Юбилейное. 1825 2025. Выпуск 12

        Юбилейное. 1825—2025.
 
        Выпуск 12

                Ал. Разумихин

        Декабристы. Слова и дела.

        Факты и события. Выпуск 12

                Многие полагают, что история – это область знаний. Если бы!
                История – это то, что человек находит и признаёт в прошлом.
                И не более того!


                ПУЛЯ НА ПАМЯТЬ (ч. 1)

   Обратимся к историку Иоганну Генриху Шницлеру, который с 1826 года находился в Петербурге. Его исследовательский рассказ, передающий события того трагического дня, был помещён во второй части его «Русской истории при императорах Александре и Николае» (изд. 1847 г., опубликован в журнале «Русский архив», 1881. Т. II):

«13 (25) июля 1826 года, близ крепостного вала, против небольшой и ветхой церкви Св. Троицы, на берегу Невы, начали с двух часов утра устраивать виселицу, таких размеров, чтобы на ней можно было повесить пятерых. В это время года Петербургская ночь есть продолжение вечерних сумерек, и даже в ранний утренний час предметы можно различать вполне. Кое-где, в разных частях города, послышался слабый бой барабанов, сопровождаемый звуком труб: от каждого полка местных войск было послано по отряду, чтобы присутствовать на предстоявшем плачевном зрелище.
 
Преднамеренно не объявили, когда именно будет совершена казнь, поэтому большая часть жителей покоилась сном, и даже чрез час к месту действия собралось лишь весьма немного зрителей, никак не больше собранного войска, которое поместилось между ними и совершителями казни. Господствовало глубокое молчание, только в каждом воинском отряде били в барабаны, но как-то глухо, не нарушая тишины ночной.

Около трёх часов тот же барабанный бой возвестил о прибытии приговорённых к смерти, но помилованных. Их распределили по кучкам на довольно обширной площадке впереди вала, где возвышалась виселица. Каждая кучка стала против войск, в которых осуждённые прежде служили. Им прочли приговор, и затем велено им стать на колена. С них срывали эполеты, знаки отличий и мундиры; над каждым переломлена шпага. Потом их одели в грубые серые шинели и провели мимо виселицы. Тут же горел костёр, в который побросали их мундиры и знаки отличий.

Только что вошли они назад в крепость, как на валу появились пятеро осуждённых на смерть. <…> Они всходили один за другим на помост и на скамейки, поставленные рядом под виселицею, в порядке, как было назначено в приговоре. Пестель был крайним с правой, Каховский с левой стороны1. Каждому обмотали шею верёвкою; палач сошёл с помоста, и в ту же минуту помост рухнул вниз. Пестель и Каховский повисли, но трое тех, которые были промежду них, были пощажены смертию. Ужасное зрелище представилось зрителям. Плохо затянутые веревки соскользнули по верху шинелей, и несчастные попадали вниз в развёрстую дыру, ударяясь о лестницы и скамейки. Так как Государь находился в Царском Селе, никто не посмел отдать приказ об отсрочке казни».

1 Для зрителей наоборот: Пестель, стоял на левой стороне, Каховский на правой.

Но в данном случае нас будет интересовать не то, как происходила казнь, а то, как декабрист Каховский (тоже ровесник остальным фигурантам события — ему в декабрьские дни было 28 лет) стал пятым осуждённым на смерть и почему четверо других отказались протянуть ему руки.

По уверению Василия Ивановича Беркопфа, бывшего тогда начальником кронверка в Петропавловской крепости, причиной такого жеста было убийство графа Милорадовича, учинённое Каховским, чего никто из преступников не смог простить ему и перед смертью.

Напомню, Милорадович представлен самой «значимой» фигурой среди пострадавших 14 декабря. О его убийстве заявлено отдельной строкой в царском манифесте:

«Посреди их отличался Граф Милорадович. — Храбрый воин, прозорливый Полководец, любимый Начальник, страшный в войне, кроткий в мире, Градоправитель правдивый, ревностный исполнитель Царской воли, верный сын Церкви и Отечества, он пал от руки недостойной, не на поле брани; но пал жертвою того же пламенного усердия, коим всегда горел, пал, исполняя свой долг, и память его в летописях Отечества пребудет всегда незабвенна».

Это ведь не шутка заполучить такой некролог в самом первом манифесте императора!
Чтобы разрядить невероятную пафосность слов Николая Павловича о погибшем, вспомню, что никто иной как граф Милорадович дал лучшее определение новому учебному заведению, которое уже «самим своим названием поражало публику в России» — Царскосельский Императорский Лицей. Что представляло собой учебное заведение, знакомое сегодня всем прежде всего по имени учившегося в нём Пушкина? Если взглянуть на него с педагогической точки зрения наших дней, то это был эксперимент правительства в области образования почище нынешнего. Лицей — это… вообще непонятно что такое! Так думали даже его современники. Мудрый граф Милорадович всем прекрасно разобъяснил: «Лицей — это не то, что университет, не то, что кадетский корпус, не гимназия, не семинария — это... Лицей!»

Что ни говори, личность графа была незаурядной и одновременно неоднозначной. Прошёл всю военную кампанию войны с Францией и ни разу ни в одном бою не был ранен. Самый титулованный генерал своего времени, личным девизом которого были слова: «Я там, где трудно». Но не ограничусь этим и приведу характеристику, данную ему Денисом Давыдовым:

«Граф Милорадович был известен в нашей армии по своему необыкновенному мужеству и невозмутимому хладнокровию во время боя. Солдаты его обожали. Не будучи одарён большими способностями, он был необразованный и малосведущий генерал. Беспорядок в командуемых им войсках был всегда очень велик».

Так вот, следует отметить, что по сию пору выход декабристов на площадь 14 декабря сопровождают два непрояснённых момента: «пропажи» князя С. П. Трубецкого, несостоявшегося предводителя заговорщиков; «тёмной» роли в событиях политиков-интриганов адмирала Н. С. Мордвинова и М. М. Сперанского. Но совсем недавно к ним прибавился третий: от чьей именно руки пал не на поле боя генерал Милорадович? Нет, спроси любого, всякий скажет, что убийцей был одетый в штатское поручик Пётр Каховский, выстреливший славному генералу в «спину слева». Было же следствие под эгидой царя и всё выяснило.

Однако в 2015 году, почти два столетия спустя, историки и судебные медицинские эксперты, изучая отчёты врачей о попытках спасти жизнь Милорадовича, сочли странным то, что на сохранившемся генеральском мундире оказалось несколько окровавленных прорех. Из чего следовало: пулевое ранение было не единственное. Более того, самую серьёзную дыру на мундире Милорадовича обнаружили в районе живота. Причём, совсем не от пули.

Казалось бы, чему удивляться. Ещё из показаний свидетелей происшедшего было известно, что в генерала стрелял не один только Каховский. Пуля, посланная поручиком, извлечённая из тела врачами, колдовавшими над умирающим, оказалась тогда не единственной. К слову, одну пулю даже взял себе на память Николай I. Но тут самое примечательное другое. О том, что у генерала была ещё и колотая рана, давно знали от князя Оболенского, уже на площади избранного новым диктатором вместо пропавшего С. П. Трубецкого. Князь на следствии честно признал, что выхватил у кого-то из солдат ружьё и нанёс удар в седло коня графа, вероятно, попал также в графа Милорадовича, возможно, ранив и его самого. Хотел, мол, прогнать коня с всадником из солдатских рядов.

