тем как его смыло, он собрал вокруг штурвала своих людей: Керсао, Флаэрти, Мало, в то время как Жан и Ти Биан в своём снаряжении управляли насосом, чтобы откачать воду, зачерпнутую бортом судна. В густом ночном тумане, в бурю, среди волн, поднимающихся стеной, они часами искали свет ночника. И даже если они по- настоящему не искали, и даже если они вовсе не искали, и даже если у них не было времени поднять глаза, и даже если ночник никогда ни одному моряку не показал в ночи: «путь земля», он должен будет находиться на своём месте, повёрнутым к горизонту, поставленным там Мари Прадон, чтобы Эжен Прадон нашёл свой путь. И даже если дрожащее пламя медной лампы никогда никого не вывело из морской тьмы, в эту ночь и до своей смерти Мари Прадон считала, что оставила своего мужа в морской пучине из-за силы моря и при содействии ветров.

МОРСКОЙ ОТСЧЁТ И КОНЕЦ ОБЕЩАЕИЯ

     Парадиз пришёл к семи часам в кафе боцмана.
     Каждое утро он первый у стойки. Он испытывает приятное ощущение, толкая новую дверь с блестящей ручкой. Ему нравится это мгновение. Он один, Люсьен Прадон ещё в погребе, поднимая ящики и ворча из-за тяжёлого пробуждения.
     - Хорошо спал, Боцман?
     - Плохо, - отвечает боцман, готовя кофе. Парадиз как у себя дома. Он не снимает свою охотничью кепку, он щёлкает своими лямками, будто приветствует день.   У него вид довольный всем. Боцман ставит перед ним кофе, Парадиз приближает нос к приятному обжигающему запаху.
     - Стопочки нет? – спрашивает он.
     - Нет, - вздыхает хозяин.
     - Тогда хоть одну капельку, - улыбается Парадиз, опорожняя чашку.
     Когда Парадиз толкает дверь, Люсьен Прадон обычно, также как и для Андуйя и Ивана, наливает чуточку кальвадоса (20) в кофе, только для того, чтобы промочить горло после ночи.
     - Ну, чёрт возьми, – говорит Парадиз.
     Этим утром кафе боцмана закрыто. Внутри темно. На листке бумаги, прикреплённом на двери, Люсьен Прадон синим цветом, своим обычным почерком написал:

Среда, 9 сентября.
Закрыто в связи с трауром.

     - Что случилось? – спрашивает Лео.
     Он проезжал по улице на велосипеде. Он увидел Парадиза, стоявшего перед закрытой дверью, с руками на бёдрах. Вот он хлопает ладонью по витрине, прислонившись лбом к стеклу, пытаясь разглядеть внутри тень Боцмана.
     - Что происходит?
     - Смотри, что он написал.

Среда, 9 сентября.
Закрыто в связи с трауром.

     - Чёрт возьми.
     - Предупредить остальных? – спрашивает Парадиз.
     - Я поеду в Кэр Эль. А ты не поищешь сейчас Мадлен?
     - Могу, - отвечает Парадиз.

*

     «Выдержка из морского рапорта, составленного в понедельник 22 сентября 1930г. Эмилем Керсао – загребным малого двухмачтового парусного судна Птит-Мармита из Груа.
     Я нижеподписавшийся Эмиль Керсао – загребной малого двухмачтового парусного судна Птит-Мармита свидетельствую о происходящем: Когда Птит-Мармита вышла в море во вторник 16 сентября 1930 года, погода была хорошая, обещавшая прекрасный улов, как это было на протяжении всего лета. Следующий день был таким же. Так продолжалось ещё два дня. В пятницу 19 сентября барометр резко упал, небо нахмурилось, и сильный юго-западный ветер поднял волнение на море всё более и более усиливающееся. Мы спустили паруса. Грот в один риф, штормовой фок в один риф, обновлённый кливер. Судно ещё было управляемое и с буксируемыми удочками. К четырём часам утра палуба была залита волнами. Капитан заставил юнгу Ти Биана, а также Флаэрти - ирландца из Бантри спустится вниз. Мало и Жан оставались на вахте, а я помогал Эжену у штурвала, который плохо поддавался управлению. Судно лежало в дрейфе, когда его утлегарь был сломан на уровне форштевня. Оба откидных шеста разлетелись вдребезги в одно мгновение, унося за собой фалы и удочки; штормовой фок был сорван, малый фок – унесён в море. Тунец, козлы, шлюпки – всё было поднято одной единственной волной. Это был уже не ветер, это было что-то, что ни один моряк не мог себе даже представить. Мы никак не смогли поднять грот (парус). Мы не смогли спастись. Было уже слишком поздно. Судно было неуправляемым. Мало, чтобы уклониться от волны, повалился в заднюю стенку. А Жан не смог. Он поскользнулся на палубе. Нога зацепилась за трос, который хлестал Жана как плетью от борта к борту, прежде чем скатать его в брезент, который накрывал рыбу, и выбросить в воду.  Было чуть больше четырёх часов тридцати минут, когда Птит-Мармита была взята на абордаж за левый борт таранившим судном, которое мы не увидели. При этом ударе поднятое сильной волной малое двухмачтовое парусное судно капитана Эжена Прадона опрокинулось. Я увидел, как капитана выбросило за борт, в море, а корпус судна заполнился водой. Судно оставалось вверх дном в течение нескольких секунд, затем оно наполовину выправилось волной благодаря балласту, который оставался, благодаря потере мачт и оторванным парусам. Я остался лежать на палубе, вцепившись руками в трос, с левой поломанной ногой. Мне была оказана помощь утром английским грузовым судном. Состояние моря не позволило взять судно на буксир. Вскоре судно пошло ко дну».

*

      Мадлен и Парадиз пришли в Кэр Эль вместе. Парадиз оставил свой мопед у кафе. Он шёл быстро, шаркая ногой. Мадлен несла букет сиреневых и синих гортензий. Во время всего пути они не разговаривали друг с другом. Именно Парадиз толкнул калитку, а Мадлен, потянув за шнурок, позвонила в колокольчик.
     - Войдём? – спрашивает Парадиз.
     - Подожди, посмотрим, там ли он, - отвечает Мадлен.
     Парадиз приближает ухо к двери, затем обходит сад. Он входит в сарай, затем возвращается.
     - Боцман, ты здесь? – кричит Парадиз.
     Он снимает свою охотничью кепку, комкает её и кладёт в карман спецовки.
     - Боцман? Это Парадиз и Мадлен.

