Солнце встает с востока. 119. Прошло три месяца

Прошло три месяца. Был конец октября. Двадцатое число. Всю ночь шел дождь и Туренин, открыв глаза, прислушивался к его шуму. Когда в девять он встал с кровати и, отодвинув штору, посмотрел в окно - дождь перестал, утро предстало перед ним без прикрас, во всей своей неприглядности, серым и сырым. Уже через час, распространяя вокруг яркий свет, на небо выкатился бурлящий плазменный шар. Теперь все было по-другому: оштукатуренная серая стена соседнего дома высохла, травянистые лианы хмеля тоже, уже отмершие, но они все еще сплетены в любовном экстазе, не являли собой ужасного зрелища безобразного гниения опавших листьев и поникшей травы, листики на лозе винограда будто облили сахарным сиропом, и они радовали глаз золотистой желтизной.

Тогда, на даче Ивана, гости испытывали большое неудобство из-за того, что были чужими друг другу, и желали стать ближе, своими, в их случае, невыполнимое дело, так как намерение (стремление), вообще-то, похвальное,  и отдельные высказывания (мысли) шли вразнобой.
 
Но даже если бы и существовало согласие… Дело не в том.
 
А в другом: было такое чувство, как будто умер кто-то близкий, и уже на животном, если хотите, на клеточном уровне об этом стало известно еще до того, как они приехали на дачу. Смерть тоже наступила за день-два до этого события (и, собственно говоря, они поэтому и собрались все вместе, хотя называлась другая причина: Тюлин – чтоб заплатить за дачу, Наташа – потому что год не видела Зою Акимовну, кореянка – в надежде найти здесь друзей и развеяться, Туренин – по приглашению. Но, если так, если они приехали на дачу не случайно, то Тюлин здесь был лишним).

Пропустив через себя события тех дней, Туренин пришел к выводу, что, да, так и было. И еще: какими же смешными они оказались перед смертью. Но здесь, в этом случае было обобщение – перед смертями, которые наступили. Он имел ввиду и тех, кто был убит на фронте.

Нина Николаевна пригласила в гости Власовых.

Она повела их по комнатам большого дома и все рассказывала, рассказывала, как они переехали в него и что ей не понравился длинный, как в вагоне поезда, сквозной коридор, («Да, что там говорить, сам Кирилл считает планировку дома неудачной, и дом называет не иначе, как конюшней, комнаты – стойлами»), положение спасают шторы на окнах и картины на стенах.

Что касается картин, то здесь не все однозначно, не все, что висело, было одинаково, равноценно, а именно на одной стене, только за углом рядом с работой народного художника могла быть, например, лакированная фанерка с изображением птичек на ветке. Туренину это не нравилось. Но потом он махнул рукой: "А ну его. В Русском музее такое же".

Нина Николаевна подолгу останавливалась возле каждой, объясняя, что к чему.
 
-Вот эта. Эта нашего местного художника. Кирилл, как его? – Туренин начал вспоминать: «Бандура, Бондарь». – Бондарь, Бондарь. Картина называется «Тишина». На ней изображено море в окрестностях Солнечногорска. Тысяча девятьсот девяносто шестой год. Вот море. Рыбак. Мне нравится небо и белый след закатного солнца на волнах.
 
-Красиво, - произнесла Татьяна Георгиевна. Все в доме Турениных ей нравилось: и старая мебель, и все, все.

-У вас какая-то другая. Новая? А это кресло-кровать, - ударив ладошкой по деревянной спинке, сказала она. - Пойдемте на второй этаж.

-Пойдемте.

Они начали подниматься по широкой лестнице наверх. Первой была Нина Николаевна. За ней – Юрий Николаевич и Татьяна Георгиевна. Замыкал торжественную процессию Туренин.

-Красивый цвет, - сказала Татьяна Георгиевна о краске, который были выкрашены перила.

Цвет желто-зеленый.

Пока Нина Николаевна ходила по просторному залу, заглядывая с Татьяной Георгиевной в комнаты заставленные шкафами с книгами или плательными шкафами,  или же столами и стульями, с наваленными на пол свернутыми коврами и прочим, Туренин рассказывал Юрию Николаевичу, как устроен камин, оправдываясь перед ним за то, что тот встроен в стену: но он хотел вынести его наружу, его остановило то, что тогда он перегрузил бы железобетону плиту.

Уже на первом этаже они были в комнате с диваном.

«Это комната Кирилла Юрьевича. Здесь он отдыхает. Никифорова. Она художник в нашем театре. Раньше был Нарбут. Известная фамилия! Он сын Георгия Нарбута. И, кстати, убежденный украинский националист. Если отойти и посмотреть со стороны, то эти, - она показала коротким пальцем на картину на стене над креслом, - розовые гладиолусы становятся объемными, как бы выступают из холста».

Здесь уже известный диван. На нем покрывало. Оно сползло на пол. И теперь Нина Николаевна начала, было, поправлять его, но затем оставила его в покое. «Потом», - сказала она. Стул стоял на ковре, то есть опять не так. Рядом со шкафом журнальный стол, куда «для начала» ложилась каждая новая, купленная у Артура или же у «деда» книга, еще один объект раздражения Нины Николаевны.  Но сейчас она, много прибавив к тому, что было на самом деле, хвасталась библиотекой, мол, и то есть, и это, все очень дорогое и ценное.

Остальное уже известно (собственно, комната с диваном тоже фигурировала в рассказе), поэтому пропустим кухню и спальню, и задержимся на минуту в коридорчике, через который, если спуститься по деревянной лестнице, попадаешь в квадратную комнату, где был уже разложенный стол с тарелками, ложками, вилками и прочим на нем.

-Зачем? – растеряно, воскликнула Татьяна Георгиевна. – Мы ждали, что будет только чай. Взяли пирожное…

Ее смутило "прочее", то есть то, что называют холодными блюдами и закусками. Из напитков было вино и коньяк. Потом, когда все это происходило, когда пили за встречу и, конечно же, закусывали, Туренин порывался сходить за вишневкой Ивана: "Там еще оставалось", - но Нина Николаевна сказала, что никакой вишневки, мол, пей, что есть.

-Будет все: и чай, и кофе с коньяком, - успокоил Татьяну Георгиевну Туренин, и дальше, уже спустившись по ступенькам вниз, продолжал…