Браво, оркестр!

 


  - Машка, не забудь, вечером филармония.
  - О, боже, опять?
  - Так там Бах, Брукнера Третья.
  - Это ещё кто такой? А дирижирует-то кто?
  - Филипп Чижевский.
  - Чижевский! Вот с этого бы и начала. А то какой-то, прости господи, Брукнер.
                (из подслушанного телефонного разговора)

       Да, его имя не очень на слуху, хотя он считал себя учеником Вагнера, а Малер ему поклонялся. Антон Брукнер,  австрийский композитор девятнадцатого века, симфонист. Написав Третью симфонию, он хотел сделать подношение Вагнеру, посвятив ему  это  произведение, но ответ на вопрос, разрешено ли ему это сделать,  не последовал. Сам Брукнер эту симфонию назвал Первой, ибо считал две симфонии,  написанные прежде,  не заслуживающими  внимания,  а посему пронумерованные  как «0» и «00».

         Молчанием Вагнера Брукнер был озадачен, но осмелев, поехал в Байройт,*  где встретился с Вагнером  и попросил его лишь полистать его сочинение. Надо заметить, что композиторы умеют слышать музыку, глядя в ноты, как простые смертные  слышат стихи, читая их про себя. Велико же было изумление Брукнера, когда на следующее утро сам Вагнер к нему пожаловал  с восторженными словами  по поводу симфонии  и, безусловно,  согласился на посвящение.
   
       Впоследствии Брукнер неоднократно перерабатывал симфонию, пока у него не случился нервный срыв, и три месяца он провёл  в клинике. Первое исполнение Третьей симфонии в 1877 году оказалось провальным. Сначала дирижер отказался  её дирижировать, и Брукнеру самому пришлось стать за пульт, хотя дирижёром он был отнюдь не отменным. Недовольная публика,  не стесняясь,  с шумом покидала зал во время исполнения, а те, кто остались,  впоследствии сетовали на то, что симфония слишком затянута. Закончив с горем пополам исполнение симфонии, оркестранты быстро сложили инструменты и молча разошлись. Для Брукнера провал его симфонии стал  сильным потрясением, вскоре приведшим  к лечению в психиатрической клинике.
 
      Теперь перенесёмся на полтораста лет вперёд и заглянем  в Большой зал Санкт-Петербургской филармонии. Программа вечера довольно необычна, хотя бы потому, что  не предполагалось привычного антракта, во время которого публика массово устремляется  в буфет пить шампанское, поедать бутерброды с икрой и закусывать пирожными, как непременный ингредиент культурного отдыха.  К тому же,  на сцене был не Заслуженный коллектив и не Академический симфонический оркестр филармонии – первый и второй составы соответственно,  а другой,  знаменитейший на сегодняшний день коллектив – детище Теодора Курентзиса -  оркестр MusicAeterna,  или «Вечная музыка». И если этого мало, то руководил  в тот вечер оркестром некто Филипп Чижевский, доселе ей не ведомый, так как  она не  слишком пристально  следит за культурными событиями.
 
        Собираясь  на концерт, она, как обычно, расспросила инет об этой персоне. И если информация её не особенно потрясла - ну, закончил Московскую  консерваторию по двум направлениям – оркестрового и оперного дирижирования, ну, создал собственный оркестр Questa Musica, или «Эта музыка», ну, сотворил  с Богомоловым скандальные постановки в Москве, ну, гастролировал  за рубежом в довоенное время, -- то его многочисленные фото говорили  о другом. Но первые впечатления, как правило,  обманчивы: настоящее лицо человека  проявляется только в умной, глубокой беседе, но такой  возможности  пока не представилось.
 
       Зал был полон  под завязку: чувствовалось, что публика ждёт не столько Брукнера, сколько эпатажа. Да, такие нонче вкусы у публики. Или значительной её части.   
       Великолепный,  величественный зал бывшего Дворянского собрания, украшенный восемью  гигантскими хрустальными люстрами --  его несравненная красота уже давно  многократно и многолюдно описана.

       В первой части концерта – совершенно не знакомое  ей произведение  И.-С. Баха «Контрапункт №19»  из цикла « Империя фуги». Будучи девушкой любознательной, она, заглянув в инет, попыталась понять, что такое контрапункт, чем и как он отличается от полифонии, или многоголосия.  Не слишком уразумев сама, она не станет  напрягать неискушенного читателя. Попросту говоря, это несколько тем, сосуществующих в произведении и развивающихся одновременно. Но они не сливаются  друг с дружкой, как в полифонии, а  развиваются  до конца произведения независимо, но в определённой гармонии с остальными.
       Когда началось действо, на сцену вышла  небольшая часть оркестра, как это положено для камерного исполнения.  Хотя она сидела довольно далеко  от сцены, с помощью очков для дали убедилась, что все лица молодые и жизнерадостные.  Напомним, что это оркестр Теодора Курентзиса, доверенный  Чижевскому  на сей  вечер, что говорит об  уважении грека к  младшему российскому собрату по дирижёрской палочке.
 