     - Мадлен и Парадиз? В среду? Это плохое предзнаменование, - тихо говорит Фоветта.
     В это утро она и её состарившийся муж не встали с кровати. Больше не хватает сил, чтобы спуститься к столу. Рядом с ней спит Этьен. Или делает вид, что спит.  Он дышит так безмятежно, что кажется, будто он отрёкся от мирской суеты. Вчера вечером за столом Фоветта в последний раз взяла свой карандаш. Оставалось пять пустых клеток в её игре, единственное определение, в самом низу, справа. Она уже давно отгадала это слово, но она его хранила под конец. «Проходит молча» - говорилось в задании. Фоветта написала: «ангел», а потом улыбнулась. Она подняла глаза на Этьена, который читал книгу, оставленную открытой его братом Люсьеном.
 
АЛЬФРЕД ДЕ МЮССЕ
Письма Ламартину
и новые стихи.
1836-1852

     По присущей ему привычке Этьен опёрся подбородком на раскрытую ладонь. Он читал молча, водя пальцем по тексту строчка за строчкой.

     И идя к смерти, он умирает
     шаг за шагом
     Он умирает в своих друзьях, в своём сыне, в
     своём отце…

     Фоветта смотрела на него. Лицо её мужа было бледным, как белый лист. Он читал во мраке. Она писала в сумерках. Они больше не разговаривали друг с другом.  Фоветта смотрела на него, и он посмотрел на неё. Их взгляды скрестились там, над полем выцветших маков. Он посмотрел на свою Фоветту, она посмотрела на своего состарившегося мужа. Ни один, ни другой не могли протянуть руку. Но они соединились друг с другом глазами, надолго, не мигая, не замечая ничего, кроме бледности друг друга, до такой степени, что одна слеза скатилась и у неё, и у него. Одна слеза, которая покатилась по их двум щекам, образуя лишь только одну.  А потом они поднялись, чтобы посмотреть на свою кровать. Этьен впереди со своей тяжёлой поступью. За ним Фоветта, прерывисто дыша и опираясь рукой на деревянную периллу.
     А сейчас они покоятся на свежих простынях, которые постелила для них Мадлен.
     - Парадиз без своего мопеда, Мадлен у двери, в гостиной Люсьен, который им не открывает. Это, действительно, не хороший знак, - тихо говорит Фоветта во второй раз.
     Она кладёт свою ледяную руку на руку мужа. Рука лёгкая, полупрозрачная, рука тёмных вен и смятого шёлка. Она слегка поворачивает голову. Он дышит. Он ждёт, чтобы прекратился шум, чтобы свет погас, чтобы удалились звуки дыхания, чтобы все вышли, и чтобы ночник душ ожил.

*

     - Ты нас напугал, Боцман, - говорит Парадиз, поднимаясь по ступенькам.
     Люсьен Прадон открывает дверь. Он смотрит на Мадлен и Парадиза.
     - Остальные не там?
     - Лео подходит.
     - Лео подходит, повторяет боцман, - уступая дорогу.
     В гостиной он раздвигает занавески, открывает окна, ставни и впускает позолоченный сентябрьский свет.
     Мадлен берёт вазу, стоящую на комоде.
     - Оставь это.
     - А цветы?
     - Заберёшь их домой.
     - С ними было бы всё же веселее, - говорит она.
     Она держит букет в руке, осматривается и кладёт его на комод рядом с подсвечником в виде кошки.
     - Вот Лео и Иван, - говорит Парадиз.
     Они поднимаются по ступенькам и проходят в гостиную.
     - Что ты делаешь, Боцман? – спрашивает Иван.
     Люсьен Прадон сидит за столом с Мадлен. Парадиз стоит у окна и наблюдает за улицей.
     - Я жду, чтобы все были здесь.
     Лео вытирает на половике ноги. Он снимает кепку. У него сжимается сердце.
     Последний раз, когда он пришёл сюда с Анжелой – своей женой, это было за несколько дней до её смерти. Этьен сидел здесь, на месте боцмана, он читал.  Фоветта была на кухне. Она готовила еду на вечер. Они были приглашены на ужин. Фоветта вышла их встретить. Она взяла у них пальто. Она улыбалась. Этьен смеялся весь ужин, а Анжела строила рожицы. К ночи, перед тем, как они собирались уйти,  Анжела помогла Фоветте  найти слово по стрелке (из сканворда), а Этьен повёл Лео на чердак. Когда Лео увидел ночник, стоящий напротив слухового окна, повёрнутый прямо на запад, он почувствовал слабость. За столом он немного выпил. Он прислонился к стене.
     - Ты помнишь о нём? – спросил Этьен, поднимая фонарь.
     - Ещё бы. Это то, что я называл «ночник ослов», ответил, улыбаясь, Лео.
     Этьен погладил дерево, стекло, медь.
     - Он теперь работает от электричества?
     - Уже давно.
     Двое мужчин смотрели на сияние.
     - Как ты напугал нас тогда своей историей.
     - Его историей, - улыбнулся Этьен.
     Ночник сиял странным светом. Лампа была обыкновенная, овальная и ввинчивающаяся, одна из таких ламп, которые вкручивают в настенные светильники в коридоре. Но её свет отличался от того, что Лео видел раньше. Он дрожал, как слабый старинный свет, то снижал яркость, то увеличивал, горел, как пламя свечи.
     - Почему это не равномерный свет?
     -  Он беспокоится о душе.
     - Давай спустимся? – попросил Лео.
     Было холодно. В гостиной слышался смех Фоветты, а также смех Анжелы. Он хотел покинуть чердак, ставший мрачным маяком.
     Этьен снова улыбнулся.
     - Она меня ждёт, - сказал он, глядя на лампу.
     - Прекрати, ты что, дурак, говорить такие вещи.
     - Это не грустно, это нормально, - ответил Этьен.

