Кровь фонтана

Я приехал в Равенну не затем, чтобы увидеть мозаики. Я приехал, чтобы услышать тишину — ту особую тишину, которая бывает только в городах, где история закончилась слишком рано. Византия умерла здесь прежде, чем успела окончательно переселиться на Босфор, и теперь в воздухе висело что-то недоговоренное, незавершенное — как вздох, оборванный на полувыдохе.
В сентябре туристов почти не было. Я снял комнату в старом палаццо, где пахло сыростью и вином, и каждое утро выходил бродить по узким улицам, где камни мостовой были отполированы до зеркального блеска столетиями чужих шагов. Я не искал ничего конкретного. Я просто ждал — чего именно, не знал сам.
На третий день я нашел фонтан.
Он был спрятан в крошечном дворике за базиликой Сан-Витале, в том месте, куда не водят экскурсии. Круглая чаша из темного мрамора, наполненная водой до краев, абсолютно неподвижной. Ни струи, ни журчания — просто зеркало, в котором отражалось небо и несколько кипарисов, росших по углам дворика. Я сел на каменную скамью и закурил, хотя курить бросил три года назад.
Вода была странного цвета. Не зеленая, не черная — какая-то промежуточная, словно в ней растворили чернила и забыли размешать до конца. И хотя поверхность казалась абсолютно гладкой, я чувствовал, что внутри что-то движется. Не течение — нет. Скорее дыхание. Как будто фонтан был легким какого-то огромного существа, и я наблюдаю за тем, как оно медленно вдыхает и выдыхает время.
Я подумал: а что, если время и правда имеет консистенцию? Что, если его можно потрогать, налить в стакан, попробовать на вкус? Византийцы верили, что иконы — это окна в вечность, что золотой фон — не символ, а буквальное изображение света нетварного. Может быть, и вода в этом фонтане — не просто вода?
Я наклонился и опустил руку в чашу.
Холод был такой, что на миг показалось — я сунул ладонь в жидкий азот. Но боли не было. Только странное ощущение утраты, словно вода вытягивала из меня не тепло, а что-то другое. Воспоминания? Намерения? Я не знаю. Когда я вынул руку, пальцы были совершенно сухие, хотя я видел, как вода стекала с них обратно в чашу темными каплями, похожими на свернувшуюся кровь.
Вечером я вернулся туда снова. Не по какому-то плану — просто ноги сами привели меня к тому дворику. Солнце садилось за базиликой, и тени от кипарисов легли на воду фонтана длинными черными полосами, как прутья решетки. Я сел на ту же скамью и стал смотреть.
Движение началось не сразу. Сначала я подумал, что это просто игра света — солнечные лучи скользили по поверхности воды, создавая блики и тени. Но потом я понял, что блики остаются на месте, а движется что-то другое. Внутри воды. Не рыба — слишком медленно. Не водоросль — слишком целенаправленно. Это была форма. Человеческая форма.
Она поднималась из глубины чаши, хотя чаша была не глубже тридцати сантиметров. Сначала показалась голова — темная, неясная, как будто отлитая из дыма. Потом плечи, руки, торс. Фигура женщины, но какой-то неправильной, слишком длинной, слишком тонкой, как будто ее вытянули, как воск. Она медленно всплывала, и я видел, как вода стекает с нее обратно в фонтан, становясь от этого все темнее.
Она не смотрела на меня. Она вообще не смотрела — у нее не было глаз, только два темных провала там, где они должны быть. Но я чувствовал ее внимание, тяжелое, как взгляд, направленный в затылок.
—Ты видишь меня, — сказала она, и это не был вопрос.
Голос был странный — не низкий и не высокий, скорее вообще без тембра, как будто она говорила не горлом, а непосредственно в моей голове. Я хотел ответить, но язык не слушался. Я только кивнул.
— Хорошо, — произнесла она. — Значит, время пришло.
Она опустилась обратно в воду так же медленно, как поднялась, и исчезла. А я сидел на скамье, сжимая в кулаках холодный камень, и не мог понять — что только что произошло? Галлюцинация? Усталость? Или что-то еще?
Я вернулся на следующий день. И на следующий. И еще через день. Каждый вечер, когда солнце начинало садиться, я приходил к фонтану и ждал. Она появлялась всегда в одно и то же время, с той же медленной неотвратимостью, с какой поднимается вода во время прилива. И каждый раз говорила что-то — не мне, а скорее себе, как будто я был не собеседником, а свидетелем какого-то давнего монолога.
Она говорила о Равенне времен Теодориха, когда готы правили здесь, а византийцы еще только мечтали вернуть Италию. Она говорила о том, как строили Сан-Витале, как везли мрамор из Греции, мозаику из Константинополя, как рабочие умирали от малярии в болотах вокруг города, и никто не считал их смертей, потому что церковь должна была быть закончена к приезду императора. Она говорила о том, как Юстиниан так и не приехал, как базилику освятили без него, как золотые мозаики, на которых он изображен с нимбом, — лишь утешительная ложь, попытка материализовать то, чего не случилось.
— Память, — сказала она однажды, — это не то, что было. Это то, что не умерло.
Я спросил тогда: — А что ты такое? Дух? Призрак?
Она не ответила сразу. Вода в фонтане всколыхнулась, хотя ветра не было.
— Я — то, что осталось, — произнесла она наконец. — Когда город умирает, что-то всегда остается. Не люди — те уходят. Не здания — те разрушаются. Остается... интенция. Намерение быть. Я — это намерение Равенны продолжать существовать, даже когда существование стало бессмысленным.
— Но фонтан же работает, — сказал я. — Люди приходят сюда. Город жив.
— Город мертв, — ответила она спокойно. — Он умер в тринадцатом веке. То, что ты видишь, — это просто повторение, бесконечная петля. Равенна не живет. Она вспоминает, как жила. И я — часть этого воспоминания.
Тогда я понял, почему вода в фонтане такая темная. Это была не вода. Это было время, сгущенное до консистенции крови. Каждая капля — чье-то прожитое мгновение, чья-то забытая жизнь. А фигура, которая поднималась из глубины, — это память самого города, его последнее усилие быть увиденным, услышанным, понятым.
В последний вечер перед отъездом я спросил:
— А что будет, когда никто не придет? Когда некому будет смотреть?
Она помедлила.
— Тогда фонтан высохнет, — сказала она. — И я исчезну. Но это не важно. Важно, что сейчас ты здесь. И ты видишь.
Она погрузилась в воду в последний раз, и я больше не возвращался.
Но иногда, когда я стою перед зеркалом или смотрю в экран смартфона, мне кажется, что я вижу ее отражение — позади меня, в глубине, там, где заканчивается стекло и начинается что-то другое. И тогда я понимаю: мы все — как эта вода. Темная, неподвижная, хранящая в себе все, что когда-либо в нее погрузилось. И наши тени не умирают. Они просто становятся частью общего резервуара, из которого однажды, может быть, кто-то зачерпнет каплю — и увидит нас, такими, какими мы были, когда еще верили, что существование имеет смысл.