Впрочем, существенным надо признать одно: оперативные действия по извлечению пуль показали врачам, что пистолетный выстрел Каховского не нанёс генералу смертельного ранения. Потребовалось лишь сделать небольшой надрез, и пулю извлекли из района грудной клетки. А вот штыковая рана стала роковой для Милорадовича: «Рана нанесена острым орудием в правый бок от поясничных позвонков… до брюшной полости». А далее тот самый острый перитонит, какой последовал после выстрела Дантеса на дуэли с Пушкиным, и неизбежная смерть в обоих случаях. Как человек военный Милорадович сразу поставил себе диагноз, сказав вслух, что он умрёт оттого, что «в кишках антонов огонь». В переводе с медицинского на бытовой язык сие означало неизлечимое воспаление, тем более «в кишках» — то есть несомненный перитонит.

Даже зная, что выстрел Каховского не причинил смертельного ранения генерал-губернатору Санкт-Петербурга, герою Отечественной войны 1812 года графу М. А. Милорадовичу, что должен был предпринять Николай I — обнародовать опровержение?
Известно ведь: о мёртвых или хорошо, или никак. А тут исключительный случай, совпало: сначала очень хорошо, затем никак, просто умолчание.

Но герой убит, — кто-то за такое должен ответить. Самое напрашивающееся: приобщить выстрел к таким же, сделанным Каховским в командира лейб-гвардии Гренадёрского полка полковника Н. К. Стюрлера, а также в свитского офицера П. А. Гастфера, не забыв, что поручик в отставке, «быв предназначен посягнуть на жизнь ныне Царствующего ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА, не отрёкся от сего избрания и даже изъявил на то согласие», — и отправить на виселицу. Что государь и сделал. А приняв во внимание, что Михаил Андреевич Милорадович был человеком огромной личной смелости, талантливым военачальником и имел колоссальный авторитет в армии, решил оставить суждение о нём в манифесте без изменений, как и имя того, от кого он поплатился своей жизнью.

Всё же незаурядный человек был военный генерал-губернатор Санкт-Петербурга. Управлял делами столицы очень добросовестно. Его запомнили личным участием с риском для жизни в спасении людей при наводнении 1824 года. Вступив в должность, он начал свою деятельность с антиалкогольной кампании. Пошёл к императору Александру I и задал ему простой вопрос: что важнее — поступление денег в казну или нравственность народа? Получил простой ответ: конечно, нравственность. После чего просто запретил продажу водки в кофейнях и подобных заведениях, что и было сделано. Заодно в Петербурге он сократил количество кабаков, а в тех, что остались, запретил устраивать азартные игры.

14 декабря прискакавший вестовой известил его, что на Петровской (Сенатской) площади бунт. Долг отправил Милорадовича срочно туда. Без колебаний подъехал на коне к каре мятежников и несколько раз скомандовал «Смирно!» Те, стоявшие вразнобой, стали выстраиваться в шеренги. Наступила тишина.

Эпизод, в котором воспроизводится сцена обращения Милорадовича к солдатской массе, обычно предваряется словом «Рассказывают, что…» Кто рассказывает, насколько верно и вообще байка это или реальный факт, сказать невозможно. Но выглядит всё очень впечатляюще.

Меж тем в «Записках Николая I» последняя встреча Милорадовича с царём упомянута кратко, почти что вскользь:

«В то же время пришёл ко мне граф Милорадович и, сказав:
— Дело плохо; они идут к Сенату, но я буду говорить с ними, ушёл, — и я более его не видал, как отдавая ему последний долг».

Из реального есть разве что тоже короткое описание внешнего вида Милорадовича, представшего перед царём на Дворцовой площади в порванном мундире, с измятой лентой и в совершенно растерянном состоянии духа.
А в памяти тех, кто там не был, но всё помнит, выглядит так (судите сами, верить или не верить):

«Вытащив шпагу и взметнув руку с ней вперёд, поверх голов, он громко командным голосом произнёс:

«Солдаты! Скажите, кто из вас был со мной под Кульмом, Лютценом, Бауценом? Кто из вас был со мною, говорите?!».
Не услышав ни слова в ответ, он воскликнул:

«Слава богу, здесь нет ни одного русского солдата!»
Затем он с такими же словами обратился к офицерам. И опять тишина. Он продолжил:
«…нет тут ни одного офицера, ни одного солдата! Нет, тут мальчишки, буяны, разбойники, мерзавцы, осрамившие русский мундир, военную честь, название солдата!.. Вы пятно России! Преступники перед царём, перед отечеством, перед светом, перед Богом!»

От его слов в рядах солдат началось брожение. Милорадович убеждал их вернуться в казармы, говорил:
«…вы должны сейчас идти, бежать к царю, упасть к его ногам!.. Слышите ли?!. Все за мною!.. За мной!!.»

После этих слов мятеж мог закончиться, но… декабрист Пётр Каховский зашёл к нему сзади и с близкого расстояния выстрелил генералу в спину. (Тогда как хирурги говорили о пуле, извлечённой из грудной клетки.) Вдобавок серьёзное ранение нанёс ему декабрист гвардии поручик князь Евгений Оболенский — он ткнул в него штыком, выхватив ружьё у солдата.

Ранение оказалось смертельным, но он прожил ещё почти 15 часов. Милорадович — «генерал, который достал себе чин штыком», от штыка и погиб, подтвердив слова, которые от него раньше доводилось слышать: «На меня пуля ещё не отлита!»
Однако останься он жив, всё могло для него обернуться не менее драматично. Новый император совсем не факт, что простил бы ему вынужденную присягу Константину Павловичу в соборе Зимнего дворца. Даже не в памяти, а что называется в ушах у него сидело, как Милорадович убеждал его, мол, Константин обязательно примет престол, он человек непостоянный: у него на уме то одно, то другое, вчера отрёкся, а сегодня скажет, что готов принять власть, но если вы, пусть даже восприняв документы трёхлетней давности, узурпируете сейчас престол, то вызовете его гнев и, возможно, гражданскую войну.

И уж, конечно, припомнил бы ему то, что ещё утром 12 декабря он не просто имел список заговорщиков, он получил приказ Николая арестовать основных заговорщиков. Как потом писал Н. К. Шильдер, достаточно было арестовать всего несколько человек, а все они были известны — Рылеев, Трубецкой, Оболенский, Каховский — и никакого выступления 14 декабря не было бы. Но граф приказ не выполнил, проявил, по мнению Николая, «беспечность» к полученному сообщению и не предпринял решительных мер по предупреждению возможного заговора (царская формулировка, замечу, была более чем мягкая). «Бунт гвардии» почему-то не встревожил столичного генерал-губернатора. Ведь он прекрасно знал многих из тех, чьи имена позже будут значиться в допросных листах следователей. К тому же Михаил Андреевич совсем не возражал против появления на престоле Константина.

Милорадович был человеком, как считали декабристы, прогрессивным и многие идеи декабристов были ему близки. Многие из них служили под его началом, а он уважал ветеранов войны 1812 года. Декабристом был его адъютант Фёдор Глинка. Возможность участия генерала Милорадовича в заговоре декабристов вызывает споры среди историков, но резкого отрицания не наблюдается. Есть такая форма участия-неучастия: вы сначала возьмите власть, а потом и я присоединюсь.