     Боцман положил альбом для марок перед собой, а также и большую синюю тетрадь. Под его рукой лежала открытая книга с загнутым углом. Он опустил голову. Он ничего не говорит.
     Парадиз пересекает комнату. Он потряхивает своей связкой ключей, машинально берёт из неё маленький бронзовый ключик и подходит к остановившимся швейцарским часам с кукушкой. Он поворачивает их, открывает заднюю деревянную дверцу.
     - Нет, - тихо говорит Люсьен Прадон.
     - Почему нет? Мне их не заводить?
     - Нет, ты их оставишь, как есть.
     - Почему?
     - Потому что с этим покончено.
     Лео смотрит на боцмана. Иван смотрит на Лео. Парадиз опускает свою связку ключей и разворачивает маленькие часы в прежнее положение на стене.
     - Ждём Бертевена, - говорит ещё боцман.
     - Чтобы что делать? - спрашивает Парадиз.
     - Чтобы всем вместе прекратить обещание.
     Тогда Иван садится к столу, а также и Парадиз, который поворачивает газету Фоветты лицом к себе. Это экземпляр «Курьер де ля Майен» от 7 ноября прошлого года. Бумага застарелая от времени и солнца. Карандаш оставлен на изгибе, карандаш для бумаги с розовым ластиком на конце. Парадиз улыбается. Он узнаёт почерк Фоветты с характерной для неё буквой «R», ножка которой при округлении задирается, как буква старинной книги. Вот уже многие месяцы он ходит здесь взад и вперёд, открывает двери и заводит маленькие стенные часы. Он часто проходил мимо слов Фоветты, размеченных стрелками, но он их никогда не видел. Он думал, что это недавняя газета, раскрытая боцманом и оставленная им на столе, чтобы поддерживать немного больше жизни. Как и звон колокольчика, свежесть застеленного постельного белья, очистки в мусорном ведре, цветы в вазах, свет через раскрытые ставни, стук шагов, производимый нарочно; книги, читаемые громким голосом; электричество, включаемое во время посещения. Но это была последняя газета Фоветты и её последняя игра со словами, Парадиз ставит палец на карандаш, вращает его с боку на бок. Он узнаёт почерк Фоветты.

*

     Однажды, уже будучи на пенсии, учительница превратилась в общественного писаря. У неё не было ни должности, дающей право на эту работу, ни помещения; у неё было просто желание. Сначала именно Парадиз пришёл к ней. Он был в посёлке уже год. Боцман посоветовал ему постучать в эту дверь. Парадиз уже знал Кэр Эль. Несколькими месяцами раньше Фоветта и Этьен привели его к себе, среди ночи, пьяного, полумёртвого от холода. Они ему предоставили и стол и крышу до тех пор, пока он не получил свой первый ключ. В этот раз Парадиз пришёл трезвый, твёрдо держась на ногах. Прежде чем дёрнуть за шнурок колокольчика, за шаг от двери, он снял свою охотничью кепку. Он вытер подошвы своей рабочей обуви и протянул Фоветте листок, который только что закончил писать. Это было объявление в рубрику «Встречи» или «Бракосочетания» газеты «Курьер». Он написал это своими собственными словами: плохо выученными, плохо услышанными, плохо понятыми.
     - Здравствуй, Фоветта. Боцман сказал, что ты, может быть, сможешь поправить это, - просто сказал Парадиз.
     Фоветта заставила его войти. Она прочитала объявление, улыбнулась. Парадиз писал, что он сельский рабочий, что он один, а также, что он несчастный.
     - И ты таким объявлением хочешь найти себе даму? – рассмеялась Фоветта.
     - А как бы ты это сказала?
     - Сначала - что тебе 52 года, что ты сельскохозяйственный рабочий и что твоя работа постоянная.
     - Постоянная? – тихо сказал Парадиз, надув губы.
     - На земле работа есть круглый год, не так ли?
     - Да, почти. Если не под открытым небом, то внутри - заниматься другой работой.
     - А твои наниматели довольны тобой?
     - Думаю, да.
     - Почему?
     - Они говорят, что я надёжный и жизнерадостный.
     Фоветта приблизилась к Парадизу.
     - Ты можешь повторить мне это?
     - Мою фразу?
     - Да, именно то, что ты мне тут только что сказал.
     - Они говорят, что я надёжный и жизнерадостный.
     - А что касается меня, то я нахожу ещё вдобавок, что ты чистосердечный, прямой, достойный доверия и великодушный. Боцман говорит, что ты более сдержанный, чем многие. Этьен также думает, что ты милый и заслуживаешь большего, чем жить в одиночестве.
     Парадиз покраснел. Он мял в руках свою кепку и попросил Фоветту, не смогла ли бы она написать всё это на бумаге.
     Фоветта села за стол. Она взяла ручку и принялась писать, со слегка наклонённой головой и со своими элегантно развёрнутыми «R». Спустя некоторое время она протянула ему лист бумаги, пожелав при этом удачи.
     Парадиз получил ответы от двух вдов. Он встретился с первой и решил не встречаться со второй. Он сказал, что всё это не важно, что он привык жить один, и что однажды он непременно найдёт себе кого-нибудь, как он.

