Скромняшка

   К чему я это пишу – не знаю, но рука сама ведёт моё перо, т.е. отстукивает этот текст на клавиатуре ноутбука… Вдохновил же меня на сие, недавно прочитанный мной в читальном зале нашего курятинского Дома культуры Николай Якимчук – главный редактор литературного альманаха «Петрополь». Читал его пьесу «Хемингуэй, Сэлинджер, Беккет. Три товарища». И просто рыдал. Ну, за каким я так не догадался сочинить. А ведь так всё просто: встречаются где-то неизвестно где три писателя, разговаривают. Ни о чём. Хемингуэй всё время прихлёбывает из бутылочки, Беккет повторяет одну и ту же фразу, а Сэлинджер вспоминает свой роман, где играют дети. Над пропастью. При этом они (герои) всё время вспоминают какую-то женщину. То ли любили её когда-то, то ли ещё что. По ходу обвиняя друг друга в том, что она изменила им с ними. С каждым в отдельности. А потом появляется и Она. Ведь как всё просто, а я не додумался. Если бы это сочинил я, то моими героями были бы – Стриндберг, Ромен Гари и Сименон. А кто Она? Этот вопрос дооолго не давал мне покоя.
   Так её я пошёл искать на другой день в нашей курятинской биб-ке. Заодно надо было снести книги. И вот, хожу я вдоль стеллажей, почитываю корешки, но книг с полок не снимаю. Вижу в углу, возле Пелевина стоит симпатичная курочка, уткнувшись носом в раскрытую книгу. Я даже название заметил: «Empire V» называется.
   – Интересно? – чёрт меня дёрнул задать этот вопрос, ведь, не хотел. Само вырвалось.
   Курочка не ответила. Чему я был несказанно рад.
   И пошёл я дальше – в отдел иностранной лит-ры к моему любимому Стриндбергу. Проходя мимо Сэлинджера, я снова наткнулся на эту курочку. Теперь она держала на ладони телефон и что-то в него записывала. Я принялся разглядывать её. Пушистая. Невысокого роста. Вся в обтяжку. Длинные тёмные локоны струятся по спине. В очках.
   – Привет. Давай познакомимся. Как тебя зовут? – чёрт меня дёрнул сказать и эти слова.
   И на этот раз она не ответила. Чему я снова был несказанно рад. После любви всегда бывает плохая погода. Мне сказали, что я интересно сочиняю талантливые произведения. Теперь, глядя на эту курочку, я понимаю, что тот, кто сказал это – здорово меня обманул. И тогда я помню, подумал: пройдёт немного времени, и ты будешь так же листать мои… сочинения. И я таки получу Гонкуровскую премию. Накануне специально позвоню тебе и сообщу об этом. Подумав так, я сразу же об этом забыл. И пошёл дальше. На верхней полке австралийской лит-ры, мне попалась тоненькая книжонка «Бони и мышка» Артура Апфилда. Я снял её, пролистал. И уже собрался поставить обратно, как слышу шаги. На ней были сапожки на толстой резине. А потом снова вижу её – она прошла мимо рядов и, видимо заметила меня стоявшего в углу у окна, поэтому, резко остановилась, подала назад и встала в проёме стеллажей, глядя куда-то, чёрт знает куда. Машинально и я посмотрел туда же. Её внимательные глазки из-под роговых очков буравили собрание сочинений Дафны дю Морье.
   – Вы что-то хотели мне сказать? – слышу я её вопрос, обращённый ко мне. Кроме нас там больше никого не было. Нет, я сначала подумал, что она вслух читает название книги.
   – Кто, я? – снова вырвалось у меня, и я тут же добавил: – Хотел.
   – Я слушаю, – отвечает она дежурным тоном, продолжая пробегать глазами по корешкам книг.
   – Чего? – глядя в ту же сторону, говорю я. Чёрт меня дёрнул это сказать.
   – Вы что-то хотели мне сказать? – повторяет она, теперь уже оглядывая ряд с произведениями Беккета. Я ещё подумал: вот только недавно где-то читал о нём.
   – Кто, я? – опять повторяю, и опять добавляю: – Я хотел пригласить тебя в одно культурное мероприятие…
   – Зачем? – спрашивает она, глядя на Эжен Сю, для этого делая полукруг в сторону левее.
   – Почитать Блока, – отвечаю, и снова прибавляю: – Скоро у него день рождения. У нас кстати, будет проходить выставка его… его… стихов… – тут я запнулся и замолчал. Вспоминая, откуда я это знаю.
   – И? – говорит она, и я не понимаю, что это означает, при этом вспоминаю, что точно так же мне написала лет двенадцать назад в контакте некая Катя Соловьёва – жительница села Кукуево, которая через каждое предложение, и на каждый вопрос любила приписывать и добавлять «х.з». Я однажды спросил, что это означает? Химический завод? На что она ответила той же аббревиатурой.