Сочтёте всё это порочащими славное имя домыслами? После трагических событий император Николай I напишет своему старшему брату Константину:

«Бедный Милорадович скончался! Его последними словами были распоряжения об отсылке мне шпаги, которую он получил от вас, и об отпуске на волю его крестьян! Я буду оплакивать его во всю свою жизнь; у меня находится пуля; выстрел был сделан почти в упор…»

Как всегда коротко и красиво. Но не сбылось. Именно при Николае I, не я первым это говорю, прославленный военачальник был фактически вычеркнут из официальной истории, а к концу столетия и вовсе прочно забыт. Его былая слава испарилась как дым. Разве что в качестве исторической байки какой-нибудь знаток напомнит, что был такой дежурный генерал суворовской армии генерал-майор Милорадович. Он первым бросился по почти отвесному спуску в зияющую пропасть и личным примером увлёк за собой суворовских чудо-богатырей, которые застыли на краю фактически обрыва.

Милорадович закричал: «Посмотрите, как возьмут в плен вашего генерала!» И с этими словами скатился на спине с обледеневшего утёса. А вслед за ним всё русское войско последовало его примеру.

Если думаете, что сюжет про графа Милорадовича единственный из разряда тех, что могут испортить внешней вид причёсанной истории «героев» декабрьской попытки государственного переворота, то вы заблуждаетесь. Причём я даже не стану уходить далеко от персонажей, по ком плакала верёвка, и чьи судьбы так или иначе был вынужден решать Николай I.

И первый вопрос тут: а что же с истинным убийцей графа Милорадовича — Евгением Петровичем Оболенским? Ведь был он не просто одним из участников движения декабристов, а одним из основателей Северного общества, членом его Верховной думы.

Вдумайтесь, возглавить вместо неявившегося Трубецкого восстание за час до его разгрома, когда шансов на победу уже ноль, время активных действий упущено, восставшие заперты в плотном кольце войск, значило самому подписать себе смертный приговор.

Но его не последовало. Почему? Никаких симпатий к Оболенскому Николай I, прямо скажем, не испытывал, скорее наоборот. В своей «Записке о ходе следствия 14—15 декабря 1825 г.» он не прошёл мимо его имени:

«В то самое время, как я возвращался, провезли мимо меня в санях лишь только что пойманного Оболенского... Следив давно уже за подлыми поступками этого человека, я как будто предугадал его злые намерения и, признаюсь, с особенным удовольствием объявил ему, что не удивляюсь ничуть видеть его в теперешнем его положении пред собой, ибо давно его чёрную душу предугадывал. Лицо его имело зверское и подлое выражение, и общее презрение к нему сильно выражалось».

Что подействовало на приговор, ведь первоначально значилась его фамилия среди тех, кому грозила высшая мера наказания? Что повлияло? То, что отец его Тульский губернатор? То, что происхождением из знатного рода? Ну, конечно, скажите ещё, что был богатым наследником, что ему прочили блестящую военную карьеру, что был разносторонне образован: изучал физику, математику, астрономию и геодезию, свободно владел французским, немецким и английским, а также разбирался в латыни и греческом, посещал профессорские лекции, увлекаясь правом и экономикой, со страстью осваивал историю и философию. Ни в ту пору, ни позже Николай I людей с ярко выраженным умом не привечал.

Но прежде, чем выскажу своё предположение, позволю себе рассказать, как Оболенский «дошёл до жизни такой», что подался в злодеи-декабристы.
Сюжет достоин приключенческой новеллы. Не сочтите только её моей или чьей-то выдумкой, коими традиционно полны исторические повествования. Незадолго до восстания случилось событие, которое потрясло молодого князя. Оболенский убил человека. На дуэли. Причём, стреляться должен был не Евгений, а его двоюродный брат по матери. Тот был единственным сыном, и Евгений решил заменить его. По какой причине? Самой что ни на есть благородной. Чтобы род не прервался. Дуэльные правила против ничего не имели. Вышло так: брата он спас, но человека, который ему даже худого слова не сказал, убил. Это его сильно потрясло. Варвара Петровна Оболенская, его сестра, писала в своих воспоминаниях:

«Евгений очень изменился, духом он был неспокоен, угрызения совести терзали его... Он говорил нам, что жаждет крестов, чтобы омыть себя от греха человекоубийцы».

Искупить этот грех, посчитал Евгений, можно только своей кровью, пролитой за благое дело, за идеи добра. Но войны, чтобы принести там себя в жертву, проявив свой героизм, на горизонте не наблюдалось. И тогда Оболенский решил, стать мучеником ради справедливости. Правда, он почему-то не думал о том, что, смывая с себя кровь убитого им человека участием в заговоре, он проливает кровь других. Даже если считать, что император в глазах заговорщиков был виновен. Без сомнений, конечно, не обошлось. В своих мемуарах Оболенский напишет:

«К началу 1825 года возникло во мне сомнение... Я спрашивал себя: имеем ли мы право, как частные люди, составляющие едва заметную единицу в огромном большинстве населения нашего отечества, предпринимать государственный переворот и свой образ воззрения на государственное устройство возлагать почти насильно на тех, которые, может быть, довольствуясь настоящим, не ищут лучшего?».

Но все сомнения он отбросил, когда пришла пора действовать. В отличие от Трубецкого, подвести товарищей он был не способен. И когда полковник не явился на площадь, где его ждали заговорщики, командование принял на себя поручик князь Евгений Оболенский. Он был одним из немногих, кто остался верен идее и ради неё пошёл на новое убийство — нанёс удар штыком генералу Милорадовичу. В тот злосчастный день ему тоже было 28 лет.

10 июля 1826 года виселицу ему заменили на вечные каторжные работы. Если верить воспоминаниям современников, генерал Павел Иванович Бистром лейб-гвардии Финляндского полка, прошедший от Бородина до Парижа, со слезами выходил из зала, в котором оглашали приговор его любимому адъютанту.

Тем не менее заменили. Мне видится, есть две трагические истории: гибели Милорадовича и Пушкина (о нём мы позже поговорим особо), с которыми оказался связан Николай I, вызывающие сегодня вопросы аналогичного характера. Почему император, по сути, оставил без наказания Дантеса? Почему практически простил поручика Оболенского?

Возможно, на мой взгляд, причина была одной и той же: родовитый Оболенский сделал за императора грязную работу — убрал с дороги «сомнительно верного» Милорадовича (его, имеющего огромный авторитет у гвардии, зная российскую историю, можно было опасаться). Куда проще написать брату Константину: «Бедный Милорадович скончался! <…> Я буду оплакивать его всю свою жизнь».

Оболенский был осуждён по I разряду с лишением княжеского титула и отправлен закованным в Сибирь. Ещё до прибытия его 27 августа 1826 года в Иркутск срок каторги был сокращён до 20 лет.
8 ноября 1832 года срок каторги был сокращён до 15 лет, а 14 декабря 1835 года — до 13 лет.

В 1839 году Оболенский направлен на вольное поселение в Иркутскую губернию, по сути каторгу заменили на ссылку.

20 июня 1841 года ему разрешено переехать в Туринск Тобольской губернии. Прибыл туда 27 февраля 1842 года. 5 июля того же года разрешено переехать в Ялуторовск, куда прибыл 20 августа 1843 года. Жил в одном доме с И. И. Пущиным.
По манифесту об амнистии 26 августа 1856 года восстановлен в правах. Последние годы жизни князя из рода Рюриковичей, мученика ради справедливости прошли в Калуге.

Однако продолжим ряд фигур, так или иначе причастных к затронутой теме: по каким критериям происходил отбор на право оказаться или не оказаться повешенными.
Среди руководителей Северного общества, оформившегося в 1822 году, одним из членов стал Николай Иванович Тургенев, брат Александра Тургенева, известного куда больше.