*

     - Это последняя игра Фоветты? – спрашивает Парадиз.
     Боцман смотрит на него, на газету и утвердительно качает головой.
     - Я узнаю эти «R», - говорит он.
     Иван пытается читать, сидя с противоположной стороны. Он поворачивает страницу со словами, размеченными стрелками. «Собачья конура» -  гласит  определение. «Анаграмма» – написала Фоветта. Лео повернул свой стул к окну. Он смотрит на улицу.
     - Вот и Бертевен., - говорит он.
     Он встаёт. Дверь открыта.
     - Что происходит? – спрашивает Бертевен.
     - Мы прекращаем, - отвечает боцман.
     - Но это мой день посещения.
     - Мы прекращаем, - повторяет боцман.
     Затем он встаёт, идёт в глубь комнаты, прислоняется к стене и созерцает наступившую тишину. Он тихо говорит.
     - Как вы это знаете, преподаватель больше не будет приходить в Кэр Эль. После него Лео сказал мне, что у него тоже нет больше желания.
     - Нет больше мужества, - говорит Лео.
     - Нет больше мужества, если ты так хочешь. Я знаю также, что некоторые из вас приходят наспех и уходят также быстро, говоря себе, что этого вполне достаточно. Парадиз опускает голову. Бертевен хочет протестовать.
     - Дайте мне говорить. Я знаю, что всем присутствующим здесь это надоело. Я знаю также, что все вы были замечательными в течение всех этих месяцев, и это также то, что я хотел вам сказать. Спасибо.
     Мадлен достаёт носовой платок и снимает очки. Будучи ребёнком Мадлен много плакала. Бертевен даже думал, что оттуда и пошло популярное народное выражение.
     - Я попрошу вас положить сейчас ключи от Кэр Эля на эту синюю тетрадь, - продолжает боцман.
     Мадлен держала его в руке, как будто догадывалась. Лео кладёт свой ключ. Бертевен предпочитал каждую неделю брать ключ из круглой коробки за баром. Иван кладёт свой ключ рядом с другими обречённым жестом человека, который капитулирует.
     - Боцман, я могу оставить свой у себя? –спрашивает Парадиз.
     - Ты можешь.
     Боцман идёт к столу. Он собирает ключи один за другим и кладёт их рядом с белым подсвечником. Затем он притворяет дверь. Сдвигает шторы, чтобы стало темно.
     - Ничего, если я всё закрою? – спрашивает боцман.
     - Нормально, - улыбается Лео, который терпеть не может тьмы.
     Вновь наступает тишина. Парадиз сидит с открытым ртом, играя своими ключами. Лео, опустив голову, прочищает нос. Бертевен разглядывает маки. Мадлен убрала носовой платок в рукав.
     - А что будем делать сейчас? – спрашивает Лео.
     - А сейчас попрощаемся с ними, - отвечает боцман, прислонившись спиной к стене.
     - А как это сделать, чтобы попрощаться с ними?
     - Расскажем о них, - отвечает Боцман.
     - Расскажем о них что?
     - Поговорим о них в последний раз.
     - Между нами? - с трудом выдыхает Мадлен.
     - Для нас, - говорит боцман.
     Комната в полумраке. Не в темноте, но на исходе дня. Ставни всё ещё открыты, но тяжёлые шторы задвинуты. Можно было высказать то, что свет бы не отважился. Только что боцман зажёг светлячок. Он направил свой свет на взгляды и морщины, на поредевшие с возрастом волосы, на руки в старческих пятнах, на бесплотные губы, на сгорбленные спины, на увядающую кожу, на поношенную одежду, на промокшую от дождя обувь. Боцман смотрел на них. Он смотрел на них, как говорят «прощай» при броске на самое дальнее расстояние. Он смотрит на них, переводя взгляд от одного к другому. Он их любит. Это так. Даже простака Бертевена, даже несговорчивого Ивана, даже Парадиза, который стянет что-нибудь, когда к нему поворачиваются спиной. Он смотрит на них и говорит сам себе, что они сдержали обещание. Что они ходили от начала до конца к скорбному свету, туда, где все люди – братья. Он смотрит на них. Их глаза горят. Люсьен Прадон – боцман, самый старший из всех. Он прислонился к стене Фоветты, к стене Этьена, и их глаза блестят.
     - Вы сейчас поговорите о них для меня в последний раз, - говорит он.
     - Хочу начать я, - бросает Лео.
     Боцман смотрит на него.
     - Почему ты?
     - Потому что во всём виноват я. Если бы я, как обычно, нанёс визит, нас бы здесь не было; ничего бы не изменилось.
     - Не в тебе дело, это мы все, - говорит Бертевен. – Бланштэрр начал, потом я, а потом уже каждый задумался; поэтому прекрати, пожалуйста.
     Лео выдвигает старое кожаное кресло и садится.
     - Надо рассказать что-нибудь о них? Так?
     - Надо попрощаться с ними, - отвечает боцман.
     - Но делая что? Говоря о них?
     - Рассказывая что-нибудь о них и о нас.
     - Это именно так мы скажем им «прощай»?
     - Именно так, - говорит боцман.
     И потом он отходит от стены. Он садится на пол, а в это время встаёт Мадлен.
     - Я сяду рядом с тобой, - говорит она.
     Одной рукой он помогает ей опуститься на пол. Она слабо усмехается. Давно прошло то время, когда она сидела на полу. Она медленно опускается, вытягивая ноги, прислонив спину к перегородке. Бертевен берёт освободившийся стул и усаживается на него. Парадиз кладёт свою охотничью кепку на стол и присаживается на краешек стола, свесив левую ногу. Иван прислоняется к комоду. Он решает остаться стоя.

ТРАУР ЛЕО, ЧАСОВНЯ ЛИЗЕРЕ И ЧЕТЫРЕ ДРУГИЕ ИСТОРИИ

     - Когда Анжелы не стало, я погрузился в чёрную меланхолию. Я перестал есть.  Просто я хотел остаться в таком состоянии и ждать. Однажды вечером Этьен пришёл навестить меня. Он не дал мне права выбора. Он мягко отругал меня, положив мне на плечи руки, и поселил меня здесь в Кэр Эле, в маленьком алькове наверху. Я оставался там два месяца. Я не поднимался с постели. Я не выходил на улицу. Фоветта приносила мне еду, как больному. Однажды она села на мою кровать и стала растирать мне руки. Уходя, она положила на тумбочку книгу стихов. Она загнула одну страницу. Это было стихотворение Шарля Пеги. Я не помню его полностью, но начиналось оно так:

