Любимый Дмитрий Николаевич Рудин

Любимый Дмитрий Николаевич Рудин:
почему его хочется любить, как котика

     Есть такие литературные герои, к которым проникаешься тёплой, почти домашней привязанностью. Не за подвиги, не за безупречность, не за умение побеждать — а просто за то, что они есть. За то, как звучит в памяти их голос, как отзываются в сердце их сомнения, как трогают душу их слова. Для меня таким навсегда остался Дмитрий Николаевич Рудин.

     Почему его можно любить именно так — как любят тёплого, немного нескладного, но бесконечно дорогого котика? Не за силу, не за волю, не за «результат». А за то, как он говорит, как думает, как живёт — здесь и сейчас, в каждом мгновении. В нём нет показной героики, нет железной хватки, нет безукоризненной собранности. И именно поэтому он так трогательно близок.

     Первое, что завораживает в Рудине, — его речь. Это не болтовня, не пустословие, не риторика для эффекта. Это поток мысли, в котором слышится подлинная увлечённость, искренняя вера в то, о чём он говорит. Он не сыплет банальными фразами, не щеголяет цитатами ради красного словца. Он живёт идеей. Когда он рассуждает о призвании, о свободе, о достоинстве человека, о красоте мира, становится ясно: это не просто красивые слова. Это его воздух, его пища, его способ существовать.

     В этом — его магия. Он умеет зажечь — но не пламенем страсти, не криком, не призывом к действию. А тихой, но неугасимой искрой мысли. Он не ведёт за собой — он будит. И в этом его подлинная сила. Его слова не требуют немедленного подвига; они пробуждают в душе что;то дремавшее, заставляют взглянуть на мир иначе, ощутить внутреннюю дрожь от соприкосновения с чем-то большим.

     Мы привыкли восхищаться героями решительными, волевыми, теми, кто «берёт быка за рога». Рудин — не такой. Он не берёт быка за рога. Он скорее задумчиво рассматривает быка, размышляет о его природе, о смысле бычьего существования, о том, как бык вписывается в мироздание. И именно эта "негероичность" делает его таким живым, таким близким.

     Он не идеален. Он колеблется. Он боится. Он не всегда знает, что делать. Он говорит — а потом задумывается: а правильно ли сказал? А стоит ли так поступать? Но в этой нерешительности нет ни подлости, ни трусости. Есть только человеческая слабость, только страх перед ответственностью, только боязнь ошибиться там, где цена ошибки может оказаться слишком высокой.

     Оттого он кажется не статуей, не монументом, а человеком. Настоящим, тёплым, уязвимым. Таким, которого можно обнять — не как победителя, а как друга, который просто нуждается в поддержке. В нём есть что;то удивительно породистое — словно у невского маскарадного кота: благородная осанка, которую он словно стесняется показывать, прячет за лёгкой сутулостью; тот же глубокий, тихо плещущий синий взгляд, в котором читается и ум, и тайна, и затаённая грусть. Эти глаза будто говорят: «Я вижу больше, чем кажется, но не уверен, стоит ли об этом рассказывать». В них — не надменность, а задумчивость; не холодность, а внутренняя сосредоточенность.

     Рудин не строит империй, не совершает подвигов, не меняет ход истории. Но он делает нечто не менее важное: он заставляет мечтать. Когда он говорит, люди начинают видеть мир иначе. Они начинают верить, что можно жить не по шаблону, не по привычке, а по зову сердца и разума. Они начинают задавать вопросы, на которые нет простых ответов. Они начинают думать.

     В этом — его миссия. Он не вождь, не пророк, не реформатор. Он — сеятель. Он бросает в души семена, которые, возможно, прорастут позже, в других сердцах, в других временах. И потому его слова не пропадают бесследно. Они остаются — в памяти, в мыслях, в едва уловимом сдвиге взгляда на мир. Они не требуют немедленного действия, но оставляют след — тихий, но неизгладимый.

     Но способен ли кто-то рядом с ним — например, Наталья Ласунская — любить его именно таким? Не как героя, не как образец для подражания, а как человека со всеми его колебаниями и страхами?