Александр, если кто подзабыл, этот тот, кто оказался в собственной бричке Василия Львовича Пушкина, который согласился подбросить 12-летнего племянника Александра из Москвы в северную столицу для поступления в Царскосельский Лицей. Оказалось одно свободное место, и Тургенев попросил заодно пристроить и его. Было по пути. В дальнейшем этот факт послужил основой всеобщей уверенности, что Тургенев имеет непосредственное отношение к зачислению мальчика в Лицей.

Александр Тургенев — это тот, кто, выполняя приказ свыше, перевёз тело Пушкина из Санкт-Петербурга к месту захоронения. Если первая совместная поездка с юным Пушкиным — чистая случайность, то про вторую такое не скажешь. Выбор на тёзку поэта пал по причине, что власти надобен был человек, готовый прикусить язычок, чтобы не сболтнуть лишнее. Александр Иванович прекрасно подходил по всем параметрам для назначенной ему роли, потому что знал, за какой крючок его в любой момент могли дёрнуть: брат Николай, один из основателей Северного общества, которое организовало восстание декабристов.

Противник крепостного права, выученик Гёттингенского университета Нижней Саксонии в Германии, где он занимался историей, юридическими науками, политической экономией и финансовым правом, Николай Тургенев был активным идеологом обоих обществ, и Северного, и Южного. Он принимал участие в создании устава, основных позиций и необходимых реформ. Но летом 1824 года Николай Иванович уехал на лечение за границу и во время декабрьских событий 1825 года находился в Европе.

Находясь в январе 1826 года в Лондоне, он там узнаёт, что привлечён к делу декабристов. Его реакция: он отправляет в Петербург по почте объяснительную записку, в которой настаивает на том, что, не имея никаких сношений, ни письменных, ни личных, с участниками тайных обществ и, будучи совершенно чуждым событиям 14 декабря, он не может отвечать за то, что произошло без его ведома и в его отсутствие.

Император объяснением остался не удовлетворён, и Верховный уголовный суд счёл, что «действ. стат. сов. Тургенев, по показаниям 24 соучастников, был деятельным членом тайного общества, участвовал в учреждении, восстановлении, совещаниях и распространении оного привлечением других, равно участвовал в умысле ввести республиканское правление». По приговору он заочно приговорён к смертной казни. Позже приходят ещё две новости: русским посланникам на всём Европейском континенте предписано арестовать его, где бы он ни оказался, даже при помощи секретных агентов; император повелел, лишив его чинов и дворянства, вместо казни сослать навечно в каторжную работу.

Николай Тургенев предпочёл стать вечным эмигрантом. Сегодня о нём пишут, что всю свою жизнь он был верен двум идеям — борьбе за уничтожение крепостного права и заботе о будущем Родины: «Живу мыслию о будущем счастии России». Эта фраза отражает смысл жизни Николая Ивановича, но не раскрывает, каким он представлял будущее счастье России. Фактически его мысли касались исключительно некоего переходного периода: постепенной ликвидации крепостного права и ещё большей растянутости в преобразовании государственного устройства.

Живя в Париже, он стал автором работы «Россия и русские», которая стала единственным произведением времени правления Николая I, отражающим идеи русского либерализма. В 2001 году она впервые была (в переводе с французского) выпущена при поддержке Института «”Открытое общество” (Фонд Сороса) — Россия» в связи с 175-летием восстания декабристов как выдающийся труд «крупного экономиста и правоведа, идеолога декабристского движения Николая Тургенева».

Обращает на себе внимание факт: увидевшие на родине в самую либеральную пору «Записки изгнанника», как он сам говорил, «живущего мыслию о будущем счастии России», в качестве путеводного посыла-ориентира пропагандируют мысль — «России необходимо участвовать в движении европейской цивилизации». Той цивилизации, идеи которой рождены Великой французской революцией. Написанная в начале 1840-х годов она заставляет вспомнить слова не последнего человека в стране пару сотен лет назад, Леонтия Васильевича Дубельта: «Когда Вольтер и его друзья провозглашали неистово безбожие, оно везде лилось с французским языком и французскими книгами».

Позже оказалось, что сказанное касалось не только безбожия. Книга Николая Тургенева «Россия и русские» появилась у нас в надежде, что образ мыслей россиян не меняется. Чтобы представить, как была принята книга Тургенева тогда среди тех, кто либерализмом не грешил, можно сослаться на строки письма к нему В. А. Жуковского (1847):

«Скажу искренно, что многое было мне тяжело найти в твоих записках: в них выражено везде враждебное чувство к России; дело не в том, имеешь ли право питать такое чувство против своего отечества и основано ли оно на правде; дело в том, что хорошо ли ты поступил, что так выразил перед светом. По моему мнению, нехорошо, во вред самому тебе и во вред тому действию, которое могла бы произвести твоя книга. Во вред самому себе, потому что уменьшил доверие к словам своим, оказавшись после 20 лет молчания всё ещё под влиянием мщения и ненависти, которые сделали тебя равнодушным к тому положению, которые слова твои должны непременно бросать на твоё бывшее отечество. Что бы ни говорил ты о безумии патриотизма, всё роль обидчика есть роль тебя недостойная».

Современный нам комментарий предлагает, читая Николая Тургенева, исходить из того, что Жуковский не понял, говоря так, что вовсе не ненависть, а любовь к родине и боль за неё водили пером невольного эмигранта, писавшего «Россию и русских». Многие, скажем, А. И. Герцен и Н. П. Огарёв, относились к этой книге совершенно иначе. И это объяснимо. Что ж, памятуя слова князя Петра Вяземского «По совести нахожу, что казни и наказания несоразмерны преступлениям», напрямую касающиеся декабристов, и в эпоху после восстания понятия, что есть любовь к родине, и что — ненависть, по-прежнему воспринимались разными людьми по-разному.
Поэтому Тургенев, будучи либералом, и декабристское движение расценивал не как революционное и даже не как антиправительственное, а преимущественно как либеральное. Одно, впрочем, ясно: при определённых обстоятельствах, казнённых декабристов могло бы быть не пять, а шесть.

Выбор Николаем I кандидатов на казнь свидетельствовал, что наибольшим неприятием у него пользовались как раз те, кто был наделён аналитическим складом ума, идеологи протестных настроений, особенно направленных против самодержавия и лично его. Планы цареубийства были основной темой для следователей. Почему так, а не иначе? Потому что каждый из них посмел полагать, что владеет истиной, как надо жить и какой надлежит быть стране. А Николай I исходил из того, что сие дело царское, а не тех, кто даже получил золотое оружие за храбрость.

И всё же насколько случайной была цифра 5, определившая итоговое количество приговорённых к виселице? Каким-то шестым чувством я вспоминаю: в Лондоне 1 мая 1820 года было публично повешено также пять человек во главе с Артуром Тистельвудом, причастных к антиправительственному заговору. Вспоминаю не для сравнения, а исходя из понимания психологии Николая I. Ему не хотелось превышать английскую «норму». Это был его своеобразный «дипломатический» ответ маршалу Веллингтону в связи с просьбой английской короны об амнистии. Российский император тогда сказал лорду, который победил Наполеона при Ватерлоо и считался в Англии спасителем Европы: «Я удивлю Европу своим милосердием». Эти слова содержали и непременное желание сделать впечатляющий жест демонстрационного милосердия, сидевшего в крови Романовых. И таили в себе нотку издёвки, которая частенько давала о себе знать в тех случаях, когда он изволил шутить.

Вы ещё не забыли о пропавшем диктаторе?
Странное дело, о том, что Трубецкой не последняя спица в колеснице восстания Николай I знал уже несколько дней до появления бунтовщиков на площади. Он сам про это пишет в своих записках, что около 10 декабря старого стиля «в одно утро, часов в 6, был я разбужен внезапным приездом из Таганрога лейб-гвардии Измайловского полка полковника барона Фредерикса с пакетом «о самонужнейшем» от генерала Дибича, начальника Главного штаба, и адресованным в собственные руки Императору!»