     Смерть – ничто,
     Я только перешёл в соседнюю комнату…

     Лео рассказывает, что он оставался в кровати днём и ночью, печальный, не раздеваясь. У него было смутное желание умереть. Он говорил себе, что последуя за Анжелой, он избавится со временем от тоски. Утром, днём, вечером Фоветта приносила ему поднос с пищей. Она смешивала цвета, овощи и фрукты; она размещала цветок – здесь, газету – там. Она оставляла поднос на низком столике и уходила, чтобы не беспокоить. Этьен приходил по вечерам. Он рассказывал об Анжеле. Его воспоминания были такими яркими и такими хорошими, что Лео улыбался. Он изображал её на велосипеде, насмехающуюся над посёлком, считая его жителей чрезмерно осторожными, и при этом громко хохоча. Он копировал её походку, быструю и размашистую, её руки на бёдрах, её голос, который мог бы заглушить гул аукциона.  И вот однажды вечером по прошествии двух месяцев, когда Этьен вошёл, он застал  Лео, сидящим на кровати и зашнуровывающим ботинки
     - Откроем ставни? – спросил Этьен.
     Лео кивнул головой. Это был один из первых апрельских вечеров. Небо было пасмурное с цветной лужицей, которая бродила над деревьями со стороны Амбриер.
     - Пройдёмся немного?
     Лео заколебался. Он встал. Он опёрся ладонью о стену. Этьен подал ему руку. Оба молча спустились по лестнице. В гостиной Фоветта поняла. Старое дерево говорило ей, что мужчины уходят. Слышалась вся тяжесть  поступи её Этьена и едва слышное шарканье. «Внезапный выход»? «Появление», - написала Фоветта в своих клеточках. Она подняла глаза. Чтобы не испугать Лео словами, она только улыбнулась ему.
     - Мы немного пройдёмся, - сказал Этьен.
     - Всего хорошего, - тихо сказала Фоветта.
     Мужчины не пошли далеко. Лео не хотел завернуть в кафе боцмана, он хотел только молча идти по дороге к кладбищу. Кисть руки одного опиралась на руку другого. Дойдя до открытых решётчатых ворот с крестами, возвышавшимися над серой стеной, Этьен посмотрел на Лео, но Лео движением головы сказал «нет». Тогда они медленно повернули к Кэр Элю, позволяя апрелю мерцать на их лбах.

     - На следующее утро я собрал свои вещи и вернулся домой, - рассказывает Лео.      – Я развернул красную шаль Анжелы и повесил её на спинку нашего кресла; и пошёл в твоё кафе, Боцман, именно для того, чтобы сказать вам, что я вернулся.
     - Я думаю, что это всё, - сказал он. – Это то, что я хотел рассказать.

     - Парадиз? – спросил боцман.
     Парадиз встаёт. Он хватает свою охотничью кепку, надевает её на голову, стоит в нерешительности, снимает её, потом снова надевает. Он стоит посреди комнаты. Его глаза почти закрыты. Все свои ключи он взял в руку, чтобы помешать им звенеть.
     - Это было в январе, я спал в картонных коробках в часовне. Я положил подстилку на землю, и одеяло. В углу я развёл огонь и уснул.

     - Это была ночь, - говорит он, глядя на других.

     Парадиз рассказывает, что он был весь окоченевший от мороза. Каждый раз, когда фары освещали дорогу, он просыпался от отвратительного сна. Он хотел воды, губы были пересохшие и голова тяжёлая. Именно тогда остановилась какая-то машина.  Парадиз подумал, что его заметили с дороги, что огонь оповестил о его присутствии, он не очень хорошо всё воспринимал. Вошёл Этьен Прадон. Он присел возле него на колени и положил руку ему на лоб. Он снял перчатку: его ладонь как будто обожгло. Он попросил его проснуться. Он сделал это ласково, приложив губы к его уху. Тогда Парадиз открыл глаза.
     Этьен возвращался с праздничного обеда по случаю юбилея. Они были в Амбриере и возвращались домой. И это не огонь они заметили, а мопед Парадиза, лежащий на промёрзлой земле возле стены часовни. Парадиз был в посёлке в течение нескольких дней, может быть, нескольких недель. Он понемногу слонялся между кафе боцмана, улицами посёлка и взглядами прохожих. Из-за своего серого дыма и металлического лязга мопед стал почти родным в посёлке. Мопед - цвета бычьей крови с крыльями, перекрашенными в серый цвет. За стойкой, когда мужчины спрашивали, где он живёт, Парадиз говорил об Амбриере, о меблированной комнате рядом с площадью Эглиз
     - Молчун, - говорил Этьен.
     Каждый вечер было слышно, как его мопед покидает поля и пересекает посёлок. И никто не подозревал, что он останавливался вблизи Гран-мар, намного раньше Амбриера, перед старой часовней Лизере. Что комнатой ему служило это: стены без крыши, без двери, без окна, пристанище ветра, заполненное картонными коробками.  Чтобы оставаться незамеченным со стороны дороги, Парадиз ставил свой мопед в разрушенной части. В тот вечер промёрзший и пьяный он просто так бросил его возле бутовых камней из-за усталости и упадка духа. А потом случилось так, что Этьен проезжал на машине.
 
     - Когда я открыл глаза, то увидел, что это был он, - продолжает Парадиз. – Он попытался меня поднять, я не двигался. У меня не было желания двигаться. Я был, как окаменелый со своей поломанной ногой. Он позвал Фоветту, и они вдвоём отнесли меня в машину. Мопед они оставили там, где он и лежал. Они привезли меня к себе. Фоветта говорила, что ни одного человека нельзя оставлять на холоде. Она говорила это в машине, глядя на дорогу. Она говорила, что это стыд для городка, что я сплю в часовне.

     Фоветта говорила, плача навзрыд. Этьен вёл машину медленно, как если бы он перевозил обгоревшего человека. Парадиз прислонил голову к стеклу. Он созерцал ночь.
     - Всё было в чёрном. Когда мы приехали в Кэр Эль, Этьен меня полностью раздел, наполнил ванну горячей водой и помог мне туда забраться. Фоветта пришла с грогом. Она передала его Этьену, чтобы не заходить в ванную комнату. И это он его выпил. Он дал мне свой банный халат и уложил спать в маленькой комнате наверху.  Он сказал, что для меня пришёл конец спать на улице, и что он в ближайшее время найдёт мне крышу.
     Парадиз снимает свою охотничью кепку. Он кладёт её на стол и снова усаживается на неё.
     - Вот, - говорит он, - это моя история об Этьене и Фоветте.