     В её любви — если это любовь — слишком много требования и слишком мало принятия. Она ждёт от Рудина решимости, поступка, «доказательства»: словно чувства можно подтвердить актом воли, как подписывают договор. Но любовь, в которой нет терпения к человеческой "неидеальности", — это не любовь, а экзамен. А Рудин не студент, сдающий зачёт. Он — живой человек со своими ритмами, страхами, внутренней музыкой мысли.

     Наталья не умеет любить так. Она не помнит, или не хочет помнить, короче, вообще не понимает, что «мы в ответе за тех, кого приручили». Для неё приручить — значит привести к норме, подогнать под образец, добиться «правильного» поведения. А ответственность за того, кто доверчиво приоткрыл душу, — это совсем иное: это готовность не отвернуться, когда он колеблется; не осудить, когда он ошибается; не уйти, когда он не может быть героем.

     Рудин не притворяется. Он не играет роль сильного. Он просто есть — с его тихим огнём, его нерешительностью, его верностью идее, а не форме. И если любовь — это принятие, а не переделка, то именно он оказывается способным на неё в полной мере: он любит её — со всеми её требованиями, с её гордой неуверенностью, с её страхом перед неопределённостью. А она любит не его, а образ, который построила в своём сознании: Рудина-героя, Рудина-лидера, Рудина, который «должен».

     В этом — трагедия их разрыва. Не в слабости Рудина, а в незрелости её любви. Она не научилась любить человека — она научилась любить идеал. А человек, увы, всегда больше любого идеала. И всегда немного не совпадает с ним.

     И тут проявляется ещё одна черта, роднящая Рудина с кошачьей породой: у него нет функции «обратного хода». Как кот, забравшийся на дерево из азарта или испуга, он не умеет — буквально не может — спуститься назад. Не потому, что горд, не потому, что упрямец, а потому, что сама его природа не предусматривает «отступления».
 
     Когда он поднимается на баррикады — это не сознательный выбор героя, готового к подвигу. Это скорее неизбежный финал его внутренней логики: он уже залез на дерево. И теперь два пути — либо держаться, пока не рухнет ветка, либо прыгнуть в неизвестность. Но спуститься по стволу, вернуться к «нормальной» жизни — невозможно. Механизм отката сломан.

     В этом — и его очарование, и его проклятие. Кошачья грация без кошачьей практичности: он умеет только двигаться вперёд, даже если впереди — пропасть. Он не просчитывает последствия, не ищет запасных выходов, не торгуется с судьбой. Он просто идёт туда, куда завела его мысль, его слово, его внутренняя честность.

     Потому и с Натальей всё сложилось так, а не иначе. Он не смог «спуститься» — смягчить тон, подобрать удобные слова, сыграть роль, которую от него ждали. Не из гордости, а из невозможности. Как кот, который уже вцепился в кору, не может вдруг решить: «Пожалуй, вернусь на землю». Он уже в игре. Он уже на высоте. И теперь только два варианта: держаться или падать.

     Эта кошачья прямолинейность — без хитрости, без заднего ума — и делает его таким трогательным. Он не умеет отступать. Не умеет притворяться. Не умеет «спускаться». И потому его путь всегда ведёт вверх — к словам, к мечтам, к баррикадам, — даже если внизу ждёт тёплый дом и чашка чая.

     Он не герой, выбирающий битву. Он — существо, которое не умеет не идти туда, куда его зовёт собственная природа. И в этом — его подлинная, почти звериная, чистота.

     Его слабость — не порок. Это часть его человечности. Он не умеет действовать так же стремительно, как говорит. Он не может превратить слово в дело с той же лёгкостью, с какой произносит это слово. Но в этом — и его правда. Он не притворяется. Он не играет роль героя. Он просто есть — со всеми своими сомнениями, страхами, порывами.

     Мы узнаём в нём себя: человека, который хочет быть лучше, но не всегда может; который мечтает о высоком, но боится упасть; который говорит о свободе, но сам порой оказывается в плену собственных сомнений. И оттого его ошибки не отталкивают — они делают его своим.