Николай колеблется. Он, не считая себя императором, не имеет права вскрывать пакет, адресованный императору. Но после многих сомнений всё же вскрывает пакет. Видит, что в письме речь идёт «об открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись чрез всю Империю, от Петербурга на Москву и до Второй армии в Бессарабии». Узнаёт, что Александр знал о заговоре с 1822 года, но ни с кем информацией не делился. (Задал Николай тогда себе вопрос «почему?» или нет — неизвестно.) И только теперь, за четыре дня до выступления на Сенатской площади, Николай извещён о заговоре и узнаёт имена «злостных заговорщиков», хорошо знакомые ему: князь Трубецкой, князь Евгений Оболенский, Рылеев.

12 декабря он отдаёт Милорадовичу приказ арестовать их. Но Милорадович не арестовывает никого. Из того доклада, который от него поступает, напрашивается один неприятный вывод. Военный генерал-губернатор Петербурга покрывает бунтарей. И в тот же день, 12 декабря вечером, к Николаю Павловичу приходит Яков Ростовцев — двадцатилетний подпоручик, адъютант командующего гвардейской пехотой генерала Карла Бистрома. Начинается история совершенно невероятная. К будущему императору является с повинной головой один из тех, кто должен (мог) стать декабристом, потому что был членом Северного общества.

Накануне Ростовцев на встрече с Оболенским и Бестужевым, сказал им о своём намерении поговорить с государем, так как они затеяли безумную вещь. Те в ответ: «Ну, иди, говори». Вот он и пришёл.

Эту беседу подпоручика с государем хочется назвать удивительной фантастикой, потрясающей уже тем, какие особенности поведения людей предстают перед нами в эпоху 200-летней давности. Хотя сегодня подсевшие на сериальные мелодрамы телезрители не увидят в том поведении ничего для себя удивительного: ну, постоянные объятия, слёзы, прекраснодушные слова о доверии, взаимные уступки. Впрочем, фантастика не могла скрыть жанровый характер поведения Николая Павловича. Явный спектакль, мастерски разыгранный им, станет генеральной репетицией для тех бесед-допросов, какие ему вскоре предстоит вести с арестантами-декабристами и позже при знакомстве с Пушкиным. Но сначала Ростовцев подаёт Николаю написанную им самим записку. В книге Н. К. Шильдера воспроизводится её текст. Ознакомимся с частью:

«В народе и войске распространился уже слух, что Константин Павлович отказывается от престола. Следуя редко влечениям Вашего доброго сердца, излишне доверяя льстецам и наушникам, Вы весьма многих против себя раздражили (говорит в лицо Николаю Ростовцев). Для Вашей собственной славы погодите царствовать. Против Вас должно таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге, может быть, это зарево осветит конечную гибель России. Пользуясь междоусобиями, Грузия, Бессарабия, Финляндия, Польша, может быть, и Литва от нас отделятся, Европа вычеркнет раздираемую Россию из списка держав своих и соделает её державою Азиатскою, и незаслуженные проклятия вместо должных благословений будут Вашим уделом.
Ваше высочество!.. Дерзко умоляю Вас именем славы отечества, именем Вашей собственной славы преклонить Константина Павловича принять корону!»

Прочтя записку, Николай сказал, что никто ещё с ним не был так откровенен, и обнял Ростовцева:

«Мой друг, я плачу тебе доверием за доверие. Ни убеждения матушки, ни мольбы мои не смогли преклонить брата принять корону: он решительно отрекается. В приватном письме проклял меня за то, что я провозгласил его императором, и прислал мне с Михаилом Павловичем акт отречения,.. — продолжает Николай. (О том, что Константин проклял Николая, мы знаем как раз из записки Ростовцева, записки самого Константина не сохранилось). — Мой друг, может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь назвать их, думая, что сие противно благородству души твоей? И не называй!»

Император, который уже осведомлён о заговоре, не ждёт от него имён, адресов, явок. Ростовцев никого не выдал, ничего нового от него Николай не узнает: «Я знаю, что вы считаете называть имена слишком не благородным, мне этого и не надо…» Их встреча проходит один на один. «Примите мою шпагу, возьмите меня под арест, я был среди заговорщиков, я виновен», — говорит подпоручик. «Ваша шпага вам понадобится, я прошу вас быть со мной, я не прошу у вас никаких признаний», — отвечает Николай.

У этой истории, можно сказать, будет два финала. Первый: 14 декабря Яков Ростовцев получит тяжёлые ранения, защищая императора. Второй: генерал от инфантерии Яков Ростовцев, первоначально выступавший за улучшение положения крестьян, но против отмены крепостного права, позже станет сторонником освобождения крестьян с земельным наделом за выкуп на государственные кредитные средства. Он обоснует важнейшие положения: выкупные операции, устройство сельского и волостного самоуправления, что будет учтено в крестьянской реформе.

За заслуги Ростовцева в подготовке освобождения крестьян его вдову и детей возведут в графское достоинство — сам создатель полного плана крестьянской реформы 1861 года и фактически её главный разработчик уйдёт из жизни за год до её осуществления. Уйдёт, исполнив мечту многих декабристов
Однако, сказав о двух финалах, остаётся определиться с жанром визита Ростовцева к Николаю Павловичу накануне восстания. Всё же его нельзя определить как сентиментальную сценическую историю. В сюжете прихода адъютанта К. И. Бистрома к Николаю всё было куда сложней того, что лежало на поверхности.

Начнём с того, что в реальности Я. И. Ростовцев контактировал не только с «северянами», но и с окружением Марии Фёдоровны и был тогда в тесной связи (в том числе родственной) с Российско-Американской компанией, будучи племянником её директора Н. И. Кусова. «Демарш Ростовцева, — можно прочитать у петербургского историка М. М. Сафонова, — был задуман как тонкий тактический ход. Он преследовал две цели: запугать Николая и заставить колеблющихся членов тайного общества действовать решительно, так как они уже преданы». Вторая цель была успешно достигнута, первая — нет. И был человек, которого он всё же предал — К. И. Бистрома, который порвал отношения со своим адъютантом. Тот был из круга Марии Фёдоровны. А Николая Павловича как раз интересовали замыслы и возможности «партии Марии Фёдоровны». О военных он уже всё знал без него.

Судьба Ростовцева свидетельствует, что принцип держать и не пущать не единственный в палитре принципиальных государственных решений. Зачастую умение использовать энергию и знания даже идеологических противников — более прагматичный вариант подхода к проблеме.

Из столь долгой привязанности к крепостному труду какое можно сделать заключение? Только ли то, что эталон сей родился отнюдь не в XIX столетии? Нет, желание работать кувалдой и лопатой почему-то возникло и сохранялось среди тех, кто занятие это относил не к себе, людям дворянского происхождения, а к массе других, кто был попроще. Хотя им было по силам и надлежало не просто желать работать, а уметь и предпочитать работать головой. Думаю, что смысл нашей классической фразы «горе от ума» — для Николая I остался во многих случаях неразрешимой загадкой.

Совершенно очевидно, что проблему крепостного права в конце концов решили не раздумья Александра I, не мечты Николая I и не желание Александра II, её решила невозможность развивать в стране промышленность, поскольку для этого нужен свободный рынок рабочей силы. Продолжай Россия цепляться за крепостное право, она была бы обречена стать заурядным сырьевым придатком, о чём либеральная Европа давно мечтала.

