Граница

Доктор Эрманн не любил умирающих. Не потому, что боялся смерти — нет, он видел её достаточно, чтобы выработать иммунитет к страху. Просто умирающие задавали неудобные вопросы. Особенно те, кого он усыплял.
Сомнамбулизм — вот как называлась его специальность в медицинских журналах. Магнетическое воздействие. Наука, балансирующая на грани шарлатанства, но Эрманн не был шарлатаном. У него был дар — погружать людей в состояние, которое находилось где-то между бодрствованием и небытием. В этом состоянии они говорили вещи, которые не могли сказать наяву.
Фрау Майер умирала в течение восьми месяцев. Рак желудка, как сказали бы врачи. "Злая опухоль," — говорили в народе, и в этом определении было больше правды, чем в любом медицинском термине. Эрманн приходил к ней трижды в неделю, чтобы облегчить боль. Он водил руками над её истончённым телом, и она погружалась в транс, где боль становилась чем-то далёким, почти чужим.
Но фрау Майер не хотела просто спать. Она хотела знать.
— Доктор, — сказала она однажды, глядя на него незрячими глазами усыплённой, — я чувствую, что нахожусь на границе. С одной стороны — я, фрау Майер, которая боится умереть. С другой — нечто, что знает, что смерти не существует. Кто из них прав?
Эрманн замер. Он привык к странным высказываниям своих пациентов в трансе. Но это было другое. Это был вопрос, на который он сам не знал ответа.
— Расскажите мне об этой границе, — попросил он, вопреки своей привычке не углубляться в философию.
Фрау Майер молчала так долго, что он решил — она уснула окончательно. Но потом она заговорила, и голос её был странным, словно доносился откуда-то издалека:
— Граница — это не линия. Это состояние. Когда вы усыпляете меня, я не исчезаю. Я становлюсь... прозрачнее. Плотнее одновременно. Вы понимаете? Нет, конечно, не понимаете. Никто из живых не может понять. Живые думают, что материя плотна, а дух эфемерен. Но всё наоборот. Дух — это предел плотности. Материя же... — она усмехнулась, — материя — это дух, который забыл, что он дух.
Эрманн почувствовал озноб. Он слышал подобные рассуждения от мистиков, от теософов, от шарлатанов в театральных накидках. Но когда это говорила умирающая женщина, погружённая в состояние между мирами, слова обретали иной вес.
— Вы говорите так, словно уже побывали... там, — сказал он осторожно.
— Разве я не бываю там каждый раз, когда вы меня усыпляете? — ответила она. — Разница лишь в том, что сейчас я ещё могу вернуться. Скоро не смогу. Или не захочу. Это одно и то же.
Эрманн вспомнил свои университетские годы. Профессор анатомии, препарировавший мозг и пытавшийся доказать, что сознание — это просто электрические импульсы в нервной ткани. Вспомнил философов, которые спорили о субстанции и акциденции. Вспомнил священников, твердящих о бессмертии души.
Но вот сейчас, сидя рядом с умирающей, погружённой в магнетический транс, он вдруг понял: все они говорили об одном и том же, просто не знали единого языка.
— Фрау Майер, — спросил он, сам не зная зачем, — что вы видите на той стороне?
Она повернула голову, и в полутьме комнаты ему показалось, что глаза её открыты и смотрят сквозь него.
— Не что. Как. Я вижу не вещи, доктор. Я вижу... отношения. Связи. Паутину. Всё связано со всем, и разрывов в этой паутине нет. То, что вы называете смертью — это просто момент, когда узел перестаёт притворяться узлом и признаёт, что он часть нити.
Эрманн тихо записывал в блокнот. Рука дрожала. Он понимал, что находится на грани чего-то важного, но не мог понять — чего именно.
— А боль? — спросил он. — Зачем боль, если всё так... гармонично?
Фрау Майер улыбнулась.
— Боль — это память о границе. Напоминание. Без боли вы бы забыли, что вы — отдельны. А без отдельности нет выбора. А без выбора нет... — она запнулась, подбирая слово, — ...возвращения.
— Возвращения куда?
— К тому, чем мы были до того, как стали тем, что мы есть.
Эрманн закрыл блокнот. Он чувствовал себя ребёнком, которому показали слишком сложную теорему, прежде чем он выучил таблицу умножения.
— Фрау Майер, я не могу больше держать вас в трансе. Это опасно.
— Опасно? — повторила она с лёгкой усмешкой. — Доктор, я умираю. Что может быть опаснее?
— Вы можете... не вернуться.
— А вы думаете, я хочу возвращаться?
Тишина. Эрманн понял: сейчас он присутствует при чём-то, чего врачи не описывали в учебниках. Не при смерти. Но при — выборе.
— Фрау Майер, — сказал он мягко, — вы должны вернуться. Хотя бы для того, чтобы рассказать мне ещё.
Она снова усмехнулась.
— Хитрец. Хорошо. Я вернусь. Но не надолго.
И она открыла глаза. Настоящие глаза, не незрячие, а полные осознанности.
— Что я говорила? — спросила она обычным голосом, хриплым от болезни.
— Вы говорили о границе, — ответил Эрманн. — О том, что смерть — это не конец, а... узел, переставший притворяться узлом.
Фрау Майер улыбнулась.
— Красиво. Жаль, что я не запомню это, когда придёт время.
— Может, и не надо помнить, — сказал Эрманн. — Может, важно просто... пройти через это.
Она посмотрела на него долго, изучающе.
— Вы хороший человек, доктор. Но вы слишком боитесь. Вы усыпляете людей, помогаете им пересекать границу, но сами боитесь даже взглянуть на неё.
Эрманн молчал. Она была права.
— Когда я умру, — сказала фрау Майер, — усыпите себя, доктор. Посмотрите, что там. Не для меня. Для себя.
Он не ответил. Просто собрал свои принадлежности и ушёл.

Фрау Майер умерла через неделю. Эрманн не усыплял её больше — она попросила умереть в ясном сознании, и он уважил это желание.
На похоронах он стоял в стороне, глядя на могилу. Священник говорил правильные слова о воссоединении с Господом, о вечной жизни. Эрманн слушал и думал о паутине, о связях, об узлах.
В ту ночь, придя домой, он сел в кресло, закрыл глаза и попытался испытать на себе то, что делал с другими. Магнетизёры говорили, что самогипноз невозможен — нельзя одновременно быть внушающим и внушаемым.
Но Эрманн был хорошим врачом. И он умел слушать своё тело.
Он дышал. Медленно. Считал вдохи. Представлял себе, как волна тяжести проходит по телу, расслабляя мышцы. Веки отяжелели. Мысли замедлились.
И вдруг — граница.
Не воображаемая. Реальная, ощутимая граница между тем, кто он есть, и тем, чем он мог бы быть. Между плотным и прозрачным. Между отдельным и слитным.
Он не перешёл её в ту ночь. Но он увидел. И этого оказалось достаточно, чтобы понять: фрау Майер говорила правду. Смерть — это не конец паутины. Это просто момент, когда нить перестаёт притворяться узлом.
И когда Эрманн открыл глаза, в комнате уже светало.