     Входной колокольчик заставляет всех вздрогнуть. Люсьен Прадон поднимается не сразу. Он догадывается. Он ожидает звук ключа в замочной скважине, чтобы пойти к двери.
     - Привет, препод, - говорит боцман, протягивая ему руку.
     - Я пошёл в кафе, - отвечает Бланштер.
     - Входи, - говорит Мадлен.
     - Боцман? – отвечает преподаватель с вопросительной интонацией.
     - Входи, - повторяет боцман.
     Он отходит в сторону, и Бланштер переступает через порог.
     Он всматривается в комнату, погружённую в синий мрак. Бертевен, Лео сидят в кожаном кресле, Иван стоит возле комода, а Мадлен сидит на полу. Он смотрит на Парадиза, который выступает вперёд.
     - Ты должен сдать ключ от Кэр Эля, - говорит он, протягивая руку.
     Бланштер взглядом спрашивает боцмана.
     - Все уже сдали, малыш. Положи его возле подсвечника.
     Бланштер пересекает комнату, задевает ногой Мадлен, извиняется, снимает ключ со своей связки и кладёт его на другие. Затем оборачивается.
     - Я могу остаться?
     Боцман движением подбородка показывает ему на пол. Оба садятся рядом.
     - Кто продолжает? – спрашивает боцман.
     - Надо объясни преподу, - предлагает Мадлен.
     Боцман смотрит на Бланштера. Он объясняет.
     - Мы прекращаем посещения. Вот. Прекращаем всё. Ты хотел прекратить, Лео тоже хотел, все хотели, поэтому мы прекращаем. Лучше прекратить вот так, достойно, чем лгать друг другу или разыгрывать комедию.
     - Это поэтому вы все здесь? – спрашивает Бланштер.
     - Это поэтому, - отвечает боцман.
     - И что вы делаете?
     - Все рассказываем маленькие истории, связанные с Этьеном и Фоветтой.
     - И чья сейчас очередь?
     - Твоя, - отвечает Иван.
     Бланштер делает недовольное выражение лица. Он поднимает руку.
     - Я только что пришёл. Скорее сейчас пусть кто-нибудь другой продолжит.
     - Иван? – улыбается боцман.
     Иван продолжает стоять. Он поглаживает свою бородку. Медленно достаёт он из кармана свою трубку, кисет и зажигалку. Он смотрит на всех со смешинкой в глазах.   Он приближает пламя к чашке трубки, обсасывая весь зажёванный мундштук. Иван выпускает серый дым. Он просовывает большой палец в петлицу.
     - Это какой-то странный обряд здесь происходит.
     - Ты не обязан оставаться, - говорит боцман.
     - Но что это такое? Это религия? Это магия? Это что?
     Люсьен Прадон пожимает плечами.
     - Называй, как хочешь. Для меня это - дань уважения, это – память, это – дружба. – Ты досаждаешь тем, что вынуждаешь меня объяснять это.
     - Я же имею право знать, где я нахожусь, с кем и почему, - продолжает Иван.    – У меня создаётся впечатление, что вы занимаетесь чепухой, с этой синей лампой, весь этот мрак и ваши тоскливые рожи.
     - Перестань, Иван, - обрывает его боцман.
     - Но вы себя видели? Сидящих кружком, в этой комнате, рассказывающих истории о мёртвых? Я всё же имею право сказать то, что думаю, или иначе вообще не стоит говорить.
     - Это верно, что он имеет право, - вмешивается Мадлен. – Он, как и мы, участвовал в посещениях и никогда не стонал.
     - Я действительно хочу понять, какая цель от того, что мы тут делаем.
     - Вспомнить, - говорит боцман.
     - Для этого не обязательно рассказывать истории.
     - А также, чтобы они нас услышали перед тем, как уйти, - добавляет Мадлен.
     - Но они ушли! Уже прошло десять месяцев, как они ушли!
     - Не совсем, Иван, потому что мы здесь, - тихо говорит боцман. – После, когда мы все выйдем, и когда мы закроем дверь, да, тогда они уйдут. Но пока мы в этой комнате, они сидят с нами, и они нас слушают.
     Мадлен, не осознавая этого, крестится. Иван качает головой в знак несогласия.
     - У тебя есть ещё другие умные вопросы? - спрашивает его боцман.
     Мартен Гитар поднимает трубку, чтобы сказать «нет». Свет скользит по его изуродованному лбу, по его лысому черепу, по его исхудалому лицу.
     - Теперь ты должен рассказывать, - повторяет боцман.
     Иван поднимает глаза к брату Этьена. Он прислоняется к стене, вынимает изо рта трубку и держит её обеими руками перед собой, как бы согреваясь.
     - Ты был там, - говорит он Бертевену, - и ты, Лео, тоже. Мы играли партию в карты. Это был тот день, когда я принёс фотографию Ленина, чтобы показать, что он из себя представляет. И вы, смеясь, стали меня доводить, как обычно. Ты Бертевен сказал, что я такой же невзрачный, как он, и что это ненормально хотеть походить на кого-либо.
     Иван смотрит на Лео.
     - Я не помню больше, но ты подшучивал, как все другие. Тогда я встал из-за стола и потом вышел. Этьен догнал меня по дороге. Он спросил меня так просто, куда я иду. Он сказал мне, что не надо всякий раз хлопать дверью, и что я, уходя, опрокинул стул. Стояла хорошая погода. Мы поднимались по склону Ландри. Он сказал, что мне стоило бы вернуться, чтобы извиниться перед тобой, Боцман, а также перед вами всеми. Он шёл рядом со мной, заложив руки за спину. А потом он попросил меня рассказать ему про Аржантан, про мою работу, про парней из депо, о наших забастовках; он спросил меня, что у меня на лбу: шрам, оставленный дубинкой полицейского, как меня уволили после зачисления в штрейкбрехеры. Он просто меня внимательно слушал в течение двадцати минут. Мы топтались на месте. Когда мы расставались, он пожал мне руку. Никогда раньше он не пожимал мне руку. Он задержал мою руку в своей, говоря, что он хотел бы иметь рядом кого-нибудь такого, как я, в иные моменты жизни, например, во время движения Сопротивления или за колючей проволокой Дора. Он сказал, что я – товарищ. Настоящий товарищ.  Потом мы повернули к твоему кафе, Боцман. Он не вошёл. Он мне сделал знак, чтобы я толкнул дверь, и он ушёл. А потом я вернулся за стол и извинился перед вами.
Иван переходит на другое место. Все не сводят с него глаз. Он открывает дверь, стучит своей потухшей трубкой по внешней стороне дверной рамы, закрывает дверь и возвращается к комоду.
     - Вот, - говорит он, - у меня нет ничего другого, чтобы я мог вам рассказать.