Приговорить к каторге, прогнать сквозь строй (порой называется человек двести, хотя эта цифра под очень большим вопросом, и чаще фигурирует куда меньшая ), из примерно 4 тысяч преступников создать полк и отправить как бы во искупление вины воевать на Кавказ для сознания и понимания императора Николая I оказалось проще и естественнее. Так что в этом смысле (только!) большой разницы в оценках Александра в конце царствования (сухой, желчный и коварный тиран) и Николая в начале правления (деспот и тиран, глупый солдафон) мне, должен признаться, не видится. Однако определения эти, легко заметить, не перестали употребляться в повседневном изъяснении не только в нынешних кухонных дискуссиях наряду с бытующим славословием державников-монархистов.

В работах ряда историков приводятся примеры, как оба брата во времена своих царствований писали и говорили о своей тайной склонности отменить крепостное право. Однако как после вступления на престол, молодой император Александр I решительно заявил: крепостное право нужно отменить! Но позже, встретив сопротивление аристократии, не осмелился отменять крепостничество. Так и Николай I, разбередивший аристократов подавлением декабрьского восстания, спускал на тормозах эту национальную проблему и беду. Мысль, что не одолеть ему ещё одного кошмара 1825 года, преследовала его.

Фамилию Трубецкого молодой император держал в памяти с самого начала, то есть с прочтения донесения, поступившего из Таганрога. В подтверждение читатель может обратиться к «Заметкам Николая I» в той их части, где речь идёт о том, что последовало вслед за окончанием всплеска восстания на Петровской (Сенатской) площади:

«Не могу припомнить, кто первый приведён был; кажется мне — Щепин-Ростовский. Он, в тогдашней полной форме и в белых панталонах, был из первых схвачен, сейчас после разбития мятежной толпы; его вели мимо верной части Московского полка, офицеры его узнали и в порыве негодования на него, как увлёкшего часть полка в заблуждение, — они бросились на него и сорвали эполеты; ему стянули руки назад верёвкой, и в таком виде он был ко мне приведён. Подозревали, что он был главное лицо бунта; но с первых его слов можно было удостовериться, что он был одно слепое орудие других и подобно солдатам завлечён был одним убеждением, что он верен императору Константину. Сколько помню, за ним приведён был Бестужев Московского полка, и от него уже узнали мы, что князь Трубецкой был назначен предводительствовать мятежом. Генерал-адъютанту графу Толю поручил я снимать допрос и записывать показания приводимых, что он исполнял, сидя на софе пред столиком, там, где теперь у наследника висит портрет императора Александра.

По первому приказанию насчёт Трубецкого я послал флигель-адъютанта князя Голицына, что теперь генерал-губернатор Смоленский, взять его. Он жил у отца жены своей, урождённой графини Лаваль. Князь Голицын не нашёл его: он с утра не возвращался, и полагали, что должен быть у княгини Белосельской, тётки его жены. Князь Голицын имел приказание забрать все его бумаги, но таких не нашёл: они были или скрыты, или уничтожены; однако в одном из ящиков нашлась черновая бумага на оторванном листе, писанная рукою Трубецкого, особой важности; это была программа на весь ход действий мятежников на 14 число, с означением лиц участвующих и разделением обязанностей каждому. С сим князь Голицын поспешил ко мне, и тогда только многое нам объяснилось. Важный сей документ я вложил в конверт и оставил при себе и велел ему же, князю Голицыну, непременно отыскать Трубецкого и доставить ко мне. Покуда он отправился за ним, принесли отобранные знамёна у Лейб-гвардии Московских, Лейб-гвардии гренадёр и Гвардейского экипажа, и вскоре потом собранные и обезоруженные пленные под конвоем Лейб-гвардии Семёновского полка и эскадрона Конной гвардии проведены в крепость.

Князь Голицын скоро воротился от княгини Белосельской с донесением, что там Трубецкого не застал, и что он переехал в дом австрийского посла, графа Лебцельтерна, женатого на другой же сестре графини Лаваль.
Я немедленно отправил князя Голицына к управлявшему Министерством иностранных дел графу Нессельроду с приказанием ехать сию же минуту к графу Лебцельтерну с требованием выдачи Трубецкого, что граф Нессельрод сейчас исполнил. Но граф Лебцельтерн не хотел вначале его выдавать, протестуя, что он ни в чём не виновен. Положительное настояние графа Нессельрода положило сему конец; Трубецкой был выдан князю Голицыну и им ко мне доставлен.

Призвав генерала Толя во свидетели нашего свидания, я велел ввести Трубецкого и приветствовал его словами:

— Вы должны быть известны об происходившем вчера. С тех пор многое объяснилось, и, к удивлению и сожалению моему, важные улики на вас существуют, что вы не только участником заговора, но должны были им предводительствовать. Хочу вам дать возможность хоть несколько уменьшить степень вашего преступления добровольным признанием всего вам известного; тем вы дадите мне возможность пощадить вас, сколько возможно будет. Скажите, что вы знаете?

— Я невинен, я ничего не знаю, — отвечал он.
— Князь, опомнитесь и войдите в ваше положение; вы — преступник; я — ваш судья; улики на вас — положительные, ужасные и у меня в руках. Ваше отрицание не спасёт вас; вы себя погубите — отвечайте, что вам известно?
— Повторяю, я не виновен, ничего я не знаю. Показывая ему конверт, сказал я:
— В последний раз, князь, скажите, что вы знаете, ничего не скрывая, или — вы невозвратно погибли. Отвечайте.

Он ещё дерзче мне ответил:
— Я уже сказал, что ничего не знаю.
— Ежели так, — возразил я, показывая ему развёрнутый его руки лист, — так смотрите же, что это?
Тогда он, как громом поражённый, упал к моим ногам в самом постыдном виде.
— Ступайте вон, всё с вами кончено, — сказал я, и генерал Толь начал ему допрос. Он отвечал весьма долго, стараясь все затемнять, но, несмотря на то, изобличал ещё больше и себя, и многих других».

Далее император, увидев Трубецкого, разговаривать с ним не пожелал, только сказал: «Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, с вашей фамилией вошли в такое дело? Гвардии полковник! Князь Трубецкой! Как вам не стыдно быть вместе с такою дрянью? Ваша участь будет ужасная».

После этих слов совершенно обескураживающим видится принятое Николаем I решение проявить «величайшую милость» и не казнить Трубецкого. Загадочность царского вердикта вынуждает многих признавать князя одной из самых трагичных фигур декабристского восстания. В чём видят его трагизм? Судьбу Сергея Трубецкого называют ужасно несправедливой. Железная логика: царь его отправил в Сибирь как государственного преступника, но в народной памяти он остался как «предатель и трус», загубивший всё дело прогрессивных дворян-революционеров.

Сыграли или нет в решении Николая I сохранить жизнь князю Сергею Петровичу, мужу Екатерины Ивановны Трубецкой (урождённая Катрин де Лаваль), такие «незначительные» факторы, как, во-первых, нежелание признать во главе заговора представителя одной из знатнейших русских фамилий, во-вторых, осознание, что дом Лавалей хорошо известен в дипломатических кругах, в-третьих, что австрийский посол Л. Лебцельтерн был, как и Трубецкой, зятем Лавалей, мужем их второй дочери Зинаиды, в-четвёртых, что у Лавалей имелись широкие связи с представителями высшего света Франции, в-пятых… продолжать можно ещё, надо ли? Со слов Бенкендорфа, Сергей Трубецкой «на коленях умолял государя не лишать его жизни, и Николай это ему пообещал». Факт остаётся фактом: на первом же допросе Николай велел князю написать жене буквально под диктовку: «Я жив и здоров буду», тем самым подтверждая данное обещание сохранить Трубецкому жизнь.