       Прекрасная, пространственно-безграничная  музыка Баха, слушая которую,   она пыталась уловить сожительствующие мелодии, образующие контрапункт, но безуспешно. Пока она пыталась  расчленить музыку на мельчайшие математические составляющие, произведение закончилось.  Причём, очень странным  многоголосым диссонансом, совершенно неприемлемым для Баха. Может, в этом была «фишка» современного прочтения классика, как сейчас модно?  Неясность повисла в воздухе, как и дирижёрские руки, потом раздался шквал аплодисментов и ликующие крики «Браво», оставившие её в недоумении. Неожиданно дирижёрская фигура развернулась  к публике  и что-то невнятно произнесла, озадачив добрую половину зала. Сидящая рядом соседка  справа перевела,  что он собирается повторить «Контрапункт» ещё раз. Почему и зачем  - осталось загадкой. Странно, но слушая повторение, она  ловила себя  на том, что музыка ей совершенно  не известна. И лишь знакомый конечный  диссонанс, необычно-долго-длившийся и,  наконец,  растаявший  в тишине зала, сменившейся на несколько поостывшие аплодисменты, убедил её в повторении «Контрапункта».  Однако вопрос всё равно оставался открытым.
 
       Да что это мы всё о музыке, когда предмет подлинного интереса  совсем не в ней? Сейчас попробуем объединить  дирижёра с оркестром  и с Третьей симфонией, начавшейся после десятиминутного перерыва (без вставания публики с мест) для  перестановки мебели,  после чего на сцену выплеснулся полный, гигантский состав  оркестра, насчитывающий почти сотню музыкантов.

       Начнём с долгожданного дирижёра. Он действительно заставил себя ждать дольше привычно-обычного, когда оркестр, уже подстроив инструменты,  по знаку концертмейстера замер, демонстрируя полную боевую. И творческую…
       Нетерпеливая публика с трудом дожидалась  появления самогО: кто-то жиденько зааплодировал, но это не возымело желаемого действия. Наконец, появилась фигура мефистофеля в чёрном, причём не из традиционного прохода слева, откуда всегда это явление происходило, а из  противоположного   -- всё на чашу весов необычайности.  Трёхаршинная мужская фигура   в долгополой сутане  стремительно дошагала до авансцены, повернулась спиной к замершей в состоянии саспенса*   публике. Непривычно-долго  фигура молча стояла, прислушиваясь  к затаенному  дыханию зала.
 
       Попробуем описать дирижёрский облик с восемнадцатого ряда в очках. Двухметровый тонкий торс, широко-расправленные плечи ( свои или подложенные) , неимоверно длинные,  как плети,  руки, плотно охваченные рукавами  облегающего сюртука «в пол», как сейчас говорят,  с длинным разрезом сзади. Наконец, исчерпав всехнее терпение, прижатые к телу опущенные руки  медленно отрываются от туловища, картинно сгибаются в локте  -- началось.
       Его фигура приковывает взгляд  (что и требовалось доказать!): зритель не столько слушает Брукнера, сколько следит за манипуляциями  и телодвижениями  дирижёра:    он то и дело извивается, приседает, раскачивается, но это не главное. Главное то, что он,  как заправская ветряная мельница,   яростно размахивает руками, легко описывая окружности. Благо, в симфонии Брукнера  бесконечные tutti -  взлёты и падения, и тут же вновь безудержный апофеоз, сменяющийся кратким  спадом. И так все три части: первая, третья и четвёртая, лишь вторая часть лирична и мелодична. Она сидела и думала, сколько киловатт электроэнергии он бы наработал, будь это взаправдашняя мельница. Он так неистово размахивал руками, что она  в какой-то момент даже озаботилась: ей казалось, что вот ещё чуть-чуть, и он съездит  по физиономии  концертмейстеру оркестра (он же первая скрипка). И что вы думаете? Стоило ей только об этом подумать, как она почувствовала некое замешательство, произошедшее  на сцене – он-таки снёс пюпитр первой скрипки!
 
        Вся эта мельтешня  и кривлянье (иначе не назовёшь) псевдо-мефистофельского паяца, как она его окрестила, не смогли   затмить  совершенно бесподобное звучание оркестра с его неподражаемым,   абсолютным слиянием сотни голосов  в единый голос музыки. Главное чувство и мысль, которую она вынесла по окончании концерта: слава богу, он не смог испортить звучание оркестра. Тут ей не могло не вспомниться потрясение, описанное ею в рассказе «Репетиция после концерта»,   произведённое дирижёром Курентзисом со своим оркестром в недавнем прошлом.
 
       А если говорить о публике, то она, как известно, извиняюсь, дура. И краткий диалог, приведённый вначале, мог вполне состояться в тот вечер как минимум у половины зала. Да, современная публика хочет и любит шоу, и филармония идёт на это, чтобы привлечь новое поколение в свой зал и доходы в свой карман.
 
       Но раз нынче все ратуют за оптимизм и приободрение, то вот  вам  оптимистическая нотка.  Любимейшая Елизавета Леонская, интеллигентнейшая немецкая пианистка  российского происхождения, настойчиво,  ежегодно приезжающая  в Петербург на гастроли,   несмотря и вопреки,   как-то сказала, что слыша аплодисменты  между частями произведения (чего не следует делать),  она радуется тому, что в зале появились новые любители классической музыки. Так что, друзья, вперёд, в Большой Зал Филармонии. Впечатлений не оберётесь. Если только Е.Л. не ошибалась…


   
    *В 1876 году в Байройте Вагнер основал фестиваль, который стал ключевым событием в мире оперы и проводится до сих пор потомками композитора.
    *Саспенс —приём, создающий у зрителя или читателя состояние тревожного, продолжительного ожидания, которое держит его в напряжении.