     Бланштер поднимает руку. Он делает это, как любой школьник из его класса. Он самый молодой, самый воспитанный, а также - самый исключительный. Он говорит немного резко с открытым взглядом.
     - Тебе слово? – спрашивает боцман.
     - Я сейчас поищу одну книгу в книжном шкафу, - говорит преподаватель, вставая.
     Он снова извиняется, задев ногой Мадлен, направляется к синему светлячку и берёт том, положенный на другие, с самой верхней полки. Он открывает его. Он ещё раньше заложил жёлтый лист бумаги, чтобы заметить страницу.
     - Это то, что я пообещал себе прочитать в воскресение - в мой последний день посещения.
     Он остаётся стоять спиной к полкам, с произведением в руках.
     - Я прочитаю вам сейчас несколько строк из поэмы, которую написал Рене Шар в  1944 году, когда он был в секретной армии.
     Боцман смотрит на Бланштера. Фоветта называла его «маленький месьё». За его походку, за его городские манеры, за его любовь к книгам и к слову, за его привычку не просто не пить, а не делать того, от чего голова идёт кругом и язык заплетается. Иван разражается своим сухим кашлем. Преподаватель ждёт, чтобы наступила тишина. Он устремляет взгляд на страницу. Он читает:

Я сейчас умираю, мой конвой стоит поодаль;
Сладость благозвучия только что затихла,
Покой вам, мои союзники, мои неспокойные свидетели,
Всё вас уводит за собой раболепное уныние.
Мне  нравится.

     Бланштер кладёт книгу поверх других. Он задевает ногой Мадлен и снова усаживается.
     - Когда Фоветта была учительницей в Лавале, у неё было заведено собирать своих учеников, как мы  здесь, как раз перед наступлением сумерек.

     - Зима, приближалась ночь,- рассказывает преподаватель. – Фоветта оставила зажжённой лишь одну лампу на потолке. Лето, со всей своей щедростью солнце входило в комнату. Когда до звонка оставалось не больше пяти минут, она просила школьников подняться и присоединиться к ней, усевшись вокруг её учительского стола. Она говорила, что это час тишины. Каждый вечер она им читала немного из поэзии. Она искала самое простое среди сонетов, самое лёгкое для чтения и понимания; она искала слова для детей. И ничего страшного, если это было не начало, не конец, и ничего страшного, если это было только четыре строфы из середины поэмы. Немного из Виктора Гюго, немного из Малларме, немного из Эредия, но мальчишки и девчонки воспринимали море, восходящее солнце, дождевые облака. Они волновались из-за опрокинутых судов, из-за раненных сердец, из-за щедрых рук. Они слушали эти шёлковые фразы, все эти слова, собранные в музыку; они смеялись, когда речь шла о любви, шумели, когда говорилось об опасности, застывали при отголосках смерти. И каждый вечер, возвратившись домой, Фоветта искала несколько рифмованных строк для следующего дня.

     - А потом однажды, намного позднее, когда я был молодым преподавателем, я вновь увидел Фоветту в Майенне, - продолжает Бланштэрр. – Это было в марте, несколько лет назад. Рене Шар только что умер в Париже. Я прочитал в газете «Ле Курьер», что кружок поэзии изменил повестку дня своего ежемесячного собрания, чтобы почтить память поэта. Фоветта была председателем этого маленького клуба. В комнате нас было где-то человек десять. Она меня сразу не узнала, я её тоже. Фоветта нам предложила «Брачный лик». После чтения я подошёл к ней. Она заключила меня в свои объятья.

     У Фоветты на глазах были слёзы. У Бланштера тоже. Они говорили на холоде, стоя у порога. Она положила ладонь на его руку. Они стояли так близко друг к другу, что походили на влюблённых. Фоветта рассказала ему, что в классе он был немножко её любимчиком. Он спросил, почему. Она рассмеялась. Она ему сказала, что, будучи ребёнком, он ей напоминал мальчика, в которого она была сильно влюблена.

     - Мы виделись почти каждый месяц, когда собирался кружок для дальнейших чтений. Потом сообщество стало собираться в вечернее время. Последнее собрание имело место за несколько недель до смерти Фоветты. Это была моя очередь читать. Фоветта выглядела очень уставшей. Этьен приходил за ней всё раньше и раньше. Надо было помогать ей вставать и садиться. Несколько раз она закрывала глаза, как будто забывалась. В её честь, только для неё одной я перечитал поэму Рене Шара.  Именно начало этой поэмы я вам только что прочитал.
     Бланштер скрещивает руки. Он переводит взгляд на книжный шкаф. Он переступает с ноги на ногу. Он взволнован.
     - Вот. Я не знаю, то ли это, что надо было рассказать, но вот - это моя история. Это то, о чём у меня появилось желание рассказать.
     Сидя рядом с ним Мадлен кладёт руку на руку молодого человека. Даже не   ласка. Прикосновение, крыло бабочки, просто дыхание кожи.
     - Это то, что надо было рассказать, - улыбается боцман.
     Бланштер отвечает на дружеский взгляд. Он кажется полностью успокоенным.
     - Мадлен?
     Мадлен поднимает голову. Она стряхивала пыль со своего шерстяного жилета.
     - Я ничего не поняла в этом стихотворении, и потом у меня нет ничего значительного для рассказа. Потому что, в самом деле, я не умею рассказывать такое, как вы. Всё, что я могу сказать, так это то, что мне их не хватает, что мне не хватает Фоветты, что мне не хватает Этьена, что нам всем чего-то не хватает, и это всё. И ещё я хочу сказать, что из-за того, что если мы и прекращаем наше обещание, это не значит, что надо их забыть. Я не знаю, слышат ли нас Фоветта и Этьен там, где они находятся, но это то, что я хотела бы им сказать. И потом, всё это вызывает у меня желание плакать, я сейчас остановлюсь здесь. Я предпочитаю слушать вас, и это всё.
     - Ты всё же не хочешь ли попытаться? – настаивает боцман.
     Мадлен кривит губами, приподымает брови, по её лицу видно, что она ищет что-то для рассказа.
     - Маленькие швейцарские стенные часы, - шепчет ей Лео.
     - Это подойдёт? – спрашивает Мадлен.
     - Я нахожу, что это очень хорошо, - продолжает улыбаться Лео.
     - Давай про часы, - подбадривает боцман.
     - Но нет…  Это неудобно. А потом это же мелочь.
     - Давай, - улыбается Лео.