Здесь, наверно, требуется небольшое пояснение того, кто такая Екатерина Трубецкая из семейства Лавалей. По материнской линии она происходила из семьи уральских горнопромышленников Мясниковых-Твердышевых, о богатстве которых ходили самые правдивые легенды. Дочка Ивана Мясникова — Екатерина, в замужестве Козицкая, — доводилась бабушкой Екатерины Ивановны (даже имя своё она получила в честь бабушки).

У Е. И. Козицкой было две дочери: Александра и Анна Григорьевны, которые обе, как было принято тогда говорить, составили удачные партии. Анна Григорьевна вышла замуж за князя А. М. Белосельского-Белозерского, став приёмной матерью его дочери от первого брака Зинаиде, вошедшей в историю, как «царица муз и красоты» (опять помянем Пушкина), а в прозе она звалась блистательной хозяйкой московского салона — княгиней Зинаидой Александровной Волконской.

Александра Григорьевна, будущая мать Е. И. Трубецкой, стала женой французского эмигранта на русской службе Жана-Франсуа Лаваля.

Богатство жены позволило Лавалю достичь высокого положения: сначала заметные посты в Министерстве народного просвещения, затем в коллегии иностранных дел, преподавал в Морском кадетском корпусе, не помешал чин действительного тайного советника, камергерство и титул графа. Заботясь о продвижении мужа по служебной лестнице, предприимчивая Александра Григорьевна всемерно старалась о его обрусении. Постепенно Жан дома стал Ванечкой, а для всех остальных — Иваном Степановичем.

Своих четырёх дочерей граф де Лаваль воспитывал по-французски и в 1819 году двух старших сестёр повёз во Францию. Где лучше, чем в Париже можно себя показать и родину предков посмотреть! Там 19-летняя Екатерина и познакомилась со своим будущим мужем князем Сергеем Петровичем Трубецким. До декабря 1825 года оставалось всего шесть лет.

Здесь мы имеем возможность взглянуть на власть с другой стороны. Пестель, как помним, считал, что спасти Россию можно только убийством царской семьи. Он был жёстко настроен против царя (за что и поплатился первым). Трубецкой был против насильственного свержения власти. Он выступал не против царя, а против царизма, считая его устаревшим и губительным для страны. Оба исходили, в их понятии, из благих идей. А от благих намерений бывает много бессмысленной крови. Вижу у читателей величайшее недоумение. Объясняю: как могут быть идеи благими при полном непонимании того, что и как нужно делать? А именно этим отметились в истории отцы-основатели тайных обществ, замахнувшиеся на власть.

Хотя даже с этой точки зрения будет небесполезным внимательней отнестись к князю Сергею Трубецкому не просто как к заговорщику, а как к политику, может быть, единственному, кого из декабристов можно так именовать. Свой путь в эту сферу деятельности он начал с 25-ти лет. Тогда почти одновременно «записался» в «Семёновскую артель», масонскую ложу «Три добродетели», затем и в «Союз Спасения» Северного общества. Стал директором (одним из «Бояр») Северного общества и не замыкался в нём, поддерживал тесный контакт с Южным. Существенная деталь, накануне мятежа он предложил, может быть, единственный дельный вариант действий: не выводить к Сенату (который декабристы считали высшим органом власти) один полк, а сперва с барабанным боем пройти по другим казармам, призывая переметнуться на сторону «Общества» остальные части гарнизона.

Принесло бы это декабристам успех? Гадать об удаче не приходится. После избрания Трубецкого диктатором у него с Рылеевым возник серьёзный конфликт (хотя смею думать, что чёрная кошка меж ними пробежала много раньше). Суть конфликта проще пареной репы. Трубецкой — участник Отечественной войны 1812 года, полковник гвардии, дежурный штаб-офицер 4-го пехотного корпуса. Рылеев — хоть и подпоручик в отставке, но… надо расшифровать, каким он был подпоручиком. Окончив кадетский корпус 10 февраля 1814 года, получил назначение в 1-ю резервную артиллерийскую бригаду. 28 февраля он уже был в Дрездене, откуда писал матери. Город примечателен тем, что в нём обязанности русского коменданта исполнял его родственник, генерал Михаил Николаевич Рылеев. В марте Рылеев пишет матери уже из города Шаффхаузена (Швейцария). Между тем, 31 марта был взят Париж — Заграничные походы русской армии завершены. Позволительно сказать, что в войне Рылеев никакого участия не принимал, отваги проявить не успел, потому и золотой шпаги «За храбрость» у него даже не могло быть.

Полковник и подпоручик не сошлись во взглядах на военную составляющую восстания. Ведь, ясное дело: в военных вопросах поэт разбирается лучше полковника, даже если он настоящий. В результате Рылеев навязал ему в качестве заместителей своих ставленников. У него были свои планы, как и что надо делать. Помнится, у Пушкина с Рылеевым в поэзии тоже были разногласия. Александр Сергеевич как-то даже в письме к А. Бестужеву («бывают странные сближенья» — 30 ноября 1825 г.) обронил в сторону Кондратия Фёдоровича: «Кланяюсь планщику Рылееву…». Что тут скажешь, любил Рылеев планировать. Дело делать хуже получалось. Но письма матери он писал хорошие, тёплые. Вот в подтверждение отрывок из одного из них:

«Время проводим весьма приятно; в будни свободные часы посвящаем или чтению, или приятным беседам, или прогулке; ездим по горам и любуемся восхитительными местоположениями, которыми страна сия богата; под вечер бродим по берегу Дона и при тихом шуме воды и приятном шелесте лесочка, на противоположном берегу растущего, погружаемся мы в мечтания, строим планы для будущей жизни».

Следует ли эту ситуацию расценивать как интригу, но у Трубецкого возникла мысль, что таким образом его пытаются устранить от руководства восстанием. Не желая быть просто формальной фигурой, тогда как реальная власть будет в руках Рылеева, Трубецкой и не явился на Петровскую (Сенатскую) площадь. Версия, на которой я настаивать не буду, но и отказываться от неё не стану. Потому что не могу пройти мимо того, что идеологические споры в истории сначала тайных обществ, а потом и самого заговора довольно быстро, если не сказать, сразу, отошли на второй план, заглушаемые выяснением личных отношений участников тайных организаций.

Вы придерживаетесь другой, что Трубецкой струсил? Я даже не буду в качестве контрдовода приводить конкретный и реальный факт: «Под Бородином он простоял 14 часов под ядрами и картечью с таким же спокойствием, с каким он сидит, играя в шахматы…» Не стану опровергать слова о нём, сказанные его сослуживцем и заединщиком по заговору Якушкиным: «при всей личной храбрости — самый нерешительный человек во всех важных случаях жизни». Потому что понимаю, не всякому храбрецу по силам «выйти на площадь». Храбрость под французской картечью (понятно, кто враг и за что воюешь), не сравнима с затеей кровавого мятежа в своей стране (тут противостоишь таким же как ты сам, возможно, даже близким тебе людям).

Слава храбреца должна была помешать полковнику осознанию обречённости неорганизованного восстания на провал? Находился весь день в здании напротив (Главного штаба), наблюдая из окна, как протекали события на площади, видя, что ничем помочь не в силах. Или должен был выйти, воплотив в жизнь слова Одоевского: «Мы умрём! Ах, как славно мы умрём!» — что-то изменилось бы? А дальше что? Освобождение крестьян продумано? Предложенное Никитой Муравьёвым не устроило бы ни крестьян, ни дворян-помещиков, особенно в центральной России, ни горожан. И вообще большинство декабристов полагало, что отменой крепостничества надо заниматься тогда, когда «народ будет приучен к свободе». Часть декабристов хотела ограничить срок военной службы 15-ю годами, но дискутировалась и тема: быть вообще армии или нет?