   – Блок считал свою жену Прекрасной Дамой, – говорю я, чтобы что-то сказать, – поэтому не спал с ней, а ходил в бордели. Первая книга стихов Блока называлась: «Стихи о Прекрасной Даме». Прототипом Прекрасной Дамы была будущая жена поэта – дочь химика Дмитрия Менделеева.
   – Большей чуши в жизни не слышала, – ответила она и, развернувшись, подалась в сторону. Теперь её большие глазки шарили по Санчесу Пиньолю стоявшему на полке с испанской лит-рой. Я даже видел, как её зрачки остановились «в пьянящей тишине», а затем быстренько перебежали на Алехо Карпентьера, с него на Лорку, с Лорки на…
   – Вы читали Сьюзен Айзекс? – спросила она.
   – Что именно? – спросил я тоном декана Йельского университета, при этом скорчив умную рожу и поправив очки – двумя пальцами прикоснувшись к левой их стороне, как то делал Михал Сергеич Горбачёв на Съезде народных депутатов.
   – После всех этих лет, – ответила она, и я не понял, название это книги, или она вспомнила что-то своё.
   – А вы читали Жингэлэйна Дамдиндоржа? – парировал я.
   – «Тайна субургана? – ответила она, и по её тону я понял, что писатель он не интересный.
   – Хьюберт Блейн Вольфшлегельштайнхаузенбергедорф – слабо выговорить это имя?
   – Такого имени нет, – обиделась она и пошла дальше.
   – Есть, – ответил я, но за ней не пошёл.
   – Что вы скажите о Браниславе Нушиче? – услышал я её голос, раздавшийся на другой стороне стеллажей, и даже увидел её личико, маячившее в отделе чешской лит-ры.
   – «Да погоди же ты, я ещё глаза твои не разглядел. – Проговорил я, сам не понимая, что несу. – Какое милое лицо. Что ж это она так быстро ушла?.. Как у неё блестели глаза…»
   – Вы читали «Протекцию»? – удивилась она.
   – Нет, только пролистал, – ответил я, и пошёл дальше. В другую сторону.
   Пробежал глазами Испанию, снимаю Тирсо де Молина «Севильский озорник, или Каменный гость»
   – Как тебя зовут? – спрашиваю, ощущая спиной её присутствие. – Давай познакомимся.
   – «Мне бы кого-то с умом, сильным и острым, как опускающийся на колоду топор, – отвечает она, – кого-то, кто в пределе нелепости видит величие, и очарованье – в шнурках от ботинок. Ну кому я поведаю о невыносимости собственной страсти?..»
   – «Я стою к тебе спиной, я волнуюсь, – говорю я, возвращая книгу на место. – Нет, руки ничуть не дрожат. Очень точно я всаживаю «Дон Жуана» в прореху меж книг. Нет, лучше быть любимым, быть знаменитым, чем таскаться за совершенством по зыбучим пескам. Но неужели я обречён внушать отвращение? Поэт я или не поэт? На, получи. Весь заряд моих губ, холодный, как свинец, тяжелый, как пуля, которой я выстреливаю в продавщиц, в женщин, в козни, каверзы и пошлость жизни, потому что её люблю, я теперь выпускаю в тебя, когда бросаю тебе – мои стихи…»
   – Стихи? Ты ещё и поэт? – удивляется она, раздвигает книги и глядит на меня с той стороны стеллажа. – Почитаешь? Или, ты только мастер Вирджинию Вулф цитировать? Странно, ты читал «Волны».
   – Я читал «Орландо», – отвечаю я, и после небольшой паузы, добавляю: – Ну, да, и «Волны». И «Флаша»
   Я опять смотрю на неё и чёрт меня дёрнул сказать это:
   – Тебе идут очки. Ты в них такая… такая…
   – Какая? – улыбается она и мне почему-то уже нравится её улыбка.
   – Будешь моей Прекрасной Дамой? – чёрт меня дёрнул опять заговорить.
   – И ты как Блок не будешь со мной спать? – шутит она и снова улыбается. Загадочно так улыбается.
   – В сексе я предпочитаю плеть, наручники, страпон, – говорю я, серьёзно так говорю.
   – Фу, дурак, – фыркает она и ставит книги на место, закрывая ими своё прелестное личико.
   И я отворачиваюсь. И на какое-то время забываю о ней. Вновь окунаясь в мир книг. Но ненадолго. Она снова появляется.
   – Ты чего замолчал? – спрашивает. – Обиделся?
   Я молчу, листаю Теодора Драйзера. И молчу.
   – А кто-то стихи обещал почитать, – не отстаёт она. – Блока.
   И чтобы не слыть букой, я читаю. Как школьник у доски:

Смеркалось. На столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая,
Под ним клубился лёгкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам тёмною струёю
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал.
Татьяна пред окном стояла,
На стёкла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На затуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.

