Всадник без узды

Есть то, что не умирает. Оно просто ждёт. Ждёт своего часа, своей плоти, своего воплощения. И когда находит — начинается охота.
Граф Альберих де Монтфор не верил в проклятия. Он верил в деньги, в власть, в право первой ночи над крепостными девками, в шпоры, которыми можно вспороть бока коню, если тот замешкался. Он верил в то, что видел: в камень своего замка, в блеск золота, в страх в глазах слуг. Всё остальное — бабьи сказки для долгих зимних вечеров.
А ещё он верил, что Ульрих фон Шварценберг — его враг. Не потому, что так сложилось исторически, не потому, что деды их резались ещё при крестовых походах. Просто — кровь не лжёт. Когда Альберих видел Ульриха на турнире, на охоте, даже издалека — что-то внутри сжималось в узел ненависти, древней, как сама земля.
Ульрих же был стар. Слишком стар для седла, но слишком упрям, чтобы с него слезть. У него была лошадь — серая, почти призрачная кобыла по кличке Мара. Говорили, что она появилась сама, однажды ночью, когда старик потерял последнего жеребца. Просто стояла у ворот, ждала. И с тех пор они были неразлучны — старик и кобыла, оба уже на краю, оба ещё не желающие уходить.
Когда конюшни Шварценберга запылали той ночью, Альберих стоял на башне своего замка и смотрел. Огонь был красив — яростен, чист, беспощаден. Он пожирал дерево, сено, плоть. И где-то в глубине пламени метался силуэт — человек или животное, уже непонятно.
На рассвете к воротам Монтфора привели лошадь. Серую, взмыленную, с обожжённой гривой и безумным взглядом. Она пришла сама. Конюхи боялись её трогать — что-то было в этом животном неправильное. Но Альберих только рассмеялся.
— Трофей войны, — сказал он и взял поводья.
Кобыла не сопротивлялась. Она просто смотрела. И в этом взгляде было то, что граф не привык видеть в глазах животных — осознанность. Не ум зверя, привыкшего подчиняться, а нечто другое. Знание. Память.
Он вскочил в седло, и мир изменился.
Сначала это было почти незаметно. Просто лошадь знала, куда ему нужно. Поворачивала раньше, чем он натягивал поводья. Останавливалась там, где он собирался остановиться. Удобно, подумал Альберих. Хорошо выезженная скотина.
Но потом границы начали стираться.
Он просыпался по ночам с ощущением, что бежит. Не идёт, не едет — именно бежит, всеми четырьмя, чувствуя землю копытами, вдыхая ночной ветер широкими ноздрями. И в этом беге была ярость — древняя, выжженная огнём, но живая. Ярость того, кто умер не своей смертью.
Днём он ловил себя на том, что слышит запахи острее. Чувствует металл уздечки во рту. Ощущает вес седла на спине.
Слуги стали избегать его. Не потому, что он стал жесток — он всегда был жесток. Но теперь в его движениях появилась какая-то нечеловеческая плавность. Он мог стоять неподвижно часами, как лошадь на привязи. А потом — взорваться, рвануться, как взрывается загнанный жеребец.
И всё чаще он скакал. Скакал без цели, без маршрута. Просто — вперёд, в ночь, в лес, в пустоту. И с каждым разом возвращаться становилось труднее. Будто что-то цеплялось за седло, за поводья, за кожаные ремни, и не хотело отпускать.
Однажды он увидел своё отражение в зеркале после очередной ночной скачки. И понял: глаза изменились. В них теперь была та же осознанная, холодная ненависть, которую он когда-то увидел в глазах кобылы.
Старая служанка, та, что помнила ещё его деда, перекрестилась.
— Переселение души, — прошептала она. — Душа ищет новый дом. А когда дом занят — выгоняет хозяина.
Альберих не послушал. Он вообще перестал слушать. Слова казались чужими, неважными. Важно было другое — запах травы, ветер в гриве, ритм копыт. Жажда бега, которая не утолялась.
И постепенно он понял: это уже не он едет на лошади. Он сам  — лошадь. Несётся туда, куда нужно ей. А ей нужно одно — закончить то, что не закончилось в огне.
В последнюю ночь он даже не пытался сопротивляться. Просто вышел во двор, сел в седло — и они понеслись. Через поля, через лес, через границу владений. Туда, где стоял замок Монтфор, его замок, его крепость.
Он видел, как вспыхивают окна. Как языки пламени лижут стены. Как рушатся башни. И не мог остановиться. Лошадь несла его по кругу, по кругу, по кругу — и с каждым витком жар становился сильнее, дым гуще, крик слуг отчаяннее.
А когда огонь поглотил всё, когда замок превратился в факел, освещающий ночное небо — лошадь остановилась. Развернулась. И пошла прямо в пламя.
Альберих кричал. Пытался спрыгнуть, рвал поводья, бил шпорами — бесполезно. Они были одним целым. Всадник и конь, человек и зверь, убийца и жертва. Метемпсихоз завершился — не переселением души, а слиянием двух в одно страдание.
Последнее, что он увидел — своё отражение в горящем окне. Силуэт всадника на коне, неразличимый, единый. И в этом силуэте уже невозможно было понять — где кончается лошадь и начинается человек.
Говорят, той ночью над пепелищем видели облако дыма, принявшее форму гигантского коня с всадником на спине. Говорят, старики до сих пор в определённые ночи слышат цокот копыт в тех местах. Говорят, проклятие не умирает — оно просто ждёт нового тела.