Былые разговоры о полезных и благородных преобразованиях оказались вытеснены радикальной идеей цареубийства. Трубецкой был даже готов поддержать предложение Рылеева сослать «гражданина Николая Романова» в… Калифорнию, в российский Форт-Росс, но не лишать его жизни. Причём он не возражал передать престол малолетнему сыну Николая, правда, кому быть регентом при нём? Вопрос был поставлен, но остался без ответа.

Напрашивается вопрос: почему таким простым оказался переход от теории «заботы о народе» к практике радикализма? Тут всё очень просто, и одновременно сама простота была донельзя удивительной. В обществе был в «тренде» французский стиль и образ жизни, изъяснялись зачастую тоже по-французски. Многие озабоченные судьбой русского народа русским языком даже не пользовались, так как не владели. И вот, начитавшись французских умных книжек и отучившись в европейских университетах, задумались о тяжёлой судьбе простого народа, с которого они продолжали кормиться.

А кому будет по нраву новая власть, которая между собой сговориться не в состоянии, но глядит в Наполеоны?
Есть версия, что Трубецкому не дал отмашки Константин Павлович, будто от него примчал курьер с письмом. Было — не было, не знаем, известно зато, что документы следствия Чернышёв подчищал под руководством Николая Павловича... Кстати, не тут ли корень дальнейшей карьеры светлейшего князя Александра Ивановича?

Полагаете: заговорщики знали, что Великий князь Константин не собирается идти на царство, и шли на прямой обман солдат, а Трубецкой о том не ведал? Ладно, он оставался в неведении, но мы ведь прекрасно знаем, что солдаты на площадь были выведены не под каким-то привлекательным для широких масс революционным лозунгом, а всего лишь под предлогом того, что присяга Николаю Павловичу, назначенная на 14 декабря, незаконна, так как законным монархом является Константин Павлович, которому они присягнули пару дней назад. Поэтому солдаты (а не офицеры-декабристы) отвечали Николаю, что они «За Константина!» Уж не знаю, анекдот тех дней, фейк позднего времени или впрямь они добавляли «За Конституцию!», вроде как уверенные, что Конституция — это супруга Константина. То есть заговорщики не просто демонстрировали стремление захватить власть, они её изначально строили на сознательной, если и революционной, но лжи и крови. Трубецкой в последний момент, пусть струсил, тем не менее отказался стать соучастником этого политического действа-шоу. Он был умным человеком и сознавал, что декабристы в то конкретное время, в тех условиях и при тех «кадрах», какими они располагали, были обречены.
И последнее — малодушное поведение Трубецкого на следствии. И каялся, говорил, что он запутался, винил себя и сдавал всех. Опять же, одно дело быть смелым на поле боя, другое дело — сидеть обвиняемым перед следователем, самим императором. Трубецкой предложил следствию в первых же показаниях, датированных 23 декабря, вариант, из которого следовало: тайное общество было создано с целью способствовать «правительству к приведению в исполнение всех мер, принимаемых для блага государства». Но в первоначально составленное из самых честнейших людей общество затесались «порочные и худой нравственности», первый из которых руководитель Южного общества Павел Пестель. Это прямое указание на конкретную персону удивительным образом совпало с мыслями самого Николая I. А император всегда отдавал преимущество тем соображениям, которые возникали у него самого. Трубецкой как будто прочитал царские мысли:

«Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, что редко найдётся подобный изверг».

За такую позицию князь вполне заслуживал небольшого поощрения. И если арестованного в ночь на 15 декабря гвардии полковника доставят в Петропавловскую крепость с запиской императора: «Трубецкого, при сём присылаемого, посадить в Алексеевский равелин. За ним всех строже смотреть, особенно не позволять никуда не выходить и ни с кем не видеться». То в конце он своё поощрение получит. Приговорённому сначала к казни Николай I смягчит приговор на пожизненную каторгу.
Был этот пряник исключительно делом царских рук? Вряд ли. Александр Дмитриевич Боровков — секретарь Следственного комитета по делу декабристов, не сговариваясь с вершителем судеб, составил своё мнение (своеобразный психологический портрет князя):

«Полковник князь Трубецкой. Надменный, тщеславный, малодушный, желавший действовать, но по робости и нерешительности ужасавшийся собственных предначертаний — вот Трубецкой. В шумных собраниях перед начатием мятежа в Санкт-Петербурге он большею частию молчал и удалялся, однако единогласно избран диктатором, по-видимому, для того, чтобы во главе восстания блистал княжеский титул знаменитого рода. Тщетно ожидали его соумышленники, собравшиеся на Петровскую площадь: отважный диктатор, бледный, растерянный, просидел в Главном штабе его величества, не решившись высунуть носу. Он сам себя признал виновником восстания и несчастной участи тех, кого вовлёк в преступление своими поощрениями, прибавляя хвастливо, что если бы раз вошёл в толпу мятежников, то мог бы сделаться истинным исчадием ада, каким-нибудь Робеспьером или Маратом. Судя по его характеру — сомнительно».

До конца своих дней Трубецкой так и не объяснил, почему утром рокового 14 декабря 1825 года он не пришёл на Петровскую (Сенатскую) площадь. Хотя в числе тех 37 декабристов, чьи дела полностью опубликованы, «дело Трубецкого» в 2-3 раза обширнее (при том, что часть показаний была уничтожена Николаем I), чем, например, дело Рылеева или князя Шаховского, оно не позволяет снять недоумение, почему князь «прогулял» мятеж, который ему надлежало возглавить.

Самое занятное, что обвинения в трусости за «прогул» князь не избежал, тогда как Рылеева, который с площади отправился на поиски руководителя восстания и на площадь не вернулся, никто в трусости не обвинил.

Получается, что в истории не кто-то, а сам князь Трубецкой сменил своё имя героя войны 1812 года на диктатора мятежников, ставшего предателем, и мужа жены, которая одной из первых последовала за ним в Сибирь.

(Продолжение следует. Планирую каждые две недели выставлять очередной выпуск своей проды.)

Кстати, размещаемые здесь выпуски будут ограничены заявленной тематикой «Юбилейное. 1825—2025. (Декабристы. Слова и дела. Факты и события. Заинтересованным могу сообщить, что они являются частью беллетризованной биографии императора «НИКОЛАЙ I. ЖИТИЕ НЕСВЯТОГО», приуроченной к 200-летию событий на Петровской (Сенатской) площади Санкт-Петербурга в 1825 году. Она продолжает ряд произведений этого жанра, написанных автором о знаковых фигурах отечественной истории XIX века: «Иван Крылов: “Звери мои за меня говорят”» (ЖЗЛ), «Графиня Самойлова: “Вера в счастье уже есть счастье”», «Судьба Пушкина. Лавровый венок и терновый венец. Реконструкция биографии гения», главы которых печатались в журнале «Наш современник» на протяжении последних лет. «Николай I» запланирован к выходу в 10, 11(оба уже появились), 12 номерах этого года и 1, 2, 3 номерах за 2026 год тоже «Нашего современника» — в каждом номере по 60 журнальных полос. При желании читать весь текст книги можно подписаться на журнал, или ежемесячно покупать очередной номер непосредственно в редакции журнала).