Смертник

Глава из повести "Пленник"


Вертухай открыл дверь, и за нею оказалось отсутствие света. Вниз уходили ступени, числом около восемнадцати, холодные и влажные, будто они вели не в место, а в забытое состояние вещества. Вертухай, постояв рядом с моей неподвижностью, нажал где-то на что-то, и в глубине того низа затеплился слабый огонек, не освещавший, а лишь подтверждавший существование тьмы. Я стоял и чувствовал недоумение всем своим телом. Тогда вертухай тронул меня в спину, чтобы я понял необходимость движения.
— Ты, наверно, подумал, что приехал жить сюда? — спросил он. — Иди вниз.

Конвоир распахнул дверь настежь. Прямо с порога, вниз уходила лестница; ступеней в ней, видать, с восемнадцать набиралось. Внизу стояла темень кромешная. Он, пошарив рукой у притолоки, щелкнул выключателем, и внизу, под ногами, затеплилась тусклая, беспомощная лампочка. Я замешкался в нерешительности, не зная, куда ногу ступить. А он уже поддал меня в спину, хрипло буркнув:
— Чего застыл, ровно ваньку ломаешь? Не в трактир тебя привезли! Шагай, давай!

Попка распахнул дверь. Передо мною зиял спуск в подполье. Внизу — мгла. Он, щелкнув выключателем на площадке, зажег внизу тусклую лампочку. Я стоял в оцепенении. Он грубо пихнул меня в спину:
— Шагай!
Я, едва волоча ноги, стал спускаться. Лестница кончилась. Показался коридор, и сколько в нем дверей — не разберешь. Попка отворил дверь напротив сходней.
— Давай сюда! — прохрипел он.

Я шагнул внутрь, и дверь закрылась за моей спиной. Сразу наступила полная теснота темноты, и я ощутил страх не в душе, а в животе и в костях. Пахло сыростью и отчаянием, въевшимся в камень, и густым духом телесной нужды, как будто здесь долго умирали люди, не имея сил окончить свою жизнь. Я замер и услышал, как в углу кто-то дышит. Я подумал, что это, может быть, дышит сама смерть, потому что жизнь здесь, казалось, уже кончилась.
— Кто тут? — спросил я, чтобы услышать другой голос.
Из темноты кто-то ответили тихо и устало:
— Товарищ, здесь сидят смертники. Мы ждем, когда за нами придут, чтобы нам больше не чувствовать... Откуда сам?
— Из Новосибирского управления лагерей.

Спускался я, едва ноги переставляя, цепляясь руками за скользкие, холодные стены. Ступени под ногами кончились. Потянулся общий, темный коридор, и сколько в нем было дверей — с первого взгляда и не сосчитать. Вертухай толкнул плечом ближайшую дверь, ту, что напротив лестницы.
— Заходи, жилец! — прорычал он, и голос его хрипел, точно у затравленного волка.
Сделал я шаг, и тут же дверь с тяжелым стуком захлопнулась за моей спиной. Окутала меня со всех сторон густая, липкая, как деготь, темнота. Пахнуло в лицо спертой сыростью, кислым духом немытых тел и едкой, знакомой вонью параши. Затаил я дыхание, прислушался — и явственно услыхал, как в углу кто-то тяжело и прерывисто дышит. «Не иначе как сама смерть за плечом стоит», — мелькнуло у меня в ошалелой голове. И не своим голосом крикнул я в темноту:
— Кто тут есть?
Из того же угла донесся тихий, изможденный голос, будто из-под земли:
— Тут, товарищ, смертники. Каждую ночь ждем, не придут ли за нами... Откуда Бог принес?
— Из Новосибирского управления лагерей, — ответил я, и голос мой прозвучал чуждо и глухо.

Глаза мои начали привыкать. Я разглядел силуэт старика с длинной, свалявшейся в жгут бородой, сидевшего на тряпке. Рядом — двое других, помоложе. Все они были частью этого мрака, его порождением. И тут я увидел стены. Они были испещрены фамилиями, датами, криками отчаяния. Энциклопедия ушедших в небытие. И среди них: «Здесь сидел Степан Черемша». Сердце мое сжалось.
Старик уловил мое изумление.
— Что вы так уставились на эту надпись, товарищ? — спросил он.
Я сказал, что знаю его.
— Он был здесь месяц назад, — печально сказал старик. — Потом его отправили "на Луну".

— Что вы так уставились на эту надпись, товарищ? — спросил он.
— Я знаю Степана.
— Хотите с ним перекинуться словом? Он тут, по соседству.
Хочу! Старик тяжело поднялся, оперся рукою о стену. Пошарил в углублении возле печного столба. Отыскал маленькое отверстие, где торчал, словно пробка, прутик от метлы. Старик вынул его и крикнул:
— Степа! Степа! С тобой говорить хотят.
Кто-то тихо отозвался:
— Кто?
— Это я, дядя Миша! — кричу.
— Дядя Миша, как ты сюда попал? Отсюда нет выхода на волю.
Я услышал, как он горько заплакал, и с трудом выдавил:
— Давай поговорим позднее.

Но нам не пришлось больше разговаривать. Ночью мы услышали, как приехала машина. Она стояла и дышала своим мотором. Мои сокамерники притихли и сжались, ожидая, что сейчас откроют нашу дверь. Но открыли соседнюю камеру и забрали Степана. Увели и еще несколько человек из других камер. Потом машина уехала, и снова наступила тишина, еще более пустая, чем прежде.
Тишина, что была тяжелее любого грома. И красноречивее любых слов...