   – А вот и врёшь, – говорит она. – Это вовсе не Блок.
   – Да, не Блок, – отвечаю я, листая Ивлина Во. – Это мои стихи. В юности баловался.
   – Ты писал под псевдонимом Пушкин? – шутит она, снова открывая мне своё личико.
   – Всё-то ты знаешь, – говорю я, глядя на неё поверх очков. Я тоже, как и она в очках.
   – Кто же не читал Онегина, – отвечает она, опять закрываясь от меня книгами.
   – Я не читал, – говорю, но её уже нет – она по другую сторону стеллажей. Книги опять разделяют нас.
   А может, мне сейчас уйти – думаю я. Вот так, ничего не говоря, взять и уйти, и даже не взять книги, и даже не сказать биб-рю до свидания – уйти не попрощавшись.
   – И куда ты уйдёшь? – спрашивает она, уже находясь рядом со мной. А я и не заметил, что эти слова произнёс вслух.
   – «Туда, где мы услышим ангелов, – отвечаю я, медленно поворачиваясь к ней. – Где увидим всё небо в алмазах, где зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит
собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка!..»
   – «Бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь, – подхватывает она, весело смеясь, как княжна Марья, заметив поднимавшегося к ней в комнату Николеньку. – Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди... Я научу тебя смеяться… Я научу тебя радоваться каждому мгновению жизни…»
   – Не надо, – одёргиваю я её пыл. – Я уже однажды проходил это.
   – Ты был влюблён? – говорит она, поднимая одну бровь вверх, ну, прямо как наша учительница по химии. – Не может быть.
   – Может, – отвечаю я, и иду в отдел русской классики.
   Она за мной. Не идёт. Её сейчас больше интересует то, что сейчас не интересует меня и, возможно, мой короткий ответ, на её такой восторженный вопрос. А, собственно, почему я не мог влюбиться.
   – У меня была одноклассница, – говорю, листая Недоросля, – её звали Аня Каренина. Её отец был директором железнодорожной станции… Все пацаны были влюблены в неё.
   – И ты? – спрашивает она, по-прежнему находясь в соседнем закутке.
   – Нет! – отвечаю, и беру другую книгу.
   – Почему? – спрашивает, и замирает в ожидании. Это я вижу сквозь щель стеллажей, когда ловлю её взгляд.
   – Чтобы она потом сиганула под поезд? – говорю я, и уже не ловлю её взгляд.
   – Ну, зачем же сразу под поезд, – отвечает она, уже находясь рядом со мной, а я и не заметил, как она подошла, – есть множество других способов.
   – Например? – спрашиваю, возвращая на полку очередную книгу.
   – Принять яяяд, – говорит она «страшным» голосом, обвивая ручками мою шею.
   – Хм, как это по-женски, – говорю я, беру её ручки и медленно опускаю их, чувствуя их мягкость и тепло.
   – «Нам обоим нужно было забыться, переждать какое-то время, чтобы потом нести дальше свой груз пустоты, – говорю я, медленно отходя от неё. – Нам предстояло пересечь эту пустыню, где сброшенная одежда, каждая вещь, что падает на пол, разъединяет, отдаляет, ожесточает, где взгляды избегают друг друга, где безмолвие прячет свои камни… Два заблудившихся существа, которые поддерживают друг друга каждый своим одиночеством… Иногда мы искали друг друга взглядом в полумраке, чтобы преодолеть неловкость… И я чувствовал её слёзы на своих щеках…»
   – Всё? – спрашивает она, и подаёт мне книгу, неизвестно откуда появившуюся у неё в руках.
   – Почти, – отвечаю я и беру книгу. Читаю название: «Ромен Гари. Свет женщины».
   Странно, но именно отрывок из этого романа я только что прочитал. Я хочу задать ей вопрос, но, на своё счастье не решаюсь этого сделать. Мне бы надо уйти, вот сейчас, сию секунду, но что-то останавливает меня. Что останавливает меня в ней? Она стоит спиной ко мне, наклонив голову, долго всматривается в длинный ряд книг, потом приседает на корточки и берёт одну, говорит:
   – О, Цветаева! – и голос её в этот миг такой звонкий, восторженный, словно она нашла книгу, которую написал её друг.
   – С детства обожаю Цветаеву! – говорит она. – У меня до сих пор хранится тетрадь с её стихами, которые я переписала от руки.
   И она начала читать: с выражением, даже, где-то – со слезами, которые постепенно заполняли её глаза:

Когда я буду бабушкой –
Седой каргою с трубкою! –
И внучка, в полночь крадучись,
Шепнёт, взметнувши юбками:

«Koгo, скажите, бабушка,
Мне взять из семерых?» –
Я опрокину лавочку,
Я закружусь, как вихрь.