     Мадлен одёргивает жилет. Она замечает белое пятнышко на петлице и скребёт его ногтём.
     - Ну ладно, так вот однажды я убирала в Кэр Эле и уронила маленькие швейцарские часы. Я не знаю, как это получилось: я хотела стереть с них пыль, и поставила часы на стол. Когда кукушка высунулась со своим кукованием, окошко часов хлопнуло так сильно, что я вздрогнула. У меня в руке была тряпка, и я хлопнула ею по кукушке, не раздумывая.

     Часы упали на пол, и кукушка раскололась на две части. Мадлен рассказывает, что она подобрала головку птички. Сбоку на полу валялась часть механизма – металлический стержень, который она не увидела. Она вставила головку кукушки в часы и закрыла деревянные ставни. Когда Фоветта после занятий вернулась домой,    Мадлен протирала оконные стёкла. Часы звякнули, но птичка не появилась. Часы издали металлический звук похожий на звук растягивающейся пружины. У Фоветты в руках была ещё матерчатая хозяйственная сумка, пальто. Она подошла к кукушке, открыла сдвижную дверцу. Она увидела поломку. Фоветта взяла осторожно пальцами головку птицы.
     - Ты это заметила, Мадлен? – спросила она.
     Мадлен покраснела. Она сказала «нет», что она не обратила внимания.
     - Досадно, потому что Этьен этим дорожит. Это ему осталось от  мамы.
     Мадлен продолжала протирать оконные стёкла. Она усердно тёрла их газетной бумагой. Она немножко дрожала. Фоветта её волновала. Она не могла сознаться в таком значительном проступке. Она смотрела на своё отражение в стекле. Фоветта стояла с поднятой рукой, трогая деревянное окошко.
     - Ты действительно не знаешь, что произошло?
     - Нет, - ответила Фоветта.
     - Ну что же, тем хуже для кукушки.
     А потом Фоветта повернулась к стене, и она опрокинула синюю вазу, которая стояла на комоде. Она опрокинула её как-то внезапно, задев локтем. Можно было бы подумать, что она сделала это нарочно. Мадлен бросилась собирать осколки обожжённой глины.
     - Решительно, это роковой день, - тихо произнесла Фоветта.- Ваза - это пустяк, но Этьену она дорога, так как он ею пользовался только один раз в году, чтобы поставить в неё нашу розу Святого Валентина.
     Фоветта стояла на коленях, Мадлен тоже; каждая отыскивала синие осколки на терракотовой плитке. И Фоветта нащупала пальцами металлический кусочек от кукушки. Это был тонкий посеребрённый стержень, ещё воткнутый в оторванный деревянный кусочек красного цвета, который принадлежал кукушке. Она посмотрела на него одно мгновенье, повертела между пальцев.
     - Послушай, - сказала Фоветта, - я очень расстроена из-за вазы. Я знаю, что   Этьен будет немного ворчать, но в то же время я не могу делать вид, будто ничего не произошло.
     И Фоветта протянула Мадлен металлический стержень.
     - Это вопрос доверия, ты понимаешь?
     - Я утвердительно кивнула головой, - рассказывает Мадлен. – Я взяла кусочек металла. Фовета посмотрела на меня так, как никогда раньше не смотрела. Она улыбалась. Я подумала о церковной статуе. Сама не знаю, почему. Фоветта была уже тогда очень больна, она похудела и ещё у неё на голове была косынка, как у Девы Марии. Глаза у неё были очень ясные и очень чистые. Она мне сказала:
     - Ты знаешь, что мы сделаем? Я признаюсь Этьену за вазу, а ты ему расскажешь про часы. Согласна? А завтра, ты увидишь, мы обе почувствуем облегчение. Я кивнула головой в знак согласия, стараясь почти не смотреть на неё.
     Мадлен сдерживает слёзы. Наступает полная тишина.

     - Вот, это всё о моей истории, - говорит она.
     Иван делает ей знак, выражающий уважение.
     - Это хорошо, когда ты не должна ничего говорить, - улыбается ей боцман.

     Он смотрит на часы.
     - Давайте остановимся?  Возобновим после обеда?
     - Продолжим, Боцман, - говорит Бертевен. – Все здесь, давай продолжим.
     - А что другие об этом думают?
     - Я не голоден, - говорит Лео.



(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)
________________________________________________

1. le bosco (франц.) - боцман, (Здесь и далее примеч. переводчика)
2. разг. пренебр. уст.- немецкие солдаты
3. освобождение после гитлеровской оккупации в 1944г.
4. до краёв (мор.)
5. Андуй -  l’andouille (франц.) -1)колбаса (из субпродуктов); 2) дурак, идиот, болван, «шляпа»
6. Пти труа – petit trois (франц.) – маленький третий
7. крот – la crotte (франц.) - помёт
8. кротон – le crotton (франц.) – тот, кто напачкал
9. оршад – старинный сироп, который готовился из ячменной воды, сахара и померанцевой воды. В современное время изготавливают чаще всего из миндального молока.
10. регургитация (мед.) - срыгивание
11. риф – часть паруса
12. cap-de-mouton - деревянный диск, часть галса косого паруса
13. линь – трос диаметром до 25 мм, изготовленный из высококачественной пеньки; применяется на судах для оснастки, такелажных и др. работ.
14. ванты – судовые снасти на парусных судах, предназначенные для постановки и растягивания парусов.
15. фарватер – судовой ход, безопасный в навигационном отношении проход по водному пространству, характеризующийся достаточными глубинами и отсутствием препятствий для судоходства.
16. перлинь – швартовочный трос.
17. Портик – (мор.) отверстие в борту судна.
18. Во франц. языке: аne [ан] - осёл, аme [ам] – душа.  Нарушение правила чёткого размыкания конечных звуков  «н» и «м» во французском языке ведёт к искажению смысла слова.
19. На плоский борт
20. яблочный или грушевый бренди