     Его финал — на парижских баррикадах 1848 года — не выглядит триумфом. Это не смерть героя, павшего в бою. Это скорее жест отчаяния, попытка до конца остаться верным себе, своим идеалам. Он не добился успеха. Не создал семьи. Не оставил после себя великих дел. Но он оставил след — в душах тех, кто его слушал, кто думал вместе с ним, кто хоть на миг поверил, что мир может быть другим.

     И потому он не исчезает. Он продолжает жить — в памяти, в тихих разговорах о смысле жизни, в тех самых вопросах, которые он когда-то поставил. Его образ не стирается временем; он остаётся — как шёпот, как отблеск, как напоминание о том, что мир не сводится к победам и достижениям.

     Так почему же его можно любить, как котика:

     Потому что он тёплый — не ледяной гений, не суровый моралист, а человек, в котором чувствуется живое тепло мысли и чувства.

     Потому что он немного неуклюжий — не блестящий победитель, а тот, кто спотыкается, сомневается, но всё равно идёт.

     Потому что он искренний — говорит то, что думает, даже если это неудобно.

     Потому что он вдохновляющий — зажигает внутри что;то неуловимое, что потом долго не даёт успокоиться.

     Потому что он уязвимый — и оттого бесконечно родной.

     И ещё потому, что его отчаянно не хочется отпускать. Хочется удержать рядом, усадить в кресло у камина, налить чаю и сказать: «Посиди. Просто посиди. Не беги на баррикады. Не ищи гибели. Пусть будет этот вечер, этот свет, этот разговор». Ведь мы знаем: отпустишь такого — так сразу куда-нибудь в бурю, в схватку, в отчаянный поступок. Ищи потом, свищи…

     А так — вот он, рядом. Говорит, мечтает, сомневается, живёт. И в этом простом «живёт» — вся его бесценная, хрупкая, неповторимая прелесть. В его нерешительности — нежность; в его колебаниях — глубина; в его словах — свет, который не гаснет, даже когда он сам не находит в себе сил идти до конца.

     Рудин — не герой эпоса. Он — герой души. И потому его можно любить. Просто любить. Как любят котика — за то, что он есть, за его тепло, за его мурлыканье, за его немного нелепую, но такую настоящую жизнь. За его синие глаза, в которых отражается целый мир. За его неуловимую, но несомненную породистость — не в смысле знатности, а в смысле внутренней цельности, редкой и хрупкой красоты характера.

Пусть живёт.

     P.S. Как поётся в одной из современных песен («Кот Баюн», автор стихов — Владислав Скрипач):

                "Так с тех пор и повелось,
                Что девичье сердце
                Покоришь не на авось —
                Непростое дельце.
                Нужно подвиг совершить,
                Умным стать и смелым,
                Ну или котейкой быть,
                Да мурчать умело."

     В этих простых строках — та же тихая правда, что и в судьбе Рудина. Не всякий подвиг требует меча и знамени. Иногда самое важное — просто быть: быть настоящим, быть нежным, быть тем, кто не отвернётся, когда мир требует героизма, а в душе — только сомнение и тихий свет мысли.

     Рудин не стал героем газетных заголовков. Он не вошёл в историю как победитель. Но он остался в памяти как человек, который учил видеть. Видеть не лозунги, а лица; не схемы, а чувства; не «должно», а «есть».

     И потому его история не заканчивается на парижских баррикадах. Она продолжается в каждом, кто когда;либо слушал его слова — пусть даже в пересказе, пусть даже сквозь страницы книги. В каждом, кто хоть на миг почувствовал: можно думать иначе, можно чувствовать глубже, можно просто быть.

     Так что, выбирая между «совершить подвиг» и «быть котейкой», мы, пожалуй, выбираем последнее. И в этом — не слабость, а редкая смелость: смелость оставаться собой, даже когда мир ждёт от тебя героизма.

     Пусть живёт.
     Пусть мурлычет.
     Пусть говорит.

Примечание: это не литературоведение, это - занимательное ироничное литературоведение.