Кто хо;док в пляске рыночной –
Тот лих и на перинушке, –
Маринушка, Маринушка,
Марина – синь-моря!

«А целовалась, бабушка,
Голубушка, со сколькими?»
«Я дань платила песнями,
Я дань взымала кольцами.

Ни ночки даром проспанной:
Всё в райском во саду!»


   – «А как же, бабка, Господу предстанешь на суду?» – вставил я, заразившись её вдохновением.
   – «Скажу: Родимый, – грешница! Счастливая была!» – ответила она и разрыдалась. В шутку, конечно.
   – А мне у Ахматовой нравятся вот такие стихи, – ответил я и, подойдя к окну, крутанув рукой занавеску, прочитал такие строки:

Всё как раньше: в окна столовой,
Бьётся мелкий метельный снег,
И сама я не стала новой,
А ко мне приходил человек.

Я спросила: «Чего ты хочешь»?
Он слегка потрогал цветы:
«Расскажи, как тебя целуют,
Расскажи, как целуешь ты».

И глаза, глядевшие тускло,
Не сводил с моего кольца.
Не один не двинулся мускул
Просветлённо-злого лица.

О, я знаю: его отрада –
Напряжённо и страстно знать,
Что ему ничего не надо,
Что мне не в чем ему отказать!

   А потом повисла тишина. Которую нарушало лишь тиканье часов, где-то там, и шуршание страниц – она по-прежнему листала книги.
   – Послушай, ты случайно стихи не сочиняешь? – спрашиваю я, отходя от окна.
   – Случайно – нет, – отвечает она, не отводя глаз от книги.
   – А прозу не пишешь?
   – Нет, не пишу, – на её губах ухмылка.
   – А я пишу, – говорю я таким тоном, словно извиняюсь. За что-то.
   – Дашь почитать? – когда она задаёт этот вопрос, я прохожу мимо неё, слегка касаясь рукой её тугих бёдер, на что она никак не реагирует.
   – А я пишу, – упрямо повторяю я. – Меня даже называли Профессор. В школе.
   – Кто? Аня Каренина? – на её губах снова усмешка, но какая-то злая, словно она…
   – Ревнуешь? – дразню я её.
   – Псс, вот ещё, – и она отходит, не давая мне дотронуться до неё. Не давая мне встать к ней вплотную, прикоснуться к её мягким волосам, гладить по щеке, и, может, даже, заключить в объятия. Впрочем, я этого не хочу. Не хочу.
   Здорово, что она не сочиняет. Если бы она сочиняла, и сочиняла бы лучше меня, и читали бы её лучше меня, меня бы это чертовски выводило из себя. Это если бы она была моей подружкой. Вот я уже вижу, как в бешенстве рву её книги, особенно ту, за которую она недавно получила Гонкура. Нет, я бы ей не простил этого. Что угодно, но только не это.
   – Как тебя зовут? – спрашиваю, чтобы отвлечься от внезапно нахлынувших мыслей.
   – Даша, – отвечает она.
   Отойдя от неё на несколько шагов, опираюсь плечом о стеллаж, складываю руки на груди, скрещиваю ноги – а-ля Олег Янковский и декламирую, как на сцене парижского театра «Варьетэ»:

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далёком отголоске,
Что случится на моём веку.

Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идёт другая драма,
И на этот раз меня уволь.

   – Браво! Вы, сударь, воистину несравненный поэт! – потешается она, хлопая в ладоши. – Будете моим любовником?

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.

   Это я уже напевал, выходя из отдела русской лит-ры, направляясь сам не зная куда. Чувствую запах кофе – это наш биб-рь Светлана Михайловна в перерыве потягивает этот так мне сейчас необходимый напиток. Надо отвлечься. И всё забыть. А где-то сейчас эта Дашка по прозвищу Скромняшка? Почему-то так я её прозвал. Мысленно. Но сейчас меня это мало интересует. Надо быстрее выбираться из этого места – пропахшего книжной пылью и чужими фантазиями. Зачем мне чужие? У меня есть свои. Не помню, что я ответил, проходя мимо стола биб-ря. Наверное, сказал «до свидания». Всё-таки сказал.
   – Дашка-няшка по прозвищу Скромняшка, – это я напевал уже на улице, вдыхая вечерний ноябрьский воздух, на ходу надевая куртку.