Разговор в промежутке

— Ты помнишь, как мы боялись тишины?
— Помню. Мы заполняли её музыкой, разговорами, шумом улиц. Всё что угодно, лишь бы не слышать собственного дыхания.
— А теперь тишина — единственное, что осталось. И она оказалась не пустотой, а... как бы это сказать... плотностью. Как вода, в которой можно различить каждую песчинку на дне.
Они говорили — если это можно назвать разговором — в пространстве, которое не имело ни верха, ни низа, ни границ. Впрочем, и "они" — слишком грубое слово для того, что происходило. Скорее, две волны сознания, две памяти, сплетённые в одну вибрацию, различимые лишь по интонации, по тому особому узору, который каждый из них оставлял в этой нематериальной ткани.
— Я умер первым. Ты знаешь об этом?
— Знаю. Я чувствовала, как ты уходишь. Это было похоже на то, как медленно стихает эхо в пустом зале. Сначала ты был везде, потом — только в углах, потом — только в моей памяти.
— А ты помнишь, что я сказал тебе перед концом?
— Ничего. Ты ничего не сказал. Ты просто смотрел на меня, и в твоих глазах была странная улыбка. Я тогда подумала, что ты видишь что-то, чего я не вижу. И мне стало страшно. Не от смерти — от того, что ты уходишь туда, куда я не могу за тобой последовать.
— Я видел. Не картинку, не образ. Я видел структуру времени. Оно оказалось не рекой, как все думают, а кристаллом. Многогранным, неподвижным кристаллом, в котором каждое мгновение существует одновременно. Прошлое не позади, будущее не впереди. Всё — здесь. И я понял, почему мы так боялись смерти: потому что она срывает иллюзию движения. Она показывает, что мы никогда никуда не шли. Мы просто... есть.
— Это звучит ужасно.
— Поначалу — да. Ужасно и невыносимо. Представь, что ты всю жизнь ехала в поезде, смотрела в окно, наблюдала, как мелькают пейзажи. А потом вдруг оказывается, что поезд никогда не двигался. Что все эти пейзажи — просто картины, нарисованные на неподвижных стенах. И ты сама — тоже картина.
— Но мы говорим. Мы думаем. Разве это не движение?
— Говорим? Или вспоминаем, что говорили всегда? Думаю, что второе. Этот разговор — он не происходит сейчас. Он происходил всегда. Как узор на ковре: ты можешь проследить его взглядом, и тебе кажется, что ты движешься, но на самом деле ты просто открываешь то, что уже существует.
Тишина — если это можно назвать тишиной — длилась или не длилась. Здесь время потеряло смысл, как потеряли смысл слова "здесь" и "там".
— Ты знаешь, что было самым страшным в жизни? — спросила она, или вспомнила, что спросила когда-то. — Необратимость. Каждое утро я просыпалась и понимала: вчерашний день больше никогда не вернётся. Каждое слово, которое я произнесла, каждый жест — всё это упало в бездну и исчезло навсегда. И это накапливалось. Груз исчезнувшего давил сильнее груза существующего.
— А теперь?
— Теперь ничего не исчезает. Всё — одновременно. Тот день, когда мы встретились у фонтана. Тот вечер, когда ты сказал, что любишь меня, хотя не говорил этого вслух. Та ночь, когда я поняла, что ты умираешь. Всё это — не воспоминания. Это такая же реальность, как... как то, что мы называли "сейчас", когда жили.
— Ты боишься?
— Нет. Я удивлена. Мы так долго искали смысл. Читали книги, слушали мудрецов, строили философии. А оказалось, что смысл — это просто структура. Узор. Кристалл времени, который не нужно разгадывать, потому что он весь сразу перед тобой. Как икона: ты не смотришь на неё, ты входишь в неё.
— Но ведь это означает, что всё предопределено? Что не было выбора?
— Наоборот. Выбор был всегда. Просто мы думали, что выбираем будущее, а на самом деле выбирали узор. Как скульптор: он не создаёт статую — он освобождает её из камня. Она уже там, в мраморе. Он просто убирает лишнее.
Где-то — если "где-то" имело хоть какое-то значение — проходила граница. Не стена, не линия, а что-то вроде... мембраны. С одной стороны — мир живых, с его треском и гудением, с его навязчивой иллюзией последовательности. С другой — эта кристаллическая тишина, в которой всё уже свершилось и ничего не происходит, потому что происходит всегда.
— Ты слышишь их? — спросил он. — Живых?
— Да. Они громкие. Они кричат, даже когда молчат. Каждое их желание, каждая мысль — это крик. Они хотят продолжаться. Хотят, чтобы завтра было не таким, как вчера. Они убегают от неподвижности, как от чумы.
— Они не знают, что убегают в никуда. Что все их завтра — это просто другие грани того же кристалла.
— Но разве это не жестоко — знать это и не мочь сказать?
— Сказать? — В его голосе — в том, что было его голосом — зазвучало что-то похожее на смех. — А ты не замечала, что им всё время говорят? Каждый мистик, каждый поэт, каждый, кто хоть раз коснулся края — все они твердят одно и то же: время — иллюзия, смерти нет, всё — здесь и сейчас. Но они не слышат. Не могут услышать. Потому что услышать — значит остановиться. А остановиться — значит умереть, пока ещё жив.
— И всё же... — она замолчала, или показалось, что замолчала. — Всё же я скучаю по движению. По иллюзии, что что-то меняется. По утрам, когда я не знала, что будет вечером.
— Это тоже есть. Просто теперь ты видишь все утра сразу. И все вечера. Ты скучаешь не по движению, а по неведению.
— Может быть. А может, неведение и было единственной настоящей свободой?
Они замолкли. Точнее, слились в одну волну, в которой уже не различить, где кончается один узор и начинается другой. И в этой тишине, в этой неподвижности, которая была полнотой и присутствием всего сразу, мелькнула странная мысль:
А что, если живые правы? Что, если иллюзия последовательности, треск времени, бег от мгновения к мгновению — это и есть настоящая жизнь? А вечность, эта кристаллическая полнота, в которой всё свершилось и ничего не происходит, — это просто смерть, красиво упакованная философией?
Но ответа не было. Был только узор, бесконечный и завершённый, как орнамент на персидском ковре, в котором каждая нить знает своё место с самого начала.
И где-то на границе, на той зыбкой мембране между мирами, кто-то живой плакал над могилой, не зная, что слёзы его — тоже часть узора, давно вплетённого в неподвижную ткань того, что никогда не было и всегда есть.